Текст книги "Избранное"
Автор книги: Николай Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)
Оставалось расспросить жителей Лейпцига. Начали с того, что
разыскали, одного за другим, рабочих всех существовавших в 1900 году
типографий. Немногие остались в живых. Это были глубокие старики. Но
они, горячо одобряя предпринятые поиски места печатания "Искры",
силились помочь искателям. И один за другим умолкали, сами удивленные
своему неведению: "Не знаем... Не слыхали... Не помним такой
типографии..."
Неудача не обескуражила историков. Принялись расспрашивать
жителей города вразброд, надеясь на счастливый случай. Ушло на это
несколько лет, но счастливый случай не представился...
Наконец обратились к помощи печати. Казалось бы, с этого
следовало и начать, но... Из опыта научных работ в различных областях
знания известно, что простое решение не всегда приходит сразу. Итак,
уже только в 1952 году по поручению товарищей научный сотрудник
исторического музея Лейпцига Фридрих Донат опубликовал в газете
"Leipziger Volkszeitung" статью с призывом к горожанам сообщить в
редакцию любые сведения о разыскиваемой типографии.
x x x
В этом седом и больном человеке едва ли можно было узнать бывшего
проворного мальчугана и озорника из типографии в Пробстхайде... Прочел
Макс Пуршвиц в местной газете статью Доната и задумался... Сколько
времени утекло – и вдруг вспомнили! Как же быть? Не с кем и
посоветоваться. Все трое – и Герман Рау и Вернер (Блюменфельд), и он,
тогда подмастерье, – дали Ленину слово о печатании "Искры" в
Пробстхайде нигде, никогда и никому не проговориться. Но Германа уже
нет в живых; Вернер, с которым он, Пуршвиц, подружился, как уехал с
Лениным, так и весточки о себе не подал... Где его искать, да и жив ли
он?..
Получается, что тяжесть клятвенного слова теперь только на его
совести. Задумался, оттягивая решение, – и вспомнилось ему детство,
голубятня, мохноногий турман с султанчиком на голове. Бывало,
взовьется турман ввысь, и уже едва приметен в небе, мерцает там, как
белая звездочка. А мальчишка верил, что звезды знают будущее каждого
человека. Но разве ночью сонными глазами разглядишь в глубине неба
свою звезду – вон их какая россыпь!.. И он, бывало, нашептывал
турману, чтобы тот поднялся еще выше, к звездам, – и сам, будто
звездочка, выпытал бы там, у золотых подруг, что предназначено ему,
подмастерью Максу, в жизни... Хотелось счастья. Но что такое счастье?
Тут мысли мальчугана расплывались, и на лице застывала мечтательная
улыбка...
Старик встрепенулся. Перечитал статью в газете, сказал себе:
"Надо решать". Недолго ведь и ему, уже больному, беспомощному,
осталось жить. Что же, унести тайну типографии с собой в могилу?
"Нет, – сказал себе старик, – совесть моя снимает с меня
клятвенное слово. О том, где впервые напечатана "Искра", должны знать
люди".
И редакция газеты получила письмо. Оно было подписано: "Макс
Пуршвиц, ветеран рабочего движения в Германии".
x x x
К Пуршвицу нагрянули историки – сразу несколько человек. Старик
их встретил, рассадил, и началась беседа. Выслушали историки бывшего
подмастерья загадочной типографии, заполнили записями свои блокноты, и
старик даже устал от жарких рукопожатий.
Поехали на место.
"Руссенштрассе... Руссенштрассе, сорок восемь! – нетерпеливо
повторяли вслед за провожатым историки, радуясь удаче.
Вот и Пробстхайда. Вышли из машин – Пуршвиц перед каменным
сараем. Здание показалось ему иным, чем было. И пониже, и поплоше. Но
номер – 48, сомнений нет: это типография Германа Рау.
Между тем экспедиция историков разделилась – одни остались с
Пуршвицем, другие поспешили во двор и внутрь здания.
Вдруг со двора закричали:
– Да ведь это столярная мастерская! Геноссе Пуршвиц, вы ошиблись!
Старик вздрогнул, схватился рукой за грудь, где сердце... Вновь
смотрит на номер. Твердит протестующе: "Нет, не ошибся! Посмотрите
сами: сорок восемь, Руссенштрассе, сорок восемь..."
