Текст книги "Цербер"

Автор книги: Николай Полунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

Глава 44

– Время? – бросил подполковник, не поворачивая головы.

– Одиннадцать-одиннадцать.

Чернота уже закрыла почти весь видимый горизонт, край ее приходился как раз над серединой летного поля. Было что-то зловещее в том, как медленно передвигалась тьма по бетону площади и траве за ним. Четкая граница света и тени, как это изображают в рисованной мультипликации, сказках про добрых и злых волшебников. Сейчас налетят бесы, восстанут призраки, подхватят, унесут…

Подполковник неприятно удивился нелепице, что полезла вдруг. У него хватает забот помимо. Особенно сейчас.

– Как она прет…

– Боишься промокнуть, майор?

Последствия захвата и пропущенных сообщений о нем тоже проявились со всей возможной быстротой.

Над Старохолмским аэродромом появился спортивный – как потом выяснилось – «Як-18П», старенькая двухместная стрекоза. Ниоткуда кроме как с крохотного, с единственной грунтовой полосой, аэродромчика в Звиево он прилететь не мог.

Готовясь к операции, на что ему был отпущен ровно час, подполковник выяснил, что именно там находится военный городок, где проживает основная часть летного и наземного состава офицеров и гражданских специалистов с семьями. Аэродромчик был бывший досаафовский, с незапамятных времен, почти заброшенный, откуда уж там взялся одинокий спортивный самолет, почему – там, а не на самом Старохолмском, где всегда можно было бы найти уголок для любой частной, даже «левой», что нынче не редкость, машины, – теперь не узнать. И почему он сюда явился, не узнать, как и то, кто и зачем, сорвавшись на стопроцентный риск, пилотировал «Як».

Самолетик был сбит одной-единственной виртуозной очередью с «БМП», когда вздумал пролететь низко над самым полем. Детали – марку и что в кабине был всего один пилот – подполковнику доложили, как только подобрались к догорающим на земле останкам.

«Кретин, – подумал подполковник, дернув плечом. – Сучонка какая-нибудь, медичка, не нашла ничего лучше, как до дома дозвониться, развизжаться. А он, значит, на коня – и сюда. Кретин». Подполковник перебросил тонкую папироску в другой угол рта.

Кроме придурка на «Яке», захваченный аэродром принял еще одного гостя: возвратившийся из планового полета «МиГ» с сухими баками летчик посадил без наведения, визуально, предпочтя риск посадки в неизвестную ситуацию катапультированию и всем непременным вытекающим последствиям за угробленную не по своей воле машину.

Впрочем, как почти сразу выяснилось, он имел задание передать ультиматум. Подполковник усмехнулся, слушая этого капитана, чуть моложе себя. Пока еще в штабе дивизии и округа не знали ничего, кроме самого факта, но грозились многим.

– Сел хорошо, – сказал подполковник, выслушав, – молодец. Спасибо скажи, что позволили.

– Спасибо, – серьезно сказал капитан. Он был весь мокрый от пота, шальные зрачки во весь глаз, свежерассеченная бровь – уже на земле постарались. – Вы ничего не ответите?

– Без тебя разберемся. – Подполковник усмехнулся еще раз. – Дайте ему там глотнуть, зажевать, пусть в разум придет человек.

«Смелый парень. Не всякий бы так отважился». Подполковника отвлек доклад от командира разведвзвода, высланного в охранение на три километра по главному шоссе. Командир слышит шум техники, предположительно колонна «БТРов», до двух рот, двадцати машин.

Не успев отдать распоряжение, подполковник получил еще один доклад – от дежурных на РЛС. Замечена одинокая низколетящая цель, удаление двенадцать километров, движется по направлению к аэродрому, но пытается обойти стороной. Размеры цели минимальные, на пределе захвата, поэтому взяли только сейчас. По всей видимости, вертолет. Через пять минут войдет в зону поражения.

Подполковник досадливо отмахнулся. Еще один самоубийца, несет их. Иногда все остальные люди, кроме него и его натренированных до состояния наточенной стали солдат, представлялись подполковнику огромным тупым мягкотелым стадом, в котором внимания стоили лишь такие же, как у него, тренированные, отточенные солдаты противника. Противником же в любой момент мог стать, кто угодно. Сегодня друг, завтра враг. Не размышляй, выполняй приказ. Вот и все.

