Текст книги "Орфей"

Автор книги: Николай Полунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

– До особого распоряжения?

– Нет. Совсем. Согласно вашему желанию и взаимной договоренности. Вас не собирались трогать. И вдруг появляется Гордеев, поднимает большую бучу, вытаскивает вас, а сам... исчезает. За ним, впрочем, такое водится. Мы, оставшись без него, оказываемся в некотором недоумении: что теперь с вами делать? Оправить обратно?

– Это было бы хорошо.

– Увы. Хотя должен сказать, ваше решение... м-м устраниться в свое время было воспринято с пониманием и, я бы сказал, одобрением. И лучше выдумать, как говорится, не мог. Тем более что и сейчас вы своего мнения не изменили, так?

– Так. Но ведь вы же с моими желаниями не посчитаетесь, верно? Есть Гордеев или нет его, теперь, раз меня вытащили, это особой роли уже не играет?

– Боюсь, что так, Игорь Николаевич. Хотя должен вам сказать, силой можно добиться всего, но силой ничего нельзя удержать.

– А вот это соображение не ново. Оно еще никому и никогда не мешало действовать силой.

– Нам нужны сознательные союзники, а не подопытные экземпляры.

– Сомневаюсь. Где меня на сей раз собираются мучить? Под кем вы теперь ходите? Безопасность? Армейская контрразведка? Новые направления в военных технологиях? Задачи?

– Да что вам – названия, задачи. Обо всем в свое время. Может быть. Я про вас говорю. Ведь пропал Гордеев-то.

– За ним же, говорите, водится такое.

– Да, но когда к вам отправился, пропал. При вашем, боюсь, непосредственном участии.

– Вы идиот, спросите людей, которые были вместе с нами. Вот они что скажут, то я и подтвержу. Хватова спросите.

– Что Хватов... А вам достаточно же было лишь написать. Черным по белому или, там, желтым по синему. Или еще как. Выразить пожелание в письменном виде. И нет человека. Не так?

– Действительно идиот, хоть бы протоколы прежних испытаний почитали...

– Диву даюсь, как вы держитесь! Хамите на каждом слове, а ведь не то что по краешку ходите, а вообще в воздухе парите. Вы ж должны понимать, что без Гордеева вам вообще ничего не светит. Он единственный, вытащив вас, мог защитить и как-то определить дальше. А для всех остальных вы существовать перестали, когда по чужому паспорту на заброшенный кордон уехали, а перед тем расписочку написали. Исчезни вы – шорох не пролетит, травка не шелохнется. И нам забот меньше.

– Ваши же и научили – чем наглей, тем уважения больше. Уголовная, между прочим, психология, на зонах по таким законам живут. Ладно, за хамство простите. Что вы собираетесь со мной делать? Серьезно. Отправили бы на самом деле обратно домой, а? В лес. Всем лучше будет.

– Очень вы возбуждены, Игорь Николаевич. Мучить вас никто не собирается. Да вас и прежде, кажется, не особенно мучили. Наоборот. Как насчет отдохнуть неделю-другую? Приличные условия, интересная компания. Даже немного чересчур экстравагантная, ну да сами разберетесь. Есть женщины.

– Снова в отключке повезете? Я, по-моему, до сих пор в себя не пришел. Голова раскалывается от ваших джеймсбондовских приемчиков. Пошлятина детективная...

– То Хватова благодарите, это у него такие методы. Наверное, увлекается всяким таким... А здесь уже недалеко. Так или иначе, это не последняя наша встреча.

***

Сквозь кроны сосен на меня сыпалось дробленое солнце. Совсем не было ветра с утра, только зной. Ненормальный какой-то, тяжелый, как будто с неба опускается раскаленная сковородка. Совсем не похоже на влажную жару средней полосы России.

Красные стволы сосен. Ухоженное, без подлеска почти, храмовое скопище колонн под зелеными игольчатыми шапками. По ночам они гудели. Похожее я видел только в Юрмале, пятнадцать лет назад, вокруг писательского Дома творчества. Но там еще было море и большая река, которая так и называлась Лиелупе, Большая Река, и мы хохотали внизу, в баре, когда узнали, как будет по-латышски "зеленая река". В ясные вечера солнце ложилось на лес за Большой Рекой и не хотело проваливаться дальше, освещая полузатопленный остров с домами и столбами в воде. Кроме того, те, прибалтийские, сосны я мог видеть и сверху, с лоджии пятого этажа. Они были как близкий зеленый ковер. И маяк был виден оттуда, и горизонт.

