Текст книги "Цербер"

Автор книги: Николай Полунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Глава 33

За последние годы Москва сильно изменилась. Приметой одного из таких изменений можно счесть появление новоотремонтированных, отреставрированных и даже перестроенных зданий, подчас расположившихся меж самых ординарных жилых домов.

Только знающий человек угадает в них, сверкающих импортной отделкой, какие-нибудь бывшие котельные, прачечные, детские сады старой постройки или иные, поменявшие масть и хозяев строения. Они стоят солидно, прочно, с пренебрежением поглядывая снизу вверх на многоэтажные, но обшарпанные изнанки окружающих зданий.

Одни претерпевали метаморфозу поэтапно, на протяжении времени, другие менялись вмиг. Надстраивались этажи и по-особому стеклились окна, менялись стены, врезались новые парадные двери, новые обширные автостоянки обносились высокими, прочными, но почти всегда изящными заборами.

На воротах выставлялась, как правило, собственная охрана, и особнячки становились маленькими Монако на краю Франции или Лихтенштейнами сбоку Швейцарии. А то и Ватиканами посреди Рима – возможно, их хозяевам приходилось слышать, что «Третий Рим» – это не просто название одного из самых дорогих ресторанов в Москве.

Как правило, бывает непросто что-либо узнать о них, о хозяевах, а уж пройти внутрь – и вовсе удел избранных. Однако такие избранные есть, а в изменившейся и продолжающей меняться Москве они даже составляют значительный процент населения. Они очень разные и занимаются очень разными делами.

Все вышесказанное ни в малой мере не относится к особнячку, куда сейчас подъехал черный «Порш» с сильно затемненными стеклами. Хотя все внешние признаки были налицо. Неотечественная чистота и аккуратность, стоянка, забор, охрана. И все-таки этот особняк не был из племени домов нуворишей, возникшего в один миг.

Внутри его обитали люди, которые и в прежние времена сидели в самых лучших кабинетах. Пожалуй, лишь занавеси в окнах заморского разреза их выдавали. Белого искусственного шелка, фестонами, они были перенесены хозяевами с собой как дань прошлому, как память.

Высокий седой мужчина в толстых очках вышел из «Порша» и уверенно миновал двоих охранников, стоящих по сторонам полированной парадной двери. Она мягко открылась и мягко закрылась за ним. Двое не шевельнулись даже.

Этому человеку можно было входить сюда в любое время дня и ночи. Для него единственного было сделано исключение из всех формальных правил, которым подчинялись даже сами хозяева. Елена Евгеньевна Бусыгина знала его как руководителя проекта «Антарес», но этот проект был лишь одним из его чрезвычайно многочисленных занятий.

Андрей Львович быстро поднялся по витой лестнице на второй этаж, подошел к одной из двух массивных двустворчатых дверей. Они были с бронзовой отделкой. Пушистый ковер глушил шаги.

За дверью, как и положено в солидном офисе, помещалась приемная. За широким полукруглым столом с двумя мониторами по сторонам, факсом, несколькими телефонными аппаратами необычного вида сидел широкоплечий молодой человек в сорочке с короткими рукавами и галстуке с булавкой. У него был ровный пробор и сильные руки. Андрей Львович кивнул ему, проходя.

В кабинете Андрея Львовича ждали. Навстречу ему поднялся мужчина около шестидесяти, которому тщательный уход за собой помогал выглядеть на добрый десяток лет моложе.

– Проходи, Андрей, – приветствовал его мужчина. – В общих чертах меня уже информировали.

При ближайшем рассмотрении у мужчины оказывался чрезвычайно тяжелый взгляд из-под прямых кустистых бровей. Несмотря на жару, он был в костюме. Впрочем, в двух окнах за занавесями пощелкивали кондиционеры и в самом кабинете стояла приятная прохлада.

– Тогда вряд ли я сообщу что-то принципиально новое, – сказал Андрей Львович, усаживаясь напротив собеседника. Свой кейс, с которым никогда не расставался, он положил на полированную столешницу.

– Меня интересует, как это выглядело вблизи.

– Как выглядело… Это выглядело как стопроцентное попадание в десятку. Именно то, чего безуспешно добивались техническими средствами десять лет мы и до нас пятнадцать лет наши предшественники.