Он имеет приказ – захватить Старохолмский аэродром, обеспечить уход отдельной группы на задание, удерживать позицию до их возвращения, обеспечить отправление доставленного объекта, далее по обстановке. Он этот приказ выполнит.

Туча доползла, накрыла аэродромное здание с башней, в помещениях сразу сделалось очень темно. Зажгли освещение, но подполковник этого почти не заметил.

Но почему он не помнит, при каких обстоятельствах ему отдавался этот приказ? Лично командир бригады, как всегда бывало в подобных случаях? Приказ чрезвычайный. Что это? Опять попытка переворота? Еще одна война? Провокация?

А зачем понадобилось оставлять телефонную связь? Захватываемый объект отрезается от коммуникаций прежде всего. Что заставило его поступить так, ведь никаких специальных указаний на этот счет ему дано не было, это точно. Он допустил такую непростительную оплошность? И отчего все сильнее и сильнее мутится в голове?..

И вдруг исчезли сомнения, пропали тревоги, все ненужные вопросы разом улетучились.

Он поступает правильно. Он солдат. Он будет выполнять свою задачу. Он сделал все именно так, как следовало. Бой – пусть, чем жарче получится заварушка, тем лучше…

…Человек на высоком троне в обширном полутемном помещении утирал обильный пот с бугристого лба. Сияние двойного «бублика» переливалось над белыми линиями, которые образовывали неровный пятиугольник.

Шумно выдохнув, как принимая непосильный груз, человек опять сконцентрировался. Он слал импульсы своей воли еще и еще, но по назначению дошел только единственный, самый первый, а остальные начали вдруг словно проваливаться в разверзшуюся ненасытную бездну.

Человек перестал что-либо понимать, кроме одного: в его планы властно вмешались. Задуманное не удастся. Ему уже не выиграть поединка.

Никакие хитросплетения, интриги, покушения, операции, «заварушки», придуманные и исполненные людьми, не уберегут от того, чье имя нельзя произносить вслух. Он придет, и предначертанное будет совершаться. И рано или поздно – скорее рано, чем поздно – спрос будет и с них, с прикоснувшихся и пользующихся. А значит, и с него, который сейчас опоздал.

Дрожащей рукой человек уничтожил «бублик». Его силы, запас энергии, кончились. Пусть каждый спасается, как может. Он больше ни за что не отвечает.

Человек, как это свойственно людям вообще, заблуждался: он и раньше ни за что не отвечал.

Отвечал другой.

… – Время? – спросил подполковник рубленым голосом.

– Одиннадцать-одиннадцать, – был ответ. Он показался подполковнику произнесенным неуверенно.

– Год назад было! Часы проверь!

Сердце подполковника билось ровно и мощно. Бой так бой! Чем жарче, тем лучше! Каждый появившийся здесь должен быть уничтожен.

Заключительный принятый импульс был очень силен.

– Все… на всех часах одиннадцать часов одиннадцать минут. У всех.

Подполковник взглянул на свои. То же самое.

– Что за чертовня…

Брюхо тучи спустилось еще ниже, обволакивая всю землю и живущих на ней. Темнота приобрела густоту, в ней, как в сиропе, застыли дома и деревья, и каждый листик и травинка вдруг начали наливаться пока слабым, неразличимым, но постепенно набирающим яркость мерцающим светом, которому нет и не будет названия ни на одном из человеческих языков.

Глава 45

Она проснулась.

Тот, кто жил в ней, пробудился. Пусть он еще не весь был здесь, ему еще предстояло вобрать недостающие части самого себя, но он впервые смог взглянуть на этот Мир, принявший его, хотя и чужими глазами.

Неприятный, отталкивающий Мир. Пройдет совсем немного времени, и он получит возможность покинуть его. Это должно случиться. Слишком уж тяжело ему находиться здесь, и если у него все-таки не окажется такой возможности, он примется за его уничтожение.

Где же тот, кто призван помочь? Кто должен собрать их, не дать затеряться, сломиться под натиском чужого, погибнуть? Где тот, кто должен успеть?