Но здесь не пахло ни речной водой, ни морем. Сверху взглянуть на сосны я тоже не мог, потому что все домики нашего огороженного квадрата были одноэтажными.

Перевернувшись на живот, я поорудовал в траве кончиком разогнутой скрепки, надеясь хоть в этот раз отыскать какое-нибудь насекомое, но тщетно. Ухал молот, забивающий сваи на участке за забором справа. Оттуда доносились разные строительные звуки. Зато со строительства за забором слева никаких звуков не доносилось. Наверное, у них выходной. В поле зрения мне попались ворота в южной стене.

Ворота – единственный легальный путь в наш Крольчатник. Аукнулось мне мое глумление над Михаилом Александровичем Гордеевым. Впрочем, я склонялся к мысли, что это было то же самое неосознанное предвидение, сперва принимающее форму неясного беспокойства и смутных тревог, задним числом всегда объяснимых и понятных. У меня бывает и такое. С черно-красной сумкой, к примеру. Ну да, это не редкость у многих людей, тут я ничего особенного не представляю.

Ворота, утверждает Правдивый, – вообще единственно возможный путь сюда и наружу. И бесполезно рыть подкоп или улетать, как, по легендам, неоднократно проделывали зеки незабвенного Советского Союза – кто, собрав чуть не геликоптер из бензопилы, кто – планер из фанеры, как некий летчик-истребитель полсотни лет назад на возведении главного здания МГУ.

Правдивый называл какие-то электронные секретки, страшный дистанционный электрошок, всевидящую лазерную отслежку, прочее научно-фантастическое... Да и мы не зеки здесь, и Крольчатник не зона, а скорее санаторий. Правда, и стены у нашего санатория хороши – в гребень шестиметровых бетонных плит вделаны ужасающего вида стеклянные зубья, а над ними через равные расстояния на аккуратных хромированных ногах торчат черные прямоугольные коробочки. Назначение коробочек мне непонятно, но выглядят достаточно зловеще.

Молот ухнул в последний раз и затих. У строителей обед. Этот участок еще на нулевом цикле, а тот, где сегодня работы не шли, возвышался в отдалении этажей на пять-шесть – из-за стены не получалось верно посчитать. С него вряд ли что-то видно в Крольчатнике, да и кому и на что смотреть? Паренькам-стройбатовцам? Да если что-то видно под этими великолепными соснами, то оно и с орбиты-то выглядит невинными хозпостройками или домиками обслуги. И спутник над нами никто не поведет, мы ж все-таки не Среднеуральский боевой комплекс с уходящими под скалы нитками железных путей... Глупости лезут в голову. От безделья.

Я поднялся на ноги, отряхнул прилипшую хвою. У строителей обед, у нас завтрак. Надо идти, чтобы опять не бегал Правдивый, тряся мохнатым пузом и ноздрями, в поисках и матюках.

Напоследок пригляделся, ища хотя бы одно дерево с живой зеленой вершинкой. Несмотря на богатство колючих крон ниже, верхние ветви у всех сосен засыхали. Как хвостики у арбузов.

По пути к столовой, отдельному строению из двух половин, зимней и летней с раздвижными стенами, возле северной стены, близ тропинки стояла кривая сосна. Я обошел ее и в месте, где не было коры, процарапал скрепкой очередную палочку в добавление к предыдущим. Она оказалась седьмой в ряду, и большой чертой я наискосок перечеркнул все семь.

Как всегда во время этой операции, я подумал, что меня заставило промолчать о гибели Гордеева. В Крольчатнике никто его не знал. Точнее, не называл, так как впрямую я еще не спрашивал. А во время того разговора... Есть у меня этакое упрямство. Особенно когда со мной говорят с отчетливо ментовской подначкой. И не угрозы в форме добрых советов Миши Хватова меня остановили.

Перечеркнутых групп черточек по семь на сосне было уже три – с этой. Свое внутреннее ощущение возврата к цивилизации я почувствовал в конце первой группы.

