Текст книги "Звериной тропой. Дилогия"

Автор книги: Николай Инодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

Когда Роман пробирался через очередную группу заслонивших дорогу кустов, ему буквально под ноги вывернулась куропатка, испуганно чирикнула и, припадая на одно крыло, неловко бросилась в сторону. Очень хотелось броситься за лёгкой добычей, но Роман знал, что птиц совершенно здоров. Зато где-то рядом на гнезде сидит его подруга. Аккуратно сложив пожитки на землю, человек начал внимательно осматривать траву и сухие листья под кустами. В попытавшегося еще раз привлечь к себе внимание симулянта полетела метательная палка, выбив из крыла несколько маховых перьев. Нахал метнулся в сторону и без фокусов полетел в лес, лавируя между стволами. Роман подобрал свое оружие и стал методично осматривать территорию.

Наградой за усердие и сообразительность стала дюжина небольших, яиц. Не куриные, конечно, но побольше перепелиных, улов вполне весомый. Хозяйка гнезда, наверное, тихо убежала, когда поняла что самец не смог увести врага от гнезда.

День за днём Роман разыскивал птичьи гнёзда, ловил лягушек и ящериц, за удачу считал убитую змею. Искал на горных лугах дикий лук и пытался поймать сурка, но хитрые грызуны, весело помахав куцыми хвостиками, всегда успевали улизнуть в норы.

Чаще и чаще Шишаков рассматривал пасущихся на равнине животных, но пока прожить удавалось без риска встречи с равнинными хищниками.

Сегодня день задался с самого утра. Змея, убитая точным броском камня, была крупной. Осталось добраться до хижины, содрать кожу, разделать на кусочки и запечь.

Шишагов спускался в обжитое им ущелье, представляя, как будет пахнуть, зажариваясь, змеиная плоть, когда камень, на который он спрыгнул, повернулся под ногой. Затем – взмах руками, несколько долгих-долгих мгновений падения и выбивающий воздух из легких удар о землю.

Сначала шевельнулись пальцы правой руки. Сжимаясь в кулак, прорыли несколько борозд в мягкой жирной земле. Медленно согнулась в колене левая нога, и только после этого тяжко, как заслонки амбразур ДОТа, поднялись веки. Целую вечность, уложившуюся в промежуток между вдохом и выдохом, зрачки застывшими пулемётными жерлами целились в пустоту неба. Потом медленно повернулась набок голова, глаза уставились на куст травы и ползущего по травинке муравья. Пальцы правой руки, бросив землю, протянулись к травинке, взяв с неё насекомое. Муравей немедленно укусил палец, полив место укуса кислотой, и был раздавлен. Человек лизнул место укуса, попутно съев муравьиный трупик, опёрся руками о землю и сел. Человеку было плохо. Он с кряхтением встал на четвереньки, дополз до скалы и, опираясь на неё, поднялся. Нетвёрдой походкой он доплёлся до безголового трупа змеи, стряхнул с него муравьёв и, с трудом сохраняя равновесие, поплёлся на шум воды. Зацепился драными трусами за сухую ветку, с раздражением разорвал их совсем и отбросил мешающую тряпку в сторону.

***

Лето – хорошее время…

На площадке перед логовом приятно вытянутся всем телом, щурясь на солнце и изредка вылизывая лапу, на которой еще сохранились следы оленьей крови. Лето – сытное время. Там и тут под кустами лежат маленькие детеныши травоедов, а иногда удается поймать и мамашу – оленуху, пытающуюся спасти дитя от подкравшегося леопарда. И тогда когти передних лап впиваются в шею глупой самки, а клыки вонзаются в горло и теплая оленья кровь восхитительно наполняет пасть. Жертва еще дергается, пытаясь подняться на подгибающиеся ноги, но ни один олень не смог вырваться из клыков Рваного Уха. Когда добыча прекращает трепыхаться, можно распороть нежное брюхо, и насытится, начав с мягкой и податливой требухи. То, что останется, нужно затащить на ближайшее подходящее дерево, и там же улечься, свесив лапы с толстого сука и лениво помахивая хвостом…

Лето – хорошее время…

***

В конце лета человек редко возвращался в свое убежище у поваленного дерева.