Но лица историков уже замкнулись в недоверии к нему. Экспедиция
не удалась. Люди сели в машины, чтобы ехать обратно. Холодно указали и
старику место в машине. Но, опозоренный, он на приглашение не ответил.
Машины уехали.
Пуршвиц побрел во двор. С опаской огляделся – тот ли?.. За
полвека многое изменилось, но что-то осталось – знакомое... Старик
взбодрился и вошел в каменный сарай. Взвизгивание пил, стук молотков,
скипидарный запах стружки... Да, от типографии ничего не осталось, и
две комнаты превращены в одну обширную. Заговорил с рабочими, его
отправили к мастеру.
– Вы пожилой человек, – волнуясь, заговорил Пуршвиц, – и, быть
может, слышали, что здесь была типография?
Тот недоверчиво усмехнулся:
– Не слыхал. Это когда же?
– Назад тому пятьдесят лет. В девятисотом...
Мастер выпроводил старика как сумасшедшего.
x x x
В редакцию лейпцигской газеты пришла старушка. Дрожащими руками
вынула из сумки порыжевшее от времени паспарту с чьим-то портретом.
– Это мой отец, – сказала старушка, обводя глазами работавших в
комнате молодых людей.
Один из них встал из-за стола, предложил посетительнице стул,
взял в руки портрет. И старушка, не дожидаясь вопросов, быстро
заговорила:
– Вы, как напечатано в газете, разыскиваете типографию. Я пришла
помочь вам. Моя девичья фамилия Рау. А на портрете мой отец, Герман
Рау, он владел типографией...
– Какой типографией, – уже заинтересовался журналист, – где она?
И старушка старательно выговорила:
– Пробстхайда, Руссенштрассе, сорок восемь.
Тотчас ей устроили свидание с Пуршвицем.
– Макс!
– Фрейлен Рау!
И старики обнялись.
x x x
Казалось, историки удовлетворены. Однако Пуршвиц на этом не
успокоился. Он страдал от обиды: натолкнулись на столярную мастерскую,
и уже ему, ветерану-рабочему, нет веры!..
И Пуршвиц повел историков по поселку. Теперь историки заходили в
каждый дом, но Пуршвиц оставался за порогом. Чтоб не подумали, что он
подговаривает жителей. Так проснулась память уже многих стариков. Все
они указали на каменный сарай, где столярная мастерская: "Это была
типография господина Рау, только очень давно".
Но оборудование типографии исчезло. Кто его выбросил – из
разговоров было не понять. Мол, выбросили и увезли за непригодностью
как железный лом...
Историки вновь обратились к тем, кто когда-то работал в
лейпцигских типографиях. На этот раз с просьбой: помочь музею
разыскать плоскопечатную машину, какими пользовались в начале века
мелкие типографии, и наборную кассу, и тогдашний тискальный станок.
Каменный сарай внутри и снаружи отремонтировали, отштукатурили,
установили на прежних местах старинное оборудование, не забыли и
перегородку поставить... Типография на Руссенштрассе была
восстановлена полностью.
5 мая 1956 года, в день советской печати, в Пробстхайду
устремились многие жители города. Как сообщали газеты, перед
возрожденной типографией собралось свыше тысячи граждан всех
возрастов. Из Берлина приехали члены правительства.
– Отныне, – было сказано в торжественной речи, – перед нами
памятник-музей газеты "Искра". Пусть он будет новым залогом нашей
нерушимой дружбы с Советским Союзом.
Затем под аплодисменты собравшихся была перерезана ленточка перед
входом в музей. Начался его осмотр. Очередь желающих попасть внутрь не
иссякала до позднего вечера.
С тех пор дверь в типографию не закрывается. Посетили ее уже
миллионы граждан Германии и туристов из разных стран.
Довелось и нам, группе ленинградцев, побывать в музее. Первая
комната занята витринами, где под стеклом памятки, оставленные о себе
посетителями. В их числе мы тотчас приметили красные галстуки
советских пионеров, значки с изображением пламени и надписью: "Всегда
готов!", рисунки нашей детворы.
"Из искры возгорится пламя", – взял Владимир Ильич девизом для
первой русской революционной газеты.