– А она?

– Чисто внешне – как будто погружается в легкий транс. Даже не транс, обычный сон. По всем физиологическим показателям – пульс, кровяное давление, энцефалоритмы, дыхание – обычный сон, бета-фаза, со сновидениями. Так называемый «быстрый». Но вызванный по произволу и сознательно управляемый. В отчетах она даже указывает, что именно ей снится – никаких прямых аналогий с происходящим в действительности. Так радиоимпульсы она воспринимает в виде разлетающихся линий-черточек, высокоэнергетические объекты для нее – плотно скрученные спирали. У нее вообще происходит замена изображений, пусть сфантазированных, но реалистичных картинок, на пиктограммы. Впечатление такое, что она уходит в какой-то иной мир и оттуда одной своей волей влияет на происходящее в нашем.

– Как? Каким образом?

– Без понятия. Сколько мы ни бились, природу ее феномена разгадать абсолютно невозможно. Откуда она берет такую массу энергии? Я уж не говорю о способе и механизме ее преобразования. Остается только предположить некий внепространственный канал, по которому энергия передается из того ее пиктограммного мира в наш, а она только проводник, трансформатор. Но как выдерживает перепады ее обыкновенное человеческое тело?

– А она человек? Ты совершенно уверен?

– Увереннее некуда. Это абсолютно наш, земной белковый хомо сапиенс женского пола.

– Значит, опять мистика. – Хозяин кабинета не спрашивал, а лишь констатировал факт.

– Максим Петрович, вы знаете, я не признаю этого понятия.

– Да я тоже не признаю, Андрей, просто – вполне отчетливый термин.

– Скомпрометированный термин.

Андрей Львович выглядел недовольным, и прежде всего это было недовольство самим собой. Одна из характерных его черт, всю жизнь заставлявшая не давать поблажек ни себе, ни окружающим.

– Пусть скомпрометированный, зато емкий.

– О, да. Для всего, что ни попадя.

– Да, Андрей, – Максим Петрович успокаивающе поднял руку ладонью вперед, – мы знаем твое хладнокровие и твой глубокий рационализм. Знаем и ценим. Скажи, явления, подобные этой… этому «Антаресу», встречались уже в практике твоего направления? Есть упоминания в архивах? Пусть не по функциональному подобию, но хотя бы по степени несоответствия нашим физическим законам?

Андрей Львович задумался, прежде чем ответить.

– Таких – нет, – наконец сказал он. – Такого масштаба – точно нет. Но проглядывает интересная статистика. Вы знаете, у меня целый отдел сидит на отсортировке информации.

– И что?

– Создается впечатление, что количество принципиально несовместимых с физической сущностью нашего мира явлений и событий растет уже не с арифметической, а экспоненциальной зависимостью.

– Порядок?

– Последние десять-двадцать лет.

– Только не надо мне приводить примеры, – замахал рукой Максим Петрович. – У меня от них уже голова пухнет.

– У меня голова пухнет от совершенно конкретных фактов, с которыми я сталкиваюсь каждый день, – вздохнул Андрей Львович.

– Вернемся к нашей девочке. Что ты намерен предпринять?

– Я полагаю, что лучше всего ничего не предпринимать. Ничего такого, что выбило бы ее из повседневной привычной жизни, в которой только я и могу ею как-то управлять. Это же бомба, сравнимая разве что с «Последним хлопком».

– Что за хлопок такой?

– Это из истории ядерного противостояния. Гипотетическое устройство с эквивалентом несколько сот мегатонн или даже гигатонна. Будучи взорвано в любом месте, пусть даже на своей территории, вызывает – предположительно – либо детонацию Мирового океана, либо «вечную ночь», либо вообще раскалывает планету. Потому и называли «Хлопок дверью», «Последний удар», в этом роде. Помнится, грозились, что у нас фрагменты даже были собраны и некоторое время существовали как реальность. Неужели вам не приходилось слышать?

– Это чушь собачья, – сказал Максим Петрович, хмуря свои строгие брови и откидываясь в кресле. – Ничего такого не было и быть не могло. Обрисуй мне эффект, который дало испытание «Антареса». Чего мы в конце концов добились.