Опасность. Со всех сторон грозят опасности в этом Мире. Но с некоторыми из них он вполне способен справиться.

Вот так, например.

…Елена Евгеньевна перешагнула труп Гуся. Инъектор с новой порцией наркотика вывалился из вздутых задымившихся пальцев. Гусь был превращен в горячий бифштекс с розовой корочкой в тысячу раз быстрее, чем то же самое, но гораздо грубей производится одними людьми над другими с помощью электрического стула.

А вот оглянуться на лежащего ничком мертвого мужа она не смогла себя заставить.

Второй налетел на нее за поворотом коридора. Елена Евгеньевна получила удар тыльной стороной ладони по глазам. На несколько секунд ослепла и задохнулась, а когда пришла в себя, нашла и это тело рядом, в том же, что и Гусь, виде. Ковбойка была в крови из перебитого носа, но боли она не чувствовала.

Удар. Грохот. Страшный звон обрушившегося витража. Выстрелы. Рев двигателя. Четвертая «БМП» с отдельной группой, посланная на захват объекта «Антарес», пробила витражную стену и въехала прямо в нижний холл. Бронированный зверь ворочался под горой обломков, окутанный сизым смрадом собственного дыхания.

Елена Евгеньевна сжалась за косо вставшей балкой. Сквозь дым мелькали фигуры десантников. Группа имела приказ во что бы то ни стало забрать эту женщину живой – или мертвой, безразлично.

«Мишенька… Так вот как это будет со мной. Господи, ужасно как!»

…Но нет, он еще не может совершенно освободиться. Еще зависит от той, которая несет главную часть его сущности, еще вынужден сохранять и беречь ее, свою носительницу, временное пристанище, пока все они не соединятся, чтобы уйти.

И он сделает это, он сохранит ее.

Пока.

Глава 46

…ЗАТО Я ПОКАЖУ ТЕБЕ, ЧТО БЫЛО БЫ, СОЕДИНИСЬ ОНИ ЗДЕСЬ САМИ СОБОЙ, БЕЗ

ТВОЕГО УЧАСТИЯ, ТВОЕГО СТОРОЖАЩЕГО ЭТОТ МИР ДОГЛЯДА. ТЫ ТЕРПЕЛИВО СЛУШАЛ,

ТЕПЕРЬ – СМОТРИ.

вспышка – цветы – дорога – зеленый газон – вспышка

– Вот они! Вот они, Батя! Прячься за домом, а то снимут!

Страшно оскалившись, Павел рванул ручку на себя, белый вертолет почти встал на хвост, одновременно резко падая за дымовой завесой от пылающей части дома.

Зарево пожара мигало, как ночью, бросая широкие отсветы на окружающий лес и близкую – руку протяни – изнанку застывшей над ним тучи. Случайно шаря, Батя включил лобовую фару, тупой луч уперся в навалившуюся с неба крышку цвета черного свинца, какого не бывает в природе.

«Вот и сосны черные вокруг…»

Навстречу пролетели очереди, в беззащитное брюхо несколько раз ударило, дробно простучало. Михаил обреченно ждал выстрела из гранатомета, но то ли там не успели, то ли промахнулись. Укороченные сверху, плохо различимые в неверном свете, по сторонам кинулись несколько фигурок, и не успевший затормозить «Алуэтт» унесло за высокую острую крышу.

– Сажай!

Батя сражался с управлением, а он выдернул из-под ног пулемет и пытался откатить дверь, которую заело на полпути. Чуть не проломив насквозь, рассвирепевший Павел совсем сшиб дверь с роликов, она ухнула вниз. Они были метрах в десяти, потоком от винта расчесывало цветники.

– Не знаю, чего ему еще надо!

«Алуэтт» упорно противился соприкосновению с землей. Шарахнувшись от внезапно выросшей совсем близко стены деревьев, они вновь очутились со стороны разнесенного вдребезги фасада. В нем будто копошилось гигантское погребенное насекомое. Кто-то еще суматошно пробежал внизу, на фоне огня длинно прыгнула тень.