Пламя возгорелось... И советские газеты, можно сказать, внучки и
правнучки ленинской "Искры", выходят уже под девизом: "Пролетарии всех
стран, соединяйтесь!"
Ленинской "Искре" воздвигнут памятник. Это – обнаруженная
типография на Пробстхайде. Она стала музеем, и двери музея не
закрываются: миллионы людей перебывали уже в маленьком домике среди
зелени, а поток посетителей все нарастает. И это понятно: то в одном
конце мира, то в другом возгорается пламя освободительной борьбы
угнетенных. Революционеры в поисках правды жизни подчас испытывают
потребность приобщения к учению Ленина. А учение это – его суть -
кратко и выразительно раскрывает "Искра".
К истории "Искры" нарастает интерес и в кругах ученых. Пример
тому – недавно вышедшая в свет книжка "Ленинская "Искра"". Она ценна
новыми сведениями о предмете. Работали над книжкой совместно советские
и немецкие историки – Владлен Степанов, Константин Тарновский, Карл
Вигель; два редактора – Елена Смирнова и Моника Вернер; два
переводчика – Елена Шумская и Альфред Рейснер.
Составитель книги – доктор Эрхард Вальтер.
Все немецкие товарищи – жители Лейпцига.
Выпустили книгу совместно московское издательство "Книга" и ФЕБ
Фахбухферлаг (Лейпциг) на русском и немецком языках.
Художественно выполненная книжка (кунстмалер Зигфрид Хемпель)
умещается на половине ладони.
ГОЛОС ЛЕНИНА
Рассказ
В гражданскую войну наша бригада как-то расположилась на отдых.
Выдалось время помыться в бане, постираться и как следует выспаться
после бессонных боевых ночей и походов.
На ближайшую железнодорожную станцию прибыл политвагон, много
дней катившийся от самой Москвы с попутными поездами. Это была
обыкновенная теплушка с тюками центральных газет, брошюр и листовок.
Посредине – печурка, на ней – солдатский котелок и чайник. Когда вагон
добрался до нашей станции на Украине, от всех его грузов не осталось
почти ничего.
Бойцы, приехавшие на тачанке за литературой, очень огорчились и
принялись совестить сопровождающего вагон.
– Эх ты, кочерыжка капустная! Распустил все по тылам – а к нам, в
боевую бригаду, с поскребышами!
Сопровождающий – разбитной паренек с грозным маузером на
самодельной лямке – сконфуженно мялся, пока бойцы, топая по гулкому
вагону, подбирали разрозненные газеты и листовки. Кончилось тем, что
он решил откупиться. Открыл фанерный чемодан с висячим замком и отдал
бойцам граммофонную пластинку, которую приберегал, видимо, для
какого-то другого случая.
Трудно описать ликование в бригаде, когда тачанка на взмыленных
конях прикатила со станции и ездовой закричал с облучка:
– Ура, товарищи! Пластинка... Речь Ленина!
А второй, сидевший в тачанке, обхватив руками и ногами ворох
литературы, которую трепал ветер, вскочил и помахал над головой
пакетом:
– Вот она! Вот она!
В политотделе был граммофон – ящик с горластой трубой, похожей на
медный контрабас в духовом оркестре. В ту пору и граммофоны попадались
не так уж часто. Раздобыли один на бригаду, да и тот был теперь
чиненый-перечиненый. Ему ведь тоже доставалось в боях. На трубе
пестрели заплаты, поставленные бригадными кузнецами. Эти ребята ловко
ковали лошадей, но нельзя сказать, чтобы столь же удачно "подковали"
граммофонную трубу. Она дребезжала и искажала звуки.
В этот день все учебные занятия в бригаде прошли образцово. Сами
бойцы пустили слух, что тот, кто не постарается в стрельбе или на
тактических занятиях в поле, пусть и не помышляет услышать голос
Ильича.
В бригаде было едва ли меньше тысячи штыков и сабель. Городок
небольшой, подходящего помещения, конечно, не нашлось, и бойцы
собрались на лугу. Сколотили помост для граммофона, а сами сели в
несколько рядов полукольцом.
Собрание было торжественным. Вынесли знамя. Комиссар сказал речь
о мировом империализме. Потом помост покрыли кумачом и на нем
водрузили граммофон.
Но куда повернуть трубу?