Ночевал там, где заставала темнота, ел там, где добывал пищу. Он ел сырое мясо и полюбил вкус теплой крови. Наевшись, растягивался на подходящей площадке и спал несколько часов, после чего шел собирать ягоды или искал щавель, дикий лук, еще какие съедобные травки. Как-то, проходя мимо первого своего логова, заметил на растущих поблизости кустах множество орехов. Оборвал все, которые смог найти, сгрёб в кучу, наелся, но орехов осталось еще много. Какое-то время рассматривал их, вспоминая что-то, потом вскочил, захватил, сколько смог и отнес в бывшее беличье дупло. Перетаскав всё, забил вход в дупло камнями, осмотрел сделанное, тряхнул отросшими волосами, почесал заросший бородкой подбородок и убежал.

***

Поспела, переспела и стала осыпаться черника, отошла ежевика. Птицы вырастили и поставили на крыло потомство. По равнине стада диких быков начали перемещаться с севера на юг, над ними потянулись стаи птиц. Потомство оленей, лошадей и антилоп подросло и уже легко убегало от пытающегося поймать их старого леопарда. Рваное Ухо неделями не мог никого убить и ходил злой и голодный.

Силы уходили, старик все чаще ложился спать с пустым желудком.

В этот день он долго лежал в своем логове, собираясь с силами перед тем, как выйти. Когда он наконец выбрался наружу и начал пробираться между камней к зарослям кустарников, порыв ветра донес до него запах чужака. Из-под низко свисающих ветвей за ним следили желтые глаза конкурента. Конкурента молодого и сильного, слабый и больной пахнет иначе. Рваный замер, припав к земле, вздыбив шерсть вдоль позвоночника, и зарычал.

Пришелец ответил таким же рычанием и выскользнул из зарослей на полусогнутых лапах, почти цепляя брюхом за землю. Какое-то время они глядели друг на друга, потом леопард с разорванным ухом прыгнул в сторону и исчез. Охотничьи угодья и логово очередной раз сменили хозяина.

***

Нужно не шуметь и долго сидеть совершенно неподвижно на самом краю ручья. Со временем его обитатели перестанут обращать на тебя внимание, и какая-нибудь рыба может подплыть достаточно близко для верного броска. Тогда тело скорчившегося на берегу человека пружиной разворачивается, и цепкие руки впиваются в неосторожную добычу. Через несколько минут на пожухлой траве от нее остаются только обгрызенная голова и блестки чешуи.

Человек больше не выглядел в горах чужеродным объектом. Босой, голый, с падающей на спину гривой волос и спутанной бородой, он буквально растворился в осеннем лесу, без звука скользнув в прибрежный кустарник. В движениях его больше не было и тени неловкости цивилизованного человека, ему не нужно было думать, как и куда поставить ступню, тело само перемещало себя в пространстве, являясь частью окружающей его природы. Органы чувств фиксировали любые изменения в окрестностях, а отвлеченные размышления не мешали мозгу заниматься поиском пищи и источников опасности. Мысли человека были простыми и понятными, он думал о еде и жажде, об удобном месте для ночлега, о погоде, иногда – о самках. А еще это были мысли без слов, потому что человеку стали не нужны слова. Только во сне иногда всплывали непонятные и беспокоящие картины, и тогда человек подхватывался и садился, тревожно таращась в окружающую темноту, но вскоре успокаивался и, свернувшись калачиком, засыпал, продолжая чутко прислушиваться к ночным звукам.

Мелкие зверьки и птицы давно поняли, что от этого хищника нужно держаться подальше, и в поисках добычи человек проходил многие и многие километры по горам и ущельям, но почему-то всегда возвращался к месту, где впервые попал в эти края.

