Текст книги "Орфей"

Автор книги: Николай Полунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)

– Не понимаю.

– Не надо за мной ходить. Слышишь, Игорь? Линия очерчивающего круг огня сомкнулась одновременно с обеих сторон. Куда ни глянь, по контуру горизонта в ночи провели будто широким люминесцирующим маркером. Он горел совсем не зловеще, не испускал флюидов страха. Я, во всяком случае, страха не испытывал. Только пересохло во рту да подгибались колени от навязчивого монотонного напева.

Так длилось секунд двадцать, полминуты. У меня хорошее внутреннее чувство времени. Да иначе Перевозчик бы не успел сказать мне то, что сказал.

А только он договорил и повернулся, и шагнул вперед и вниз по недлинному склону горки, замкнувшая нас черта взорвалась беззвучными прямыми лучами, тонкими и едва видимыми, устремленными в зенит и там же, в зените, переплетающимися. А потом эта накрывшая призрачная сеть вдруг оказалась совсем близко, совсем рядом, так что я мог дотронуться до нее рукой, а потом ничего не осталось. С нею оборвалась, как отсеченная, поющая октава.

Снова была обыкновенная живая теплая душноватая ночь. Звезды остались на своих местах, от костра светился один уголек, не было слышно треска сухой малины, который бы непременно произвел заступивший в нее человек, потому что стена ее стояла сплошь. Значит, там не было ни человека, ни кого-то другого.

И вновь, как той ночью в Крольчатнике, я не увидел, как они подошли к костру. Вновь все тут. Сема раздувает угли, Юноша привычно держится плечо в плечо с Ларис Иванной, Ксюха и Наташа Наша стреляют глазами. Трясущийся Кузьмич едва не ухватил меня за руку.

– Это было майя! Майя! Игорь Николаевич, вы видели?!

Они все были неестественно возбуждены, оглядывались, словно ожидая продолжения, и в то же время жались к занявшемуся огню. Я осторожно освободил рукав. В Доме свет не зажегся, случившееся, кажется, прошло мимо Ежички, и это было главное, что меня занимало. А я лично почему-то даже ошеломления никакого не чувствовал.

– При чем здесь... Майя, ацтеки, Кетцалькоатль. Эпоха конкистадоров. Мне было важно, что они громкой паники не устраивали.

– Ах, почтеннейший, что вы понимаете! Ксюша, Наташенька, вы песню слышали?

– Какая-то непонятная. Голова кружилась, мне даже нехорошо стало. И Ксене тоже.

– Это пентатоническая октава, одни из наиболее древних музыкальных строев. А майя, почтеннейший, весьма многозначное понятие. Тоже одно из самых древних, причем пронизывающее все верования и цивилизации. Майей звали мать Будды. Майя в учении Вед – богиня, воплощающая запредельный иллюзорный мир. В индуизме майя – непостижимая сила, чудо, способная чудеса вызывать. И Майя – старшая из Плеяд, дочерей держащего небо Атланта, нимфа гор, которую боги вместе с сестрами превратили в созвездие. Так верили в древних Греции и Риме. А уж потом – Центральная Америка, индейцы Юкатана, иероглифы, майя-письменность...

Взявшись вещать, Кузьмич потихоньку возвращался в свое обычное состояние.

– О чем вы беседовали, почтеннейший? Он ушел... МАГ ушел навсегда?

Я медленно всех их оглядел. Вновь они смотрели на меня и вновь от меня чего-то ждали. Я даже не обратил внимания на слово, которым Кузьмич назвал Перевозчика. Которым Перевозчик называл себя сам. Которым пользовались ОНИ во Втором Зале на Той стороне за Рекой. Невольно я провел по карману, куда спрятал золотую модель кораблика. Под твердым в кармане зашелестело.

– Так сразу и не перескажешь всего, о чем мы с ним говорили, Кузьма Евстафьевич А вы подглядывали, значит, всей честной компанией? По привычке?

– Что вы говорите, Игорь, – вздохнула Ларис Иванна, – мы, например, с Вовиком просто вышли подышать. Ночь так чудесна.

– Чудесна, Лариса, лучше слова не подберешь. Но и чудеса кончаются. Предлагаю – по домам. Отчет завтра. Доброго сна всем.

Мне не хотелось их видеть. Только не сейчас. Я знал, что это пройдет, но сейчас мяе были отвратительны их ожидающие лица. Кролики получили новые клетки, в кормушки засыпан корм, а теперь они еще хотят жвачки для ума. Сема с Бледным затеяли спор о том, как это получалось, что кто бы откуда ни смотрел, горящая черта для каждого проходила по той линии, где визуально начиналось небо. "Что вы говорите, а я все время смотрела себе под ноги, боялась в темноте наступить на какой-нибудь гвоздь!.." Я хотел сказать им о Правдивом, но потом подумал, что они, быть может, знают и так Я повернулся и пошел к Дому, а они, кажется, собирались еще посидеть. "Почтеннейший, так мы в надежде услышать!.. А? Да, Наташенька, я думаю, что да, этот огонь разжигал собственноручно МАГ.