– О, Игореха! Давай ко мне, я твой столик перетащил.

Правдивый сегодня сменил обычную растянутую тенниску на мягкую белую рубаху, распахнутую на волосатой груди до самого волосатого пупа. Под мышками рубаха отпотела, на шее висело полотенце, перепаханные морщинами лоб и щеки бисерились потом. Лицо Правдивого напоминало мне сразу две вещи: фотографию Жана-Поля Бельмондо и репродукцию фантастической картины "Пейзажи Ганимеда". Ж.-П.Правдивый пил чай из самовара. Я принялся за заказанные вчера творожники.

Порядки в здешней столовой были первым, но не единственным из чудес Крольчатника, с которыми я столкнулся. Выглядело на первый взгляд, как в любом доме отдыха трудящихся: заказываешь на следующий день с вечера, ставя галочки в завтрашнем меню, и оставляешь свой вымпел на столике, где завтра хочешь сидеть. Я по какому-то полудетскому воспоминанию выбрал кораблик с парусом. Но кто сервировал столы? Кто учитывал пожелания трудящихся, в смысле, отдыхающего контингента? Кто прибирал грязную посуду и помещение в целом? Знаком приглашения служили распахнутые двери-стены. Мои поиски хоть какого-то "окна раздачи", двери в стене столовой, примыкающей к внешней, успеха не принесли. Компания Крольчатника поглядывала на мои усилия с ноткой иронического благожелательства. Похоже, я их развлекал. Тогда я ведь это было в самом начале – с налету предложил, откушавши, зал не покидать. Что будет? Правдивый похлопал меня по плечу, проходя: "Нич-чё, братан, не будет, без следующей жратвы останешься, вот что будет. И остальные из-за тебя. Пойде-ем, пойде-ем, маму твою..." Изнутри от пола до потолка стеклянные стены закрывались белыми непрозрачными занавесями с фестонами.

Рядом с моей тарелкой, стукнув, очутилась чашка янтарного чаю, лег пирожок.

– Тресни, Игореха, чайку, пирожком заешь, если водки не дают.

– В честь какого такого праздничка?

– А такого, что у меня день рождения, может быть. Приоделся вот, вишь? – Сверкнув фиксой из рандоли "под золото", Правдивый отер пот. Интересно, что Правдивый – это его фамилия, как, по крайней мере, он сам утверждает.

– Тогда твое здоровье, Ж.-П. Расти большой. Сколько стукнуло?

– Сам ты "жэ" и то же самое "пэ". Чего пристал?

– Говорю, похож ты на звезду французского кино.

– Сам знаю. Девки проходу не давали. А то, бывало, идешь в Чернигов, так после Могилева их по Гомельской области – тьма. Берешь на "плече". Так, слышь, трасса там то вверх, то вниз, она, зассышка, старается, а я...

– Ларис Иванна с Бледным. – Я толкнул Правдивого в бок, чтобы заткнулся. Мне осточертели эти его байки.

– Опять она с ним? – У него даже пот высох.

– А что такого?

Правдивый глядел на приближающуюся пару.

Слоноподобная, но не лишенная определенного шарма Ларис Иванна и ее спутник, бледный, хрупкого вида молодой человек. "Юноша бледный со взором горящим". Под закинутыми назад всегда словно мокрыми черными волосами у него неестественно блестели огромные, чуть не во всю радужку, зрачки.

– Слушай, а он не того? Ни красным царством, ни "снежком", ни "голубой леди", ничем таким не балуется? Есть тут возможность?

– Другая у него леди. Значит, опять...

Правдивый не следил за своим голосом и говорил не хрипло и не сипло. Не так, как старался обычно. Я с удовольствием наблюдал за ним.

– Здравствуйте, мальчики.

Появляясь в паре с Бледным, Ларис Иванна всегда блистала в роскошном шелковом кимоно цвета глубокого сапфира. На Юноше бывал модный мешковатый пиджак со спущенными плечами и чуть-чуть длинноватыми рукавами. Ларис Иванна подняла пухлую ладошку с пальчиками-сосискам и, приветливо поиграла ими, оканчивающимися каждый перламутровым коготком. При этом широкий рукав съехал до локтя величиной с колено нормальной женской ноги, и на лилейной коже открылась длинная непристойная ссадина во все предплечье. Вся правая сторона дивного лица располневшей шемаханской царицы была тщательно запудрена и превышала по размерам другую половину. Кокетливая улыбка получилась несколько кривоватой.

