Текст книги "Избранное"
Автор книги: Николай Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)
виду. Снаряды его грохали где-то в дыму, не причиняя нам вреда.
Воспользовавшись передышкой, я бросился налаживать орудие. Ох как
мне захотелось теперь самому заложить снаряд и дернуть за шнур!..
Но прицел, проклятый прицел...
У орудия стоял Малюга и о чем-то мрачно раздумывал. Сквозь дым он
показался мне тенью.
Увидев меня, старик сразу, словно он только этого и ожидал,
уступил мне место и пошел прочь.
Я спешил разобраться в испорченном прицеле.
Снаряды вокруг нас падали все реже и реже. Казалось, бой затихал.
Но это только казалось.
Густой дым, окутавший нас во время канонады, начал рассеиваться,
а наши костры догорали. Выдохся и Федор Федорович со своим сифоном...
Мы стояли под жерлами четырех наведенных на нас пушек, способных
посылать сорок восемь снарядов в минуту. И Богуш выжидал только
подходящего момента, чтобы снова обрушиться на нас всей силой своего
артиллерийского огня.
Но пока завеса дыма все-таки укрывала "Гандзю" от противника, и я
копался в прицеле.
Винты, стекла, рычажки... Черт, сколько же их! "Дистанционный
барабан – главная часть прицельного устройства", – вдруг припомнилась
мне дословно одна из моих записей. Не доверяя памяти, я выхватил
свободной рукой тетрадь из сумки.
Но не успел я отыскать нужную страницу, как весь вагон
содрогнулся от накрывшего нас залпа. Тетрадка выпала у меня из рук...
Впереди в просветах поредевшего дыма, засверкали огоньки.
Богуш возобновил бой.
Решающие минуты...
Я ухватился за прицел. Где барабан? Вот он, так, на месте...
Стебель на месте... Защелка на месте...
Вихри дыма и горячие сквозняки от разрывов обдавали меня. Я
отводил голову, чтобы не глядеть на происходящее, и все-таки видел
перед собой, в дыму и пламени, нашу контрольную площадку, всю словно
обглоданную, уже без углов и почти без помоста, голую, как скелет...
Стебель, защелка на месте!
Я нахлобучил фуражку на самые глаза и приник к мелким винтикам и
стеклам.
Кто-то, охнув, грузно повалился за моей спиной. Кто-то стонал в
вагоне – должно быть, тяжелораненый... Но я не оборачивался...
– Защелка на месте! Отводка на месте! – выкрикивал я сам себе,
вцепившись в прицел всеми пальцами.
Отводка... Уровень продольный... Поперечный уровень тоже на
мес... Нет! Поперечный не на месте!.. Проклятый уровень, где твой
пузырек! Где... твой... пу-зы-рек?!
Разжав пальцы, я отдернул руку от прицела.
– Малюга, Федорчук, сюда!
Я сгреб обоих за плечи и толкнул к орудию.
– Видите? Где пузырек, а? В стороне! Ушел в сторону!
Малюга так и оцепенел, взглянув на едва приметную трубочку с
жидкостью.
Я изо всей силы встряхнул его:
– Видишь ты или ослеп?
– Вижу! – взревел Малюга, вырвавшись от меня. – Вижу! Старый я
дурень! Прицел справный! Это... Да это сама орудия косо стоит!
– Ну да... Ну да... – забормотал Федорчук, озираясь. – У всего
вагона крен. На правый борт... Сдала правая рессора...
Не теряя времени, Федорчук схватил топор и начал забивать под
осевшее колесо орудия клинья-колобашки...
– Богуш!.. – вдруг закричали бойцы. – Сюда идет!
Я быстро вскинул бинокль. "Да, приближается... Кончать нас
идет..."
– Стой, собака, стой! Гаубица еще стреляет!
Я прыгнул к орудию. Глянул на уровень:
– Есть, пузырек уже на месте!
Дрожащими пальцами я подкручивал винты, стараясь поймать
бронепоезд в центр пересечения нитей на стеклышке. Я чувствовал теплые
ладони Малюги, помогавшего мне навести орудие. Но дым разрывов то и
дело заслонял от меня приближавшийся бронепоезд.
Богуш бил на ходу из всех четырех орудий.
Я делал наводку по его головной башне.
– Трубу снесло на паровозе! – вдруг крикнул кто-то сзади меня, и
в ту же минуту этот голос слился с другим:
– Башню разворотило у пулеметчиков!
