Текст книги "Избранное"

Автор книги: Николай Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

голове фуражка с кокардой, повязанная башлыком: смотрите, мол, каким

несчастным меня, чиновника, сделали большевики!

Ржаво проскрипела врезанная в полотно ворот калитка – и Домокуров

с матросом очутились в слепящей темноте.

Застойный воздух. Пыль с древесным запахом – признак усердной и

вольготной работы жука-точильщика.

Но вот в непроглядном мраке Сергей уловил какое-то мерцание.

Вгляделся – и перед ним стали вырисовываться старинные экипажи с

жирной, густой позолотой. Целые дома на колесах.

Домокуров и моряк пробирались где в рост, где ползком, обшаривая

пол, стены, не оставляя без внимания ни одного экипажа, в каждом

подозревая замаскированный броневик.

Напоследок остановились перед каретой-двуколкой. На черной

лакированной поверхности ее еще переливался зеркальный блеск. А в боку

– дыра с вывороченной белесой щепой...

В неумолчной воркотне смотрителя зазвучали скорбные ноты. Это

была карета Александра Второго. Народоволец Игнатий Гриневицкий в 1881

году метнул в нее бомбу и казнил царя. Ценою собственной жизни.

Но вот кладбище экипажей позади...

– Ну? – ядовито спросил Домокуров. – Что скажешь теперь, моряк?

Куда же девался броневик?

– А ты петухом не наскакивай, – сказал матрос. – Я ведь не

утверждал, что он именно здесь, в достоверности. А догадку проверить

не мешало. Иль не так?

Расстались невесело.

x x x

Возвратился Домокуров в музей. В зале, как всегда, посетители.

Глядит – у одного из них тетрадь в твердых корочках. "Забыл убрать", -

подосадовал он на себя. В эту тетрадь он записывал беседы с ветеранами

революции и различные факты из революционного прошлого Петрограда и

страны. Все это он старался использовать в экспозициях.

Но тетрадь сама по себе еще не экспозиция, и Домокуров,

извинившись перед любознательным посетителем, который перелистывал

тетрадь, представился: "Сотрудник музея" и протянул руку за тетрадью.

Но посетитель руку отстранил, повернулся на голос – и Домокуров

оказался перед крупным плечистым человеком. При взгляде на него Сергей

невольно подумал: "Видать, не вывелись еще Ильи Муромцы, рождаются и

нынче".

Богатырь, добродушно улыбнувшись, отдал тетрадь:

– Не дочитал я, тут про наш "Красный треугольник", может,

расскажешь.

Присели. Богатыря заинтересовало прогремевшее на весь Питер

событие перед революцией. Сам он на заводе только с двадцатого.

Сейчас в подвалах "Красного треугольника" хранятся запасы сырья,

а тогда...

Ослизлый каменный пол, лежат как попало на соломе женщины.

Некоторые из них еще стонут и корчатся. Толпятся родственники, кладут

пятаки в провалы глаз и накрывают лица мертвых платками. Крики, плач,

бессвязные причитания...

Но вот какой-то человек со строгим лицом коротко взмахивает

руками. Еще раз взмахивает – это приказ, требование... Он затягивает

молитву, и вот уже люди крестятся и нестройно поют хором: "Да будет

воля твоя, да приидет царствие твое..." Но и в словах смирения перед

богом звенят ноты отчаяния и протеста.

Строгий человек, не переставая коротко взмахивать руками, будто

ловил мух, кивком головы показал на оттопыренный карман своего пальто.

Его сразу поняли, потянули из кармана тоненькие желтые свечки,

оставляя взамен медяки и серебрушки.

По всему подвалу замерцали пугливые, шарахающиеся от сквозняков

огоньки. Но песнопение стало стройнее, крепче.

