Текст книги "Орфей"

Автор книги: Николай Полунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

– Никак не разучишься в войнушку играть, железки с собой таскаешь. Не надоело? Инфантильный ты как был, так и остался.

– Мне эта инфантильная привычка трижды жизнь спасала. Да и не мне одному, если вы помните.

– Помню, помню. По гроб обязан. Только это было миллион лет назад.

– Ну да, если по вашему счету. А по моему – всего позапрошлый год.

– Верно, счет времени у нас с тобой разный... Подошедший был, в отличие от импозантного собеседника, одет в джинсы и джинсовую же безрукавку со множеством карманов поверх легкой белой рубашки с коротким рукавом. И лишь внимательный взгляд рассмотрел бы, что белая рубашечка на нем очень дорогого натурального шелка, джинсы и безрукавка не с какой-нибудь вьетнамской вещевки, а из фирменного магазина "Райфл", что на Кузнецком, и цепочка тонкого плетения на груди, а также более крупного на запястье, не серебряные, а благородной платины. Только каскетка, насаженная чертом на морковные кудри, подкачала – была старой, тертой и местами рваненькой. Похоже, она служила талисманом.

– Растолстел ты, не говорил я тебе? Положение "нового русского" обязывает? Лопаешь кавиер половником?

– Какой я "новый русский", – махнул Рыжий рукой с белым перстнем на мизинце, – как был старым евреем, так и остался.

– Ну-ка, ну-ка, вот не знал.

– Чего вы вообще про меня знали.

– Э-э, а вот это ты мне уже говорил. Тот самый миллион лет или два года назад. Я ж злопамятный, думаешь, забыл? Нет, я все помню.

Рыжий моментально переменился в лице.

– Шеф, простите. Извините, если правда, я не хотел. Простите, Бога ради, не держите зла...

– Что ты, что ты, тезка, окстись, я же шучу. Ох, и побелел весь. Ну-ка коньячку. И я с тобой за компанию. Или ты за рулем не позволяешь?

– Да все я себе теперь позволяю... – Рыжий, заметно побледневший, так что даже веснушки проступили, поднес ко рту большую рюмку и выпил одним духом. Его собеседник, налив себе в рюмочку с тонкой талией из бутылки, на этикетке которой красовался колокол, медленно смаковал напиток.

– Вахлак вы, Михаил, – сказал он. – Кто ж "Шустовский" как паленую водяру глотает. Хватит, в конце концов, меня бояться. Тысячу раз тебе все объяснял. Подумаешь, бессмертный. Кстати, только на твой, человеческий взгляд. А на самом-то деле, и моей веревочке сколько ни виться...

– Вам бы, как мне, прибирать пришлось...

– Впервой тебе.

– Зато потом вот так сидеть и разговоры под коньячок разговаривать это впервой.

– И это не впервой, не ври. Было у нас с тобой уже дело, когда ты меня вместе с бензозаправкой сжег. Ничего же потом, в штаны не наделал, когда снова встретились?

– Там что! Нажал на кнопку – и Вася-кот. Вы, может, с другой стороны выехали. А тут сам ямку рыл, сам вытаскивал, сам земелькой присыпал. Сам потом от кровищи отмывался. Думаете, просто? Звали зачем? Я там еле на рейс попал, да из Быково неизвестно как бы добирался, если б не Геник. Я ему брякнул, он машину пригнал.

– Как твои мальчики, вникают?

– Вникают. Больше, чем им полагается, не вникнут. К дисциплине я их уже приучил.

– Ну вот, не прошли мои миллионнолетние назад уроки даром. А как это ты говоришь, еле на рейс попал? Что, снова с билетами напряг? И на коммерческие? По твоему удостоверению тебя хоть к пилотам посадят.

– Так не летает же никто. С керосином перебои. Весь шахтеры на путях выпили. Отстаете от нашей жизни, шеф. Отдаляетесь.

– Мне положено. На, съешь таблеточку. Для профилактики.

Зарозовевший вновь от коньяка рыжий Мишка принял белую овальную облатку, выскочившую из блестящего футляра. С сомнением оглядел, отправил в рот. Запил еще одной рюмкой.