– К нам, в нашу сторону! – закричали сотни людей с фланга.
– Нет, сюда поворачивай, сюда! – кричали с другой стороны. – Они
и так услышат. К ним ветерок!
– Не замай, не трогай! Правильно стоит! – Это были голоса из
центра.
Устанавливающие граммофон бойцы растерянно поглядели на
комиссара. Комиссар поднял руку, но этого оказалось недостаточно,
чтобы водворить спокойствие. Тогда он снял трубу с ящика и прокричал в
нее, как капитан с борта корабля:
– Товарищи, хватит спорить! Постыдились бы в такой торжественный
момент. Объявляю: пластинку прокрутим несколько раз, с прямой наводкой
трубы на все подразделения. Ясно?
Гул одобрения, все смолкли и, как на чудо, глядели в жерло
граммофона.
И вот она, наконец, речь Ленина!
Ильич говорит из Кремля... За тысячи верст – а вот как слышно:
будто сам здесь, в кругу бойцов, будто думам солдатским внимает и тут
же, в этой самой речи, и отвечает на них...
"Капиталисты Англии, Франции и Америки, – голос из трубы
отчеканивал каждое слово, – помогают деньгами и военными припасами
русским помещикам... желая восстановить власть царя, власть помещиков,
власть капиталистов. Нет. Этому не бывать. Красная Армия сильна тем,
что сознательно и единодушно идет в бой за крестьянскую землю, за
власть рабочих и крестьян, за Советскую власть. Красная Армия
непобедима".
Прослушали пластинку раз. Прослушали два и продолжали слушать еще
и еще. За простыми словами Владимира Ильича крылась такая мудрая
правда, что от повторения речи у каждого слушателя только ярче
разгорались глаза.
Долго, очень долго слушали бойцы бригады пластинку.
– А почему, товарищ комиссар, пластинку разным голосом пускаете:
то высоко, то низко, то середина на половину. Какой же настоящий-то
голос у Ленина?
Комиссар заглянул в трубу, однако не стал ее порочить. Распустил
на себе ремень, перепоясался. Потом снял суконную фуражку, почистил
рукавом. А все молчит. Наконец признался:
– Хлопцы... Я ж с Донбасса, коногон из шахты. Пытаете, якой голос
у Ленина? Та я ж сам не ведаю. Бои да бои, а за боями як в Москву
попадешь?
Опять заговорили бойцы всей бригадой. Горячась, спорили. Потом
призвали на помощь комиссара:
– Товарищ комиссар! Голосовать надо!
Большинством решили, какой голос у Ленина.
Ясно: громовой. На весь мир звучит.
ЛЕНИНСКИЙ БРОНЕВИК
Повесть
3 апреля 1917 года. Владимир Ильич Ленин после вынужденной и
длительной эмиграции возвратился в Россию, в Петроград, и прямо с
вокзала взошел на броневик.
Многотысячные колонны рабочих со знаменами, транспарантами и
оркестрами заполнили площадь перед Финляндским вокзалом, приветствуя
своего вождя.
С броневика Ленин произнес свою знаменитую речь, которую закончил
словами: "Да здравствует социалистическая революция!"
О событии этом знает каждый школьник. Но быть может, не всякому
известно, что в гражданскую войну след исторического броневика
потерялся...
Шли годы. Близилась X годовщина Советской власти. Это было
героическое десятилетие: советский народ одержал победу в гражданской
войне и приступил к социалистическому строительству.
Год шел за годом – и Советская страна отпраздновала новую великую
победу: хозяйство было поднято из разрухи – работала в полную силу
промышленность, четко действовали железные дороги, на полях стрекотали
сельскохозяйственные машины, каждый был сыт, одет, обут...
Было чем отпраздновать 10-летие Советской власти. Торжества
начались заблаговременно в Ленинграде.
Вот как это было... Ноябрь 1926 года.
В одиннадцать ноль-ноль зарокотали с Петропавловки артиллерийские
залпы. Переполненная людьми площадь у Финляндского вокзала замерла.
Блеснули вскинутые музыкантами трубы, и под звуки
"Интернационала" скрывавшее памятник полотнище устремилось вниз.
Люди обнажили головы. Грянуло "ура!" и покатилось по площади из
конца в конец, заглушая оркестр и раскаты салюта.