У меня дрогнули руки, прицел сбился, и все заплясало перед
глазами...
Собрав все силы, я снова подступил к орудию.
Нет, чувствую, сдаю... Не поймать мне Богуша в крестик нитей...
Я ухватился за колесо орудия, боясь упасть.
– Товарищи! – закричал я. – Помогайте! Песню!
– Песню! – эхом откликнулись бойцы в вагоне.
И затянули нестройно:
Славное море – священный Байкал...
Но в ту же минуту сквозь неуверенные голоса прорвался сипловатый,
но твердый голос матроса и повел за собой хор:
Славное море – священный Байкал
Славный корабль., броневая...
Вот он, в крестике!
Я дернул за шнур. Выстрел. Пламя. Грохот...
И вдруг – полная тишина. Оборвалась пронзительная, терзающая нота
боя.
Эхо песни покатилось через поля и замерло где-то в лесу...
Бойцы с минуту глядели друг на друга, ошеломленные наступившей
тишиной, не соображая, что произошло.
И вдруг в погоревшей, разбитой снарядами траве, где-то совсем
близко, щелкнул кузнечик. Щелкнул – и пустил трель. Эту трель
подхватил другой, третий, и через минуту шумно, весело, на разные лады
застрекотала вся степь.
Бойцы, словно вдруг пробудившись, толпой бросились к орудию,
спеша заглянуть в чудесное стеклышко.
– Ура-а!.. Победа!
Тут одним прыжком подскочил ко мне Малюга и облапил меня, едва не
задушив своей пышной бородой.
Я, как мог, вырывался.
– Нет, не пущу! – гудел старик. У него были слезы на глазах. -
Обманывал меня, старого, обманывал, и совести нет... Ты – артиллерист,
командир доскональный. Наш красный офицер!
– Да разве?.. Что ты!.. – Грудь у меня стеснило от радостного
сознания: "Вот и сдал экзамен на красного офицера... Как просто это
получилось: сами солдаты приняли экзамен".
Малюга отступил на шаг и посмотрел на меня с укоризной:
– Не обижай старого человека, командир, признавайся, что ты из
артиллеристов! Да этакой стрельбой мы их всех, злыдней, порушим!
– Ясно, порушим, – сказал я, оправляя на себе гимнастерку. Внутри
меня играла каждая струнка. – На то идем! – И я крепко пожал старику
руку.
– Ну, кажись, теперь поладили... – сказал Федорчук, шумно
вздохнув.
Матрос стоял с рупором наготове и давно уже ждал от меня
приказания.
– Тяжел старик, а все ж таки заправил ты ему мозги под фуражку...
Вперед, что ли?
Матрос закричал в рупор:
– Эй, на паровозе! Вперед, беструбная команда!
x x x
Со скрипом, тяжело переваливаясь с борта на борт и усыпая путь
вывороченными из гнезд болтами, гайками, обломками досок и бревен,
наша "Гандзя" двинулась к башенному бронепоезду.
Мы приближались осторожно, с заряженным и наведенным орудием:
подлый и коварный враг был опасен и в своей агонии.
Подъехали. Мои артиллеристы, железнодорожники и пулеметчики враз,
по команде, выпрыгнули с винтовками из вагонов, оцепили умолкнувший
бронепоезд и начали медленно сжимать его в кольцо.
Взглянув на поезд, такой еще грозный в недавнем бою, я невольно
остановился: груда обломков – это было все, что осталось от стального
страшилища!
Наш тяжелый снаряд, как оказалось, угодил в головной двухбашенный
вагон поезда. От броневой крыши до самого основания вагона зияла
огромная пробоина, расчленившая вагон надвое. Стальные листы корпуса,
усеянные заклепками, от взрыва разъехались по швам и висели рваными
лоскутьями.
Через пробоину и распоротые швы я увидел внутри вагона трупы.
Я пошел по цепи своих бойцов, чтобы осмотреть весь поезд. Вот
заграничный паровоз, грузный и неуклюжий в своей броне, как черепаха.
Паровоз стоял, уткнувшись между рельсов; передние колеса зарылись в
землю по самые цилиндры. Видно, своротило его на ходу. Тендер паровоза
был смят в гармошку, на тендере лежал, придавив его всей своей
тяжестью, задний броневой вагон...