– Александр, застегнитесь, – велела она Правдивому, – что за манеры?

– Он новорожденный, Ларис Иванна, – пояснил я. – Расслабляется чаем.

– О! – Она притормозила, и Бледный остановился также, приникая к могучему плечу. Они всегда так ходили, если вместе с утра. – Это же необходимо отметить! Какая досада, что нет хотя бы шампанского!

– Позвольте, я угощу вас чаем, – с готовностью предложил Правдивый. Самовар – это вещь! Что хорошо, всегда горячий. С медком, с вареньицем, с ватрушечкой-пампушечкой... – Его замаслившийся взгляд перебегал по таким близким необъятным холмам и долинам под кимоно.

– Ах, мне нельзя мучного совершенно.. Бледный шепнул ей что-то, и они уплыли в свой угол.

– Неужели он ее тоже е...т? – глубоко задумавшись, проговорил Правдивый, отхлебывая чай.

– И бьет. Видал?

– Чего, ...а. Нет, то не ручная работа.

– Что ж тогда? Все лицо раздуло. Синяк.

– Что ты понимаешь! Был бы фонарь, так где? А! – под глазом. Под каким? А! – под левым, потому что справа прилетел. Лучше молчи, если не рулишь. На асфальтовую болезнь похоже, вот на что. Шла-упала. Но он... спирохета бледная.

– Что у вас тут за клички, понять не могу? Ты Правдивый, он Бледный...

– Но! У меня – сколько повторять? – фамилие. Это у него, у змея, погоняло поганое. Да он и есть бледный, чо, не видишь?

– А может, и у него, как и у тебя, – девичья, чин-чинарем? Не говорил он?

– Ты вообще видел, чтобы он вслух разговаривал? Только Ларке на ушко шмурыг-шмурыг, и она за ним, как та цыпочка...

– Ну, положим, я-то не видел, а может, кто еще? Тот же Сема или Кузьмич. Или Ксюха здесь дольше всех? Может, они знают?

– Слушай, ты. Писатель. (Черт меня дернул рассказать. Новичок, что вы хотите.) Ты или, понимаешь, засунь свой поганый язык себе в жопу, или отзынь от меня. У нас здесь вопросов не задают. Сегодняшний день твой, за Ворота не вызвали, так Богу молись, от радости пляши и все, и не порть праздник.

Правдивый сильно разозлился, но говорил тихо.

– Без году неделя, а туда же. Вон Сема идет, с ним толкуй, вы два сапога пара.

Худой кадыкастый Сема замер на пороге, привыкая после света к полутьме. В его голове застряли сосновые иголки и трава. Увидел нас с Правдивым, устремился в нашу сторону.

– Вот! – сказал он радостно. Зажатый костистый кулак улегся меж блюдечек передо мною. Пальцы с плоскими грязными ногтями раздвинулись. На ладони жалким геометрическим трупиком колыхнулась поломанная бабочка.

– Вот! – Сема сглотнул. – Лимонница, все честно. Сань, ты тоже смотри. Так что, Игорь Николаевич, что называется – вам мат, отдавайте пиджак. Да? А говорили – ничего, никаких... Так что уговор дороже денег, да? Кто ищет, тот находит, Игорь Николаевич, пожалуйте к расчету.

– Бушприт оботри, искатель, – проворчал Правдивый, косясь на бабочку. – Ты ее зубами, что ль, ловил?

Сема не обратил внимания. Он ликовал от замусоренной шевелюры до полоски грязи на щетинистом подбородке. На носу тоже была грязь. Надо же, две недели ни дождика, почвы – сплошной песок, а он...

– И если можно, Игорь Николаевич, то прямо сейчас. Дорога, что называется, ложка...

– Да мала чашка, – опять перебил Правдивый. – Не считается, ничего ты ему, Игореха, не должен. Она ж дохлая. Ее, может, ветром занесло.

– Т-то есть как? – зазаикался побелевший от обиды Сема. – К-как это занесло? Да совсем ведь свежая! Да я ее в-все утро в-выслеживал! Я час к ней подбирался, чтоб не спугнуть...