– Я ведь уже говорил – всего, чего хотели– По характеристикам это ковер излучения, накрывший без малого десять тысяч квадратных километров. В ковре были обширные бреши, в большинстве мест эффекты наблюдались либо частично, либо спорадически, но ведь и мы не дали ей разойтись на всю катушку. Я не дал, я «разбудил» ее. По этой причине мы просто не знаем, чего можно ожидать от полного, до конца проведенного эксперимента. Вполне возможно, что это и будет тот самый конец света в натуральную величину. По крайней мере, для всех нас, здесь и сейчас живущих. – Андрей Львович провел по краю своего кейса-компьютера, лежащего на столе. – Не помню, кто из древних сказал: «Несчастный, ты получишь все, что хотел». Это про нас.

Максим Петрович поднялся, потрепал его по плечу. Нажал кнопку на столе. Почти в тот же миг появился широкоплечий секретарь с подносом, на котором стоял кофейник, молочник, чашечки.

– Коньяку хочешь? – спросил Максим Петрович, когда секретарь вышел.

– Да ну. Коньяк делу не поможет. Что говорят о наших экзерсисах наверху?

– То есть?

– Ну, я хотел спросил, как там отнеслись к результатам? Как отреагировал «сам»?

– Да побойся Бога, Андрей, ты что же думаешь, я туда с докладными, что ли, бегаю? Про «Антарес» ни единая душа наверху не знает и не узнает, я надеюсь, до поры до времени. Ты представить себе не можешь, что будет, если там пронюхают, чем твоя контора занимается. «В наше такое сложное непростое время», – съерничал он.

– Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что те, кому надо, знают. Настоящие люди, как тебе известно, всегда находятся чуть-чуть в стороне от общей свалки. Ты, по-моему, и сам придерживаешься того же мнения, или я ошибаюсь?

– Вы не ошибаетесь.

– Ты даже знать не можешь, каких сил мне стоило отвести от нас подозрения в касательстве… э-э, к Саратовскому диву – так, кажется, его назвали газеты? Большинство впредь станут придерживаться такой терминологии. Тоже нелегко было устроить, но в конечном счете лишние потрясения никому не нужны. «Наверху» пока считают все это природным феноменом. Ты знаком со сводками?

В вопросе Максима Петровича слышалась укоризна.

– Кажется, кто-то там сошел с ума, кто-то не выдержал, застрелился?

– Авиадиспетчерам она устроила яркие впечатления. Дальнему оповещению тоже.

– Но ведь инциденты происходили лишь на закрытых объектах, информация дальше не пойдет? Мои что-то упоминали про Шиханы…

Максим Петрович сурово посмотрел на него.

– Не важно где. Сути это не меняет.

– Можно подумать, компетентные люди в мире не поняли…

– А их не так уж и много, по-настоящему компетентных. Даже во всем мире. Их – вот, по пальцам пересчитать. Если и поняли, то пока молчат. И молчать будут, на то они и компетентные. Но ты прав, еще ничего не кончилось. Хватит пока об этом.

Он налил себе коньяку из удивительной фигурной бутылки с тусклыми золотыми печатями. С удовольствием, смакуя, выпил и налил еще.

– Попробуй. Его закупоривали, еще когда Москва не успела сгореть при Буонапарте.

– Нет, спасибо, не хочу, не до того.

– Ну, как угодно, смотри не пожалей потом. Такой еще не скоро будет.

Посмотрев в поблескивающие напротив голубоватые стекла очков поверх полной рюмки, Максим Петрович сказал жестким голосом:

– Андрей, прекрати нюнить. В конце концов, если она представляет собой такую угрозу, ее всегда можно изолировать. С какой угодно степенью надежности.

– В каменном колодце, – тут же подхватил Андрей Львович. – Средневековом. С гладкими стенами, чтоб не выбралась. И с условием, что вокруг тоже будет средневековье или лучше неолит. Мир без металла. Без электричества и электроники. А еще лучше – и без белковых организмов, потому что на органику она тоже воздействует. Впрочем, и на кристаллические тела, наверное, тоже.