Никто, казалось, не желал признаться себе в том, что перед
глазами только бронза, – каждый увидел живые черты Ильича, его
протянутую к народу руку...
Грянули барабаны, и крыльцо вокзала заалело от знамен. Их вынесли
из здания. Здесь были знамя губкома партии, знамя губисполкома,
знамена шести районов, на которые в ту пору делился Ленинград; знамена
четырех родов войск, составляющих гарнизон: пехоты, артиллерии,
кавалерии, военно-морских сил.
Двенадцать знаменосцев под звуки марша спустились с крыльца.
Сгруппировавшись по трое, они встали по углам памятника. Тяжело
качнулся на древках бархат. Почуяв ветерок, развернулись легкие
шелка...
Площадь вся в хвойных гирляндах, высится трибуна для почетных
гостей. На краю помоста – плотный человек. Он снял шляпу и
раскланивается. А из толпы возгласы: "Да ведь это Щуко, академик
архитектуры!..", "Спасибо, Владимир Алексеевич, за памятник!..".
Люди прихлынули к помосту. Академик сунул шляпу под мышку и
бросился пожимать тянувшиеся к нему дружеские руки.
Всюду поспевали фотокорреспонденты.
Сфотографировали Щуко. Сфотографировали его помощника, Владимира
Георгиевича Гельфрейха, тоже архитектора.
Но памятник создавали трое. А где же третий, где скульптор
Евсеев?
Произошла неловкая заминка, но академик тотчас нашелся. Сказал с
улыбкой:
– Извините, товарищи. Евсеев – человек редчайшей скромности. Вот
только что был на трибуне! Уверен, что Сергей Александрович и сейчас
здесь, но, избегая ваших аплодисментов, прячется среди гостей. Сейчас
предъявлю вам эту красную девицу!
И предъявил.
"Красная девица" оказалась с пышными усами казачьего образца.
Празднество завершилось торжественным шествием.
x x x
Это было время, когда Зимний дворец, знаменитое сооружение
Растрелли, как и другие дворцы царской фамилии, оказался как бы ни к
чему. Самодержавие похоронено, и дворцы, как пережитки кровавого
режима, стояли в запустении.
С открытием памятника В. И. Ленину у Финляндского вокзала почти
совпал по времени пуск Волховстроя (декабрь 1926 г.) – детище всей
страны, и прежде всего ленинградцев. Вот такие сооружения были людям
по душе, а не бывшие царские резиденции.
Тем не менее пустовавшие помещения Зимнего дворца нашли частичное
применение: в западной его части, со стороны Адмиралтейского проезда,
в одном из бывших покоев развернул свои экспозиции только что
создававшийся Музей Революции. Экспонаты были еще случайными и
разрозненными. У стены на подставке – груда цепей. Привезли их сюда из
бани для узников Петропавловской крепости. Банька, надежно огражденная
от глаза постороннего, была одновременно и кузницей, где приговоренных
заковывали в кандалы.
Среди других экспонатов музея обескураживающее впечатление
производил листок из школьной тетради, висевший в рамке под стеклом.
Это был счет на один рубль двадцать копеек, поданный начальству
жандармским офицером после очередной казни. Счет был составлен на
десять аршин прочной пеньковой веревки и на кусок хозяйственного мыла.
Покупку офицер сделал в мелочной лавке на Сенной площади.
Одним из сотрудников музея был Сережа Домокуров. Впрочем, в пору
называть его Сергеем Ивановичем. Мальчишкой с отцом, рабочим от
Нобеля, он 3 апреля 1917 года встретил Ленина и даже приветствовал его
из толпы, махал шапкой. Возможно, этот необыкновенный вечер с музыкой,
которую играли оркестры, с острым светом прожекторов, освещавших то
Ленина на броневике, то невиданное скопление народа на площади, -
возможно, и подсказал мальчику дорогу в жизни. Он стал историком,
довелось ему участвовать в создании первоначального Музея Революции,
здесь он остался работать.
Сейчас он только что с площади у Финляндского вокзала. Торжество
открытия памятника он запечатлел фотоаппаратом-зеркалкой и беглыми
записями в блокноте. Возвращаясь на работу, Домокуров мысленно уже
раскидывал будущие свои фотографии по стенду. "Выхлопотать бы только
где-нибудь кусок бархата, – мечтал он. – Экспозиция получится что
надо!"