– А я мальчикам по горсти из стандартной аптечки давал. Желтые такие, на случай атомной войны. Для шпаков. – Он искоса поглядел на свое правое запястье, где на черном браслете помещался приборчик вроде обыкновенных часов. – Я, конечно, извиняюсь, шеф, но...

– Сколько там, покажи.

– Глядите сами, двадцать один микрорентген.

– Да, для Москвы приемлемо. А ты чего хотел? Значит, так. Для глупых повторяю: рация на броневике! В смысле, объясняю в тысяча последний раз. Пока я здесь, – говоривший для убедительности легонько постучал согнутым пальцем в стол между заливным языком и салатом из авокадо, – засечь меня невозможно никакими методами. Вплоть до экстрасенсорных. На этом деле многие зубы поло

мали. Но это не значит, что от меня не идет. То, что ты видишь, с кем сейчас разговариваешь и коньячок пьешь, – муляж, "кукла", пирожок для начинки. Когда я решаю из этого пирожка – тю-тю, испариться, проку от него ровно столько же, сколько от змеиного выползка...

– Только выползок, говорят, если найдешь, к счастью, а если б меня в последний раз в лесу застукали, восемь лет гарантировано, сто два-два, если не три, – вклинился Рыжий. – А то и семь-семь, "два топора". И без амнистии.

– Не перебивай начальство. Наряду с массой достоинств "кукла" имеет ряд недостатков. Во-первых, она краткоживущая. Как античастица, говоривший хохотнул, но получилось это у него отчего-то невесело. Во-вторых, повторяю, исходит от нее... м-м, ну, скажем, излучений всяких до такой чертовой мамы, что вы и половины не знаете, как назвать, а вторую половину и не уловите никогда. Однако самые примитивные виды энергий даже наловчились приборами вашими фиксировать. Опять-таки в моем случае – только постфактум, когда я ухожу.

Рыжий напрягся, наморщил лоб:

– Гамма-лучи, да?

– Там букет. Всего хватает. Вспомни, как ты себя чувствовал после нашей встречи, когда я тебя нашел. Теперь уже. Помнишь? Спасибо скажи, что я сразу догадался тебе "Ред Неск" сунуть.

– "Красная шея"... Непонятно.

– С ума сойти, каким ты сделался образованным тут, старый мой рыжий еврей. "Ред Неск" – это на армейском сленге рейнджеров, а так черт его знает, как он, этот препарат, обзывается. Но ведь главное – эффект, верно?

– У нашей спецухи тоже есть...

– Ну, если тебе нравится самому себе миллиметровую иглу всаживать... Я бы – слуга покорный, но не надо. О тебе ж забочусь, гуманные условия труда создаю. Как там нашего парня, не обижают?

Рыжий Мишка едва не подавился куском лососины. Эта привычка вдруг, посреди отвлеченного разговора, пробрасывать резкий вопрос по делу, появившаяся у того, кого Мишка называл своим шефом, еще ставила в тупик. Не привык пока Мишка к такой новой шефовой манере.

– Да вроде ничего... Я его до самого пропуска...

– Как случилось, что тебя тормознули? Долго они его крутили? О чем разговор был, знаешь?

– Никак нет. Виноват, шеф. Но они там недолго. Он все равно был... говорил – вроде, как стекло, соображает, а на деле-то, я же знаю, шина шиной. И я его до самого, значит, места потом. На Территорию я не хожу, вы знаете. Чтобы внутрь пройти, ксивы, какой вы меня снабдили, мало.

– Дурак. Упустил. А на Территорию никто войти не может, – отрезал Мишкин шеф. – Туда вход не ксивой определяется.

Жутью дохнуло на рыжего Мишку, тезку-Мишку, как когда-то шеф прозвал его. Ледяной озноб продрал по хребту, теплый, душный вечер сделался промозглыми сумерками. Мишка торопливо потянулся за коньяком. Хотел наполнить обе рюмки, но его собеседник сделал отстраняющий жест и подозвал официанта. Указал на пустую бутылку из-под шампанского:

– Еще, будь добр... Так вот, Мишка. Что под меня снова начали копать эти ваши... это ты знаешь. Пусть копают, черт с ними, не в первый раз уже. В России уж как закон – меняется начальство, и новый считает своим долгом свору своих дураков с цепи спустить. Плевать ему, по зубам ему кусок, нет...