На полу возле бившейся в бреду матери сидел мальчишка. Красивые

черные глаза, про которые она, бывало, смеясь, говорила сыну: "Это

цыганские звезды", как-то странно оборачиваются белками. Это непонятно

и страшно. Он дергает ее за распустившиеся волосы, а мать не слышит,

даже не узнает его. И вдруг какая-то сила ударяет его в самое сердце,

и с распростертыми руками он падает на тело матери, зарывается головой

в черную гущу волос, и мерещится мальчонке, что это уже не волосы

матери, а сомкнувшаяся над его маленькой жизнью беспросветная ночь...

– Вот ужасти... – вздохнул посетитель. – А как ты узнал про то,

что в подвале?

– Да я же и есть тот мальчишка... – с трудом выговорил Сергей -

не узнал своего голоса. Поспешил прочь.

Завод тогда принадлежал капиталистам и назывался "Товарищество

российско-американской резиновой мануфактуры "Треугольник"". А для

капиталистов – только бы прибыль. И пустили в цехах по столам для

клейки галош неочищенный бензин: он ядовит, но зато подешевле.

Начались обмороки, но администрация жалоб не приняла. Так отравилось

около ста галошниц, большинство из них умерло.

Это произошло в 1915 году.

Сироту подобрали и определили в приют. Потом детский дом с

советским флагом на фасаде, школа. А там рабфак и университет.

О своих неудачах в поисках броневика Домокуров помалкивал, но

сколько же можно таиться? То и дело пропадал с работы – нарвался уже

на замечание заведующего музеем товарища Чугунова. Сергей уважал

начальника – дельный администратор, иного не скажешь. Но конечно, у

каждого свои слабости. По паспорту Чугунов Феодосий Матвеевич, а

требовал, чтобы говорили "Федос".

В музее посмеивались: "Не иначе как поклонник Дюма. В "Трех

мушкетерах" – Атос, Портос... Ну, и Федос становится в строку..." А

Чугунов, как оказалось, даже и не слыхал, что был такой знаменитый

романист. Дело обстояло проще. Как-то невзначай Домокуров обмолвился,

сказал "Феодосий". Чугунов обрезал: "Не делай из меня попа-поповича!"

Любил он называть себя ученым словом – атеист.

А деловые качества Чугунова проявились, например, в следующем.

Заметил он, что в заброшенном Зимнем дворце, наряду с официальным

Музеем Революции, подает признаки жизни как бы другой музей -

нелегальный. Дворцовая челядь после залпа "Авроры" рассеялась, но

когда дворец никого уже не интересовал, кое-кто из лакеев и

камердинеров царской службы тайком возвратился во дворец и устроился

там на жительство. Власти не обратили на это внимания – да и попробуй

сыщи притаившегося человека, если во дворце тысяча комнат, да не

пустых, а полностью обставленных.

Лакеи, камердинеры – это были люди с обиженными лицами. Ревниво

оберегая свою форму – одежду с галунами, они высокомерно, как бы делая

одолжение, принимали во дворце любопытных. Лакейская их душа не в

силах была примириться с тем, что порог императорского дворца

переступает простолюдин, дерзили посетителям, но двери перед ними не

закрывали: жить-то надо, а каждый посетитель охотно раскошеливался.

В Аничковом дворце, где едва теплилась новая жизнь, бойко делал

денежку личный слуга Александра III. Тот, будучи еще наследным

принцем, обосновал во дворце свою резиденцию.

Пиры, торжественные приемы, но особенно любил будущий царь

уединяться в библиотеке на третьем этаже. Он садился в кресло и, глядя

через окно на Невский, трубил в трубу. Мелодия не всегда получалась,

но труба подавала густые звуки, и это, видимо, удовлетворяло трубача.

Посетителей этого курьезного уголка дворца с поклоном встречал

экскурсовод (упомянутый слуга Александра III), с умилением рассказывал

о своем хозяине и в заключение снимал с плечиков рабочий его китель.