Время шло, трава пожелтела и пожухла, стало холодать. Горные бараны, все лето карабкавшиеся по неприступным скалам, изредка спускаясь на альпийские луга и к водопою, начали чаще выходить к верхнему краю лесов. В этот раз старый баран поплатился за интерес к побегам растущего на опушке кустарника – незамеченный им человек рухнул ему на спину с ближайшего дерева, ударом ног сломав позвоночник. После чего зажал блеющую жертву коленями, примерился и сильным рывком сломал барану шею. Поднялся на ноги, взвалил добычу на загривок и исчез в лесу.

Человеку еще никогда не удавалось добыть столько мяса сразу. Он решил отнести его к воде, чтобы не бегать далеко с полным желудком, когда захочется напиться.

Выйдя на берег ручья, сбросил баранью тушу на камни и напился, встав на четвереньки. Потом подобрал удобный каменный обломок, пару раз ударил его другим, чтобы получился острый скол, и сильным ударом вспорол добыче брюхо.

Голокожий пожирал теплую, парящую в прохладном воздухе баранью печень, когда легкий шорох травы заставил его обернуться. В десятке шагов от него припал к земле грязным брюхом худой старый леопард. Пятнистый хищник, ошалевший от запаха свежей крови, бросился бы сейчас и на серого медведя, но хищник двуногий не собирался уступать ему добычу. Взгляд серых глаз человека уперся в желтые глаза леопарда, и рычание из человеческого горла ответило на рык звериной глотки. Низко присев на пружинящих ногах, подавшись чуть вперед и подняв кисти согнутых в локтях рук почти на уровень глаз, человек снова рявкнул на припавшего к земле леопарда. Зверь прыгнул.

Двуногий скользнул на шаг назад, когда противник уже летел, и леопард упал на землю на расстоянии вытянутой руки от него. Повторить бросок кошке уже не пришлось – правый кулак человека врезался прямо в черный нос хищника. Удар пришелся в место, в котором собрано огромное количество нервных окончаний. Оглушенный леопард на какое-то время потерял ориентацию, и ринувшийся в атаку человек подмял под себя вяло сопротивляющееся пятнистое тело. Спустя несколько секунд шейные позвонки леопарда хрустнули, и победитель хрипло заревел, стоя над трупом поверженного противника.

Покачиваясь, как на пружинах, на полусогнутых ногах, победитель огляделся вокруг, проверяя, не осмелится ли еще кто-нибудь бросить ему вызов, пнул пятнистую тушу и направился к недоеденной бараньей печенке, на ходу слизывая кровь, текущую из нескольких параллельных царапин на правом предплечье.

ГЛАВА 4

Медленные невидимые волны накатывают одна за другой, поднимая и опуская тебя, равномерно и непрерывно. Вверх, миг задержки, и очередной долгий спуск. Мысли приходят такие же медленные, неторопливые… Совершенно необычное ощущение отстранённости от себя самого. Будто одновременно находишься во множестве мест, либо все эти места находятся в тебе. Вот – стоишь на палубе несущегося корабля, корабль военный, ты знаешь это, он через несколько минут вступит в бой. Носовой бурун выше бортов, стволы орудий разворачиваются в сторону невидимого врага. Звуки не слышны, людей не видно, твоё присутствие – только взгляд и дрожь палубы под ногами, которых не ощущаешь. И в то же время ты лежишь в тёмной комнате заставленной тяжёлой грубой мебелью, устеленной звериными шкурами. Освещение – пламя толстой свечи бурого воска, стоящей на столе в резном деревянном подсвечнике. Уютная тёплая тяжесть мехов на плечах и бесшумное шевеление теней на бревенчатых стенах, скатившаяся с края свечи капля воска, рывок которой почти сразу останавливает прохладный воздух, заставляя густеть, терять подаренную пламенем прозрачность, замедляться, приковывая к стенке свечи очередным наплывом.