О музее мало еще кто знал в городе, но вдруг повалили письма.
Побывали они в редакциях газет, оттуда их и переадресовывали музею.
Пошарив глазами, Домокуров выбрал письмо с "Красного путиловца".
"Камень и бронза, – прочитал Сергей, – на веки вечные обозначили
священное место, где Владимир Ильич открыл нам, рабочему люду, глаза
на социалистическую революцию. Но теперь людям охота поглядеть на
броневичок, с которого фактически выступил Ленин. Среди рабочей массы,
когда открылся памятник у Финляндского вокзала, пошли толки, что
броневичок хранится в кладовой среди самых наиважнейших
государственных ценностей. Это правильно. Мы, советские граждане,
обязаны содержать броневик в полной сохранности. За него спросят с нас
пролетарии всех стран. И наши потомки спросят.
Но взглянуть-то, наверное, можно на историческую машину? Хотя бы
одним глазком? Очень в этом большая просьба от рабочего класса нашего
завода".
И подписи.
Столько подписей, что местами они сливались, образуя кляксы, и
все-таки не уместились под текстом – расползлись по полям листа.
"Правильно пишут, – одобрил Сергей путиловцев. – И "Ленинградская
правда" правильно сделала, что переадресовала письмо. На такие запросы
нам отвечать – Музею Революции!"
Он окунул перо в чернильницу и задумчиво уставился на его кончик,
словно в ожидании, не скатится ли на бумагу вместе со свежей каплей и
адрес броневика.
Затем снял трубку с телефонного аппарата, крутнул ручку вызова и
обратился к телефонистке:
– Пожалуйста, Артиллерийский музей!
Пока соединяли, Домокуров мысленно перешагнул через Неву и достиг
Кронверка – тыльного укрепления Петропавловской крепости. Это
огромное, построенное в виде подковы, толстостенное кирпичное здание с
окнами-бойницами. Где-то там, внутри, на лужке, или снаружи крепостных
стен, были повешены декабристы Пестель, Муравьев-Апостол,
Бестужев-Рюмин, Рылеев, Каховский. Домокуров не раз пытался в жесткой,
вытоптанной траве обнаружить следы столбов и в то же время страшился
такого открытия...* (* С тех пор прошло полстолетия, когда
историками-учеными было точно установлено место казни. Это бугор на
берегу заполненного водой и окружающего Кронверк рва. Теперь там
высится обелиск – памятник казненным.)
В самом Кронверке, где музей, бывать ему еще не довелось, но
слыхал он, что там, в бывших боевых помещениях, хранится коллекция
оружия – одна из богатейших в мире... Надежные стены, военная охрана -
вполне подходящее место и для броневика.
Но по телефону ответили:
– Артмузей экипажей не экспонирует. Автомобили не по нашей части.
– Но позвольте! – заспорил Сергей. – Это же не просто автомобиль
– бронированный. Боевая машина. Где же ей быть, как не у вас?
– Извините, коллега, – прервал его артиллерист, – меня ожидает
экскурсия... – И затрещали звонки отбоя.
"Уважаемый род войск, а не очень-то вежливый. – Сергей положил
трубку. – В Эрмитаж, вот куда надо! – смекнул он. – Артиллеристы и в
самом деле ни при чем. Государственная кладовая особого назначения -
это в Эрмитаже!"
Телефонистка соединила:
– Готово.
Заговорил Домокуров, да тут же, словно обжегшись, кинул трубку на
рычаг... Фу, какой конфуз, отчитали, как последнего недоросля. А поди
знай, что у них только скульптуры, картины, греческие вазы, египетские
мумии!
Однако где же броневик?
Сергей машинально крутил телефонный шнур.
"Гм, гм... задачка приобретает налет таинственности, – с веселой
озабоченностью подумал он. – Это любопытно!.. А что сделал бы в этих
обстоятельствах всеместно известный доктор Ватсон, друг и сотрудник
Шерлока Холмса? Пожалуй, перелистал бы "Весь Ленинград".
И Сергей развалил на коленях громоздкую книгу с тонкими,
слипающимися страницами. Водя пальцем по колонкам цифр, выбрал номер,
показавшийся ему подходящим.
