Текст книги "Орфей"

Автор книги: Николай Полунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Я вежливо посмеялся вместе с Семой, не видя связи между анекдотцем двадцатилетней давности и сущностью того, где мы все очутились теперь. Он поспешно удрал с бутылочкой, и мне стало его жалко. Потом я вспомнил самого себя, и мне стало стыдно. Потом еще кое-что вспомнил, и стало интересно.

– ...и очень просто, маэстро. Я вам сейчас объясню до тонкости. Нужны три вещи. А – субстанция... черт, мне понравился спич ст-тарика Гари-ка... Бэ – стальной прут в метр длиной. Цэ – Сибирь. Лучше Северный полюс. Антарктиду можно, но там высоко, в горах я себя плохо чувствую. Да, и миска.

Сема вернулся. Сема благоухал. Его скулы зияли многочисленными порезами, причем бритье, этот мазохистический акт, состоялось исключительно в целях конспирации. Теперь Сема мог благоухать сколько угодно и, судя по фамильярному "старику Гарику", делал это на все триста пятьдесят граммов "Семейного".

– Одним концом хорошо вымороженный прут ставится в миску под небольшим наклоном, за дру гой держим. Тонкой струйкой пускаем субстанцию по металлу. Посторонние продукты примерзают, и на выходе имеем что? Имеем очищенное вещество, годное к употреблению. При необходимости операция повторяется.

– Где ж ты тут Сибирь нашел? – проворчал Правдивый. Он старался не глядеть на Кузьмича. – Я чего-то тут у нас, слава Богу, пока никакой такой Сибири не видел.

– А при чем здесь – тут? – Сему чуть повело. – Ты, ст-тарик, не надо тут. Я так, теоретически.

Вместо грязноватой майки на Семе была сорочка с тонким стильным галстуком, куафе "короткая Африка" прополото от мусора, очки в тонкой золотой оправе на горбатом носу. С Семой, не считая ароматических атак, теперь было приятно общаться. Беда только, что условия Крольчатника были стопроцентно спартанскими в отношении разного рода "субстанций", и ему приходилось выказывать изобретательность, чтобы время от времени принимать вид, чтобы с ним было приятно общаться. Что "субстанции", с табаком дело обстояло точно так же. Мне пришлось бросить курить, как пару лет назад в моем лесу пришлось научиться. Там – с голоду, здесь – от сытости. В общем, и то и то оказалось несмертельным.

С женщинами было много лучше. Во-первых, Звезда Востока Ларис Иванна. Она гораздо чаще появлялась без Юноши Бледного, чем с ним. Охотно делила свой стол с Правдивым, а то и (при должном виде) с Семой. Все благожелательнее поглядывала на меня. Во-вторых, была Наташа Наша, хрупкое очкастенькое создание, пародия на "училку-практикантку", столик ни с кем не делившая, но несколько раз я их видел прогуливающихся с Семой в стороне пустующих коттеджей, причем вид Семы на текущий момент ее явно не трогал.

И была Ксюха.

– Еж твою триклешь! – весело гавкнул над ухом Правдивый. – Ксюха! Чо спишь так долго? Вроде мужики-т все тут. Или все-ж-ки вы с Наташкой пошаливаете? Признайсь? Бал-ловницы... Давай сюда, у меня сегодня день рожденья, вишь, празднуем. Игореха те подарочек приготовил.

Ксюха тоже задержалась на пороге, привыкая к перемене света, и сквозь марлевое платье просвечивала вся как есть. Ей было лет, наверное, двадцать пять или ненамного больше. У нее были огромные водянисто-зеленые глазищи, крупноватые нос и рот, что, впрочем, ее не портило. Высокая длинноногая шатенка. Без четырех верхних резцов и потому, должно быть, редко улыбающаяся и вообще молчунья.

А на спине у нее тремя группами по шесть проходили безобразные, в палец толщиной, поперечные шрамы на месте выдранных полос кожи. По лопаткам, талии и пояснице, заходя последними двумя на ягодицы – как след трехпалой лапы о шести когтей каждый палец. Про шрамы я знал точно.

– Доброе утро, Ксения, душечка!

– А, К-ксюха, ст-тарая, здорово!