– Да уж, не Лэнгли, – поддакнул Мишка, чуть разомлев от "Шустовского".

– Не Лэнгли? Не знаю, не бывал. Может быть.

– Как это? Вы разве не по всей, – Мишка замялся, – Земле?

– Я – там, где это необходимо, – веско сказал Мишкин шеф. – Там, где без моего присутствия не обойтись. Иначе... впрочем, это неинтересно. А ты, если еще раз перебьешь, вместо разговора по душам получишь голые приказы, и только. Уразумел? Вот так вот. Итак, под меня вновь копают. Обычно этот процесс происходит так. Одна служба следит за другой и докладывает о подозрительной активности. Скажем, о фактах учреждения Территории в том или ином месте. Это я не против, пусть грызутся...

– Они называют ее Крольчатником. Молчу, молчу. (Принесли "Брют" в ведерке со льдом.) Я хотел сказать, позвольте, я откупорю, шеф.

– Обычно расчухивают, что к чему, довольно быстро, и поэтому доклад, минуя промежуточные звенья, отправляется сразу на самый верх. Там, естественно, начинается куриная истерика, которую люди знающие быстренько пресекают. И я спокойно продолжаю заниматься своим делом. Ну, спрашивай, спрашивай, а то лопнешь.

– Погодите, шеф, я действительно не понял. Так о вас что – знают?! Вот на самом деле, что вы... что вы не...

– Не ори.

– Простите. Я шепотом.

– И шепотом не ори. Ясное дело, знают. – Говоривший немножко посмеивался Мишкиной реакции. – Спокон веку знали, и что? Ты бы хоть мировую литературу открыл. Библию полистал бы на досуге, старый еврей.

– Есть он у меня, досуг этот? – неожиданно окрысился Мишка. – И чего к слову-то прицепились?

– Ну, прости, прости. Видишь, особо отмеченным посланцы высших сфер даже коньячок подливают. – В доказательство наполнил Мишкину рюмку до половины. – А то еще влепишься спьяну в кого-нибудь. Слушай, как ты с гаишниками расходишься?

– Они теперь уже не гаишники. Я сейчас не за рулем. А вообще – зеленой улицей. В смысле, баксами.

– Сколько тебя учить...

– Ну, баками, баками, извиняюсь, неправильно сказал. Привычка.

– Видишь ли, Мишка, – продолжил рассказчик. – Речь ведь не идет о том, чтобы отправиться в ваше прошлое и убить там, например, Чингисхана. Или выиграть большую войну. Или споить Гаутаму Будду. Хотя он в молодости, говорят, не дурак был насчет этого дела. Свою историю люди делают только сами, пусть самих себя благодарят. Или поносят. И методы выбирают сами. От столетних войн до... – Он чуть запнулся, будто вновь пряча улыбку, а возможно, хотел сказать не то. – До секретных организаций. А вот удержать... – Еще заминка. – Удержать равновесие, чтобы вы не могли навредить другим, – вот задача.

– Другим – это другие цивилизации, да? – Мишка весь подался вперед, рыжие глаза горели. Впервые шеф заговаривал с ним на эти темы. Мишка надеялся, что сейчас шеф говорит откровенно, хотя и не исключал, что вновь, как бывало не раз, морочит голову. У него это получалось очень натурально Но уж больно интересно – На других планетах?

– Помнишь, Миша, я тебе миллион лет назад говорил, что не тех кин ты насмотрелся? Вот и фантастики начитался ты не той. Мне тут недавно напомнили из Экклезиаста, что будет, если составлять много книг и читать их без счету. Ничего хорошего.

– Ту, не ту... Вы лучше про наши дела объясните. Ну вот, оказывается, все о вашей... нашей деятельности знают. Чего ж не пресекут? Во избежание Кто знает-то? Президент, что ль? Я так понял, нет. Директор ФСБ? Другой какой?

– Рядом с главными людьми всегда есть люди побочные. Которые сбоку, но вовсе не второстепенные. Чтобы твое любопытство удовлетворить, скажу, что из всех главных чекистов, что менялись последние годы, знает только один. Ты, кстати, заметил, что они там не пропадают насовсем, а вроде бы как циркулируют? Они ведь помимо еще и много всяких других секретов знают. Простых высших государственных тайн.

– Ну, это-то и младенцу... А который знает? Не скажете ведь?