– Тогда спрашиваю еще раз: что ты предлагаешь?

– Не знаю, – неохотно проговорил Андрей Львович и стал смотреть в фестоны занавеси на окне. – Чем глубже мы исследовали диапазон и мощность ее способностей, тем меньше мне это нравилось. В конечном итоге я пришел к выводу, что это могло быть нашей… неосмотрительностью. Куда спокойнее было бы не трогать ее, чтобы все, что в ней живет необъяснимого и… – Андрей Львович поколебался, но все же употребил слово, – и чужого, в ней же потихоньку и осталось. Но если она нужна вам именно в таком виде, в каком мы ее сделали…

– Нужна, – резко подавшись к столу, сказал Максим Петрович. – Именно в таком. Вопрос стоит так: сумеешь ли ты, лично ты, удержать девчонку в узде, чтобы не натворила бед? Скажем, настроение у нее будет плохое или, наоборот, игривое, и захочется ей мало-мало пошалить? Что молчишь? Я угадал?

– Угадали. Она уже нашалила. Этой ночью.

– Что-нибудь серьезное?

– Да нет, так… Слегка подогрела бригаду с Петровки, которая случайно подвернулась, да спалила светофор рядом с домом. Вообще она человек очень дисциплинированный, такого раньше не бывало.

– С какого рожна, выяснили?

– Ну, не впрямую. Можно предположить. Любовник у нее куда-то запропастился, вот она и запереживала так. Запечалилась.

– Ни х… себе! – Максим Петрович, несмотря на всю свою строгость, после рюмочки-другой любил вставить словцо. – Запропастился – найди. На вертолете к дому доставь, в койку, на кой ляд тебе твои полномочия? Сам с ней ляжь, потребует – роту гвардейцев приведи. Девку, если любительница, что угодно.

– С этим парнем интересная петрушка получается. Непростой он какой-то, она с ним и была-то лишь разок.

– Значит, е… хорошо, – сказал Максим Петрович, нацеживая себе третью рюмочку. – Знаешь, как его сыскать?

– У него на хвосте мои оперативники сидят. Прохлаждается на природе. То ли к приятелю поехал, то ли еще как. С ним, я же говорю, все совсем непросто.

– В смысле?

– А в том смысле, как бы он не оказался нашим, как бы это сказать, конкурентом.

– Что, есть признаки? – встревожился Максим Петрович и даже приостановился, протягивая руку за бутылью.

– Все налицо. Сейчас на него информацию натрясывают, но уже известно, что вчера, например, его пытались убрать, причем грязно.

– Это…

– Нет, я не Корпорацию имею в виду. Что-то помельче. Но если бы не мои ребята, там половина двухсотквартирного дома взлетела бы. В связи с этим у меня одна интересная комбинация прокручивается. Хочу узнать его получше, а там уж будем решать. Чую, что-то здесь не то.

– Узнавай. – Максим Петрович поставил коньяк рядом с собой. – И учти, девочка мне нужна послушной и осторожной. Как хочешь делай, но чтоб и мысли ослушаться не допускала. Она ведь хорошая девочка, ты говорил?

– Да. Просто молодец. Нам повезло, что у нее именно такой характер.

– Вот и ладушки. Ублажай ее хоть сам, хоть этим парнем, хоть как хочешь. На карте столько, что ни ты, ни я не беремся в расчет, знай.

– Буду держать вас в курсе.

– Иди, дружок, с Богом, я на тебя надеюсь.

Андрей Львович подхватил свой кейс и вышел, вновь коротко кивнув секретарю. Машина ждала его, шофер лишь сдвинул ее на несколько метров, чтобы не загораживать вход.

Перед тем, как сесть в «Порш», Андрей Львович втянул ноздрями жаркий московский воздух. Ему не почудилось – действительно пахли сгоревшие листья. Уборщик накалывал на блестящий прут и сжигал их, редкие, не выдержавшие июльского зноя. Картина сгорающих в маленьком костерке листьев навела Андрея Львовича на совершенно определенные размышления.