– Милости просим, девочка, к нам, холостякам, украсьте сугубо мужское общество...

Из-за плеча Ксюхи, которая была не Оксаной, а именно Ксенией или хотела, чтоб так считалось, незаметно проскользнула Наташа Наша, пискнув свое "здра-сьте". На нее привычно не обратили внимания. Кроме Семы, который опять покраснел и энергично закивал.

Ксюха смотрела прямо на меня.

– Здравствуй, Ксень, как спалось? Садись к нам, гляди, Правдивый сколько назаказывал.

– Кто? – выдохнула она, как обычно, почти не разжимая губ.

– Санька же. У него...

– Кто принес это... эту...

Она смотрела вовсе не на меня. Прищуренные русалочьи глаза уткнулись в жалкую мертвую бабочку, забытую за разговорами и отставленную вместе с блюдечком на ближайший ко мне угол.

– Сема принес.

– Угу, – подтвердил Правдивый, тыча в красного Сему, на глазах теряющего стильность. – Игоре-ха заказал, Семка приволок. А чего?

– Где взял?

– Та... там.

– Пошли покажешь.

Нет, не из-за отсутствия передних зубов вылетал у нее этот свистящий шепот. И испарина проступила мгновенно на лбу не от дневной жары.

– Да чего тут такого? Они с Игорехой поспорили. Семка все утро за ней гонялся.

Я уже выработал в себе рефлекс: при столкновении с очередной загадкой Крольчатника прежде всего молчать и не делать резких движений. Когда-нибудь все должно разъясниться, это уж как закон. Вот только когда?

– Ст-тарая, да я – пошли, я покажу, правда... Там у западной стенки, где заложено, лужок есть. У меня, понимаешь, раздражение такое кошмарное, мне Гарик... Игорь то есть Николаевич...

Вскакивая, Сема задел столик, я бросился ловить чашку и не увидел, как они отошли. Когда разогнулся, Ксюха вновь замерла на пороге, вся в бесстыдном сиянии, а Сема вопил издалека: "Вон! Вон там, где кусты!"

Ксюха откинула прядь и теперь уж точно глядя мне в глаза, тихо, отчетливо проговорила:

– В следующий раз на муравья спорь, Игорек. На муравья. Не ошибешься. – И пропала, свернув с тропинки.

Я осторожно поставил спасенную чашку рядом с неудачным предметом спора. Черт ее знает, может, правда дохлую ветром принесло? Но не было ж с утра никакого ветра. Да и что это меняет, что может объяснить?

Юноша Бледный шептал Ларис Иванне. Н.Н. уткнулась в свой унылый селедочный винегрет. Кузьмич сокрушенно кивал. Один Правдивый все еще смотрел на улицу, и на ганимедской его физиономии с расправившимися морщинами я читал полное и злорадное удовлетворение от исполненной тайной задумки.

***

Вечером у меня был костер. Я развел его на месте старого кострища в десятке шагов от домика. Очень хорошая писчая бумага давала яркое апельсиновое пламя с синим высверком. Над Крольчатником не бывало долгих подмосковных вечеров, темнота здесь падала сразу, что также позволяло сделать кое-какие заключения о том, где географически мы находимся. Я притащил раскладной стульчик и стянул с кровати покрывало, накинув на плечи, как плед.

Три недели. Привезли меня, кстати, все еще полусонным, я мало что помню. Правдивый, который довел до коттеджа и наутро кинул ключ от входной двери, вовсе не собирался вводить в курс дела, а лишь показал расписание завтраков, обедов и прочего. Это позже я со всеми более или менее перезнакомился, в процессе. Да, вспоминая Гордеева, который говорил про новые обертки на конфетках... нет, он сказал – "конфектах" с тем же самым, можно согласиться, что времена все-таки изменились. С того начиная, что теперь не заманивают интересующих человечков посулами, подарками, не играют на тщеславии. Тебя даже не пробуют всерьез пугать или подставлять, чтобы ты согласился. Просто берут за шкирку и пересаживают за забор. Кто? Зачем? Ты даже не интересуешься. Какому Великому Никому принадлежим мы, пятеро мужчин и три женщины, не знает, наверное, никто из нас. А кто знает, тот не говорит. Мои осторожные расспросы по отдельности каждого... почти каждого ни к чему не привели за все это время.