Позвонил. Музей города. Ведать не ведают. В Этнографический
позвонил. В Морской музей (подумалось: "В гражданскую и матросы
воевали на броневиках")... Но опять неудача.
"Сорок музеев в Ленинграде? – Домокуров уселся поудобнее. -
Обзвоним все сорок!" Музей почт и телеграфов, Геологический,
Медицинский, Театральный...
"Нет... Не знаем... Не слыхали..." – только и ответы.
Наконец Сергей, обессилев, откинулся на спинку стула. Пальцы
онемели, в плече ломота... "Сколько же можно накручивать ручку
телефонного индуктора? – с досадой подумал он. – Без толку все это!"
x x x
Сергей оделся, вышел на крыльцо. Мороз. Налетал ветер с моря.
Сквозь сетку падавшего снега едва виднелась колоннада Адмиралтейства.
Причудливо приоделись в иней деревья. Вагоны трамвая, поднимая снежную
пыль, казалось, тащат за собой кисейные шарфы...
Сергей зябко запахнул на себе изрядно выношенное "терписезонное"
пальто и зашагал в белую мглу.
Конюшенная площадь.
От Зимнего сюда рукой подать. Здесь помещались царские конюшни,
каретники. Они и сейчас стоят, эти здания...
Сергея привела сюда простая мысль. Из писем рабочих он узнал, что
броневик, послужив в апреле трибуной для Владимира Ильича, в октябре
участвовал в штурме Зимнего. Ну а потом – не на улице же его бросили?
Красногвардейцы для заслуженной машины наверняка приглядели надежное
укрытие. А чего лучше эти каменные здания.
Сергею понравились прочные, дубовые ворота. На всех огромные
висячие замки... Надежное хранилище!
– Дедушка, а где ключи? – обратился Сергей к сидевшему тулупу.
Тулуп, не раскрываясь, слегка пошевелился:
– Ступай в исполком!
Председатель райисполкома, выслушав сотрудника Музея Революции,
чистосердечно признался, что исполкомовское хозяйство запущено, людей
в канцелярии много, а толку от них мало.
– Но если броневик, считаешь, у нас... – И председатель закончил
вдохновенно: – Сам возьмусь, а разроем авгиевы конюшни!
Пошли.
Шествие, побрякивая ключами, возглавлял кладовщик. Взял с собой
председатель и рабочих.
Стали отпирать ворота на Конюшенной. Все внутри было забито
рухлядью. В одном из проемов даже произошел обвал. На тротуар и на
мостовую повалились, выстреливая клубами пыли, хромоногие столы,
стулья, диковинного вида кресла и диваны, расколотые афишные тумбы,
какие-то ящики...
Но надо преодолеть эту свалку! Сергей подхватил упавшую к его
ногам оглоблю и устремился вперед.
Раскопки происходили несколько дней, но броневика на Конюшенной
не оказалось.
x x x
Едва Домокуров покинул здание исполкома, как следом – человек в
бушлате и в морской фуражке.
Неожиданный попутчик со злой усмешкой отрекомендовался:
– Был первой статьи военным моряком, да из балтийских бурных вод
– плюх в чернильницу!
"И в самом деле, – подумал сочувственно Сергей, – флота нет,
корабли не плавают, требуют ремонта, куда моряку деваться?"
Вместе подошли к Зимнему дворцу.
– Ну, мне сюда, в этот подъезд. – И Домокуров на прощанье подал
спутнику руку.
Моряк встрепенулся:
– А я ведь неспроста приладился к тебе!
Оказывается, председатель исполкома велел пошарить, не затерялся
ли броневик где-нибудь в подвалах дворца.
– Вполне возможное дело... – сказал моряк, удерживая Домокурова
за руку. – Я сам из тех, кто штурмовал Зимний. И помнится, пошел среди
братвы по цепи слушок, что у нас-де подбит броневик и утащен юнкерами.
Слушок мы оставили без интереса; в тот час уже доламывали
"временных"... А теперь, конечно, броневик прибрать надо. Историческая
ценность.
Вышли на набережную.
Ударил в глаза ослепительно белый простор неподвижной Невы.
Вот они перед крылечком. Ступенька, дверь. Рядом с парадной
колоннадой подъезда этот вход и не приметишь.