Разговор не удался в части, касающейся нового знакомого Елены Евгеньевны. Андрей Львович уже знал его имя – Михаил. Теперь он имел определенный приказ; доставить этого Михаила в распоряжение Елены Евгеньевны. Этот приказ перечеркивал некоторые уже предпринятые шаги, и надо было отыгрывать назад.

До текущего часа Андрей Львович не столько воздействуя, сколько просто не вмешиваясь, предоставил событиям идти совсем по иному руслу. В «Порше» он подумал, что, наверное, момент, когда можно было остановить запущенный механизм, уже прошел. Хотя и кое-какой намек на решение имелся. Андрей Львович был не из тех, кто не оставляет себе обратного хода.

– Давай на Шевченко, Василь Василич, – сказал он шоферу.

Глава 34

Солнце падало и никак не могло упасть за темную щетку леса на дальнем берегу. Ветер, весь день гонявший по небу мелкие, как клочки ваты, облака, под вечер унялся. Озеро успокоилось, большие и малые паруса разбежались с простора.

Михаил лежал на краю маленького пляжа, ровной чистой поляны с редкими мачтовыми соснами в полтора обхвата. Он обсох, но одеваться не хотелось. Рядом лежали красная доска трехсекционного серфера «Мустанг» и алюминиевая мачта со спущенным парусом. Когда-то Михаил хорошо ходил на серфах и был рад сегодняшней возможности. Он твердо решил отодвинуть все свалившиеся и ожидаемые заботы хотя бы на один день.

Мышцы, оказывается, помнили движения, приемы, способы удержать равновесие на такой с виду надежной, а на деле удивительно верткой доске. Хотя нет, верткой – это для новичков. Для тех, кто не умеет.

Нет ничего тверже и непоколебимей ее пологого пластикового тела.

Нужно лишь поймать ветер верхним кончиком натянутого «в фанерку» паруса, утвердить ноги, придерживать полусогнутыми, пружинящими руками ребристый гик, ухватить столько ветра, сколько тебе нужно, пережить краткий миг поворота, и – лететь.

Вода шипит под плоским носом, доска перепрыгивает с волны на волну. Мачта, гик, парус, ты сам стали прочными и незыблемыми, как эта сосна на берегу. А если чуть нажать, отклониться, подприсесть, то можно выдавить из ветра еще скорости, как выдавливается мягкая колбаска пасты из тюбика.

Это действительно проще, чем велосипед, и раз научившись, не забываешь.

Правда, отдельные моменты все же приходится вспоминать. Михаил погладил ноющее плечо. Хорошенько разогнавшись на остром галсе, он решил повернуть через фордевинд, но зачем-то, развернув парус, шагнул не позади мачты, а перед нею. Пятиметровый треугольник схватил полный ветер и прихлопнул его, как муху. Следом наехала доска, чирканула под водой твердым швертом – выпадающим плавником киля.

Но и это тоже входило в приятности сегодняшнего дня.

Банку с зельем Михаил решительно отверг и наслаждался только водой, ветром и солнцем. А Павел с тезкой-Мишкой, пригнав «Чероки» к воротам, прикладывались. На Батю огненная вода не действовала. Тезка же Мишка вдруг повеселел и стал выказывать явную дружбу к тому, кого сегодня утром собирался пристрелить и кто взял его в плен, совсем не соблюдая женевские конвенции.

Павел очень быстро отыскал в «Чероки» толстенькую черную блямбу с отходящим металлическим усом – закладку, которую сунули спасители на дороге. Больше некому было, да и негде. Михаил не стал рассказывать о происшествии. И лень было, и просто вспоминать не хотелось, и, спрашивается, тезка-Мишка на что? Выпив, он становился болтлив.

Блямбу счастливо расколотили методом двух камней, которых не хватает в каждых часах. Павел сказал, что работала блямба в каком-то неправдоподобно большом радиусе, и такого он еще не встречал.

Те, кто их слушал, свободно могли находиться хоть на противоположном берегу озера.

«Вот и хорошо, – сказал тогда Михаил, – может, хоть до завтра погодят со своими визитами. Утомился я».

Павел посмотрел на него, готовившего доску и навязывавшего парус, и ничего не сказал. За упокой души блямбы, при которой до казни все хранили строгое молчание, банку они с тезкой-Мишкой кончили. Надо ли говорить, что тотчас появилась следующая.