Таких мест – бесконечное множество, непонятным образом находишься сразу во всех, но не до конца, или не весь. Для описания этого одновременного присутствия и отсутствия людьми просто не придумано слов. Есть осознание, что стоит лишь захотеть, сосредоточиться на одной из этих картин, и лопнет плёнка тишины, нахлынут звуки, налетят запахи, появятся люди и животные, окружат, привяжут, станут единственно возможной реальностью. И понимание того, что делать это не нужно. Не нельзя, именно не нужно, и главное – нет желания делать. А неугомонные качели без остановок и перерывов поднимают и опускают тебя, укачанное на невидимых волнах сознание плывёт, рассеивается, исчезает…

Мышка, поселившаяся в корнях старого дерева, вывороченного одним из весенних ураганов, выбираясь из своей норки в большой страшный мир, замерла, впервые увидев лежащее на кучке старых сухих веток обнажённое человеческое тело, неподвижное, горячее. Но человек почти не шевелился, только тяжело дышал – утром, и вечером, и на следующее утро. И осмелевшая мышка, в очередной раз, пробегая через большую нору, не стала огибать его, спеша по своим мышиным делам, а проскочила прямо по горячей обнажённой груди, мазнув по лицу своим длинным голым хвостом. Юркнула в щель между сучьев, и метнулась в пожелтевшую осеннюю траву.

С трудом разлепив веки, Роман пытался понять, где он, как здесь оказался. Почему так хочется пить, и откуда слабость, сковавшая члены. Он помнил, как начал спускаться в долину, к обустроенному у трупа упавшего древесного монстра убежищу. Потом покатившийся из-под ноги камень, показавшееся несообразно долгим падение… Видимо, в бессознательном состоянии добрался до своей норы – только вход сейчас завален сучьями и землёй, а со ствола гигантского дерева, образующего одну из стен, отваливается кора. С трудом перевернувшись на живот, Шишагов подполз к выходу из логова. «Проклятая слабость!» Медленно, с перерывами, начал разбирать сучья, завалившие вход, отгребая землю и куски дёрна, упавшие с обрушенного участка кровли.

Освободив лаз, достаточный, чтобы протиснуться, выполз наружу. Правая рука сильно болела, на предплечье краснел ряд параллельных шрамов. Видно, что раны воспалялись, остатки вытекшего из ран гноя засохли на коже, но организму, очевидно, удалось справиться с воспалением.

Встать не удалось, кружилась голова, не держали ноги. Во рту сухо, как в Сахаре, язык не слушался и наждаком драл нёбо. Выдыхаемый из ноздрей воздух только что не обжигал верхнюю губу. На звук текущей воды пришлось ползти на четвереньках. С тремя остановками для отдыха на отрезке в жалкую сотню метров. После водопоя сил осталось только на то, чтобы отползти от ручья. Человек упал, и его вытошнило. Отдышавшись, снова пополз к воде. Напиться удалось только с третьей попытки. После этого, окончательно обессилев, выбрался на чистое место, скорчился и заснул.

«Что-то непонятное с моей головой. На дворе осень, трава высохла, листья с деревьев облетают. Борода скоро в ногах путаться начнёт. Не мог я столько времени без сознания пролежать, сдох бы давно, и сгнить успел. Кто-то кормил и поил, судно подкладывал? Бред, не может быть, нет здесь никого. И шрамы эти…»

Надо было поесть, а сил на поиск чего-либо съедобного не было. Тело как не своё, непривычно жилистое, оно слишком резко отвечало на любую попытку пошевелиться. Осторожно, стараясь не делать лишних движений, Роман добрался до ручья, опять напился и сел на камень на краю небольшого омута, бездумно уставившись на противоположный берег. Пульс волнами отдавался в голове, слабый ветер перебирал спутанные пряди отросших волос. Журчала вода. Боковым зрением Роман заметил какое-то движение. Раньше, чем мозг сумел осознать увиденное, тело плавным движением развернулось, и в протянутой руке забилась рыба. Шишагов ударил трепещущую тушку головой о камень и выбросил её на берег.

«Я так не умею. Но я так уже делал. Когда? Не помню. Ничего не помню. Где одежда – не помню, где зажигалка – не помню, как жил несколько месяцев – не помню. Что ловил и ел сырую рыбу, знаю, но тоже не помню. А слово амнезия – помню. А ещё было кино, как леопарда убил. Голыми руками. Тарзан натуральный, только без обезьян. Наверно, я их съел. От первого лица кино, между прочим. У меня шизофрения. Я теперь доктор Джекил, а мистер Хайд сейчас отдыхает».