– Не-а. Мучайся.

– Вот-вот. Всегда вы садистом были, шеф. Так что мне с клиентом делать? – Мишка применил к своему шефу ту же тактику вскользь проброшенного вопроса.

– Не пресекают, Миша, потому что боятся. Как ты, например, меня боишься. Потому что были уже прецеденты, когда пробовали пресечь, и про эти прецеденты очень хорошо помнят. Не лапай коньяк, слушай, что тебе говорю. В конце концов, я ведь в дела государственные, политические не лезу. По большому счету, им больше ничего и не надо. Наблюдают, фиксируют – пусть, авось ума наберутся. – Глаза шефа вновь сделались темными щелочками. Он откинулся в кресле со своим бокалом. – Вот, например, у нас с тобой под столом, с внутренней стороны, стоит "жучок" Не дергайся, это местные интересуются, что я за птица страус такая. Интересно им тоже. Они сейчас не наш с тобой разговор слышали. Я им туда всякую галиматью навел. Сделки, контракты, бабы... Ты знаешь, кто этот кабак контролирует?

– Черт его... Солнцевские?

– Тю! А еще старый... ну, не буду, не буду. Для видимости – грузины, а на деле та же Контора. А еще глубже – кремлевская комендатура. Так, на всякий случай, чтобы, по привычке, без присмотра не оставлять. Весело живет страна, угу?

Мишка все-таки налил рюмку, после чего бутылка осталась сухой. Выпил. Выматерился сквозь зубы.

– Хер с ними, шеф. Нам это все до высокой колокольни.

– Вот это я называю правильный подход. Коньяка больше не получишь. Клиента изволь холить и лелеять. Его те мудаки, что вокруг Территории закопошились, теперь тягать будут, тут ты его верно предупредил, так вот, возить будешь ты. Я сегодня после горячего тебе конкретные указания дам, как с ним и что. И еще задание тебе будет. Любезный... (Официанту.) Шашлык подашь через десять минут. Пойдем, Мишка, на Москву полюбуемся. Ты покуришь, я рядом постою.

Медный шар солнца касался далеких крыш, и на него не больно было смотреть. Знаменитый дом с куполом и балюстрадой, почти как та, на которую опирались Мишка со своим шефом, отсюда казался маленьким и невзрачным. Железный идол на Стрелке, высоченные здания с башнями, увенчанными островерхими фонарями и зеркальными стенами. Тот, кто когда-то сидел за старой гипсовой оградой с цветами и вазами, вылепленными грубо, и его верный рыцарь увидели бы в этом городе много нового. Были ли они на самом деле? Существовали в материальном воплощении? Тот, кого рыжий Мишка называл шефом, склонялся к мысли, что да. Неважно, какие имена придумал им описавший их. Теперешний опыт научил правильно относиться к шелухе человеческих слов.

– Шеф, дайте ваших, – попросил Мишка. Он просил не без умысла. – Я знаю, у вас есть.

– Только не всякие, – усмехнулся он Мишке в ответ. – А ты не обучился ли читать мысли под моим чутким руководством?

Да, его тяжелый золотой портсигар был именно таким. С сине искрящимся алмазным треугольником на крышке. Мишка хотел лишний раз взглянуть на вещь.

– Зря вы его таскаете, шеф, – сказал он завистливо, закуривая. Блядюшке точно цацку подарили? Зачем? Неприятности ищете? То есть в смысле я понимаю, что никто вам ничего не сделает, но чего дразнить-то людей? Девочка соблазнится, заначит, а ее за это...

– Да, Миш, виноват. Имею дешевые купеческие замашки. Может, к психоаналитику сходить? Поможет?

– Горбатого могила... Шеф, чем вам так дорог нынешний клиент? Я ведь кое-чему у вас все-таки научился. Может, конечно, понимаю не все и скорее всего не пойму никогда, но основное правило усвоил. Служите кому-то, а я служу вам...

– Повторяешься. Миллион лет назад это уже звучало.

– Ничего, про хорошее и повториться не грех. Но раньше все было проще. Нужно было только найти, и потом все случалось само собою. Не надо было устраивать какие-то Территории, стаскивать туда отобранных. Самое сложное, насколько я могу вспомнить, это когда вы сразу нескольких собирали, я как раз не выдержал, сбежал тогда, вы извините. Ну, друг этот ваш был покалеченный, девушка та... У вас ведь было с нею что-то? Простите, что я так...