Рядом с Михаилом на траву сели. Он повернулся, думая увидеть кого-нибудь из посторонних отдыхающих. Там были симпатичные женщины. Но это оказался только Павел.

– Я тут прозвище твое вспоминал, – лениво сказал Михаил. – Так теперь, глядя на твою рожу, и Аполлоном – запросто.

Павел довольно осклабился.

– Я – Бармалей. И Карабас-Барабас в одном лице. В одной роже. В сезон, когда здесь детишки, это даже весело. Я им устраиваю праздник Нептуна и всегда играю главного черта морских глубин.

– Тоскуешь по своим? Почему ты не можешь вернуться, что случилось?

Павел подтянул колени, обхватил их и замер так, не отвечая. Он тоже смотрел на закат.

– У меня вон там, через заливчик, живет соловей, – сказал наконец он. – Там черемуха. Все соловьи до середки-конца июня свое отпели, а этот сумасшедший какой-то – все звенит каждую ночь. Без подружки остался, зовет. А всех соловьиных девочек уже расхватали. Мишка твой по пьянке много чего натрепался. Поболе, чем даже утром, когда я его потискал немножко. Учти, сейчас-то его никто за язык не тянул. И вот что получается, друг мой Братка…

Михаил не вклинивался в паузу. Батя начал издалека, с сантиментов. Что-то непохоже на него. Ну, да сколько лет прошло.

– Допустим, с фокусом твоим у тебя не сладилось, это я понять могу. Азарт на тебя нашел, вожжа под хвост попала, на меня надеялся – думал, остановлю, – пусть так. Но паренек твой смотрел не как на фокус. Говорит: врать ты не мог. Следующее: каким чертом объяснить, зачем ты здесь? Если игры играть приехал, то к чему глупый прокол с «жучком» в машине? Не та я персона, чтоб меня так тонко обкладывать. А если персона – ты, то тогда тем более нет тебе резона тащиться к какому-то там забытому боевому корешку, плести ему ажурные занавеси. Меня здесь вообще никто не знает, кто я такой есть… Думал я, думал и надумал.

– Что? – не утерпел Михаил.

– Очень плохо, что ничего ты о своих… как ты их?.. крестниках не знаешь. Сделаем на минуту допуск, что легенда твоя – не легенда, а самая натуральная правда. Есть вечная сумма вопросов со времен римского права. Кто? – мы сделали допуск и сказали: ОНА. Как? – исходя из того же допуска; при помощи тебя, своего орудия. Когда? – тут все ясно: по мере ЕЕ, непонятной нам надобности. А вот – почему? Нужен мотив, Братка, это тебе любой дурак, даже юстиции советник, скажет.

– Какой же ты надумал мотив?

– Ничего я не надумал. С чем сравнивать, о чем судить? Почему твоя Сила выбирает того, а не этого, что в нас такого?

– А ведь ты, Паша, знаешь, что в тебе такого, – медленно сказал Михаил. – С самого утра сегодня знаешь и сразу об этом подумал. И сейчас думаешь. Ты скажи, Паша, повинись, душе, говорят, от этого легче становится.

На него, кажется, опять накатывало. Он готов был все понять и все вспомнить. Даже свой сегодняшний утерянный во тьме сон.

Павел дико сверкнул нехорошим черным глазом.

– И опять ты прав, Братка, – с тоской сказал он. – Ничего-то ты про меня знать не можешь, а все время оказываешься прав – с чего? Ты спрашивал, откуда у меня такая шкура дырявая. Скажу, если твоя Сила не шепнула. Это РГД, Братка. Самая обычная РГД. И бетонный колодец, где мы с ней повстречались.

Михаил напряженно смотрел в глаза Павла. Тот был невозмутим.

– Тебя должно было на лоскуты порвать. Батя. Как же так?