– Ну да, как к глухарю – на третьей песне. А я говорю, дохлая и ветром занесло.

– Нет, ну, Игорь Николаевич, ну сами посудите. ..

– И с чего это ты взял – лимонница? Откуда лимонница? Я чего-то никаких таких лимонниц в глаза не видел.

– Да вот же, вот пятнышки, – тыкал ногтем с каймой Сема. – Вот, поглядите.

– Мальчики! – донеслось из угла Ларис Иван-ны. – Что там у вас? Доброе утро, Самуил.

Сема невнимательно оглянулся и даже не кивнул. Он весь был тут.

– Вы не смотрите, что пыльца немного потерта, это я ее майкой...

– Это пари, Ларис Иванна, – сказал я, поднимаясь. – Я проиграл и вынужден платить. Иду за чековой книжкой.

– Никуда не ходи, Игореха, – гнул свое Правдивый под пятый стакан. Ничего ты не проиграл. Понял! – Он с грохотом впечатал подстаканник в столешницу. – Он ее из могилы раскопал! Животное, значит, усопло, схоронили, как полагается, чего надо сказали, чего надо выпилм, а он подглядел – и шуровать. В целях конспирации – рылом. Чтоб без отпечатков пальцев.

– Ах, Александр, что вы такое говорите...

– То-ч... Расхититель могил, вот он кто. Саркофаг таманхамоновский кто попер? Скажешь, не ты? Ах, не ты...

Я пошел к себе за расплатой, оставив Правдивого развлекаться в свой день рождения, который тоже наверняка был липовым. "Ты мне не гони. Тебе сказали чего? А! – на-се-ко-мо-ё. А бабочка, она как полуптица, понял? Вот пингвин, он полуживотное, а бабочка – полуптица. К вообще, какой ты Сема, когда ты Самуил? Шмуля ты, вот ты кто". Переливчатое сопрано Ларис Иванны: "Как, неужели действительно бабочка? Прелесть какая! Нельзя ли поближе Самуил, будьте любезны..."

***

Коттедж состоял из прихожей, двух комнат и туалетной с душевой. Другие, должно быть, такие же. Снаружи, по крайней мере, все одинаковые. Я путался первые день-два, натыкаясь на запертые двери. Это не обязательно были нежилые домики, просто оказалось, что в Крольчатнике принято запираться. Ключ от своего я тут же потерял и забыл о нем.

Я сразу прошел в туалетную, взял, что было нужно, и почти двинулся на выход, но что-то заставило заглянуть в комнаты. Не то чтобы меня привлек посторонний звук, или я заметил краем глаза детальку вроде переставленной книги, сдвинутого плаща на вешалке в прихожей. Я не успел заиметь здесь установленного порядка вещей. Внезапный позыв – за годы, проведенные в одиночестве, я научился не пренебрегать ими.

Прислонившись к косяку второй комнаты, которую я называл кабинетом, я думал, что было бы очень здорово найти здесь сейчас угрожающее письмо из вырезанных газетных строк. Развалившегося в кресле наглого собеседника, что напутствовал меня перед Крольчатником, явившегося продолжать. Рыжего Хватова, решившего со мной окончательно разобраться. Хоть, черт возьми, труп в луже дымящейся крови с торчащей рукояткой ножа! Вообще, я потому и назвал эту комнату кабинетом, что тут стоял письменный стол с принадлежностями и висели полки с книгами. Я не знал, что хранится в ящиках массивных тумб стола, и не собирался пробовать ни одно из торчащих в обширном приборе перьев. Я также не сниму крышку футляра пишущей машинки скорее всего очень хорошей, решил я, увидев впервые. Я бы с удовольствием совсем не входил в эту комнату, но помимо книг здесь стояла видеодека с монитором и при ней девяносто пять – посчитал – кассет с приключениями, развлекалками, легкой эротикой и классным мордобоем. Перетаскивать все это хозяйство в спальню не хотелось.

Я стоял, смотрел, представлял себе, насколько бы мне было легче найти что угодно, но только не то, что нашел.