Башен на вагонах не было. Похожие теперь на огромные скорлупы,
они валялись в траве. На местах башен торчали только пушки. Пушки
сорвались со своих тумб, – должно быть, от удара при крушении поезда.
На нас в упор глядели из бойниц вагонов пулеметы...
Я придержал своих бойцов, которые в нетерпении напирали со всех
сторон на врага.
– Петлюровские бандюги, сдавайся! – крикнул я, выступая вперед с
наганом.
Молчание...
– Есть живые? Выходи! – крикнул я, выждав с минуту.
В вагонах послышался шорох, приглушенные голоса. Потом откуда-то
из-под обломков начали поодиночке выползать бледные, трясущиеся люди в
коричневых английских френчах. Они махали нам белыми тряпками,
останавливаясь на каждом шагу и бормоча:
– Неволей служим. Не убивайте. Забрали нас, не спрашивали...
– Солдаты, что ли? – крикнул, теряя терпение, Федорчук. – Выходи
без канители. Стройся все!
Пленные приободрились и подбежали к Федорчуку.
– Оружие, документы есть? – говорил он, ощупывая каждого. -
Опоражнивай карманы!
Всех солдат набралось человек пятнадцать.
Сопровождать пленных вызвался племянник. Я назначил в конвой еще
двух бойцов, из железнодорожников.
– А кто будет старший? – спросил племянник. Он так и ловил мой
взгляд.
– Ты старшим пойдешь, – сказал я, к великому удовольствию парня.
Пленных повели в штаб бригады.
Больше на мой зов никто из разбитого поезда не откликался.
"Ну что же, надо обследовать, что там еще есть..."
– Вперед! – скомандовал я, и все мои бойцы с разбегу вскочили в
броневагоны. Наставили винтовки, но стрелять не пришлось: перед нами
были только мертвые.
Бойцы вопросительно взглянули на меня: "А где же он сам?" – и
принялись переворачивать трупы. Я посмотрел в лицо одному, другому,
третьему, отыскивая среди них Богуша. Но трупы были так изуродованы,
что пришлось оставить поиски, Богуш мертв, а который он здесь – не все
ли равно?
Мы собрали по вагонам оружие – винтовки, карабины, тесаки,
револьверы... Панкратов со слесарями-железнодорожниками вывинтил из
бойниц пулеметы.
Шестнадцать пулеметов! Вот это трофей! Это не дырявая платформа с
рельсами да костылями, которую он нам бросил под откосом у Жмеринки!
Бойцы торжествовали. Несколько человек с Федорчуком во главе
собрались на лужайке, и сразу же грянула веселая, задорная "Гандзя".
Матрос, прижимая бескозырку к груди, старательно выводил смешливые
слова куплета, потом азартно взмахивал бескозыркой, и бойцы дружно
подхватывали припев:
Гандзя люба, Гандзя кыця,
Гандзя славна гаубица!..
Тут ко мне подошел машинист Федор Федорович.
– Гладеньких штучек набрали, – сказал он, кивнув на трофейные
пулеметы. – Ишь, словно бульдоги в траве сидят да в поле глядят... – И
вдруг переменил разговор: – А что, товарищ командир, назад не подадим
наш поезд?
– Как так – назад? – удивился я.
– Да трубу-то надо подобрать? – Он показал на свой паровоз. -
Экая ведь простофиля стоит! Даже совестно перед бойцами.
Я поглядел на наш истерзанный паровоз, который без трубы дымил с
обоих концов, как головешка, перевел глаза на огорченное лицо Федора
Федоровича – и расхохотался.
– Да мы тебе, Федор Федорович, под броней паровоз дадим! Теперь
мы разжились!
– Да ну, и вправду дадите?
Старик просиял.
Я взял его под руку.
– Пойдем-ка посмотрим эту черепаху, какая ей нужна починка!
Мы вдвоем зашагали к бронированному паровозу.
И вдруг в ту же сторону толпой бросились бойцы. Они обгоняли нас,
на бегу щелкая затворами винтовок.
– Стой! Куда?! – закричал я, прибавляя шагу, и тут увидел, что
все бегут к Малюге. Старый артиллерист стоял на борту башенного вагона
и махал бойцам своей фуражкой. Меня он не видел и не слышал.
Самые проворные из ребят уже забрались к Малюге и вместе с ним
спрыгнули куда-то вниз. Остальные карабкались по броне.
Я оставил Федора Федоровича и бросился догонять ребят. Добежал до
вагона, взобрался к пушке, где только что стоял Малюга, быстро
огляделся.