Придвинулся к рыбьей тушке. Взял в руки, повертел…. Есть сырую? Надо найти подходящий камень, хоть выпотрошить её как следует. Опять отвлёкся, задумался, и опомнился, только ощутив во рту вкус рыбы. Организм нуждался в пище, и не собирался ждать, когда растерянное сознание соблаговолит до этого додуматься.

«Сожрал рыбку чуть не живьём, и не подавился. Пальцами разорвал, и схавал. Что со мной происходит? Ступор этот постоянный. Интересно, это ещё я или кто-то, кому кажется, что он это я? Стоит только отвлечься, и прёт изнутри что-то непонятное. Кто-то вселился в моё тело? Эй, ты кто? Молчит, не отвечает. Всё-таки шизофрения? При шизе вроде личности по очереди рулят, у Ремарка в «Чёрном обелиске» что-то такое было. А ЭТО здесь, рядом – во мне, всё время настороже, смотрит моими глазами, слышит моими ушами, нюхает моим носом. Да, кстати, нюхает лучше меня, много лучше. Или это я стал лучше нюхать? Раньше я отдельные запахи почти не различал, лесом пахнет, землёй там, а теперь знаю, вот это пахнет смола, это травка, что около камней стелется, это тина, обсохшая на камнях, и много-много ещё всего, запахи перестали сливаться, разделились, и у каждого появился источник. Не все могу назвать, зато представить могу, как вживую. И со слухом такая же история, шум распался на отдельные звуки, и звуки эти заговорили – что звучит, с какой стороны, как далеко. Я могу узнать каждый в отдельности, а этот, внутри, слышит сразу все. Детектор какой-то. И вымыться надо, воняет от меня, мой запашок ведь тоже кто-то учует, и сбежит раньше, чем поймаю…. Какое «поймаю», о чём я? Меня поймает, скорее. Почему-то знаю, что не будет ловить. Я – плохая добыча. Опасная. Есть лучше. Откуда я это знаю? Куча вопросов, и никаких ответов. Смыть запах. Вот, здесь поглубже, вот так, теперь в сухой траве поваляться».

Омывшись и обсушившись, Роман побрёл к своему убежищу. Там медленно, стараясь не делать лишних усилий, убрал от входа сучья, перекрывавшие лаз, осмотрел внутренности берлоги. Остатки одежды нашлись у дальней стены. Свитер растащили на клочки какие-то зверушки, а вот джинсы, рубашку и куртку ещё можно было натянуть. Ну, если не обращать внимания на изорванную подкладку куртки и многочисленные вентиляционные отверстия в ткани. Джинсы к тому же постоянно сползали, уж очень костлявой стала Ромкина задница. Проблему Роман решил просто, до упора затянув ремень на своём впалом животе. Зажигалку найти не удалось. Тот, внутри, воспринял одевание двояко – тепло, но мешает двигаться. И шуршит.

Перестав зябнуть, вылез из логова, и медленно, постоянно останавливаясь перевести дыхание, стал собирать и таскать в него сухие палые листья, сгребая их в куртку. В очередной раз, подтаскивая груз листвы вдоль ствола поваленного дерева, обратил внимание на горку камней над бывшим беличьим дуплом. Забравшись к нему, обнаружил внутри орехи. Потом сидел на стволе, разламывая между камнями скорлупу и пережёвывая вкусные ядра. Насытившись, снова закрыл дупло и поплёлся в берлогу – спать.