Кстати, друзья, мне сейчас пришло в голову – ведь мы обязаны этот огонь сохранить!" – "Навроде Олимпийского?" – "Ну да! Он будет залогом и символом для нас..." Я еще немного посмотрел из темноты на полыхающие языки. Отсюда было хорошо видно.

Меня догнали шаги. Я узнал их и остановился.

– Что скажешь?

– А у тебя красивая жена, Игоречек. Славный чижик. Ты за ней ездил? Где ты ее нашел?

– Ты не поверишь, где я ее нашел.

– Наш Кузьма Евстафьевич правду говорит?

– Насчет чего?

– Насчет того, что тот... ушел насовсем?

– А ты его не знала?

– Так, видела. Один раз. У меня были кое-какие неприятности, он помог выпутаться. Зато потом засадил за колючку.

– Но помог же. Между прочим, костер разжигал я, так можешь Кузьмичу и передать. Обыкновенными спичками.

– Хочешь хохму: Володька тут обжечься умудрился. В первый вечер тоже Лариске костер разводил. Сейчас удивленный...

– Я тоже удивленный. Надо же.

– А тут колючки нет. Я в лес ходила.

– Мне говорили.

– Муравейник нашла.

– И как?

– Так... Спокойно. Молча. Ты что на месте стоишь, не хочешь, чтобы я тебя до твоей провожала?

Костер остался в стороне, не подсвечивал, и уже чувствовалось, что вот-вот начнется рассвет. Ксюхина шея белела в темноте. Волосы она подколола высоко, и за ухом у нее чернела большая, с земляничину, родинка. Я ничего не сказал. Я знал уже давно, просто она, рассказывая тогда, подставила мне другое ухо.

– Да, – сказал я твердо. – Не хочу.

За лесом послышался рокочущий звук. Он переместился на небо, и я почти сразу нашел вспыхивающий-гаснущий игольчатый огонек.

– Маньяк пролетел...

– Это вертолет. Откуда здесь быть вертолету? И так близко.

– Не туда ты смотришь, Игоречек. Ты на небо смотри выше, а не повдоль. Звезды падают. Вот еще одна...

Быстрый штрих прочеркнул по Кассиопее.

– Желание загадывай.

– Не-а, Игоречек. Не полагалось на Руси на падучую звезду загадывать. К несчастью считалось это. И от человека того, который видел, и от места того бежать надо было без оглядки. А на звезду так и говорилось – "маньяк" – Маньяк пролетел. Не одни вы с Кузьмичом образованные. Звезда упала значит, кто-то умер.

Шум вертолета гудел уже далеко. А Ксюхина шея – совсем близко. Маньяк пролетел. Умер кто-то.

– Игоречек...

– Извини, Ксеня. Я хочу побыть один.

...Я упирался лбом в крутой бок Дома, и это было даже не очень больно.

Может быть, все именно так и должно было кончиться? Может быть, жизнь наша – это сплошные переезды из тела в тело, из Дома в Дом, из Мира в Мир? Может быть, если нужен кто-то, кто помогает нам, кто перевозит, тасует наши души средь Миров, чтобы сохранились Миры, чтобы было, куда душам переходить, то нужен и тот, кто станет якорем своему Миру? И каждому ли дано перейти в следующий Мир?

Перевозчик появляется, не спрашивая согласия Мира, и уходит, не ожидая благодарности. И если делает что-то сверх необходимого для живущих, то лишь из любезности, и не по обязанности. И за сделанное его нужно вспоминать добром, а за пропущенное не укорять. Пусть даже точно знаешь, что больше тебе никто помочь в твоем Мире не может. И не сможет никогда, потому что пока жив ты, Перевозчик здесь больше не появится.

Разве не привык ты уже надеяться лишь на самого себя? Разве не это было главным всегда в твоей работе? Деле твоей жизни? Разные жизни в твоем Мире, и разные в них дела.

А что не увидеть тебе Миров других и не измыслить даже – то не горюй. В этом тебе возвращено все, чтобы отыскать то самое счастье, про которое всем известно и которого ни у кого нет.

Или создать, как ты это умеешь, Певец, верно?

Дверь скрипнула, и звук я ощутил как хрустящий вкус. Ослепительная темнота вдруг запульсировала в такт ударам сердца. Бледно-голубой шершавый звон, источая запах лаванды, сопровождал каждое движение. И как пароль, известный одному лишь мне и еще ТЕМ, кто мне его прислал, прозвучало зелено-рыжее: "О, Эжени".