– Все, Братка, все! Нам сейчас хана! Что же ты! Михаил не мог заставить себя нажать на спуск. Что же он, действительно? Ведь война вернулась. Все как там. И даже вон, он может его почти увидеть, черный зев подствольного гранатомета, откуда в него плюнет через миг последней болью.

Задралась, перебитая, одна из перемычек металлического кожуха на пулеметном стволе перед глазами. Деталька, штришок, из тех, что запоминаются мгновенно и навсегда. куда бы ни был направлен твой выстрел ты все равно убиваешь ее.

 
Под плакучими ивами вода, вода, вода.
За снегами, за зимами…
 

В полной тишине вспучились и осыпались разрушенные стены. Их движение было неспешным, как пузырь лопался в вязкой жидкости. Запылало сперва ярче, но пламя сразу опало. В нескольких местах на лужайке и подъездной щебеночной дороге, разрезанной двойным гусеничным следом, вспыхнули короткие факелы, тут же обратившиеся в тюки черного тряпья.

Батя что-то орал в ухо, их крутило, дом, от которого осталась половина, уплыл из поля зрения. Михаил разжал руки, пулемет вывалился из них, содрав кожу, он не почувствовал.

…луга, луга, луга. Над ночной тишиной месяц лег золотой…

Он не думал, что будет так. Это уже то? То самое? Уже началось или начнется вот-вот? Они уйдут, исчезнут? Лена где-то там, сейчас все это сделала она. Им дадут увидеться, или… Оказывается, он надеялся, что его, может быть, убьют, и ему не придется…

Месяц…

– … быть не может! Второй раз, и с этим тоже! Да что они у него – заговоренные?!

Винт вращался вхолостую, двигатель не работал. Фара не горела. Приборная доска потухла.

Павел тряс рычаг, словно из него хотел вытрясти ускользающую по неведомым руслам энергию света и движения. По кругу, как на карусели, появлялось и исчезало пятно огня от дома. Сменяющие его кусты и дальние деревья странным образом будто горели изнутри.

Месяц…

А потом они уже стояли рядом с на удивление целым вертолетом, вернее, Батя стоял, сжимая в лапе пулемет и другой лапой придерживая его, изо всех сил стремящегося вперед, туда, и на дымную землю выполз Гоша, и даже, кажется, мелькнуло белое пятно лица Зиновия, и живых больше не было здесь, дом горел, и, провалившись в подвал, смяв и разломав крышу «стальной комнаты», горело оставшееся от «БМП» с людьми в ней, от которых вообще ничего не осталось, даже золы, и тек металл по металлу, а он так стремился к ней, к Лене, никакому не «Антаресу», не далекой песне, не тени на тени счастья в призрачной стране за Рекой, а к ней, живой и желанной, которую наконец нашел, но которая еще где-то там, в разрушении и пламени, и ее еще нужно спасать, и даже Павел понял, хоть и сказал, сперва возвращая его:

– Ничего, ничего. Братка, давай, но что-то не очень верю я, чтобы всех она тут так – одним махом, в секунду, оружие бы прихватил у кого из этих, кто перед домом-то были, да и я с тобой, пригляжу в случае…

И он-таки отыскал ее, сжавшуюся в комок в углу какого-то коридора, пробившись туда в одиночку через горящие доски и тряпки, потащил наружу, она вцепилась в руку, и не было места думать, кто он и кто она и зачем, во имя чего, может быть, все происходит, он просто выводил ее из огня, свою женщину, и только Елены Евгеньевны: «Ай!» – и очередь рвет уши в сжатом пространстве…

– Братка!

Глава 47

Черная туча накрыла несколько десятков квадратных километров и зависла неподвижно, игнорируя все метеопрогнозы и законы поведения атмосферных масс. Ничто ее не касалось.

Как не касалось, скажем, что прямо под нею, на Старохолмском аэродроме, одни люди почти начали убивать других и спасли ситуацию лишь героические усилия майора, который встал под выстрелами и вышел к окружившей здание технике с полотенцем на шомполе, а перед этим напрочь запретил, обегав этажи, своим спецназовцам стрелять самим и отвечать на огонь. Неизвестно, Где он рисковал более – у многих десантников были откровенно расширенные зрачки, почти все курили «травку» в открытую. Полоса, где стояли оба «АНа», была уже перекрыта пустыми заправщиками, а майор сменил подполковника, который вдруг, не сплевывая с губы изжеванной пахитоски, с блуждающей полубезумной усмешкой сорвал кольцо и прижал волевым подбородком щелкнувшую гранату-малютку.