– Ничего, миллион лет назад. Ты продолжай, Миша, продолжай. Светловолосый Мишкин собеседник смотрел на солнечный диск, не мигая.

– А теперь все усложнилось. Я не спрашиваю – почему, но, шеф, теперь приходится умирать вам. Я же не слепой и не дурак, пусть это даже правда истинная про ваши, как вы говорите, "куклы", сменные тела, верно? Но я же вижу, что вы умираете по правде.

– И тебе своего шефа-нелюдя по-человечески жалко, да?

Мишка стряхнул сигарету в пепельницу на витой ноге.

– Да. Жалко Ну и что? И никакой вы не нелюдь. Просто...

– Ну? Что – просто? Простота, Миша, хуже воровства. Представляешь, как наши подслушивальщики извертелись? Самое главное мимо ушей проплывает. – Не давая Мишке ответить, он сказал; – Наш нынешний клиент по имени Игорь – это чрезвычайно важная фигура. Они все там, в своем Крольчатнике, да? Не знал, что такое название выдумали. Они все там важны и нужны, но он – особенно. Чем он там занимается? Там ведь, по-моему, кто-то внедрен? Что докладывает?

– Да чем ему заниматься? Отдыхает. С девицей тамошней сошелся. Звереет потихоньку. А чем он важен? Для вас? Или секрет? Или я не пойму? Вы скажите, шеф, я ведь не обижусь.

Не отрывая заслезившихся, по-видимому, от солнца глаз с некой невидимой точки на горизонте, удивительный Мишкин собеседник сказал вроде невпопад:

– Жара. Духота. Помяни мое слово, Миша, еще выйдет эта жара боком. А все свалят на погодные явления. Этот парень очень нужен вам. Я еще не знаю точно, почему и в чем именно выразится его необходимость. Я не знаю, откуда в нем взялось это его чрезвычайно важное свойство.

– Вы? Не знаете? Быть не может. Какое свойство?

– И тем не менее, Миша, даже я могу чего-то не знать. Но узнаю. Он все вспомнит. А еще ему предстоит очень дальний путь. – Засмеялся коротко. Дальний путь. Они все там не слишком нормальные. Немножко лошади... Спасибо тебе, Миша, за сочувствие, но ей-Богу, это совсем не страшно – умирать. Возвращаться – страшнее... О! Гляди, нам шашлык несут. Пойдем, стану тебе цеу давать...

Прожевывая ароматные куски, тезка Мишка спросил:

– Все-таки, шеф, зачем вам столько золотых побрякушек? Вы – тонкая личность, эстет, а ходите с набитыми рыжухой карманами.

– Если я скажу, что для работы требуется, ты ж все равно не поверишь?

– Почему? – Мишка честно задумался и даже перестал жевать. – Может, и не вникну, но на веру приму. Коньячку бы, шеф, а?

– Алкоголик Э-э .. – Официант, сразу уловив суть просьбы, когда была показана пустая посуда, устремился к буфетной тумбочке – А парень этот нужен вам, Миша.

– Да, я понял, вы говорили. Нам – это...

– Вам – это вашему Миру. Когда-то он был и моим. Существуют гораздо более красивые Миры, а я почему-то до сих пор люблю этот... Брось чавкать! Ну?

– Да. Извините. Я слушаю вас, Михаил Александрович.

***

Вот так впервые рядом с упоминанием моей персоны было произнесено слово "Мир" с большой буквы. Все-таки, что бы потом ни говорилось мне или обо мне, считал и продолжаю считать собствен ную персону слишком незначительной для такого соседства. Я не кокетничаю сейчас. Перевозчику, конечно, виднее, но я позволю себе остаться при своем мнении. Это не исключает самой глубокой благодарности, которую я испытываю к нему. И не я один.

А тогда кончались последние дни моего неведения. Я ни о чем таком знать не знал. Жил себе в Крольчатнике, привычно держал свой камень за пазухой, скелет в шкафу, тревогу в узде и... ну что оставалось мне делать? Отдыхал. Как уж получалось.

***

– Ах, легко мне, Игорек, сейчас, так, знаешь... легко. Спасибо, миленький.