Милый, ничуть не смешанный синестезией с чем-либо посторонним голос сказал:

– Ты?.. Гарька мой, Гарька. Что же ты стоишь на пороге? Входи скорей. Что ты здесь делаешь? О чем ты думаешь?

о Перевозчике

услышал я и повторил, чтобы это было слышно и понятно в Мире:

– О Перевозчике.

Эпилог

Сегодня 1 января 1999 года. Первый день последнего года тысячелетия. Условность, конечно. И уже ошибка – следующий век начнется не через год, а через два, не 1 января 2000-го, а 1 января 2001-го. На то он и первый год, чтобы с него начиналось. Но пусть уж останется так.

Зимой мои солнечные часы перебираются с книжных полок на бок печки. В Доме очень светло от яркого дня за окном и пахнет елкой. Я сам ее срубил и поставил вчера, а Ежик нарядила. Она что-то делает в прихожей. Надо сказать, чтобы меньше возилась на холоде, простужаться ей совсем ни к чему. Этот год должен быть для нас счастливым – ведь в нем сплошные девятки.

Новые коттеджи укрыты свежим толстым слоем снега. Из окна с моего рабочего места мне видны только три, но я знаю, что и четыре других тоже. Снег блестит и искрится. Меж домами он также нов и нетронут, за исключением второго отсюда, где жила Ксюха и перебравшийся к ней после того, как остался один, Юноша. Эти уехали последними, но и там едва намеченные тропки почти сглажены прошедшими за декабрь снегопадами.

Да, они разъехались. Все. Я так им ничего и не сказал, только следил, чтобы никто из них не покинул наш лес с Домом раньше известного одному мне срока. Проще всего было с Кузьмичом, так как его дата была самой первой и прошла благополучно еще летом, когда все тут утрясывалось и никто ничего толком не понимал. У Кузьмича оказались родственники, которым он просто позвонил. Не сказал бы я, что крупные коллекционеры и их близкие имеют сильно роскошные выезды. Скромный "мерседесик".

Зато за Ларис Иванной прислали целую кавалькаду. Ее Марика я так воочию и не увидел. Сему, при котором безотлучно пребывала Н.Н., пришлось до середины октября поить, но в меру. Юноше я самолично еще раз разбил физиономию, когда он взъерепенился и заявил, что тоже здесь сидеть не намерен. Мне пришлось действовать одной левой, но с ним я справился. Пообещал, что Новый год он может встречать где ему заблагорассудится. А на душе было скверно.

Мне сильно помогал Хватов, пока был жив. Видимо, тоже получил инструкции. От Перевозчика либо еще кого-то. Но и они его не уберегли. Почтальон, который носит нам газеты и журналы, два месяца назад сообщил, что "товарищ-то ваш, что к вам все ездит, на машине разбился, да, насмерть, тут недалеко, за Васильками". У Присматривающих были длинные руки.

Впрочем, я не знаю. Думаю, распущен был наш так и не состоявшийся новый Крольчатник тоже не без их ведома. Как не знаю ничего о дальнейших судьбах всех тех, кто ушел. Может быть, хотели просто посмотреть, что будет с ними, ушедшими, дальше. Может быть, я напрасно сказал, что их сроки были известны одному мне. Но я что мог выполнил.

Мы с Ежкой живем хорошо. Кое-чего в запасы на зиму я получил еще от Хватова, кое-что прикупил, кое-что дал осенний лес. Огород будет у нас в следующий сезон, в этом, наступившем году.

Иногда в лесу я встречал следы побывавших людей. Люди стояли палатками далеко в глубине, подходили к опушке у Дома и других, подолгу наблюдали. Никогда не выходили из леса. Это быстро кончилось, и, наверное, теперь, чтобы видеть нас, им просто не требуется находиться рядом. Я не возражаю. Между прочим, почтальоном тут высокий молодой парень, и выговор у него не местный. Не лень же ему отмахивать лишний крюк. С ним у нас молчаливый договор, я только знаю, что зовут Сашей.

В освободившиеся дома желающих вселиться, по-видимому, нет. Впрочем, это будет видно весной. Но мне представляется, что их так и не найдется. Хотя дома очень хорошие. И бесплатно.

Наступил новый год, и все знают и помнят, что было в году прошлом. Каюсь, я не очень обращал внимание на газетную шумиху и сообщения новостей, принимавшие в какой-то момент привкус паники. Мне было не до того. Правда, я просмотрел еще разок прихваченный Ежкой экземпляр романа. Ну, может быть... Как-то стало мне это безразлично..