Туче не было никакого дела, что человек со строгими бровями рассматривал медового цвета капсулку рядом со стаканом, налитым до краев, и всерьез думал, отдать ли предпочтение ей или воспользоваться приличествующим к случаю хромированным изделием, что перешло ему по наследству с маленькой бронзовой дощечкой на широкой рукояти:

«Младшему лейтенанту Кабакову П. А. за образцовое выполнение заданий от Народного комиссара внутренних дел. 10 августа 1940 года».

Человек только что выслушал доклад о происходящем на известной даче, поступивший от его третьего агента-ликвидатора, который прожил ровно столько, чтобы этот доклад передать, и решение появилось – или все-таки кем-то было подсказано? – тотчас же, и он только не был уверен в выборе способа. Капсулка находилась под рукой, а за «кольтом» надо было вставать к сейфу. На фоне белых фестонов выделялись башенные часы. Они показывали что-то около десяти минут двенадцатого. Раскусывая капсулку, он отметил это как странность, так как по его ощущению времени было гораздо больше, и мысль применительно к ситуации его позабавила… «Черт возьми, чему он мог так тихо улыбаться под конец?» – брезгливо удивится секретарь, обнаружив труп первым.

И два этих незначительных события, и многие, многие другие, происходившие с момента ее появления здесь, не замечались тучей. Она и собственно тучей, грозовым облаком, атмосферным образованием представлялась лишь человеческому глазу, неспособному увидеть что-либо находящееся до красной и после фиолетовой полос радуги.

Доступной восприятию – по крайней мере, подавляющего большинства людей – она была только здесь, над эпицентром подтолкнувшего ее появление чужого присутствия, в остальном же незримый и неосязаемый черный туман, эманация, нечто распространилось, а быть может, просто разом возникло всюду.

Стало присутствовать во всех жизненных и физических процессах, поколебало мировые линии, исказило или приготовилось исказить равно волю и поступки отдельных людей и целых народов, преломление луча света и бег одинокого электрона в атоме водорода, отменить обязательность перехода сегодняшнего «завтра» в послезавтрашнее «вчера», помешать джентльменской вежливости следствия перед причиной и нарушить совпадение обоюдных траекторий искры гения и полета сорвавшегося яблока, которое эту искру выбьет.

Объявшая безмятежное небо туча замерла.

Может быть, она послужит защитой и питательным органом, плацентой и первым глотком готовой воссоединиться чужой сущности, чужой жизни, пусть эта жизнь и обойдется в цену, равную самому этому Миру, одному из бессчетных Миров.

Может быть, она продолжение течений, сберегающих этот Мир, собирательная линза, вынужденная ненадолго потеснить его законы, накапливая энергию Мира, чтобы отдать ее всю нужному и в нужный момент.

Может быть. Кто знает.

Страж не знает этого. Этого ему знать не дано.

А пока на все еще безмятежном небе туча шевельнулась. Части сблизились под ее покровом, сведенные Стражем, и благодаря этому вдруг кое-что в Мире встало на место.

Совпали разладившиеся было шестерни часового механизма, засбоившие зубчатые колеса нашли друг друга, взлеты вечностей и мигов стали соответствовать провалам. Взбудораженное Время успокоилось, но положиться, наверное, нельзя, ведь оно – нечто гораздо более странное, чем мы думаем.

Глава 48

– Ты что-то сказал, Мишенька?

Сушняк для костра собрал Гоша. С носилок, которые занял вместо воспрявшего Зиновия, он посматривал то туда, то сюда в окружающий лес, там трещало, а рядом набиралась куча.

Зиновий, в свою очередь, запалил костер одним только взглядом, а Павел распаковал объемистый тюк. Он набрал его, перерыв все развалины дачи. Носилки они несли вдвоем с Андреем Львовичем, Михаил брел сам, поддерживаемый Еленой, опираясь на пулемет, как на костыль.