– Богуш... Богуш!.. – вдруг понеслись крики из-за вагона.
Я кубарем перекатился через борт и попал в самую гущу бойцов.
Бойцы грозно шумели, потрясая винтовками.
– Стой! Расступись!
Бойцы сжали меня и вытолкнули вперед.
На земле лежал офицер в табачном френче с золотыми погонами в
гвардейскую дорожку. Одна нога его в хромовом сапоге была придавлена
свалившейся с вагона башней.
Я сразу узнал Богуша. Он бессмысленно глядел на людей, – видно,
только что очнулся и не понимал еще, где он.
И вдруг лицо его передернулось гримасой и глаза загорелись дикой
ненавистью: он узнал меня и моих бойцов.
– На помощь! Сюда! -закричал он исступленно.
Но только слабое эхо отозвалось из пустых башенных вагонов.
Богуш дергал плечом, порываясь вытащить маузер из своей коробки.
– Сдавайтесь, Богуш, – сказал я, оттесняя ребят, которые своими
криками мешали мне говорить.
– Давайте кончать, Богуш. Сдаетесь? Считаю до трех.
– Передушить вас всех...
– Сдаетесь?
– До Киева болтаться будете на телеграфных столбах... До самой
Москвы!
– В последний раз. Сдаетесь?
Вдруг Богуш выхватил маузер и вскинул на меня.
Я пустил ему пулю в лоб из нагана.
– Кончилась твоя измена, собака, – сказал кто-то из бойцов. Голос
был спокойный и строгий.
Маузер я вручил Малюге.
– Это правильно, – сказал старик со смешком в глазах. – Мне и
причитается. За уворованную кочергу.
x x x
Боевой приказ о наступлении был выполнен всеми частями бригады в
точности: наши славные войска отбросили петлюровцев, вышли на
командующие высоты и укрепились.
А наш бронепоезд? Оказалось, что и мы со своей "Гандзей" неплохо
выполнили приказ, хотя и получили его после боя. Нам была поставлена
задача: теснить вражеский бронепоезд, отвлекая его своим огнем от
наступающей пехоты, – ну а мы его уничтожили.
Заключение
На этом я кончаю повесть о «Гандзе», хотя и трудно поставить
точку и отложить перо.
Меня спрашивают: "Где сейчас бойцы "Гандзи", кто из них жив?"
Но лучше бы не спрашивали...
Уж куда я только не обращался: и в Проскуров, и в Киев, и в
Москву. Верите ли, за долгие годы ни одной обнадеживающей весточки...
А потом – гитлеровское нашествие на нашу страну. Великая
всенародная Отечественная война. И всенародные жертвы, миллионы павших
героев, советских людей.
Вернулся я в 1945-м году с фронта – ну какой уж тут разговор о
продолжении поисков! Гражданская война, все ее события отодвинулись
куда-то в давно прошедшую эпоху. И если еще существуют следы "Гандзи",
то распознать их под силу лишь историку, а то и археологу,
восстанавливающему эпохи по черепкам.
Так мне думалось. И вдруг...
Вдруг на пороге моей комнаты – черноморский матрос.
– Извините, вы, – называет меня по фамилии.
Тут моряк подал мне письмо:
– От старшего моего брата, из Одессы. Помните Кришталя? У вас на
бронепоезде служил артиллеристом.
Только прочтя письмо и разговорившись с гостем, я припомнил
Давида Кришталя, нашего артиллериста.
Главный мой хозяин при гаубице, Малюга, случалось, допускал
Кришталя даже к прицельной оптике – и тот не ошибался: выкрикивал
показания прибора без запинки, полным голосом. Да и снаряд посылал
метко.
И все же Малюга не считал Кришталя заправским артиллеристом.
Парень был нрава затейного, уморительно отплясывал чечетку.
Бойцы, захлебываясь от смеха, яростно поощряли танцора:
– Наддай! Швидче... Що швидче!
А Малюга, бывало, поглядит-поглядит исподлобья на мелькающие в
траве носки сапог и выковыривающие пыль каблуки, громко сплюнет и
отойдет прочь.
"Швидкисть в ногах – небогато розума в голови".
Эх, Малюга, Малюга, дремучий был человек!