– Как груз с души, а?

– Дурачок миленький. Вовсе не "как груз". Не смей так говорить. У женщин это совсем по-другому.

– Вот удивительно. И как это у женщин, расскажи. Представления не имею. Или уже забыл.

– Дурачок. У женщин это... Ну вот ты говоришь, книжки писал. Вот напишешь ты книжку, хорошую-прехорошую, интересную-преинтересную, чтоб все тебе завидовали, потому что так не могут. Бывало у тебя так?

– Нет. Так ни у кого не бывает. И не будет. И слава Богу. Не написать никому такой книжки, чтоб прямо все-все завидовали.

– А сказки?

– Ну разве что сказки. Только это самое трудное.

– Хочешь, я тебе про травки расскажу, я ж темная, только про травки и знаю, чему меня бабушка научила. Вот смотри, уже рассвело, видно. Это толокнянка, медвежье ушко, "ува урсу" по-латыни. Она от воспаления мочевого пузыря. У тебя не воcпаленный мочевой пузырь? А за седьмым номером я нашла...

– У коттеджей есть номера?

– Должны были быть когда-то. Если от Ворот считать, твой – четвертый, мой – одиннадцатый. Это ж какие-то бывшие дачи.

– С таким-то забором? С такими Воротами и такими порядками?

– Не всегда же здесь были такие порядки... Ну, я не знаю, я так думаю просто. Смотри, а это девятисил, хотя правильно – девясил, но я его называю, как бабушка называла. Он и от живота, и от кашля, и от всего...

– Не боишься, увидят нас тут?

– Кому видеть, они дрыхнут до полудня.

– Если ты не хочешь пустить меня в дом, отчего мы не можем пойти ко мне? Почему вы такие закрытые? Уж друг от друга-то. Почему вы...

– Почему ты так много задаешь вопросов? Зачем?

– Сдаюсь. Дурная привычка. Слушай:

I have six honest serving-men,

They taught me all I knew

Their names is What, and Why and When,

And How, and Where, and Who

[Киплинг Р. "Шесть слуг"]

– Ух, ты, мой умненький. Что это?

– Это детский стишок. Я читал его в пятом классе на вечере английского языка. У нас была прекрасная англичанка. Учителей иностранного или ненавидят, или любят до безумия. Они какие-то особенные... Мы любили.

– А у нас была школа за семь километров, и в большую воду было не дойти.

– Роль у меня сейчас такая – вопросы задавать. Я пока тут такой мятушийся герой.

– Ты – герой?

– Не похож? Хотя, пожалуй. "Герой" в дословном переводе с греческого "действующий сильно". А я пока только на латинское "персонаж" и тяну.

– Да, мы персонажи. Вместо горизонта – забор, вместо времени – часы кормежки, вместо Царствия Небесного – Ворота. Вместо любви – случки.

– Сказано сильно. Только уж больно мрачно.

– Не хочешь ты Про мои травки слушать. Послушай тогда про девочку.

– Какую девочку?

– А вот жила-была девочка. Маленькая. И родителей у нее не было. То есть были, конечно, но она их никогда не видела. А жила у бабушки, которая девочку растила и уму-разуму учила. И даже кое-чему сверх того. Бабушка была не очень старой, но совсем-совсем седой, потому что у нее была тяжелая жизнь. Хотя девочке она про это ничего не рассказывала.

– Она была доброй?

– Конечно, как все бабушки. Правда, ко всем остальным людям она была не очень-то доброй. Наверное, она имела на то свои причины, и поэтому они с девочкой жили вдали от всех. Только летом в их деревню из пяти пустующих домов приезжали дачники. Но кому надо было, находил дорогу в любое время.

– Надо было? Кому?

– Ну... У кого что. У кого болезнь, у кого пропажа. У кого просто душа не на месте. Кому приворожить, кому про то, что ждет, рассказать. А кому и... сглаз навести.

– И бабушка наводила?

– Могла. Она говорила девочке: это не наше дело, хотят себе и другим добра – будет добро. Захотят зла – будет им зло. Не наше дело, говорила бабушка.

– Девочке?