Здесь довольствуются тем, что сообщил о себе сам, и, назовись я хоть пророком Даниилом, имя которому Валтасар, никто, я уверен, и ухом бы не повел. Здесь не ходят друг к другу в гости, не занимаются массовыми развлечениями на свежем воздухе. Здесь нет радио и телевидения, свежих журналов и газет. Самый свежий у меня в домике журнал "Катера и яхты" за 88-й год, а из фильмов – спилберговский "Indiana Jones and the Last Crusade" 89-го, кажется, года. Чтиво на полках – тоже сплошь детективная классика, причем и издания десятилетней давности. Время словно насильственно остановлено здесь.

Я не спешил, бросал по одному листу и надеялся, что кто-нибудь заглянет на огонек, но никто не пришел. Тогда я затоптал ворох тлеющего пепла и ушел в дом. И был сон-продолжение, настойчивая мягкая рука давала понять, что не отступится от меня.

***

Не единожды пытался он определить тот день или миг, точку в своей жизни, про которую мог бы сказать: вот! Отсюда. Здесь перелом. С этого часа, мысли, встречи – началось. И не мог. То роковая дата казалась ему четкой, то зависала меж несколькими месяцами определенного года, а то вообще расплывалась масляной каплей по воде до того самого светлого книжного шкафа и цапнувшей трехлетнего карапуза пчелы, залетевшей в квартиру майским днем. Тогда ему начинало казаться, что он с самого рождения жил с этим, как живет раковый больной, еще не ощутивший недомогания, первого тычка боли, но уже с тикающей в собственном теле адской машиной, с заведенной пружиной смертельных стрелок, лишенных обратного хода.

Что-то все-таки вспоминается. Яркое зимнее солнце, свежий снег, девица виснет на локте. "Ой, какие сапожки – умереть!" – "У кого? Которая? Вон та?" (Косой взгляд.) И фря в сапожках, скользнув на ровном месте, раскорякой усаживается в сугроб. "Уй ты! А еще?" – "Сколько хочешь. Запросто. Гляди!" – И туда же господинчик в шапке пирожком. И оторопевшие школьницы. И тип в дубленке.

Голова звонкая-звонкая, пустая, руки-ноги невесомы. Теперь так случается после каждого "наката", а тогда это было впервые, и он сравнил свое состояние с тем, что ощущал, однажды насосавшись насвоя с гашишем. Не сам шагаешь, выдирая себя из земного притяжения, а твердь будто отскакивает от подошв. Примерно так же.

Девица испугалась, завизжала, отпрянула от него. Через глаза, уши, ноздри в пустую голову ворвался январь. "Да чего ты, совпадение простое, дура, ну?" Он, кажется, чуть навеселе был тогда. Он сам верил тому, что говорил. А на пятачке оказался раскатанный каточек, предательски припорошенный ночным снегопадом. Он вспомнил к месту из джеклондоновского "Сердца трех", где описываются совпадения, а эта дурища, которая, конечно же, ничего подобного не читала, уже пьяная, хохотала взахлеб: "Сов-падение, понимаешь? Сов! Падение!.." И они еще придумывали всевозможные звукосочетания на "сов", и, изнемогшие от смеха, сами уселись в исковерканный сугроб.

А вот теперь оказывается, что он не просто запомнил, а как бы запечатлел случай, хотя и не может уточнить, в какую из зим тот произошел.