Несколько дней, пока не прошла слабость после болезни, Роман провёл, питаясь орехами. Часто попадались грибы, в том числе и знакомых видов, но есть их сырыми Рома не рискнул. Не торопясь, он теперь всё так делал, собирал хворост, удобные для работы камни. Удивлялся тому, как много, несмотря на паршивое своё состояние, успевает сделать, и продолжал собирать. Переделывая лежанку в берлоге, нашёл записную книжку, отсыревшую и покрытую плесенью. Воспользовавшись солнечной погодой, разложил и просушил листочки. Остатки раздавленной зажигалки нашлись в мусоре у входа в логово. Попытка высечь огонь камнями не удалась. Пришлось строить машину для добывания огня, из более-менее прямой палки и кривой ветки, которая пошла на смычок. В качестве тетивы приспособил капроновый шнурок из куртки. Повозившись с поиском подходящей коряги – отходить от логова далеко Роман ещё не рисковал, нашёл подходящий обломок, сухой и чуть-чуть трухлявый по краю. Вечером, с надцатой попытки он всё-таки развёл огонь. Аккуратно подкладывая тонкие сучки, хворост, вырастил огонёк в костёр. Долго с удовольствием смотрел, как горят сухие сучья, а когда угли прогоревшего костра покрылись серым налётом золы, закопал в них несколько молодых сыроежек.

«Если не отравлюсь, утром можно будет испечь больше. А белые запекать страшно, их варить надо, или хоть кипятком залить, а в горсти суп я готовить не умею. Из чего бы кастрюльку смастерить? Орехи белки и остальные любители уже по дуплам растащили, на здешних деревьях искать – устанешь карабкаться. Можно бы грибов насушить, этого добра хватает, только варить их не в чем».

Рефлекторно достал двумя пальцами из воздуха пролетавшего мимо лица слепня, раздавил, бросил на землю. Продолжил разбивать друг о друга камни, пытаясь получить острые осколки, пригодные для использования в качестве наконечника. Не получалось, все подобранные камни не давали пластинчатых обломков. Лучшее, что смог пока Роман, это обколоть большой кусок так, что образовавшимся более-менее острым краем можно было рубить дерево поперёк волокон. Ещё несколькими обломками можно было скрести и скоблить ту же древесину. Шишагов пытался сделать простейший лук из древесины дерева, которое считал железным, того самого, что в воде тонуло. Для этого отрубил от «своего» дерева ветку в свой рост длиной, и методично, не торопясь, обтачивал по знакомой с детства схеме. В логове, подвешенные за толстый конец, сохли два десятка прямых веток, вытягиваемых привязанными травой каменными грузилами. Роман рассчитывал получить в результате несколько более – менее ровно летящих стрел. А вот наконечники для них делать было не из чего. Стемнело, грибы испеклись, и прожевавший их человек залез в своё логово. Ещё один день прошёл.

***

«Офонареть. Киношка, оказывается, документальная была…». Роман, осторожно ступая босыми ступнями по каменистому грунту, подошёл к двум разбросанным в траве кучам костей. Один из двух лежащих черепов был украшен большими завитыми рогами, второй скалил крупные жёлтые клыки. Пернатые стервятники и хищная звериная мелочь очистили костяки от плоти, даже трубчатые кости были расколоты, только клочья шкур валялись вокруг. Особой вони уже не было, но попахивало ощутимо. Оценив размеры рогов, Роман уцепил за один из них бараний череп и потащил к ближайшему муравейнику. В такой рог мог поместиться не один литр воды, хоть какая-то посуда.

Светало, иней на траве начал таять. Чирикнула какая-то пичуга. Сурок подкрался к выходу из норы, принюхался…. Потом высунул голову, близоруко огляделся. Не заметив ничего угрожающего, свистнул, вылез полностью и встал столбиком у входа. С шелестом рассекая воздух мелькнула длинная, толстая палка, ударила зверька в голову, и жирная тушка без признаков жизни замерла в пожухлой траве. «Четвёртый. Шкуру обработаю, и можно будет мокасины изобретать».

Охотиться на сурков Шишагов попробовал сразу, как только ощутил себя достаточно окрепшим для перехода к альпийским лугам. С собой тащил рог с водой и баранью лопатку. Костью планировал раскапывать сурчины. Вот только все попытки изловить упитанных грызунов добычи не принесли. Бдительные сурки не подпускали на бросок камня, обходили сплетённые из лыка петли, а баранья лопатка не помогла разгрести перемешанный с камнями грунт.