– Зря ты, Пашка, меня не послушался, – говорил Гоша. – Шел бы себе со свободными руками, а тючок впереди прыгал. Я его вперед по курсу – эр-раз! – подошли, я его – эд-два!

– Ну и перебил бы все. Чем бы сейчас грелся?

– Э, ради такого дела я бы ювелирненько, не кантовать! Я, правда, точно не уверен, тонко еще не пробовал…

– Долго, интересно, будет эта тьма египетская? Хоть бы дождь пошел, все какая-то определенность.

– Не очень-то она теперь и тьма.

– Н-да, понять трудно…

Андрея Львовича взяли по настоянию Павла. Лично он вытащил его из вертолета, на ноги поставил, прежде чем подорвать белую машину. Ничего целого, ничего живого не осталось внутри забора. Даже дальние клумбы были растерзанными, обугленными.

Куда шли они? Зачем? Михаил не смог бы ответить, но его никто и не спрашивал.

Изнанка тучи продолжала без движения нависать над ними. Верхушки сосен вдруг сгибались под порывами неизвестно откуда берущегося ветра и вновь застывали в безмолвии.

Солнца не было, и светлее не становилось, но темноты непонятным образом не было тоже. Исчезали тени, кроны казались освещенными одинаково сверху, с боков, снизу. Каждый куст, каждый уголок, впадина в земле делались равно различимы.

Если бы не боль от контузии, что скручивала голову, будто винтом, и не еще более жестокая боль в простреленном колене, Михаил бы обратил внимание на то, что видели уже все: изнутри высвечивалась структура каждого древесного ствола, ветви, сосновой иглы, березового листа.

По мере их продвижения эта прозрачность и светлость перетекали и в самую почву, и в них самих, превращая шаги в неверную поступь козявок-стеклянниц на дымно-хрустальной доске.

Последнего, правда, они не замечали пока, да и касалось это не всех.

Его угостил Батя. Собственной рукою. Случайно, навскидку, автоматически. Бес попутал. Наверное, нервы сдают и у гранитных гераклов, и им начинают мерещиться черт знает какие штуки.

Павел рубанул очередью, как шашкой – от плеча до седла, но попало только тремя. Касательная в голову, глубокая борозда изнутри на ляжке, и в чашечку. Известны случаи, когда при таком ранении умирали от одного болевого шока. Перевязав, Михаилу приладили доску от под мышки до пятки, чуть длиннее, прикрутили ногу намертво, и он пошел. Сознания ни на секунду не потеряв. Опять. Как всегда. Елена Евгеньевна не закатывала истерик, держалась как надо и ни на шаг не отходила. Только они почти не разговаривали.

– Что ты говоришь, Мишенька?

– Я ничего не говорил, – сказал он, каменея от усилия, которое понадобилось, чтобы разжать зубы. – Тебе послышалось. А вот что там Зиновий наш вещает?

Подбирая сухие веточки, Зиновий Самуэлевич заставлял их вспыхивать, держа перед собой, а потом бросал в костер. Он то отдалял, то приближал руку с веточкой и, похоже, забавлялся, как ребенок.

– Но подумайте сами, Павел, разве так называемые обстоятельства, которые у каждого из нас независимо от других складывались, вас не убеждают? – проникновенно говорил он. – Возьмите меня, возьмите Егора, да вас самого! Нам как будто кто-то отрезает все пути, кроме одного. Рок, судьба, что там еще? Почему у одного складывается так, а у другого иначе? Одному всю жизнь везет, другой только и делает, что выкарабкивается из бед, которые валятся не просто со всех сторон, а уж оттуда, откуда и придумать нельзя. И все – с нормальной, обыденной точки зрения – ну просто ни за что! Человек не виноват…