По-настоящему он задумался, только когда завел себе специальную тетрадку для всякого рода странных событий и сбывающихся примет. Нет, он не увлекся вдруг мантикой. Эти "сорок четыре способа заглянуть в будущее". От аксиномантии – "по камню, балансирующему на острие раскаленного топора" до филлородомантии – "по звукам хлопанья листьями розы по рукам". До такой экзотики он не дошел. Скорее это можно было назвать своеобразным дневником. Он вдруг подметил, что слишком часто у него повторяются примеры, когда одно его действие влечет за собой последствия, не имеющие к действию никакого разумно объяснимого отношения. Это могло быть из общепринятых примет, скажем, пустое ведро. Встреться оно, и следом непременно рухнут сегодняшние планы. Расстроится свидание, попадешь в обеденный перерыв или несуразный, посередь недели выходной, сломается автобус, остановится метро, закроют полгорода – со спокойной душою можно заранее поворачивать обратно. Ведра, встречавшиеся ему, были в основном помойные, мусорные то есть. От встреч бывало трудно уклониться – он жил в районе, воспетом одним из его новых друзей, снобом из особнячного переулка в Центре, таким поэтическим экспромтом: "В краю тополей и помоек!.." Еще примета, из сугубо личных: утренняя чистка обуви. Стоило ему заняться этим делом перед самым выходом, забыв или не в состоянии сделать вчера, и неприятности получались много злее. Всего раз в жизни он попадал под машину, и последним проблеском до визга покрышек и беспамятства было: "Как здорово, что я достал такой замечательный крем для обу..." Смешно, но ему потом три месяца было не до смеха.

А вот кошка через дорогу действовала, наоборот, очень хорошо. Все в тот день получалось. Легко решались вопросы в редакциях. Улыбались девушки. Посреди холодной слякоти настигали запахи черемухи и жасмина. Приходил нежданный денежный перевод или возвращались долги, на которые махнул рукой. Очередная жена встречала свежим борщом и чистой квартирой. Дождь сменялся на вёдро. Даже его ежедневная норма написывалась быстрее и успешней обычного.

У него было строго соблюдавшееся им ежедневное обязательное количество написанных слов, без которого он не вставал из-за стола. Но об этом позже.

Нет, кошка была его лучшей приметой. Он пробовал нарочно выходить пораньше, спугивая дворовых котов и надеясь, что хоть один перебежит дорогу, но нарочно как-то не получалось. Приметы помельче. Есть с ножа непременно в тот день поругаешься. В периоды его состояния в браках эта примета сбывалась с завидным постоянством. Лавровый листик в тарелке: точно – неожиданное письмо. Горбун на улице – к неудаче, здесь примета, как с кошками, меняла свой знак, поскольку, по идее, горбун – примета счастливая. Личные. Заглянешь утром в почтовый ящик – во второй половине дня дождь (снег). Разбудит поутру телефонным звонком женский голос – контролер в транспорте, мужской – хоть раз да оборвется шнурок в ботинке. Как-то из чувства протеста он нацепил бесшнурко-вые мокасины, и, срамище, в глубоком присесте за выпрыгнувшей из руки монетой на заду лопнули брюки, да как!.. Зачеркнутая первая фраза на новом листе означала: крути страницу не крути, а в корзину она пойдет обязательно.

Попервоначалу, до тетрадки, он еще мог, вспомнив, что чему предшествовало, удивляться, ахать и ухать, иронизировать и качать головой. И только она, зеленая, любимая за отсутствие переплета, с клетчатыми страничками на спиральке, убедила и добила его окончательно. В лунке мироздания, что предназначена ему, завязывается, а может, имел место и до, клубок противоречий и необъяснимостей.

Явления, в которых нарушаются нормальные законы причинно-следственных связей, происходят вокруг него стопроцентно.

Он установил, что казусы случаются, когда он непроизвольно, сперва не придав значения или забыв, попадал в первую половину приметы. Идущей непосредственно за "если" и продолжающейся вплоть до самого "то" Случающееся после "то" бывало невероятно разнообразно, как правило, неприятно и безнадежно неотвратимо.

Если бы он знал, что его совершенно правильный вывод касается не только его так называемых примет.

Жизнь как шла куда-то своим чередом, так и продолжала идти, и он шел вслед за нею, потому что ему больше было некуда деваться. Ну, съездил он на одну баррикаду. Через неделю, поглазеть. Тогда, давным-давно. Поразился ее – на деле – малости. Ну, понаблюдал очень издалека гавкающие приседающие танки и черный дым, поднимающийся из центра столицы в ясное октябрьское небо. Чуть позже первой баррикады, но тоже давно. Ну и что? Даже когда изменились, в сторону увеличения пока что, деньги, и все новые друзья, ставшие потихоньку довольно старыми и привычными, вдруг озаботились покупкой-продажей акций и расчетных билетов со всевозможными вкладами, он просто принял к сведению и продолжал заниматься собственным делом.