Послание на множестве листков. Читаю. Ну конечно, бурно
высказанная радость, что оба мы еще живы, что можем встретиться... И
сразу же Кришталь пустился в воспоминания. На листках запестрело:
"А помните – в Жмеринке... в Гнивани... в Браилове... в
Казатине?"
И он выкладывал горы фактов, казалось только что выхваченных из
боя, обжигающих пороховым дымом... А ведь события сорокалетней
давности!
И все это без дневника. Поразительная у человека память...
Но как же он живет теперь, мой бывший артиллерист, веселый
чечеточник? Мне было приятно узнать, что боец "Гандзи" хорошо проявил
себя и на мирном фронте. Рабочий-краснодеревщик, он трудился над
восстановлением пострадавших от войны домов и дворцов Одессы.
"Это замечательно, – написал я Кришталю, – что у вас такая
память. Она может помочь нам в самом трудном – в розыске оставшихся в
живых товарищей. Хорошо, если бы вы подсказали план действий..."
Особой строчкой в письме я просил Кришталя сообщить все, что ему
известно о матросе Басюке Филиппе Яковлевиче (он у меня в повести
выведен как матрос Федорчук).
Ответ пришел незамедлительно.
Распечатываю письмо, с волнением пробегаю страницу за
страницей... Вот пошли фамилии... Вот упомянут и особенно близкий мне
человек, Басюк... Но вчитываюсь – и перед каждой фамилией начинаю
спотыкаться: "НЕТ... НЕ знаю... НЕ слышал... утратил связь... НЕ
встречал..."
Мы продолжаем переписываться. Шлем друг другу поздравления на
Новый год, на Первое мая, на Октябрьские праздники. Кришталь
по-прежнему ошеломляет меня остротой памяти.
Иной раз заново с волнением переживаешь давно забытый случай: со
скольких снарядов, к примеру, мы разгрохали вражеский обоз у станции
Гнивань, как подавили пулемет на церковной колокольне в селе
Кожанка...
Но люди! Такая была дружная, боевая команда... Неужели, кроме
нас, никого в живых? Быть этого не может!
И тут сама книга стала скликать своих героев. В 1955 году повесть
"Бронепоезд "Гандзя"" была переиздана.
Генерал Григорий Арсентьевич Печенко увидел книжку в руках
сына-школьника.
Загипнотизированный названием, прочитал книгу залпом.
И вот уже передо мной на столе письмо:
"Докладывает ваш бывший пулеметчик..."
Далеко шагнул боец "Гандзи" – пришел на бронепоезд молодым
крестьянским парнем, а теперь, поди ж ты, генерал-инженер.
Читаю дальше.
Григорий Арсентьевич Печенко проживает в Харькове. Там же
обнаружился полковник-инженер Федор Семенович Филиппенко – тоже бывший
пулеметчик на "Гандзе". Оба в отставке.
И у Филиппенко за плечами нелегкий путь.
Сын каменщика, он в детстве, в царское время, не знал, что такое
поесть досыта.
А в советские годы, посмотрите, сколько учебных заведений
окончил:
высшая школа физического образования (ныне Институт имени
Лесгафта), летная школа, военная академия, планерная школа.
У Филиппенко плохо действует рука (на бронепоезде хватило
осколком по суставам пальцев). Как же попасть в военную школу? Ведь
медицинская комиссия, строгий отбор!
И его забраковали. Не посчитались с тем, что человек с фронта,
стойкий боец – такими только и пополнять ряды красных офицеров. Даже
ходатайство, которое мы написали с бронепоезда, не подействовало на
врачей.
Но не таков Филиппенко, чтобы сдаваться.
"Я левша, еще слесарем работал левой – и, на беду, левую и
повредило. Нормально действовал на руке только большой палец – я и
принялся его тренировать. Одновременно тренировал мускулы на ладони -
до корней поврежденных пальцев".
По многу часов в день занимался Филиппенко своей рукой – и с
радостью обнаружил, что большой палец крепнет, крепнут и мышцы ладони.
Рискнул – записался на спортивные соревнования.
В зале расположены снаряд за снарядом. Филиппенко сопутствует
удача. И вдруг – канат... Свисает с потолка – а до потолка восемь
метров, и на канате ни одного узла. Тут же судья объявил, что
взбираться к потолку только при помощи рук; притронешься к канату
ногами – будешь снят с соревнования.
Филиппенко преодолел канат. Сам не понимал, что за чудо с ним
произошло...
Его растормошили соперники, – это были сильные спортсмены.
И они же торжественно повели его получать первый приз.