Трепетной рукой старик прикасался к заплате на рукаве кителя: "Вот,

мол, как просты в жизни были их высочество, а вы, господа, его

поносите!" Это был ударный момент экскурсии, после чего звенели

кидаемые старику монетки...

Так вот, в заслугу Чугунову следует поставить то, что он добился

расчистки этих и им подобных старорежимных гнезд во дворцах.

x x x

– Ну где же ты, миляга, пропадаешь? – встретил Чугунов Сергея

недовольным голосом.

– А я, Федос Матвеевич, к вам с отчетом, а еще больше за советом.

– И Домокуров доложил о своей неудавшейся попытке обнаружить в городе

исторический броневик. – Федос Матвеевич, помогите советом, вы же

опытнее меня. Вот послушайте, куда я обращался, в каких местах

побывал.

Слушал Чугунов, слушал и вдруг резко выпрямился в кресле.

– Так-так... – процедил он и смерил Домокурова насмешливым

взглядом. – Сразу в городском масштабе, значит? Шумим, братцы, шумим?

Домокуров побледнел, сказал тихо:

– Я вас не понимаю, Федос Матвеевич...

– Больно прыток, говорю! – Чугунов схватил тяжелое пресс-папье и

стукнул им по столу. – Ты эту возню с броневиком брось. Что еще за

розыск? Дело туманное, и нечего в туман залезать!

Домокуров стоял ошеломленный: "Сказать такое о ленинской

реликвии..." Он смотрел во все глаза на начальника, словно не узнавал

его...

И Чугунов дрогнул под этим взглядом. Заговорил спокойно,

изображая в голосе дружелюбие.

– Первым делом, Сергей Иванович, распутайся с письмами. Так и

напиши: "В Музее Революции броневика нет, и сведениями о нем не

располагаем". Вот и все. Дашь мне на подпись... Ну чего молчишь? Не

вилять же нам?

– Нет-нет, – спохватился Домокуров, – я за правду, только за

правду! Да ведь перед рабочими совестно. Музей Революции – и вдруг

такая неосведомленность... Лучше я еще побегаю, поищу, а? Можно?

Чугунов рассмеялся.

– Давай-ка, друг, спустимся с небесных эмпиреев на грешную землю.

Побегаю, говоришь, поищу. Но ведь это же не в жмурки играть – искать

броневик. Ни тебе, ни мне с тобой, ни музею в целом такая задача не

под силу... Эва! – вдруг воскликнул он, щелкнув себя ладонью по лбу. -

Все кругленько получится! Вот послушай. Мы с тобой отписываем на

заводы. Там, понятно, огорчение... Ну и что? Да разве рабочий класс на

этом успокоится, как бы не так! Сами пустятся в поиски. А это – не ты

да я, да мы с тобой. Там многотысячные коллективы, транспорт, связь;

им, как говорится, и карты в руки!

– Хорошо... – пробормотал Сергей и машинально повторил вслед за

Чугуновым: – Отписываем на заводы... Все кругленько...

А сам – ни с места. В мучительном раздумье трет пальцами виски.

– Ну, что у тебя еще? – не выдерживает Чугунов.

– Федос Матвеевич... – Сергей медлит. Но он уже не в силах

промолчать. Честная его натура не терпит недомолвок, и он желает

объясниться с Чугуновым до конца. – Скажите, Федос Матвеевич, а если

бы случилось – ну, вместе с заводом вы взялись бы искать броневик?

Чугунов глядит на парня, и взгляд его твердеет:

– Нет, не взялся бы. Да и откуда ему быть, тому броневику?

Хватились через десять лет. Да если бы он уцелел – давно был бы

найден!

Разочароваться в человеке всегда больно. Сергей стал избегать

встреч с Чугуновым.

x x x

Невский. Улица Гоголя. Высится, уходя в темноту ночного неба,

грузное каменное здание Центральной телефонной станции.

Народу за поздним временем в переговорном зале было немного.