Избранная им стезя оказалась к нему на редкость благосклонной. Когда-то он почти не мыкался с первыми публикациями. Обилие уже написанных вещей сослужило добрую службу. А еще – что он никогда не ленился переделывать и делал это быстро. Не возмущался, когда целые куски выбрасывались редакторами. Еще до разнообразных переворотов в одном издательстве у него замаячила одна книга, в другом – другая. Знающие люди говорили, что это редкость, ибо издатели ревнивы.

В те времена – давным-давно – печатали охотнее как раз за противоположное, нежели сегодня. А может, кто знает, пройдет время, и снова все будет наоборот? Ну, или не будет больше такого времени, не надо сразу пугаться.

Появлялись новые творческие объединения, самостийные издательства, частные (целая эпопея была – разрешение частных, запрещение частных) или "под крылом", и он по мере сил и зазываний друзей во всем этом участвовал.

Меркантильные частности жизни также претерпели изменения к лучшему. Через ловчилу приятеля он умудрился поменять с посильной доплатой свою комнату на однокомнатную квартиру в том же районе, имевшую, правда, после алкаша обменника жуткий вид. Но тут подкатился гонорарчик, и призанял, и, сделав успешное усилие, чтобы забыть обо всех своих кредиторах, организовал в квартире ремонт. Ни с одной из жен предусмотрительно не заимел ничего общего, кроме штампа в паспорте. В конечном итоге дело ограничилось парой штампов, вроде как "вошел-вышел". Результат получился налицо. Свободный мужчина в возрасте Христа. Интеллигентной профессии, не лентяй. Рост выше ср., обр.неок.выс., жильем обесп., без вр.пр. По большому-то счету, действительно почти без, не курил вот никогда в жизни. Колес пока не заимел, но все впереди. И вообще, пускай женщины его возят.

С таким вот багажом двигался он по нашим ро ковым девяностым. Тогда же и случилось с ним его первое Тогда. Примечательно, что подкралось со стороны, откуда он и ожидать не мог, какую считал у себя самой защищенной из его легкой и после второго развода безоблачной личной жизни. Он поднял трубку и не подозревая о таящемся подвохе, поскольку первый – из примет утренний звонок уже прошел.

"Але!"

"Але, але. Ну?"

"А это – я!"

"А это я. Какие будут сообщения?"

"Я тебя Лю! Бонь! Ки! Страшеньки любоньки!"

"Отравлюсь от счастья. Дальше".

"Знаешь, как тебя моя мама называет?"

"Как это, интересно, она может меня называть, ни разу не видев? И будем надеяться – так и не увидев?"

"А я ей про нас все-все рассказала. Ты рад?"

"Я польщен. Дальше".

"Нет, ну ты чего, ты не радоньки меня слушань-ки?"

"Ты знаешь, не переношу я твое коверканье".

"Ой, ой, ой! Обидели его. Писатель х...в!"

"И мат я твой не переношу".

"Мне трубку положить?"

"Да чего уж. Говори, зачем звонила".

"Нет, ну это... Тут одна дура крутой парфюм предлагает..."

"Сколько?"

"Нет, нутам набор вообще крутой..."

"Сколько?"

"Ну, понимаешь, там вообще дешевле, они берут оптом..."

"Сколько?"

"Ну, там такие ци-и-ифирьки, ци-и-ифирьки... Слушай, может, я тебе в гринах скажу?"

"Я патриот. В наших говори".

"Ну, тогда там ра-аз нулик, два-а нулик..."

"Нету".

"Ну..."

"Нуликов нету. Девяточки есть. Последнюю палочку мы к ним совместно поставим, ага?"

"Я тебя Лю! Бонь! Ки!"

"Эй-эй, поосторожнее там, шнур не оборви".

"Все, перехожу на прием. Рада старац-ц, ваш-блродие. Всегда к услугам. Хоть спереди, хоть сзади".

"Ты..."

"Ну что – ты, ты? Ты потрахайся с мое, будет тебе – ты! Что сопишь в трубку?"