На второй день, решив уже бросить маяться дурью, Роман присел в паре метров от очередной сурчины, и впал в ставшее уже привычным состояние оцепенения, бездумно наблюдая за ползущими через перевал облаками. В такие моменты он полностью терял ощущение времени, дыхание становилось едва заметным, казалось, даже сердце начинало биться медленнее. Пугавшее сначала, такое состояние начало нравиться Шишагову, со временем появлялось ощущение непонятного, абсолютно беспричинного счастья. И покоя. А непонятное нечто, живущее в Романе, не дремало, и принявший неподвижно сидящего под ветром от норы человека за камень сурок погиб, сбитый ударом посоха. Оценив результат, Роман начал пользоваться этим новым качеством. Затемно выбирал нору будущей жертвы, замирал недалеко, старательно вызывая у себя нужное состояние. Первые несколько попыток не удались, из-за волнения Рома не мог войти в нужное состояние. Затем, успев заметить вылезшего из норы зверька, попытался нанести удар посохом осознанно – сурок успел скрыться в норе раньше, чем охотник замахнулся…

«Интересный расклад получается. Выходит, пока сознание отключено, тело двигается намного быстрее. Может быть, именно здесь скрыта великая сермяжная правда? Осознанное решение медленнее подсознательного, и поэтому зверь, который сидит там, внутри меня, гораздо быстрее меня же. Он не тратит времени на обдумывание ситуации, на ненужные переживания, он знает, что надо делать, и делает. Делает быстро и хорошо. Что же из всего этого следует, как любил говорить умный Кролик? Следует не мешать».

В конце концов, всё получилось, и второй грызун пал жертвой нового способа охоты. Обработав шкурки по индейскому способу и скрепив их между собой сухожилиями, Шишагов соорудил некое подобие сумки, которое можно было таскать с собой, повесив через плечо на сплетённом из обрезков змеиной кожи ремне. Ну и нежное, жирное мясо тоже не пропало.

***

Пахло свежей кровью и немного дымом. И тем непонятным зверем, который поселился весной в норе у поваленного дерева. Лису уже приходилось подбирать за ним объедки, поэтому и в этот раз он не насторожился. А зря. Стоило рыжему подпрыгнув, вцепиться в подвешенную над тропинкой требуху, как распрямившаяся сухая ветка с острыми сучьями ударила его поперёк туловища. Насаженная на острые деревяшки тушка закачалась над землёй. Зверёк извиваясь пытался освободиться, но подошедший к ловушке человек добил его, избавив от дальнейших мучений. " Однако, и головой я кое-что могу!» – отметил Роман, заталкивая лисью тушку в плетёный из лыка и лозы короб. С коробом пришлось повозиться, липы в горах встречались нечасто, и плести голыми пальцами, без ножа, с примитивными, выточенными из железного дерева инструментами было не просто. Зато получился вылитый ранец десантника, только весь в дырочках. Намного удобнее сумки из расползающихся шкурок.

За прошедший месяц Роман оброс имуществом. На ногах – сурковые мокасины, в плетёном колчане на боку – восемь стрел с костяными наконечниками и оперением из перьев стервятника. Вход в логово закрывается занавеской из тех же шкурок, к стропилам бараньи рога подвешены, один с солью, второй с топлёным жиром. Это с сурков. И ещё два – с курдючным салом. С мёдом рог тоже есть, поменьше. Шкурой хозяина рогов Шишагов накрывался. А на второй спал. На солончак Романа бараны и навели, за те годы, что стада туда ходили, на склонах целую дорогу выбили копытами. На баранах Роман свой лук испытывал. Неплохо вышло, если с шагов двадцати, то тяжёлая стрела даже с костяным наконечником баранью шею насквозь пробивает. Под стропилами Роминого логова, над сложенным из больших каменных плит подобием печки, висели куски подкопченной вяленой баранины. Специально Шишагов мясо не коптил, но из его корявой печки валило в берлогу столько дыма, что, подвешенное в самом сухом месте, оно коптилось само собой. В кривобокой корзине, висящей рядом, изрядный запас орехов. Чтобы наполнить её, Роман без зазрения совести разорил несколько кладовок зверьков, похожих на белок, но обитающих в норках. Заодно и хозяев добывал, если они дома засиживались. В дальнем от печки углу, почти по самые края вкопан в землю бочонок, наполненный солёными волнушками. Ёмкость эту он вырубил из ствола дуплистой липы, выскреб и отжёг изнутри, вместо дна вбил отесанный каменным рубилом кусок дерева, как пробку. Хлопотное было дело, но воду посудина не пропускала. Правда, стоять не могла, но Роме её на базар не возить – зарыл до половины, и ладно.