Сидели, позевывали, дожидаясь вызова. Домокуров подошел к окошечку для

заказов и просунул кассиру удостоверение и деньги.

– Москву прошу. Кремль. Коменданта Кремля.

Девушка откинулась на спинку стула и с пытливым удивлением

посмотрела на молодого клиента.

Сергей вспыхнул.

– А вы удостоверение раскройте! Я из Музея Революции. Оформляйте!

Девушка, пожав плечами, склонилась над квитанционной книжкой.

Сергей вошел в будку, взял трубку.

– Вы соединены. Говорите!

Он вздрогнул.

Уже отзывается Москва.

Все. Отступления нет. Сергей зажмурился и выпалил, не переводя

дыхания:

– По имеющимся в Музее Революции сведениям, броневик, с которого

выступал Владимир Ильич, хранится в Москве, а место ему в Ленинграде.

Скажите, как получить броневик?

Некоторое время в трубке было слышно только свистящее дыхание

пожилого и не очень здорового человека. И вдруг раскатистое:

– Не берите на пушку! Никогда он не был в Москве, ваш броневик.

Выходит, потеряли, так надо понимать? И нечего сваливать с больной

головы на здоровую! – Все больше раздражаясь, комендант потребовал: -

А кто это говорит со мной? Фамилию назовите, должность!

Домокуров поежился: "Кажется, влип... И соврать, кто ты, нельзя,

все равно дознается".

– Комсомолец? – допытывались у него. – А сколько вам лет? -

Сергей промолчал. – Тогда все ясно, больше вопросов не имею. Ну, чего

вам пожелать на прощанье, изобретательный молодой человек? Действуйте.

Напористость ваша мне нравится. И уверен – обязательно разыщете

броневик!

Сергей пошел на работу. В зале встретил Чугунова.

– Федос Матвеевич, – сказал он весело, – вам кланяется комендант

Кремля.

Чугунов вспыхнул от гнева, готовый отчитать младшего сотрудника

за неуместную шутку. Но спокойный насмешливый взгляд Домокурова привел

его в замешательство.

– Неужели ты, – с усилием прошептал Чугунов, – осмелился...

– Очень приятный собеседник. Мы с ним перекинулись по телефону. А

про броневик сказал так: "Потеряли? Сами и разыскать обязаны!"

Чугунов схватился за голову.

– Уж до самого верха пустил звон о броневике... Что ты со мной

делаешь, мальчишка сумасшедший!

Ушел к себе.

Потом вызвал Домокурова.

– Говорю официально. Если желаешь работать в музее, чтоб больше

ни слова о броневике. И думать забудь!

x x x

Нет, не забыл Домокуров думать о броневике. Но как и где искать?

Один, ни совета, ни поддержки.

Однажды вечером шагал он по городу, не разбирая улиц, только бы

развеять грустные мысли.

Морозный воздух, вечернее оживление большого города, сверкание

огней – все это немного взбодрило его. Но голова оставалась тяжелой.

Откуда ни возьмись, иззябший мальчишка. Выхватил из полотняной

сумки на груди газету и протягивает:

– Крррасснн... Вчирррн...

Это была "Красная газета", вечерний выпуск.

Сергей положил монету в маленькую грязную руку:

– Получай, Мороз Красный нос!

Подмигнул беспризорнику и наклонился к нему, просто так, из

доброго чувства. Но тот, как ежик, фыркнул, оскалился – и был таков.

Сергей невольно задумался о судьбах этих сирот. Живут в трущобах.

Всему городу известна одна из таких: это огромный, еще с революции

недостроенный и заброшенный дом в Кирпичном переулке.

Только послушать, какие "ужасти" рассказывают о Кирпичном

обыватели!.. Неторопливые, продуманные шаги, которые делаются для

возвращения каждому из этих малышей детства, а следовательно, и жизни,

обыватель считает толчением воды в ступе.

"Жестокая это вещь – обывательщина! – заключил свои размышления

Сергей. – "Чугуновщина!"" – неожиданно вырвалось у него.