"Девонька, тебе осьмнадцатый годок-то хоть сравнялся? С шестого класса, что ль, промышляешь?"

"Отье...сь! Профессиональной "бэ" никогда не была!"

"Жалеешь о безвозвратно упущенном?"

"Зае...л".

"Сейчас уже я трубку положу!"

"Все-все. Ты слушай, я чего вспомнила, все хотела тебе рассказать. Помнишь, ты мне давал почитать какую-то свою хренотень? Ну, в рукописях я у тебя нашла, неопубликованную? И как это ты не пристроил, но это ладно. Ну, я не помню, как называется. Про бабу, которая к мужику прилетает, здесь самолет разбивается? Помнишь?"

"Хм, помню. Странно, что ты запомнила. И вообще прочитала, ты ж малограмотная. И что?"

"Ой, ты слушай, слушай. Буквально две недели назад приваливает ко мне мой Макс – ну, Макса помнишь? – весь белый, как стенка, и кидает заяву: евонная подруга была в том самолете, что грохнул в Домодедове. Ну, первого числа, ну ты чего, не смотрел "Новости", что ли? Вот. И что самое главное, именно из Хабары, и он, то есть Макс, слушаешь? – совершенно как в рассказе там у тебя или повести, черт тебя разберет, с утра ее ждал, по Москве шатался, и принес пятнадцать, именно пятнадцать, я аж вздрогнула, когда сказал, садовых ромашек. И ты слушай, не купил, а прямо, как у тебя сказано, в метро и нашел, на сиденье в вагоне, представляешь? Кто-то ему как подкинул. А ведь Макс ни сном ни духом про этот твой роман, или как его... А? Представляешь? Ой, ну ладно, мне тут в дверь звонят, и Лялька опять на ковер насрала, сука, вся квартира кошачьим говном провоняла, я вечерком за денежкой заеду, пока!"

Удивительнее всего, что он сперва даже не принял этот разговор во внимание. Пложил трубку и пошел на кухню варить утренний кофе, мурлыча себе: "Любовь, лю-убо-овь..." Неважно, о чем там подруга щебетала, отвлекая его от главного вопроса о деньгах. Даст он ей на ее шпильки, что уж. Эта была самой молоденькой из всех. Он старался поддерживать легкие отношения с двумя-тремя, временами созваниваясь и приглашая ту или иную в гости. Держал, понятно, на расстоянии, новая женитьба не входила в его планы Сладко потянулся. Представил подружку, как она раздевается, раскидывая вещи, такая уж у нее была манера. Высокая и гибкая, с плоским животом и тяжеловатой, но красивой грудью. И все, что последует. Девчонка толк знает.

Впрочем, следовало работать. Он допил кофе, отогнал праздные мысли и вернулся к делу. Он не вставал из-за стола без девяти написанных мелким разборчивым почерком страниц. Без помарок, он всегда писал практически набело. Так он решил для себя. Девятка – он любил и верил в это число. Согласно науке нумерологии, в которую он тоже верил, исключительная сущность Девятки – освобождение. "Познав цикличность всех проявлений жизни, Девятка отдает накопленное свободно и без страха, понимая необходимость возврата на благо Вселенной. Девятка являет человека-гуманиста, несущего в мир свет мудрости". До свободного расставания с накопленным он еще не дошел, а вот слова о человеке-гуманисте ему определенно импонировали. Со временем девять страниц стали на машинке, затем – на компьютерном принтере.

Справился со своими девятью страницами он вполне удовлетворительно, хотя две пришлось потом выбросить. Вот они, помарки в первых строчках! Уложился, как обычно, в пять часов с хвостиком. Легко пообедал. Оделся на выход. Сунул в сумку свежую, с пылу с жару вещицу. Ее ждало одно из тех новых издательств, что росли, как грибы, радуя еще непривычные читательские массы обилием монструозных типов, дымящихся стволов и небывалого женского тела на обложках. Зав. редакцией – давний дружочек, вместе в объединении при "Литераторе" начинали. Подумалось, что не худо заглянуть в одно большое гос. издательство, где у него лежала, ожидая окончательного принятия, в принципе одобренная рукопись. Там в бывшем отделе – страшно сказать! коммунистического воспитания работал знакомец. Обожатель данхилловских трубок и профессионал-анекдотчик. Поэтому положил бутылку коньяку. Подумал о погоде, положил зонт.