Так Филиппенко раз и навсегда доказал военным медицинским
комиссиям, что его увечье – не увечье, а как бы почетный знак,
свидетельство сильной воли.
В Москве Филиппенко заканчивал военно-воздушную академию. Надо
было выполнить последнее задание. Посадили его бортмехаником на вновь
построенный самолет – первенец нашей бомбардировочной авиации
конструкции А. Н. Туполева.
За руль сел Валерий Павлович Чкалов. Он обычно первым поднимал в
воздух вновь создаваемые, еще не облетанные и подчас таящие в себе
неприятные сюрпризы самолеты...
Набрали высоту...
Но пусть и на этот раз рассказывает сам Филиппенко:
"Вдруг вижу через щель: самолет – камнем вниз. Все внутри у меня
поднялось к горлу... Но мелькнула надежда: "Ведь это же Чкалов, не
допустит он, чтобы мы так враз угробились!" Я за что-то схватился,
чтобы удержаться на месте, кричу другому механику:
– Что происходит?
– Пикируем.
– Да ведь нельзя! Кто же пикирует на бомбардировщике? Есть приказ
главкома – каждому самолету знать свое дело. И не вольничать!
А механик спокойно, с усмешечкой:
– Это же Чкалов..."
После окончания академии Филиппенко работал в авиационном
научно-исследовательском институте.
Вот он куда взлетел, пулеметчик с "Гандзи", – исследователем за
облака!
Между тем почта принесла мне новое письмо.
И опять от пулеметчика. Ему дал мой адрес Филиппенко.
Иван Васильевич Крысько обнаружился в городе Хмельницке,
Винницкой области.
Бывший боец "Гандзи" на заслуженном отдыхе, персональный
пенсионер.
Но Крысько – непоседа. Его можно встретить и на партийном
собрании в колхозе, и на току, и внезапным ревизором у весов на
хлебоприемочном пункте, и в поле, балагуром среди колхозниц...
Если у Ивана Васильевича огорченный вид – это почти наверняка
означает, что в делах района возникли неполадки. Именно в сфере
общественной, но отнюдь не в личной жизни. Со своей "дружиною", Верой
Андреевной, живет он душа в душу. Держатся добрых украинских обычаев.
Например, ежегодно ставят в клетку пару гусей. Вера Андреевна не
признает новогоднего праздничного стола без гуся, причем особым
способом откормленного.
...Итак, передо мной четыре письма: от Кришталя, Печенко,
Филиппенко, Крысько. Есть сведения еще о некоторых товарищах, впрочем,
пока лишь предварительные, требующие подтверждения. А вот обнаружить
следы Басюка не удается... Жив ли он?
Четверо с "Гандзи", со мной – пятеро! Однако мы еще не виделись.
Надо встретиться, но где?
Съедемся к Ивану Васильевичу Крысько, поглядим друг на друга,
посетуем на годы, которые так изменяют людей, что вынуждают боевых
соратников как бы заново знакомиться...
Хмельник был удобен и, так сказать, в оперативном отношении.
Отсюда короткий бросок на автомашине – и мы в областном центре
Подолии, в городе Хмельницком (бывшем Проскурове).
Взволнованный предстоящим путешествием в свою юность – в годы,
которые сделали меня борцом и всю мою жизнь наполнили ощущением
счастья, – садился я в поезд в Ленинграде...
Вот и Украина. Проезжаем станцию Коростень. Разумеется, теперь не
узнать тупичка, в котором одно время располагался в вагонах штаб нашей
44-й дивизии. Вдруг вспомнился Николай Александрович Щорс. Кажется на
станции Жмеринка начдив сделал нам крутую ревизию... Подъезжает к
бронепоезду всадник. Все на нем ладное, как на картинке, – и шинель, и
ремни. Выбрит, аккуратно подстриженная темная бородка.
Мы на бронепоезде насторожились: какое-то начальство. Про Щорса
знал на Украине каждый, и мы гордились тем, что вместе с бригадой
вошли в состав его прославленных войск. Но бронепоезду от рождения еще
и месяца не было; знали комбрига Теслера, а начдива в лицо еще не
видали.
Внезапно из-за спины всадника вынырнул ординарец, конь его перед
стенкой броневагона взвился на дыбы.
– Кто тут командир? Докладайте Щорсу! – И вскачь обратно.