– Ну да, да, девочке. Другой девочке, не мне. У той девочки вот здесь за ухом была большая приметная родинка, как земляничина. Точь-в-точь как у бабушки, и бабушка говорила, что и у ее бабушки была такая же. Знак, которым отмечались все женщины в их роду через поколение

– Слушай, прямо сказка. Вот кому бы их писать.

– Сказка и есть. Я же тебе сказку рассказываю, ты разве не понял? Видишь, у меня за ухом ничего нет. Смотри, я могу передумать и ничего не скажу.

– Тогда, как в сказках полагается, спрашиваю: а дальше?

– Дальше так. Прошло время, и девочка выросла. Бабушка, конечно, научила ее уму-разуму, и немножечко сверх того, но ведь не могла же девочка всю жизнь прожить в лесу? Она тоже хотела быть образованной, умненькой, как вот ты, увидеть разные страны, встречаться с разными умными и добрыми людьми, говорить на разных языках...

– Выйти замуж...

– Да, и выйти замуж. В общем, она поехала в большой город и поступила в университет.

– Ого.

– Ничего не ого. Ведь она очень хорошо и очень много знала про травки свои любимые. Она очень хорошо окончила школу, ту, до которой нужно было идти через лес и две речки. Ей очень хотелось учиться в университете. Простой деревенской девчонке...

– Ксюш, что-то ты пригорюнилась. Не хочешь говорить – не надо. Или кончилась сказка?

– Да нет, сказка сказывается. Вот стала она учиться и жить в большом городе. И встречаться с разными людьми. И все ей было интересно. И конечно, у нее появился друг. Большой, как этот город, добрый, взрослый и красивый. Такой красивый, что она каждую секундочку тряслась от страха, что вот сейчас он в последний раз посмотрит на нее, дурочку из леса, улыбнется своей доброй улыбкой – ах! что у него была за улыбка, как солнышко в тучах! – и уйдет. Бросит девчонку ради других, красивых, интересных, образованных, городских, модных, обольстительных, завлекающих и вообще всяких-всяких-всяких, которых вокруг пруд пруди, и только он почему-то пока не замечает. И от этого страха она начала делать многое, чего ей делать не следовало. Рассказывать ему то, что рассказывать никому нельзя. Она расхвасталась перед ним. Обещала, что заколдует его, приворожит, а если он не будет любить только ее одну всю свою жизнь, превратит во что-нибудь гадкое вроде гусеницы или муравья. Он смеялся, он даже дразнил ее, пока... в общем, она устроила так, что ему ничего не оставалось делать, как поверить. Он убедился, что она не шутит, и стал слушать ее очень внимательно. Только больше не улыбался. Никогда. Он попросил разрешения позвать некоторых своих знакомых, чтобы она убедила их и рассказала им то же, что рассказывала ему. Ей очень не хотелось, она вдруг вспомнила бабушкины слова, предостережения, что без крайней нужды она не должна открываться посторонним до достижения своих тридцати лет. Такое уж было правило для женщин в их роду, у которых за ухом та родинка... Но она чувствовала себя виноватой. Ведь ее друг больше не улыбался, хотя теперь не отходил от нее. Она согласилась. Знакомые ее друга тоже слушали очень внимательно. Она только не понимала, почему на таких встречах всякий раз между нею и ими оказывались обращенные к ней зеркала. А еще – зажженные свечи.

– Что просили делать?

– Просто показать... что-нибудь. Бабушка научила ее Тайне движения и Тайне шепота. Тайне жеста и взгляда. Власти над тем, что было живым, и тем, что живым только будет. Она гордилась, глупая девчонка, задирала нос. На нее смотрели, слушали, благодарили.

– Благодарности собирал ее друг?

– Не то... Просто однажды она увидела очень много зеркал...

– Не надо, я понял.

– ...а лиц уже не было видно за капюшонами. Только подбородки и такие прорези для глаз.

– Не стоит, Ксюшенька.

– И он был среди них. Это его голос сказал: "Шестьсот шестьдесят шесть – число Антихриста, число Зверя, и ты будешь заклеймена им. Ты не сможешь творить свои Богомерзкие заклятья, мы лишим тебя твоей колдовской силы". И улыбнулся своей улыбкой, которую она сразу узнала. А больше ничего не помнила.

– Даже не знаю, что и сказать. Она нарвалась на секту? Что-то вроде Братства наоборот? Какие-нибудь Тайные Блюстители Чистоты Веры Христовой?