Вошли. Короткий коридор, спуск – и они в подземелье. Словно
горнорудная штольня, узкая и длинная, простиралась под дворцом.
Освоившись в полумраке, зашагали вперед. Под ногами хрустели
черепки, как видно, это была осыпь со стен, с потолка, накопившаяся
годами. На стенах провисший, а то и рухнувший кабель.
Матрос приглядывался к ответвлениям от штольни. Они как темные
провалы. Даже свет фонарика терялся в их глубине.
– Думаете, там? – насторожился Домокуров.
– Сперва, было, подумалось, – сказал матрос. – Только нет,
броневик туда не закатишь. Больно низко, да и узко для бронемашины...
Шагаем дальше!
В полумраке где-то забрезжил свет... Прибавили шагу. Светлое
пятно, быстро увеличиваясь, приобретало квадратную форму. Оказалось,
это выход наружу, во двор.
Небольшой дворик меж четырех стен здания. Сугробы снега, не
тронутые даже птичьими следами.
Матрос и Домокуров на всякий случай прощупали снег палками.
– Сдается, собачий дворик миновали, – усмехнулся матрос. – В
точности не скажу. Запашок от царских болонок, которых выводили
фрейлины на прогулку, сам понимаешь, выветрился...
Дворики стали чередоваться один за другим: Кухонный,
Египетский... еще какие-то. В другое время они и сами по себе
заинтересовали бы Сергея. Но сейчас – вперед, скорее вперед!
Лабиринт дворцовых построек и двориков внезапно расступился, и
глазам открылась обширная внутренняя площадь.
На снежной белизне прозрачно темнел, как наштрихованный,
маленький сквер... А что там, между деревьями? Стоит что-то...
Сергей, затаив дыхание, вгляделся. Нет, всего лишь постамент и
бронзовая фигурка богини или нимфы... А зима-то навьюжила на
обнаженную красавицу снежную папаху!
Тут в сторонке словно ожил один из сугробов. Бараний тулуп,
приблизившись, потребовал документы.
Матрос предъявил бумагу из исполкома. Караульный глянул на
печать, на подпись, козырнул и уважительно вступил в разговор.
– Броневик?.. Нет, чего не видал, того не видал. Да и откуда ему
здесь быть-то? – Караульный уютно оперся на винтовку. – И зиму и лето
я здесь на посту. На травке не было, и в непогоду не было, откуда же
ему из-под снега объявиться?.. Никак нет!
И караульный исчез так же незаметно, как появился. Словно
сугробом стал. Постояли, огляделись.
– А ворота видишь? – И матрос кивнул вдаль.
Как приятно узнавать в незнакомом знакомое! В самом деле,
знаменитые ворота. Только с изнанки. Сквозь ажур с гербами Сергей
различил подножие Александровской колонны и уголок Дворцовой площади.
Отдыхали, привалившись к бревну. Какое-то горизонтальное бревно
на тумбах. Что это за устройство – и на ум не шло.
Лишь отдышавшись и приведя себя в порядок, Домокуров
заинтересовался яркой раскраской бревна. Чередовались черные и белые
косые полосы с красным кантом. На бревне по всей длине – массивные
железные кольца. Нетрудно было догадаться, что это коновязь.
Казалось, мгновение – и послышится топот копыт, потом, на полном
скаку, присев на задние ноги, замрет взмыленная лошадь. Ее подхватит
под уздцы караульный солдат, отведет к коновязи, а всадник в
запыленном мундире и кивере, выпрыгнув из седла, кинется с пакетом
вверх по широкой лестнице в царские покои... И опять топот копыт, и
опять – курьер за курьером, курьер за курьером... "Тридцать тысяч
курьеров!" – пришло на ум Сергею, и он рассмеялся.
– Ты о чем это? – лениво спросил матрос.
– Да так... Просто вспомнилось, что Гоголь – гениальный писатель.
Однако к делу: куда теперь? Или это все?
Матрос усмехнулся:
– Почему все? Теперь у нас с тобой по курсу Висячий царицын сад.
Сходил куда-то и привел почтенных лет человека, который
недовольно позевывал – явно от прерванного сна. Одет он был вызывающе
небрежно: дырявая безрукавка, из ботинок вываливаются портянки, но на