Я мигом ссадил из пульманов свободных от боевой вахты людей,
построил их, скомандовал "смирно", отдал начдиву рапорт.
Начдив поздоровался, мы более или менее дружно ответили.
Наступила пауза, всегда в таких случаях загадочная.
Щорс поглаживает по холке своего коня и всматривается в нас,
окидывая каждого с ног до головы. Под изучающим его взглядом бойцы
даже шевелиться начали, как от щекотки.
А лицо у начдива все более недоумевающее. Все строже становится
лицо.
– Кого это я вижу, интересно? – заговорил Щорс и совсем не
по-военному, с комической ужимкой, развел руками: – Неужели советские
бойцы?.. Нет, это какие-то голодранцы на бронепоезде!
Я с обидой подумал: "За что он нас?" На станции Жмеринка мы
ошалели в боях. Огромный железнодорожный узел – и со всех направлений
теснит враг... По нескольку раз в сутки приходилось гонять бронепоезд
по станционному треугольнику, чтобы повернуть его головным пульманом
то на одесское направление, то на волочиское, то на
могилев-подольское... Отовсюду требовали гаубичного огня! Тут не
только поесть вовремя – мы в этих боях разучились спать ложиться...
Обтрепалось и обмундирование: ведь на бронепоезде что ни шаг -
железо, острые углы.
Щорс выслушал мои объяснения, усмехнулся, снял фуражку, нащупал
что-то внутри...
– Железо, говорите, виновато? А про это солдатское железо забыли,
товарищ командир?
Гляжу – в руках у него иголка с ниткой. Подержал он ее перед моим
носом и убрал опять в фуражку.
С этим и уехал.
Тут у нас, откуда ни возьмись, сразу нашлось время попортняжить,
мало того – даже простирнуть одежду, перепачканную на бронепоезде в
масле и смазке.
А вот другой случай... Это был секрет начдива, который раскрылся
для меня лишь в тридцатых годах, притом случайно.
Ленинград. Дом писателя. В гостях у нас военные. Выступает
артиллерист, ветеран гражданской.
Слушаю его и с трудом заставляю себя усидеть на месте: да мы из
одной с ним дивизии, из 44-й!
Во время перерыва я подошел к артиллеристу.
– С "Гандзи"? Да как же мне не знать "Гандзю"! Вот вы где у меня
сидели! – И он, рассмеявшись, похлопал себя сзади по шее. – И что это
Щорс с вами цацкался – до сих пор понять не могу. Из меня, батарейца,
няньку сделал, ей-право. Словом, велено было держать одну из пушек – а
их у меня было всего-то три – специально для страховки "Гандзи":
выручать вас, чертей, своим огнем, когда в бою зарветесь...
Разумеется, по секрету от вас.
Я был глубоко взволнован этим боевым товариществом, этой
чуткостью сурового начдива.
– Полковник, неужели вы серьезно?
– Да уж куда, браток, серьезнее – личный приказ Щорса!
...Ночь, пассажирский поезд. В купе все спят. Даже колеса вагона
постукивают дремотно. А мне не спится, сижу у окна.
Миновали Коростень, Житомир, теперь будет Казатин.
Казатин... И снова оживает в памяти девятнадцатый год.
Казатинский узел в лихорадке эвакуации. В сторонке от вокзала
скромный вагон – из тех коробок на колесах, в которых в царское время
возили пассажиров по "четвертому классу", то есть вповалку.
Вызванный с бронепоезда, испытывая приятный щекочущий холодок от
острых переживаний только что выигранного боя, я поднялся в вагончик,
узнав по тянущимся от станционного телеграфа проводам, что здесь штаб
нашей бригады.
Стало немножко грустно, что не увижу Теслера. Он был отозван
Москвой – кажется, в Латышскую дивизию.
Но вызвали меня сюда, в штаб, как оказалось, по распоряжению
Теслера.
Уезжая, комбриг заготовил наградной лист.
Бронепоезд "Гандзю" он представил к ордену Красного Знамени.