Он запирал дверь на второй оборот, когда в глубине квартиры раздался звонок. Длинная, тоскливая трель, совсем не из нашего времени автоматической, сотовой, мобильной, спутниковой связи. Словно с век назад забытой "станции" прилетел этот требовательный сигнал. Барышня-телефонистка шлет его, досадуя на неотзывчивый "нумер", и не отпускает желтой клеммы

С полминуты он послушал из-за двери. И ведь даже ключ не успел вынуть!

Если он что-то понимает, то это межгород. Не автомат, а по заказу, значит, глубинка. Или заграница, и тоже далекая. Из родимых гнилых весей звонить просто некому, а Боб звонить не будет. Приятель, друг детства, можно сказать, имевший дворовую кличку Боб, проживал сейчас в славном городе Денвере, штаг Колорадо. Отъезд был сопряжен с тр-рудностями, тр-револнениями и даже тр-р-рагедия-ми. Звонить Игорь Губерман, тезка и однофамилец известного поэта, пока не решался даже маме. Из яркого с телебашней американского города в долине меж синих гор шли открытки, заполненные бисерными строчками до отказа.

Из-за двери неслось монотонное курлыканье. Вот так вернешься, а там: "...надцать ...десят ...один? Леруны вызывают! (Варианты: Тухлино, Кривые Раки, Мотнялово, т.п.) Говорите!.. Дочкя? Клавоч-кя? То матка ваша, Ефимь Зосипатрня... Клавочкя! Как вы там? Как внучек Теша? У нас все слава Богу, боровка на Покров резали, боровок доб, сальца вам пряшлем, тольки не на што, пеней нету..." Фу ты! Да не хочет он возвращаться! Нет, нет, не станет, решено.

Резким движением он выдернул ключ из замка, и должно быть, по случайности, в тот же миг смолк и телефон. Ну вот, подумал, давно надо было. Вышел из коридора, где располагались его и еще три двери квартир, на общую площадку. По ней шли мокрые следы. В лифте, где на полу было еще мокрее, он достал из сумки зонт, стянул чехол, спрятал в кармашек. Внизу часть мокрых следов поднималась на половину лестничного пролета к почтовым ящикам, часть оставалась у лифта ждать. Обычная картина двенадцатиэтажного подъезда в ненастный день. С козырька подъезда лились струи, он стоял под ним, и неотвратимо поднималось сознание, что вот еще чуть-чуть, и он вспомнит нечто важное. Очень простое, но невообразимо жуткое.

Пробежали из-за угла две девчонки под одним прозрачным плащиком. "Здрась... Здрась..." – близняшки-соседки лет по четырнадцать. От них густо пахнуло табачным перегаром. Пузырились лужи, по спинам припаркованных автомобилей лупил дождь. Вытянув перед собой руку, он нажал кнопку, зонт хлопнул, раскрываясь. А с неба ударил гром..

Он вспомнил.

Повернулся и спокойно поднялся к себе на восьмой. Не спеша переоделся в домашнее, поставил чайник. Достал из сумки коньяк, выпил. Подумал и выпил еще разок. И еще. Довольно. Закупорил бутылку, убрал. Принялся методично разгребать низ шкафа, где держал старые рукописи, старые записи, вообще архив. Да, вот. Вот тот рассказ. Он сделал свою героиню учительницей из Хабаровска.

"Вчера мои детишки написали свои сочинения, которые проверять буду уже не я. Сопки за городом совсем зеленые, в Амуре купаться можно. Господи, как-то ты примешь меня. Но я поеду, потому что не может же все это так просто взять и кончиться, верно?

Постскриптум: я люблю тебя".

Он придумал историю разлученной любви в письмах на фоне полета героини к герою в Москву. Получилось неплохо, где-то изысканно. И верно, это никуда не пристроил. Для завершения требовался сильный ход, и он, ничтоже сумняшеся, героиню погубил вместе со всем самолетом буквально на глазах ошеломленного героя.