На грушевой столешнице, посредине, лежала готовая стопа чистой писчей бумаги, сверху два очинённых до игольчатости карандаша. Рядом точилка в виде задорного поваренка с ручной мясорубкой. Крышка одной из чернильниц в приборе откинута. С одного угла высилась расчехленная машинка, угадал я, надежнейший неподъемный "Рейнметалл" с немножко не так расположенными "э", "ы" и "ц", твердым и мягким знаками. При "Рейнметалле" тоненькая папочка с копиркой. С противоположного угла стола на вычурной решеточке стоял блестящий пузатый кофейник, и в изящном лоточке под ним догорала таблетка сухого спирта.

"...Позвольте пригласить вас на тур, графиня?

Ах, нет, я уже обещала эту мазурку князю.

Что такое, графиня? Что я слышу? Ему? Мазурку, которая по праву принадлежит мне?! Стреляться! Стреляться!.."

Так и не переступив порога кабинета, я повернулся и пошел из дому. Мне очень хотелось смести все со стола, рвать занавеси, бить, крушить, но я не сделал этого.

"...Куда же вы, граф? Как же дуэль?.."

Не-ет, господа аристократы, уж лучше я пойду валять дурака. Как все.

***

Полку нашего прибыло. За четвертым придвинутым столиком Кузьмич, пошевеливая седенькой эспаньолкой, деликатно кушал сливки с сухариками. Снежные локоны Кузьмича ниспадали на бархатную блузу, круглая шапочка возлежала на челе со старческими веснушками. Правдивый держал перед собой полный стакан чаю на тыльной стороне ладони.

– ...и когда трэтий джигит сэл на самого га-аря-чего коня, взал самую острую саблу и на всом скаку разрубил самое ма-алэнькое яблоко на голове Тамары, с головы ее нэ упал ны а-адын волос! Но и этого джигита Тамара прыказала сбросить в пропасть. Он крычит: "За что?!" А она ему: "За компанию, да-ара-гой, за компанию..." Так выпьем же з-за компанию! – И Правдивый обрушил в себя полный стакан. – О, Игореха! – сказал он сырым голосом. – Принес?

Я уселся на место. Сема прятал глаза, но не мог не возвращаться к моему оттопыренному карману. Щеки его пылали под щетиной, уши торчали ломтиками августовского помидора.

– А что, Санек, и ты будешь? – спросил я невинно. – Здравствуйте, Кузьма Евстафьевич.

– Добрейшее утро, Игорь Николаевич, добрейшее утро, почтеннейший.

– Да чтобы мне кардан в жо... – Правдивый поперхнулся чаем. Стрельнул глазами в сторону Ларис Иванны. Та цвела, наблюдая и слушая. – Я извиняюсь. Нет, я насчет Шмули нашего. За другана беспокоюсь. Что, Шлемка, трясет тебя после вчерашнего-то "Поморинчика"?

– Самуил Израэлевич, почтеннейший, да кто же вам сказал, что взвесь следует кипятить? Да, в состав большинства зубных паст входят спиртсодержащие разбавители, но при кипячении этиловые молекулы разваливаются, только и всего. И ожидаемый, э-э... эффект нулевой. Я так полагаю, суспензию следовало отстоять, а уж потом, э-э... употреблять. И только жидкую фракцию, а не как вы, право, да еще в таких количествах... Я вновь встал. Откашлялся.

– Сегодня у нас два виновника торжества. Именинник (кивок Правдивому) и счастливый победитель (Семе). Да! И третья – виновница... а где? А, вижу, вижу.

Мертвая бабочка была уложена на блюдце и выставлена ко всеобщему обозрению. Я продолжил:

– Позволю себе несколько слов. Присутствующим памятны горячие дискуссии, гремевшие в этих стенах по поводу неприсутствия на территории Крольчатника представителей так называемого третьего царства. В силу обстоятельств я смог принять участие лишь в самых последних из них, хотя самый факт, точнее, артефакт, а еще точнее, феномен, меня, безусловно, потряс с моих первых шагов по этой гостеприимной земле. Потрясает он меня и теперь. Помнится, был высказан широчайший диапазон мнений от самых позитивных по поводу отсутствия кровососущих и жалящих ("Да-да, милый Игорь, это же такая гадость, фу!") до самых пессимистических в связи с аномальным нарушением биоценоза ("Вот именно, почтеннейший Игорь Николаевич, погибающие деревья – это, знаете ли..."), а также строился ряд головокружительных гипотез, включая вмешательство инопланетных сил ("А чего ты, Игореха, ты эту, фантастику-то, почитай. Этот, как его... Или эти два, тоже..."). При искреннем уважении к присутствующим, которые авторитетны для меня уже тем, что наблюдали явление гораздо дольше, я позволил себе усомниться, имеет ли место идеальный феномен, феномен в абсолюте, или же асимптотически феноменальная флуктуация? Не далее как вчера после ужина мною было заключено пари с Сем... уважаемым Самуилом Израэлевичем в присутствии не менее уважаемого Александра Правдивого, любезно согласившегося быть нашим секундантом. Так сказать, "сина ира эт студио". Сегодня же пари Самуилом Израэлевичем выиграно, чем и обуславливается передача ему сейчас при всех пинты этой восхитительной и во всех отношениях ароматной субстанции. Бери, Сема, это законное твое! Распоряжайся по своему усмотрению!

Во как сказал, во как могу. И на стол поставил то, что с собой принес. Раскланялся. Сел.

Правдивый стукнул захлопнувшимися челюстями, снова распахнул: "Трепло". Ларис Иванна послала воздушный поцелуй и пропела: "Браво, браво!" Одна рука у нее по-прежнему оставалась вытянутой под столом, вплотную к руке ее бледного соседа. Кузьмич подвигал эспаньолкой и сказал:

– Простите, я как-то недопонял, почтеннейший, позиций сторон в споре. Вы доказывали, что – да, или вы доказывали, что – нет?

– Неважно. Главное, выиграл – он. Правдивый, подтверди.

– А! Игореха Шмульке флакон обещал за любую насекомую. Только эту дохлую ветром принесло, точно говорю. Нет, ну ты, Кузьмич, сам, что ль, не знаешь, что не бывает у нас этого добра? А там как хотите.

Правдивый со слезой отпил чаю, а Сема, очарованный, смотрел. На нее. Хрустальную. Резную. Играющую гранями. Практически непочатую и от полноты содержимого нежно-топазовую. С белой пластмассовой крышечкой. Потом словно проснулся. Опять покраснел, сцапал бутылочку и бормоча: "У меня, видите ли, раздражение, здесь такие ужасные станки, по-человечески и не побреешься..." – устремился наружу.

– Ты чего ему дал? – осведомился Правдивый. – "Гигиенический"?

– "Семейный", кажется. Да я не очень смотрел, одеколон и одеколон.

– А я свой не дам. Что я потом – как этот, как его... Тебе хорошо. Слушай, а писатели, они все с бородами или как? Я вот одного по телику видел, так он вообще бритый. И лысый. Давно видел. Там еще. – Правдивый неопределенно махнул рукой, по-видимому, указывая за забор. Меня подмывало задать вопрос, но я сдержался.

– Которые стоящие – с бородами. А художники, те вообще поголовно. Дай-ка мне плюшку, вон ту, скрученную.

– На... А чего ж Сема без? Или он нам звонил, что картинки малевал?

Правдивому ответил Кузьмич:

– Увы, почтеннейший, увы. О Самуиле все правда. Я хотя его работ не видел, Бог не сподобил. – Кузьмич задумчиво пожевал усами и эспаньолкой. Или же, напротив, помиловал. М-да. Не видел, но слышал. От людей разбирающихся и авторитетных, высочайше те работы оценивших. С некоторыми из авторитетных людей впоследствии происходили всякие вещи... м-да. Так что не "звонил" нам Сема, как вы изволили выразиться.

– От попал! – хлопнул по столу Правдивый. – Один, понимаешь, художник, а тут нате – еще писатель! От баранки да в прятки. Только одеколон и жрать.

– А у вас, почтеннейший, ручки-то, ручки на шоферские гегемонские отнюдь, между прочим, не похожи. Тут уж скорее нашего бедного Семочку можно подозреть.

Кузьма Евстафьевич, которого Правдивый звал Кузьмич, утверждая, что сроду заковыристое отчество не выговорит, глядел в тихий солнечный день в

растворе дверей голубенькими, чуть слезящимися глазками и промакивал усы лиловым платочком с непонятной монограммой. Правдивый медленно убрал ладонь со стола, явно не зная, что делать и как врать дальше.