Вот выдержка из наградного листа:
"...Бронепоезд «Гандзя» не раз достигал колоссальных успехов,
благодаря храбрости его бойцов и командования и преданности делу
рабочих и крестьян. В августе 1919 г. значительная часть войск
жмеринского направления (около 10000 штыков) была разгромлена
Петлюрой. Бронепоезд "Гандзя" прикрывал это отступление, и благодаря
ему удалось избежать окончательного разгрома и было спасено около 16
составов (поездов по 40-45 вагонов). Под Винницей Петлюрой фланговым
ударом вся группа красных была разбита, несколько бронепоездов
захвачено в плен... Бронепоезд "Гандзя" был окружен, в результате
ожесточенных боев он прорвал неприятельское окружение, отбил у Петлюры
два наших бронепоезда и, увлекая за собою остальные части, разгромил,
в свою очередь, войска Петлюры..."
x x x
Перестук колес. Мерный, усыпляющий.
Где-то здесь станция Попельня. Поединок с Богушем, который мы
выиграли, но какой ценой! Все мы на "Гандзе" едва заживо не сгорели...
Интересно бы посмотреть, что теперь на обширной равнине. Тучные
пшеничные поля, с колосом тяжелым, как патрон дроби? Или темно-зеленые
плантации сахарной свеклы? Или, наконец, здесь, где гремело и рушилось
в бою железо, раскинулись колхозные сады? Воздвигнут завод?..
Интересно бы взглянуть, какова нынче Попельня.
Я приподнимаюсь на койке, но сквозь оконное стекло ничего не
видать. Оно мутно-белое, непрозрачное от падающего с потолка света.
Выключаю в купе ночник, однако стекло остается непрозрачным -
теперь уже от мрака ночи.
Уговариваю себя поспать. Хочется выглядеть свежим: ведь встречать
меня будут бывшие бойцы – и не просто как соратника, а как командира
бронепоезда. Значит, держи марку!
Заснул, оказывается. Да как крепко.
Меня трясут за плечо:
– Винница... Гражданин, вы просили разбудить. Вставайте, через
пять минут станция.
Ошалело вскакиваю. Наскоро привожу себя в порядок и с чемоданом
выхожу в тамбур. Серое туманное утро. Сентябрьский сквознячок
заставляет поеживаться. А может быть, мурашки пробежали от волнения, в
котором я сам не хочу себе признаться?
Так или иначе, приближалась удивительная, словно из сказки,
минута – встреча стариков, расставшихся юнцами.
Поезд замедляет ход. Передо мной – вокзальные часы. Пять утра.
На перроне, кроме железнодорожников, никого. Но вот двое в
кепках: плотный, самоуверенного вида, и рядом с ним – маленький,
щупленький.
В плотном узнаю Кришталя: он успел побывать у меня в Ленинграде.
– Вот Григорьев! – показывает он на меня. – По книжке – Медников.
А это Крысько! – показывает он на своего соседа.
Мы оба таращим глаза, но не узнаем друг друга – вот что делают
годы...
– Николай Федорович!
– Иван Васильевич!
Целуемся. Крысько прижимается ко мне, и оба мы замираем – птенцы
"Гандзи".
У вокзала поджидала нас легковая машина.
А через час, проведенный в дороге, меня торжественно на крыльце
своего дома приветствовала "дружина" Ивана Васильевича – Вера
Андреевна.
Следом за мной, поездом из Харькова, приехал полковник-инженер
Филиппенко. Он и Крысько перемигнулись, встали рядом и, сдерживая
смех, гаркнули:
– Товарищ командир, вы телефонистов спрашиваете? Вот они,
телефонисты!
Да, вот так именно приспели мне на выручку два дружка – бойкие,
ловкие и одинакового роста: чернявый Филиппенко и русоволосый Крысько.
Под смех присутствующих пришлось и мне войти в роль.
– Но вы же пулеметчики! – выразил я сомнение, как и подобает
командиру.
– Пулеметчики, – кивнули оба. – Но можем и линию проложить.
– Тогда за дело, ребята!
– Есть станция, – доложил Филиппенко и прицелился вилкой к
красным, как закатное солнце, соленым помидорам.
– Есть заземление, – добавил Крысько, помогая жене в хлопотах у
стола.
– Есть огонь – добра горилка! – зычным голосом артиллериста
завершил доклады Кришталь.
И все мы подняли чарки.
За столом было много радостных воспоминаний, были и минуты
молчания. Поминали погибших.
Здесь я впервые твердо узнал, что Федорчук погиб.
Как видно, я не успел справиться с собой – и горечь утраты
тяжелой печатью легла на мое лицо. Вера Андреевна глянула на меня и
заплакала. Потом наполнила мою чарку и велела мне отдельно, особо
помянуть матроса.
Выяснилось, что Филипп Яковлевич Басюк (Федорчук) – уроженец не