"Взревели сирены. Умчались машины. С летного поля поднимались клубы черного дыма. Кричали люди в зале прилета. Уткнувшись лбом в пруты решетки ограждения, он пытался разглядеть, что происходит. На диванчике в углу лежали пятнадцать забытых ромашек".

Понятно, почему это никуда не пристроилось. Написано было, когда официально наши самолеты упасть не могли. А тут еще – Домодедово, столичный аэропорт. Кто напечатает? Он поискал в старых газетах о катастрофе в начале месяца. Да, все так, "Ту-154", рейс из Хабаровска. Пассажиры и экипаж погибли все. Подробности отсутствуют. Он опять достал коньяк. Что-то было еще. Что-то не давало просто ужаснуться совпадению. Это должно быть там же, в архиве.

Засвиристел чайник на плите, и, снимая, он вспомнил еще раз и чуть не обжегся, почти бросая чайник на подставку. То, как он раскапывал старые записи, блокноты, тетради и разрозненные листы, было похоже на попытки засыпанного вырваться на свободу. В старенькой папочке хранились даже не законченные произведения, а так, наброски. Были времена, когда он писал эти словесные амебы по три штуки в два дня. Воображение играло, а руки были еще корявы. Слова будто нарочно прятались от него. Он спешил записать идею, колоритный поворот, подслушанный или выдуманный, но яркий разговор.

Здесь. Он просмотрел, не веря самому себе. Прищурился, прогоняя в памяти все подробности и слова. На двух старых, пожелтелых листах, с ошибками и опечатками был записан его разговор с подругой, состоявшийся сегодня утром. Дословно. Записан без малого десять лет назад. Он даже не помнил, куда хотел этот разговор вставить. Совершенно не помнил.

***

Ясным летним вечером, когда на небе ни облачка и еще высоко стоящее солнце играет на червонных куполах храма Спасителя, на открытой веранде одного из известнейших ресторанов Москвы за столиком расположился посетитель. Он был один, но предупредил метрдотеля, что ждет приятеля, и заказ официанту сделал на двоих, договорившись, что горячее – шашлык из угря и крабы по-креольски – подадут позже.

Выбранный им столик находился в углу обширного балкона, в отдалении от балюстрады, за которой можно видеть панораму города с его огнями, давшими шестьдесят с лишним лет назад название ресторану. Попасть сюда снизу непросто, и уже одно то, что посетитель пришел и один занял именно тот столик, который ему нравился, говорило, что человек он тут не случайный. От ближайших столиков на него поглядывали. На веранде не было свободного места. Умопомрачительной красоты девушка в бордовом, сильно открытом платье подошла, вопросительно тронула спинку стула напротив. Посетитель что-то коротко сказал ей, улыбнулся. Улыбка у него была очень обаятельной, располагающей к себе. Достал что-то из внутреннего кармана, передал девушке. Метрдотелю, наблюдавшему издалека, показалось, что там сверкнуло, сыпануло радужным блеском. Девушка выпрямилась, как будто изумленно, но сейчас же отошла и быстро, почти бегом покинула веранду, проскочив мимо метра в дверях. Метр, конечно, знал ее. Это была Люсьена. Она убегала, зажав что-то в кулаке. Надо будет потом спросить у хозяина Люсьены Гиви, чем таким ее одарили. Метр не знал имени посетителя, но появлялся тот довольно регулярно, и, кроме того, что платил всегда по-царски, за него поручились серьезные люди.

А светловолосый мужчина в великолепном легком костюме с искрой продолжил пить ледяной коллекционный "Брют". Глядел на скрывающую город балюстраду, на край предохранительной сетки, поднимающийся над ней, дальние размытые окраины, видимые отсюда, и чистое белесо-голубое небо жаркого раннего вечера начала июня.

Наконец появился тот, кого посетитель ждал.

– А ты не торопишься. Я тут от скуки графа Монте-Кристо представлял. Шлюшкам бриллианты кидал. Всегда мечтал о таком.

– Это вы зря, если правда. Заметит падла какая...

– Ты защитишь. Телохранитель. Если опаздывать не будешь.

– Внизу, звери, даже на металл проверяют. Пришлось в машине оставить.