– О! Зинк, слушай анекдот на эту тему…

– Нет, нет, подождите. Вот вы – вам ведь совершенно не к чему возвращаться. Не к чему и не к кому, вы сами это признаете, или я вас не так понял? А мне? А Егору? Что еще нас держит здесь? Случившееся у меня… – Зиновий Самуэлевич поднял, поджег и кинул в потрескивающие угли веточку. – Это, конечно, страшно. Но я почему-то могу теперь об этом свободно думать и даже говорить, вы видите. Не мог, не мог, а потом как будто что-то прорвалось. Теперь мне все представляется очень-очень давним, далеким, будто не со мной и уже быльем поросло. И смотрите, что я могу теперь. Ведь раньше это было так, еле-еле, раньше почти совсем не мог. Тоже – почему, в чем причина?.. Но я хочу сказать другое. Если мы – чужие, если нам действительно здесь не место, то разве стоит удивляться и роптать, что нас выдворяют отсюда столь жесткими, даже изощренно жестокими методами. Нам сжигают мосты. Нет никакого выхода, кроме как подчиниться, и надо только посмотреть правде в глаза…

– Расслабиться и получить удовольствие, – ввернул Павел.

– Или так, – поддакнул Гоша: – «Не знаю причин вашего спора, молодые люди, но ехать нужно!»

– Да нет же! Ах, вы не понимаете, а я не умею сказать! Это как перерождение, я будто бы обратился. Предопределение…

– Иди ты в такое-то место со своим предопределением! Слушай сказку, про нас же, ну! Жил-был мужик, может, Иван, может, Абрам, не знаю. Жил-поживал, как все, да только настигла его беда. Мор случился, оспа, соседи-то кой-как перемоглись, у одного Ивана поголовно семейство на погост переселилось. И старые и малые, и жена-красавица, и детки-крепыши. Один остался, как перст, а мужик еще совсем молодой, навроде, скажем, меня…

Михаил и Елена Евгеньевна сидели вдвоем чуть поодаль. Елена Евгеньевна сжимала его руку. На нее стали находить периоды странного оцепенения, когда голоса у костра уплывали, и только твердая ладонь Михаила держала ее, как якорь.

– Миша, – сказала она, не отрываясь от неведомой точки, – что вокруг? Что это, ты понимаешь? Почему? И где мы все?

– А тебе осталось, к чему возвращаться? – вопросом на вопрос ответил он. Что бы он мог ей сказать?

– Не знаю… Нет. Ты. Больше никого. Наверное, Зиновий прав, все как будто нарочно складывается так, чтобы отрубить все наши нити здесь. Как же бессердечны те, кто это сделал. Ну, взяли бы просто нас, то, что им надо, зачем же так?.. Но я вовсе не чувствую себя чужой, посторонней. Другая – да, быть может, но не чужая! Как же так, Мишенька? У меня ведь и впрямь остался только ты, но ведь и ты – ненадолго?

– А этот? – Михаил указал на Андрея Львовича, занявшего место против Павла и имевшего вид, будто он не просто слушает, а записывает самым тщательным образом, стенографирует в памяти каждое слово, жест, подробность.

Батя не просто вытащил Андрея Львовича и погнал с собой. Он, кажется, прилагал особые старания, чтобы Андрей Львович все время находился рядом, все видел и слышал. Особенно новые персонажи Андрея Львовича захватили. Чудеса вокруг его трогали даже меньше, чем проделки Гоши и забавы и речи Зиновия.

– …Живет Иван так, беду бедует, горе мыкает, но – женился заново, похуже, правда, взял, детишек настрогал, как положено, уж какие там получились, вдруг – бац! Наводнение! Речонка ихняя переплюйка несказанно из берегов разлилась, и все Иванове семейство, и все хозяйство, и всю скотину, и самый дом смыла. Остальным дворам урон нешибкий, а у Ивана – голь да пусть. Да…

– Дай мне что-нибудь выпить, – попросил он, – если после Гоши с Батей осталось.

При контузии пить совсем нельзя, но и терпеть больше он не в состоянии.

– У меня отчетливое ощущение, что все это уже было со мною, – сказала Елена Евгеньевна, передавая коньяк. – Да, я знаю, слышала от других, читала тысячу раз. Ложная память, «дежа вю», синдром «однажды виденного»… Этот лес, тьма, люди у костра. Этот поразительный свет из ниоткуда. Что же с нами всеми будет, Мишенька? Ты знаешь, я почти не боялась там, в подвале, а теперь боюсь. Что будет? Нам с тобой так много нужно сказать друг другу. Об этой далекой стране, где мы были вместе – или только будем? – о песне, нашей песне, да? Ведь у нас еще ничего толком не было… А знаешь, – сказала она, всхлипнув, – у меня там муж погиб, убили, вот…

Он стиснул ей ладошку в ответ. Не открывая глаз, попытался продолжить то, чем был занят, едва Павел объявил привал и стало необязательно заставлять себя идти.