Свежая вечерка. Одна из заметок сразу же его заинтересовала:

бросилось в глаза слово "броневик". Сергей поспешил к фонарю.

Газета преподносила новость: если бы не находчивость

ленинградских рабочих, памятника у Финляндского вокзала не было бы,

остался бы в проекте, в чертежах.

Подумать только, как еще бедна страна! Чтобы отлить

монументальную фигуру Ленина, требовалась медь – шестьсот пудов. Но

это 1926 год. И газета разъясняла, что Волховская ГЭС и воздушные

линии от нее до Ленинграда потребовали столько меди, что ее пришлось

собирать по всей стране.

Но где взять медь для памятника?

И тут пошли разговоры об арсеналах минувших войн. В ящиках, а то

и россыпью, в кучах, содержались негодные уже ружейные патроны,

артиллерийские стаканы... Вот металл! И какой подходящий для памятника

тому, кто впервые, как государственную политику, провозгласил мир

между народами!

Открыли ворота арсеналов. И обозы с медным ломом двинулись на

завод "Красный выборжец". Там и отлили фигуру Ленина.

Домокуров сложил газету. "Вот куда надо – "Красный выборжец"...

Вот где искать следы броневика! Но не ночью же..."

А домой не хотелось. В кино или в театр поздно. Но одиночество

невыносимо, и он вспомнил богатыря с "Треугольника", с которым

познакомился в музее. Егор Лещев, и адрес у Домокурова записан.

Но не до поисков квартиры – он поехал прямо на завод.

В вечерней мгле замелькали освещенные окна в три ряда, все чаще,

чаще, пока не превратились в цепочку огней. Казалось, нет конца этому

столетней давности угрюмому корпусу на Обводном...

– Первая проходная! – объявил кондуктор.

Нет, не здесь.

– Вторая проходная!

Домокуров вышел из вагона. Старичок вахтер в проходной, взглянув

на удостоверение, объявил:

– К Егору Лещеву? Имеется дядя Егор. Как раз заступил в ночь. – А

сам позвонил куда-то, промолвил: – Товарищ из революции музея... – И

ему разрешили необычного посетителя пропустить.

Тесный коридор, где то и дело приходилось останавливаться, чтобы

дать дорогу вагонетке с сырьем или готовыми изделиями, которую толкали

по рельсам вручную.

Наконец вход в горячий цех.

Домокуров приоткрыл тяжелую железную дверь, а навстречу ему

облако пара. Шум, шипенье котлов, невнятные в сырости голоса

рабочих...

В этом цехе, в массивных стальных котлах провариваются под

давлением как бы огромные сырые бублики. Тестом для них служит смесь

из каучука, серы и сажи. А извлекают из котлов автомобильные шины.

Называется этот процесс вулканизацией.

Сергей, набравшись духу, шагнул по мокрому плитчатому полу – ему

показали котел Лещева. И узнал его человек, помахал приветливо.

Выкрикнул несколько слов, велел Сергею дождаться звонка – перерыва в

работе.

x x x

Лещев, шлепая босыми ногами, вышел из цеха к Сергею.

– Ну, вот я, и в своем законном виде!

Были на вулканизаторе только плохонькие брюки да брезентовый

фартук с высоким нагрудником, заслонявший голое тело от пара.

Сели в уголке перед бочкой, в которой плавали окурки.

Домокуров машинально вынул портсигар. Да и не стал закуривать...

И говорить вдруг расхотелось, ныть, стонать... Просто ему хорошо,

душевно, уютно возле добродушного великана.

Между тем Егор Фомич, отдохнув, принялся, причмокивая, попивать

молоко из бутылки. Он очень гордился тем, что получает молоко за

вредное производство. Бесплатно. От Советской власти.

– А у тебя, Сергей Иванович, я вижу, своя вредность... Ну-ка

выкладывай, какая нужда пригнала тебя сюда. Ведь ночь на дворе!