Машинка, бумага, все необходимые принадлежности – одно из последних, что привез Хватов. Новый письменный стол себе я сделал, проводив Сему с Наташей Нашей. Вчера Ежка закончила читать все написанное здесь. И стала наряжать елку.

– Как ты думаешь, Гарь, если бы ты тогда не выдумал, что Правдивого вызывают, он бы мог оказаться здесь вместе со всеми? И уехать потом, как они?

Можно подумать, я не спрашивал самого себя о том же. Сколько раз. Слово написанное и слово произнесенное. Как с этим разобраться? Я – не могу.

– А то, что они остались в Мире и показанное тебе не случилось, вдруг это как-то повлияет? Ведь если все пошло не по предназначенному? А ты был совершенно уверен, что, оказавшись здесь, с тобой, с Домом, они смогут предопределение обмануть? Что Дом приютит и их?

Я достал свою старую рубашку. Вытащил из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок плотной желтоватой бумаги "верже".

– Я записал их даты. Вообще записал все, что увидел про них в том "накате". Дословно. Записывая, как мог отчетливее представлял себе, как все это происходит. Мне было нетрудно, это у меня хорошо впечаталось.

– Но тогда?.. Я не понимаю.

– Вспомни, Ежа, до чего все эти... ну, кто изучал, додумались в отношении меня. Что ничего специально я предсказать и создать не могу. Что все происходит помимо и вопреки моей воле. А тут уж я постарался включить волю на полную катушку. Только и надеясь, что сработает наоборот. Перевозчик, знаешь, Перевозчиком...

– Господи, Гарька, какой ты врун. Как тебе жить с этим, Гарька мой... Ну а все-таки? То, что они остались? Ведь Мир...

– Богу, Ежа, богово, Перевозчику перевозчиково, а Миру... Все живы, все здесь. А там как-нибудь расхлебаем.

Ежка посмотрела на меня и продолжила заниматься елкой. Надевая на макушечку звезду из золотой бумаги, она сказала мне одну вещь. Лукаво сощурилась.

– Когда... когда ты узнала? – Более идиотского вопроса с моей стороны я при всем желании бы не придумал. Она фыркнула, как настоящий ежик.

– Да уж пораньше тебя, о любимый. Не признаешься, значит. Отказываешься. А ведь кажется, какое-то отношение имел. Ну, я подозревала, что с определением отца ребенка у меня возникнут проблемы. Коварный Певец.

Я осторожно снял ее с табуретки. Какие высокие у нас табуретки. С них и упасть недолго. Завтра же все ножки поотпиливаю. Бережно поставил Ежичку на пол.

– Я не отказываюсь и признаюсь. Я имел не какое-то, а самое непосредственное отношение.

И я сделал то, что единственное полагалось в этой несчетный раз повторяющейся в Мире сцене: я обнял Женю и поцеловал.

...Снег искрится за промытым окном моего Дома. Возле машинки стоит золотой кораблик с парусом, и камни, вправленные в его борта, искрятся чуть слабее, чем снег. Рядом лежит толстенькая липмановская ручка с очень хорошим пером. Я таки увел ее у Вениамина, если она принадлежала ему. В чем не раскаиваюсь ничуть. По случаю у меня сохранилась еще одна память о Перевозчике. Белая овальная облатка, которую он мне протянул у костра, "Прими, разговор у нас будет долгим". А я забыл, и она завалялась в кармане. Женя вошла с мороза.

– Что ты там тайком приписываешь, хитрюга?

– Увековечиваю для потомков слова, которые сказал нам Боб, когда дозвонился сюда.

Собственно, ничего особенного не сказал. Поздравления. Радость услышаться после долгого перерыва. Для него было – просто найти вновь старого друга. Для меня тоже. На вопрос, как мы тут, я сказал: "Ничего. Живем..." У него уже был явный акцент. И это – мой Мир. Близкий, далекий и неведомый.

– Гарь. А что последнее сказал тебе Перевозчик? Самое последнее, на что у него как раз времени хватило. Ты не написал там. Что?

Я поднялся, подошел к книжной полке. Знакомый переплет попался на глаза. Но я взял другой томик. Мягкий, с тончайшими папиросными страницами . Перелистал, нашел нужную закладку. Пальцы правой еще плохо слушались. Что-то опять срослось не так, а к Ксюхе за помощью я не обращался. Даже на машинке работал чуточку кособоко.

– Он цитировал. Я долго искал, нашел совсем недавно. Вот. Только у слова одного окончание сменил.

И я прочел:

"Так оставайся же со своими волшебствами и со множеством чародейств своих, которым обучался ты от юности своей. Может быть, пособишь себе, может быть, устоишь".

Исайя, 47:12