За исключением меня, дурака, никто в Крольчатнике о себе не говорил. И о других помалкивали. Только благодаря имевшейся на туалетной полочке моего коттеджа предыдущей бутылочке я сумел разговорить неделю назад трясущегося, как нынче, Сему. О себе он также наотрез отказался говорить. Зато рассказал занятный анекдотец из прежней жизни Кузьмы Евстафьевича Барабанова. Правда, к делу анекдотец, оказалось, не пришьешь. Разве что в тонких нюансах.

Кто был Кузьма Евстафьевич по роду-племени, Сема, естественно, не знал, как не знал, из-за чего, собственно, очутился в Крольчатнике. Но Сема знал его как крупнейшего московского коллекционера живописи и раритетов. В масштабе страны и даже шире. Все его знали. (Кроме меня, но я в тех сферах никогда не обращался.) Личный друг Костаки. Знакомый Сороса. То ли свидетель, то ли участник, то ли эксперт в давнем-давнем, но сохранившемся в виде канона деле Мороза (иконы). Из последнего – консультант в прецеденте с похищенными манускриптами, когда понадобилось состряпать компромат и посадить "генерала Диму". А эпизод, о котором говорил Сема, заключался в следующем. Во времена махрового застоя, когда по-настоящему интересных выставок было раз-два и обчелся, как-то некоторая такая состоялась на Грузинах. Авангардисты двадцатых, живущие андеграундисты из полуразрешенных или вообще привезенные отъезжанты. Короче, простому советскому – тогда человеку далекие. "Грузины" в той Москве славились демократизмом, граничащим с вольнодумством.

В толпе, состоящей на четверть из искусствоведов в штатском, наполовину из "своих", а на четверть из случайно забредших "простых советских", затерся совсем уж простой советский адмирал. Кто его знает, чего он там забыл. Может, дочка привела, может, молодая (новая) жена Адмирал при всем параде. В наградах, кортике, золоте рукавов и "краба". Смотрит одно полотно, другое, третье смотрит, десятое, и берет его сизая, как вечер на рейде, тоска... Чего я тут не видел? Чего они во всей этой мазне находят? Как это вообще разрешили, и кто тут главный?.. Так думает себе наш адмирал. А народ роится, народу не протолкнуться, поскольку вольнодумная выставка разрешена только на три дня. Или вообще на один. Дочка, а может, молодая (новая) жена щебечет у локтя, разбирается, восхищается, млеет, глазки закатывает. Дружки ее, знакомцы патлатые, рядом тоже не молчат, мнения свои, шкот им смоленый куда не надо, компетентные высказывают. Плохо адмиралу Однако – не пристало Морфлоту быть слабым! Не пристало. Тоска пусть берет, зевота, как на вахте-"собаке", давит, но позицию свою неколебимую дать надо. Но – в рамочках. Только чтоб спутница, вроде как к ней одной обращался, слышала. Ну, и кто тут рядом окажется. Патлатые те же... Нет, я не думаю, что это близко. Сами смотрите, вот это что? А, это? Такая наша женщина, наша мать, жена, подруга наша героическая? А это ж вообще непонятно, как на это смотреть и что оно такое. Да еще целую, понимаешь, выставочную залу под это занимать!.. Говорилось все вполсилы адмиральского соленого штормового голоса прямо за спинами толпы почитателей и приближенных, окружавших Кузьму Евстафьевича. Вокруг от сего компетентного мнения поеживаются, но в дискуссию с человеком в большой форме не вступают. Не в моде тогда были дискуссии. Кузьма же Евстафьевич невозмутимо обернулся, но не всем телом, а этак через плечико, и, оглядев позументы и якоря сверху донизу, внятно, на весь зал, нарочито грассируя, уронил:

– Ну что ты понимаешь в искусстве, мат'ос?

Рассказывая, Сема давился от хохота и все пытался воссоздать живую картину, как публика, не имеющая привычки ржать перед великими работами, зажимая рты, разбегалась по укромным местам.

– И главное, мы ж тогда, конечно, на следующий день знали, вся Москва знала, мы надутые ходили, как индюки, он же у нас живым Богом был. Ну! Барабанов! Сам! Потом, конечно, другие легенды пришли, потом вообще все поменялось, а ведь помню же! И вот теперь я здесь, и он здесь...