– А я соскучился по вас, – пробормотал Сергей, – вот и все мое

дело... Да вот еще заметка любопытная в вечерке... Прочитал я и

огорчился: стоять бы броневику у нас в музее, с которого Владимир

Ильич Ленин... А где он, тот броневик, никто и не ведает. С ног я

сбился...

– За броневик страдаешь – и это все!.. А я уж, глядючи на тебя,

подумал, не из больницы ли ты выписался... Эх, парень, надолго ли тебя

в жизни хватит при этаком-то самоедстве... Обучился в университете и

считаешь: сразу привалила тебе ума палата. Ан нет, ум хорошо, а два-то

лучше.

И тут Лещев прямо-таки ошеломил парня известием:

– Нужны тебе сведения об историческом броневике? Да

распожалуйста! В полном виде можешь получить здесь, у нас на заводе!

x x x

Собрание ветеранов «Красного треугольника» происходило в

библиотеке-читальне завода. Приглашенные работницы и рабочие сидели

чинно, с достоинством, как приличествует пожилым людям, тем более при

такой повестке дня, как подготовка к десятилетию своего родного

государства.

Здесь же, среди ветеранов, и Егор Фомич. Сияет как красное

солнышко. Еще бы – устроил дело Сереги!

Собрание вел товарищ Семибратов, секретарь парторганизации

завода. Он был здесь новым человеком, но своей простотой и

отзывчивостью уже сумел снискать уважение рабочих.

Что же касается заводской комсомолии, то парни и девушки, как

услыхал Сергей, поголовно влюбились в него. "Политкаторжанин! – с

гордостью осведомили ребята Домокурова. – В царских карателей стрелял

в девятьсот седьмом. С тех пор Ермолаич в цепях маялся, закованный, до

самой революции... К нему с каким хошь делом – не прошибешься!"

Егор Фомич представил Домокурова партийному секретарю, и

Константин Ермолаич понял парня, успел даже посочувствовать ему и в

готовую уже повестку дня собрания включил пункт: "Ленинский броневик".

Из сидевших в президиуме Семибратов, пожалуй, был самым невидным.

Малорослый, с испорченным оспой лицом. Бородка кустилась неровно между

проплешинами. И сам плешивый. Но все это не мешало Домокурову глядеть

на Ермолаича глазами влюбленных в него комсомольцев.

Собрание одобрило доложенный парткомом план подготовки завода к

юбилею. Потом пошли разговоры о разных заводских делах. Да и не только

о заводских.

Кто-то из рабочих спросил секретаря:

– А как у нас отношения с американцем? Неужели и к десятилетию

Советского государства не признает нас де-юре?

– Недалеко видит! – ввернул другой. – Недальновидный!

В зале рассмеялись игре слов. Семибратов, тоже смеясь, с

удовольствием повторил каламбур: "Метко сказано!" И тут же в

нескольких словах напомнил о миролюбивой, но полной достоинства

политике Советского Союза.

Секретаря спросили, как дела на самом заводе.

– А неплохи дела, – сказал, потирая руки, Ермолаич. – Галоши с

маркой нашего завода – красный треугольничек на подошве – перешагнули

государственную границу и бойко раскупаются в странах Востока.

Женщины в зале оживились:

– А мы для тех мест и кроим особенно: на магометанский фасон – с

клапаном!

Вопрос за вопросом... Но вот Домокуров услышал свою фамилию.

– Присутствующий здесь сотрудник Музея Революции поручил мне

сказать вам, товарищи...

Сергей поднялся без особой радости. Понял – не избежать насмешек,

упреков: "Для чего же, мол, вы, Музей Революции, существуете, если

даже о ленинском броневике в неведении?.. Посовестились бы так

работать!"

Старики огорчились:

– А мы-то от завода письмо в редакцию подавали. По цехам и

отделам списки уже составляют на экскурсии... Отменить? Э-эх...