– А и порвало. Только я-то этого не помню. Мне гостинец кинули, люк прикрыли, дальше по своим делам пошли. Глаза продрал – тьма кромешная, толом воняет, как в аду, подо мной куски мяса валяются. Ну и ощущения… соответствующие. Как смог – себя обтрогал, все мое вроде при мне, одежки только мало. Тогда это чье? Я ж один вниз прыгал. Тоже, выходит, мое, а, Братка? Вылез кое-как, когда свет туда попал, посмотрел – точно, мое. Рукав куртки мой, ботинок мой, как раз на мне нету. Представил картинку, да? Ты мне когда про исцеления свои чудодейственные рассказывал, я сразу на заметку взял. Но у меня все гораздо скорее происходит. Как при ускоренной съемке. Так я половину себя в том колодце и схоронил. Кольцо обручальное на той руке осталось. Заставить себя слезть, забрать так и не смог. «Утеряла колечко…» – песня есть такая русская народная.

– Значит, метины все твои – из того колодца?

– А чего не спросишь, как мы там с «фенькой» вдруг столкнулись? Я, Братка, не ангелочком жил. На мне много, знаешь, чего…

– Что было, то прошло, Батя. Мы и там ангелами не были. Помнишь двух девчонок, что в горы увезли? Использовали – и под обвал.

– Памятливый ты, Братка. – Павел прилег, опершись на локоть. Выражение лица в шрамах не изменилось. – Метин моих потом еще добавилось. И сам, и люди помогали. Но ведь до того случая ничего похожего не было. Портили шкуру, кости ломал, но заживало и срасталось, как у всех. В природой определенные сроки.

– Слушай, может, у меня бред, но не выходит ли, что и ты, и я…

– Не выходит. У тебя – пять годов, а мой случай в феврале восемьдесят восьмого произошел. С того и началось.

– И никто не знает?

– Про тебя еще кто знает? Про меня тоже… Кто узнавал, тот долго не жил. Только мне эти чудеса самому делать приходилось.

Солнце наконец завалилось за берег на западе, и сейчас же небо и вода окрасились нежной розовой пеной. Два облака, заблудившиеся в чистом куполе, стали золотыми.

– Хороши над озером закаты, Братка, – тихонько сказал Павел. – А уж зимой как бывает… Эти бы закаты, да всем, кому мне охота, показать. Я тебе, Братка Миня, тоже кое-что покажу сегодня. Вот договорим только, да водки еще выпью. А то сильно больно получается.

– Может, не надо тогда? – Михаил сразу понял, о чем речь.

– Может, и не надо. Погоди, давай о насущном. У тебя в работе двое, девочка и неизвестный. Давай думать, чем они ЕЕ могли увлечь. Думай, Братка.

Михаил поднялся, натянул брюки, через голову набросил сорочку. Он и без Павла уже все обдумал. Выводы напрашивались сами собой.

– Не знаю, чем они могли ЕЕ заинтересовать, но та женщина, Лена… она заинтересовала лично меня. До сердечного стука, уж если тебе интересно. Считаешь, мне приятно сознавать, что она… что ее через несколько дней… что именно я, понимаешь?.. Нам даже сны одинаковые снились, когда и знать-то друг о друге не знали.

– Погоди, что значит – одинаковые сны? Она с тобой в одной компании, что ли? И давай без лирики и соплей!

– Она не в одной со мной компании. – Михаил поднял мачту «Мустанга» со свернутым парусом и подвязанным гиком. – В своей компании я один. А сны – просто сны. Синяя страна… К Силе это не имеет отношения. Зато к Лене имеют отношение те, кто начал таскаться за мной. Кто зарядил джип, понимаешь? Лена на каком-то очень плотном цугундере. Не знаю, кто там. Я надеюсь с ней больше никогда не встретиться, а от этих как-нибудь отмотаюсь.

– Да, Братка. – Павел громко и неожиданно рассмеялся, вскочил, легко подхватил красную доску. – Умеешь ты влипать в ситуации! Ничуть не изменился. Помнишь, на тропе я тебя битый час на автоматном ремне над ущельем держал? Пошли вечерять да паренька проведаем твоего, как бы не натворил чего спьяну, а то и утечь может под шум прибоя. Вот черт, средняя секция протекает, слышишь – вода. – Последнее относилось к «Мустангу».

Тезка-Мишка спокойно спал, отвернувшись от окна, но из-под подушки торчала рукоять пулемета. Павел потихоньку вытянул «стечкин» и гаркнул: «Встать!» Знакомые штуки.