Вновь он обращался к НЕЙ, вызывал огненные строки, и это было как биться в глухую стену. Ни буквы, ни картинки, ни звука.

– …В третий раз наш Иван поднялся. Хоть и года уж не те, и здоровьишко. Отрыл себе такую наполовину как бы землянку, бабешка какая-то колченогая с ним прижилась, глядь – там и робятенок-другой. Хозяйство – курей пара да коза лядащая, огородик… Но тут – во судьба-судьбина! – землетрясение! Сроду в том в дремучем, в нашем то есть, краю ни про какие трясения земли не слыхивали, а тут – на! Треш-ш-шына прошла а-глубоченная! И надо ж такому быть, всех мимо, а Ванькина земля, с козой, женой, ребятами золотушными и огородом – как есть ухнула. Ни вот столечко не осталось на проживание бедолаге, и сам-то уцелел потому – к соседу ходил дратвы занимать, седьмую заплату на обутку мастерить. Тут уж чего делать…

Павел встал, прошел, косолапя, к куче дров, выбрал полено потолще.

– Пашк! Что дурью мучаешься, которое тебе? – сказал Гоша нетерпеливо. – Чем кончилось-то?

Обломок в половину ствола поднял из костра ворох искр. Вернувшись, Павел сел по одну сторону с Андреем Львовичем, который слушал побасенку не так внимательно, как все предыдущее. Может быть, он ее знал.

– Делать, говорю, осталось только идти топиться. Взобрался мужичок на высокий по-над речкой утес, да ведь надо ж узнать, с чего житье-то поломано. Помолиться напоследок тоже. Вот и говорит он так: «За что караешь, Всемогущий! Жизнь моя у тебя на ладони. Грешил не больше других, работал по мере сил, а то и сверх того, добывал хлеб скудный в поте лица. На тебя не возроптал за беды мои, что посылал ты мне беспрестанно. А за что? Теперь вот утоплюсь с горя, какая моя в том вина? Ответь хоть напоследок, а?..» А тот ему сверху и говорит…

Он неторопливо положил кусок мяса на кусок хлеба и прожевал. Хитро прищурился.

– Отодвинул руцею облачко и так отвечает: «Что ж, Иван, твоя правда. Вижу я, хороший ты человек, и беды, тебе мною ниспосланные, в примете на иных грешников, несуразны. Но… – Павел сделал полагающуюся паузу. – Но не люблю я тебя!»

Все помолчали, переваривая.

– А! – сказал Гоша. – Точно, про нас. Га! Ну-ка, где там наши граммчики, остались еще? Молодец, Пашка, а то я тут, правду сказать, как в яме – ни черта достать не могу. Вот выйдем куда-нибудь, тогда уж…

– А мораль? – спросил вполоборота Андрей Львович. – Какую мы видим здесь мораль?

– Такую, что с большим, я извиняюсь, прибором положить мне на то, что кто-то там меня любит или не любит, если за ту любовь приходится расплачиваться собственной шкурой. Самая естественная идея, не правда ли? – Павел снова выдержал паузу. Он перестал придуриваться. – Но и ему с еще большим прибором положить на меня. Или пусть даже – ей, в смысле ЕЙ, Братка. Вот такая здесь мораль, мерсье-дамм, – закончил он в своем обычном тоне.

– Ну, ты разъяснил, – сказал Гоша.

– Но послушайте, это же то самое, о чем я вам и говорил! – воскликнул Зиновий Самуэлевич. Михаил судорожно вздохнул.

«Ну, что же ТЫ! – отчаянно думал он. – Где ТВОЙ обещанный лучик надежды? Или не заслужил я? Никто из них не уйдет отсюда, это я понимаю. Пусть. ТЕБЕ так угодно – пусть. Но оставь хотя бы ее. Ее одну. Оставь, какой бы ни быть ей после того, что ТЫ с нею, с ними всеми сотворишь. Прошу, оставь!»