Семибратов поспешил на выручку Домокурову. Сказал, что музей

правильно поступает, обращаясь за помощью к рабочим.

– Только бы найти броневик! – воскликнул он. – Вот был бы подарок

трудящихся своей стране-имениннице!

Мысль понравилась, в зале зааплодировали.

И кажется, жарче всех бил в ладоши Домокуров.

Семибратов предложил учредить на заводе совет поисков

исторического броневика.

– Нет возражений? Запишем. В таком случае, нечего и откладывать.

– Он спустился с возвышения в зал. – Давайте-ка сдвинем стулья в

кружок.

– Посиделки, значит? – засмеялись женщины, бойко рассаживаясь в

первых рядах. – Мы и песни можем сыграть!

x x x

Начал Семибратов с того, что призвал ветеранов сосредоточиться,

мысленно перенестись в семнадцатый год, на площадь, в свою

построившуюся для торжественной встречи Владимира Ильича рабочую

колонну.

Мягкими, размеренными движениями он некоторое время поглаживал

свою неказистую бородку, и в этом жесте был призыв к неспешному,

углубленному раздумью.

Затем вскинулся. Сказал энергично:

– А теперь расскажите, как выглядел броневик, с которого Владимир

Ильич держал речь.

Ветераны хором, звонкоголосо ответили, что, мол, самое это

простое дело – описать броневик.

Но тут же пошли переглядки: никто не решался начать это описание.

Наконец разговорились. Но что это: вопрос ясный, почему же такая

разноголосица?

Сергей беспомощно опустил блокнот. Глянул на Семибратова – и у

того на лице недоумение.

Уже пятый высказывался или шестой по счету.

Каждый начинал решительно, задористо. Запинка происходила

потом...

– Как сейчас, вижу броневик! Владимир Ильич не сразу повел речь,

сперва поклонился рабочему классу – вот какой уважительный. А народу

привалило – страсть, ни пройти ни проехать через площадь... А что

касаемо броневика, много ли тут скажешь? Знатный прикатили броневичок

– ведь для Ленина. Сила! Похоже, были на нем корабельные башни.

– Брось завираться-то! – вмешалась могучего сложения женщина. -

Башни, да еще корабельные! Где Ты увидел? Какими глазами смотрел? -

Она переплела руки на груди и от этого стала выглядеть еще

внушительнее. – Сама была у Фильянского. И уж мне-то виднее было: с

факелом пришла. – Она строго посмотрела по сторонам. – Ну да, с

факелом! Будто уж и не помните, как мы, бабы, взяли на приступ

заводской пожарный сарай? Дежурные в медных касках с перепугу кто

куда, а мы – цап-царап и забрали факелы... Похвалите хоть нас за

смелость, мужики, власть-то была еще хозяйская! С теми факелами, с

огнями, и выступили на площадь. Красота была! Истинная красота!

Предыдущий оратор взъярился:

– Постой! Ишь развела: "Мы – бабы да мы – бабы!" Ты о броневике

говори, как спрашивают. Не башни, по-твоему, да, не башни? А какого же

он тогда устройства, броневик? Отвечай народу, что ты выглядела со

своими факелами?

Мужчина, топая ногами, наступал на богатыршу.

А она только локтем повела, отстраняя крикуна, и сделала это с

таким спокойствием, словно опасалась только одного: как бы мужичок

сгоряча да не ушибся об нее.

Переждала, пока тот окончательно выбранился, и сказала:

– Без башен был броневичок. Вовсе гладенький, ну, к примеру, как

твоя плешивая голова.

Многие рассмеялись.

– К Матрене лучше не подступайся! Она не только когда-тось

пожарный сарай разоружила. Не забудь, сама-одна заграничные кипы

ворочает да кидает на складе каучук-сырья. А на тебя, Кирюша, ей

только дунуть – и нет тебя!