Михаил поморщился. Тезка-Мишка ошалело шарил под подушкой, таращил непроспанные гляделки. Ему влили еще стакан самогона, оставили досыпать.

В темноте на берегу жгли огромный костер. Было устроено специальное костровище из огромных диких камней. Сверху место прикрывалось крышей с высоким коробом, в который уходило пламя.

– Твоя работа?

– Угу.

Павел был сосредоточен и мрачен. Он что-то прятал под полой наброшенной на могучие плечи стеганки.

– Я скажу, почему я готов тебе поверить, Братка, – сказал он, когда они отошли от костра, возле которого сидели и пели, звеня двумя гитарами. – Ты пришел ко мне от НЕЕ. От Безносой. Мы с ней давно в кошки-мышки играем, когда еще оно началось, ты знаешь. Я никогда не боялся, ты тоже знаешь. Я не боялся, когда воевал раз, когда воевал два, и после тоже. И тут я не потому, что боюсь. Я не могу вернуться к своим, потому что для Люши и девочек я… я буду призраком с того света. Они видели, как меня рвали на куски, понимаешь? Кто должен был, потом ответил. Я не хочу подробностей, но знай, вернуться я не могу. Да еще… таким.

– Брось, Батя, существует пластика…

– Специалист делал, Братка. Никакая пластика тут… дайне в ней…

Павел гулко отпил большой глоток из банки, которую прихватил с собой на ночной берег. Тут и там виднелись вдали огоньки костров. Над водой всегда хорошо видно. Сумасшедший соловей завел свои свисты и трески в черемухе по ту сторону малого заливчика.

– Ночи, – сказал Павел, глядя на далекие костры. – Ночами мы становимся слабыми. Особенно, когда ночью ты один. Я не просто про бабу, ты понимаешь.

– Я понимаю.

– Хорошо, что ты приехал, Братка. Черт с ней, с Безносой, мы ее опять обдурим. И девочку твою найдем, и тоже Безносую обдурим. Ты мне верь.

Черные глаза Павла сверкали в отблесках огня с поляны, только теперь Михаил разглядел в них действие самогона. Какая это была банка, пятая?

– Девочка твоя любопытна. Что-то в ней должно быть, у нас просто так к человеку не цепляются. Поедем, выясним. Слушай, Братка, я тебе говорил, почему я тебе верить согласен?

– Нет, обещал только.

– Сейчас скажу. – Павел еще глотнул. – Я, Братка Миня, Безносой не боюсь, но я ненавижу, когда меня торопят. Понял? Ненавижу!

Широко размахнувшись, он вдруг зашвырнул банку в беспросветную темноту – звон осколков от невидимой сосны. Стеганка с плеч Павла свалилась, и стало видно, что он прятал под нею. Саперная лопатка. Ручка выкрашена в черный цвет, краска свежая, нецарапанная. Штык отточен, кромка светится.

– Гляди, Братка, запоминай. Не будешь потом говорить, что тебе Батя один раз туфту прогнал.

Он быстро встал на колени перед пеньком, бросил на него кисть руки, с размаху хрястнул по ней острием лопатки.

Отвалились указательный и одна фаланга среднего.

Павел зажал хлещущий кровью обрубок между ног, согнулся, приглушенно рыча. Михаил хотел было тронуть его, он замотал головой – отойди.

Так прошло минуты две. От большого костра слышались звуки, гасли огни на берегах. Соловей вел свое.

– Быстро, – прохрипел Павел и отчего-то засмеялся. Смех его был нехорош. Как жесть на ветру.

– Что ты?

– Заживает, говорю, быстро. Глянь.

Все пальцы на руке были целы. Указательный и верхняя часть среднего блестели чистой розовой кожицей. Впрочем, в темноте было плохо видно. Михаил взглянул на пенек. Обрубки лежали, где упали.

– В цирке выступать, да? Денег будет!.. – Павел вонзил лопатку в дерн. – Побольше, чем у тебя. Да ты вообще теперь с довольствия снят. Похороним пальчики по христианскому обычаю, да, Миня? Помянем потом, у меня еще литровка есть. Последняя.