– Да какая разница, как они там себя называли.

– Что было потом? Тебя...

– Не меня. Не меня, запомни, миленький. Это была не я, понимаешь? Кто, пройдя тот кошмар, остался бы в рассудке и смог спокойно об этом говорить?

– Не ты, не ты, я понял. Та девушка. Что с нею сталось?

– Ее забрала бабушка. Вызволила. Как – неизвестно. Наверное, просто приехала и увезла. Девчонка не помнила этого. Она будто родилась заново спустя полгода, а вспоминать начала еще позже, когда раны совсем зажили. Так устроила бабушка, иначе бы девчонка просто сошла с ума.

– Она искала их потом в городе? Что там было?

– Что могло быть в городе? Какое городу дело до изувеченной деревенской девчонки, одной из многих? Сколько их пропадает без следа в большом городе? Там все шло как обычно. Но она искала, да, она хотела отомстить. Никого не нашла. В живых, я имею в виду.

– Вот как...

– Да. Тоже бабушка. Не выходя из своего дремучего леса. Девчонка узнала кое-что, кое-какие подробности. Это было так страшно и жестоко, что она не ощутила даже удовлетворения от свершившегося возмездия. Бабушка не отпускала ее из лесу, прятала, пока не получила бумагу, официальное свидетельство о ее смерти. Каким образом? Бабушка умела делать так, что люди поступали по ее желанию. Теперь той девушки вроде как и на свете нет. А я есть, понял ты?

– Что же стало с той девушкой и ее бабушкой?

– Они жили в своем лесу, пока бабушка не умерла. Тут и сказочке конец, а кто слушал...

– Погоди, а как же ты – здесь? Почему?

– Я – это я, говорю тебе. Я не она, и здесь я совсем не потому. И ты здесь совсем не потому, почему думаешь. И знать я не хочу, что у тебя там... Ох, не могу я больше, миленький! Не могу я! Ничего мне уже не помогает! Ни ты, миленький, ни... Вот что. Ты ляг вот так. Ничком, голову на руки. Не шевелись и ничему не удивляйся. Что бы ни услышал, что бы я ни делала, понял? А потом сразу уходи, за мной не иди, обещаешь? Обещаешь?

– Ну, обещаю, обещаю.

– Вот так лежи, миленький, тихо. И помни – ты обещал. Это нужно мне... чтобы освободиться. Как для тебя – груз с души. Вот он, настоящий-то груз... Лежи тихонько...

И она зашептала над моим затылком. Это был какой-то тарабарский язык, коверканные слова в рассветной мгле. Или заклинания.

***

История нашего "курортного романа" менее чем банальна. По-моему, на второй или третий день я подошел в столовой – просто представиться, клянусь! – а назавтра ее столик уже оказался сдвинут с моим. После ужина она ждала меня на повороте дорожки, хотя мы ни о чем таком не договаривались. Молча взяла под руку, повела с собой. Мы обошлись без лишних слов. Я думал, что она ведет меня в гости, да так оно и было, только не в дом. Позади, за глухой торцевой стеной, прямо под открытым небом лежал двойной надувной матрас противного малинового цвета. Ксюха сильно обняла меня за шею, поцеловала взасос и опрокинула. Больше всего меня поразило, что место нашего свидания открыто всем взорам.

При всех она держалась не более чем как с соседом по даче. Дважды за три недели мы немного погуляли и поболтали, причем говорил в основном я. Сегодняшняя ночь с откровениями была не то пятой, не то шестой нашей ночью.

Да, Ксюха мне нравилась. Не просто потому, что ну какой еще в Крольчатнике выбор дам? И не потому, что у меня четыре года не было женщины, что, между прочим, тоже на пользу не идет. Не потому, что боль, о которой говорил Гордеев, что она проходит, а я согласился, на самом деле не прошла и не может пройти И я не мог оттолкнуть случай если не избавиться, то хоть немного заглушить воспоминания о ней. А Ксюха мне нравилась. Истоки ее мрачности теперь особенно понятны, и я молодец, что не лез с расспросами сам Она была хорошая. Во всех смыслах.

...Я размышлял об этом, стоя у себя в душевой. Холодная вода текла по животу и спине. Но Ксюхин крик все стоял у меня в ушах.