Обжился, короче, Шишагов, обустроился. Растолстеть не рассчитывал, но и голодать не голодал. По его расчётам, зима уже началась, а особых холодов не было. Температура держалась градусов пять по Цельсию, только по утрам подмораживало, если ночь выдавалась ясная. Только такие ночи случались нечасто, большей частью круглые сутки шёл тягучий мелкий дождь, временами сменяясь мелкой моросью. В горах линия снегов опустилась до самой границы лесов, даже ниже, но в Ромкиной долине погода была как в октябре в Беларуси, только погожих дней было ещё меньше. Любимые сурки давно завалились спать. «Любит ли слонопотам сурков? И если да, то как он их любит?» – ёрничал обычно Шишагов, запекая в углях очередную тушку. Иногда Роман специально говорил с собой вслух, чтобы не разучиться говорить. Раньше, до непонятного провала в памяти, он всё время о чём-то раздумывал, словесная вязь создавалась в мозгу практически непрерывно, замирая только, если занятие отнимало всё внимание, при важном разговоре, например. Теперь, выскабливая каменным скребком или разминая грубо отёсанным колом очередную шкурку, выдалбливая корытце из куска липового ствола, сплетая из высушенных бараньих жил запасную тетиву для лука, короче, почти всегда, Шишагов входил в состояние, близкое тому, в котором он охотился. Пока руки делали привычную работу, человек как-бы растворялся в окружающем мире. Шорох падающих капель, звук ветра, быстрый топоток мышиных лапок в норке под древесным стволом, трепет птичьих крыльев. Запахи хвои, холодок ветра, коснувшийся кожи…. Всё несло информацию, мир окружал человека, говорил с ним, раскрывал себя, и человек раскрывался миру, ощущая себя его неотъемлемой частью, избавленный от щитов бетонных стен, асфальтового покрытия дорог, жести и пластика автомобильных корпусов. Удивительно много можно узнать, просто ступая по земле босыми ногами, а не ломясь напролом, топча поверхность толстыми рубчатыми подошвами фирменных ботинок.

С тех пор, как добывание пропитания перестало занимать всё его время, у Романа появилась привычка вечером выходить к краю обрыва у водопада. Подстелив на камень баранью шкуру, садился, скрестив ноги, укладывал на колени отполированный ладонями посох. Ветер с равнины дул в лицо, приносил новые запахи и звуки. Упругой ладонью гладил щёки, трепал пряди волос, забирался под распахнутую куртку, сквозь многочисленные прорехи обдувал тело. Если закрыть глаза, через какое-то время появляется ощущение полёта. Уходит накопившаяся за день усталость, расслабляются мышцы, нарастает ощущение необъяснимого, беспричинного счастья. Будто ветер каким-то образом передаёт тебе свою силу.

Если идёт дождь, на обрыв можно не идти. Достаточно, набросив самодельный капюшон на голову, встать недалеко от своей берлоги, расслабиться и постараться почувствовать дождь. Падающая вода не только несёт энергию, она связывает тучи и землю, при желании можно ощутить всю массу плывущих над головой облаков, заслонивших небо, ощутить это безостановочное движение, где-то там упирающееся в непреодолимые для низкой облачности вершины гор. Там вся эта масса воды снегом и дождём выпадает на склоны. Снега, накапливаясь, сминаясь под собственным весом, остаются ждать тёплой погоды, а дождевая вода сразу устремляется обратно к морю, просачиваясь, накапливаясь, сливаясь в ручейки и речки, не имея больше возможности впитаться в насыщенную влагой почву. Казалось ли это Роману, или в самом деле получил он возможность ощущать это бесконечное движение? Он не знал, да и не искал ответа.