Лещев с первой же минуты возникшей разноголосицы потерял

спокойствие.

Всверливался взглядом в каждого, кто начинал говорить, ожидая,

что придут же наконец люди к толковому суждению о броневике! Он

вскакивал и, глянув виновато на Сергея и на его не тронутый карандашом

блокнот, умоляюще прижимал руки к груди.

– Товарищи, – гудел он, – ну поимейте же сочувствие... Ведь

сурьезный же разговор, а мы и в самом деле, как в деревне на

посиделках!

– Ладно, ты! – вскинулась на него богатырша. – Увещеватель!

Сам-то что скажешь о броневике! Ну-кось?

Лещев покрякал-покрякал, в затылке поскреб. Сел и только уже

после этого сказал осторожно:

– Кажись, из-под брони пулеметы выглядывали... Как считаешь,

Матрена Поликарповна?

– А в этом уж сами разбирайтесь! – отрезала богатырша. – Пулеметы

– дело не женское! – И, поджав губы, она отвернулась к соседке.

x x x

Сидели допоздна. Но так ничего и не прояснилось.

Вот уже и разошлись все, а Домокуров не находит в себе силы

подняться с места. Сидеть бы вот так да сидеть, ни о чем не

помышляя...

Семибратов, прохаживаясь по помещению библиотеки, гасил лишний

свет.

Подсел к Домокурову.

– Что же это значит, товарищ из музея, в чем тут дело?..

Собрались почтенные люди. Каждый из них участвовал во встрече Ленина,

был на площади, видел броневик. И в стремлении раскрыть истину людям

нельзя отказать – вон какие тут разыгрывались баталии вокруг

броневика!.. А в результате что? Ни одного достоверного сведения.

Признаюсь, для меня это психологическая загадка... А твое мнение,

товарищ Домокуров?

– А что я? – отозвался Сергей с горечью. – Знаю только, что в

царской армии числилось сто двадцать броневиков. К семнадцатому году.

Это по спискам ГАУ, которые мне удалось обнаружить. Числилось, а где

они? Неизвестно.

Семибратов заинтересовался:

– А что такое ГАУ?

– Главное артиллерийское управление царской армии, – объяснил

Сергей.

Семибратов вцепился в свою бородку. Сидел озадаченный.

– Сто двадцать... – бормотал он. – А нам из этой армады предстоит

выделить один-единственный... Да, тут нужны приметы и приметы. Много

примет, чтобы составить паспорт броневика. А хорошо составленный

паспорт – это почти фотография... Словом, нужен паспорт, иначе

бессмысленно и начинать поиски.

– Константин Ермолаич! – вырвалось тут у Домокурова. – А сами вы

почему отмалчиваетесь? Назовите приметы, какие помните, вот и начнем

составлять паспорт броневика!

Старый политкаторжанин вздохнул.

– Эх, дружок, рад бы!.. Да только оттуда, где я кандалил, до

Питера чуть разве поближе, чем с того света... Не поспел я к

возвращению Владимира Ильича.

x x x

В этот предвесенний, но еще зимний день – с мокрыми сосульками на

солнцепеке и с морозцем в тени – несметная армия лыжников в ярких

костюмах устремилась к Финляндскому вокзалу.

Ни спортивных еще магазинов в городе, ни фабрик, которые бы

работали на спортсменов...

Но молодежь не унывала. Это даже интересно: из домашних обносков,

которые не жалко дотрепать в лесу, скомбинировать костюм – да так, что

заплаты говорили не о скудости гардероба, а о веселой фантазии

советских девушек и ребят.

Домокуров как обычно примкнул к студенческой компании. Шумно и

весело! А в это воскресенье ему выпало дежурство по лыжной вылазке,

приехать пришлось спозаранку.

Отстояв длиннющую очередь к кассам, он купил на всех билеты и

вышел маячить на площадь. Стоял, мерз, а перед ним Финляндский вокзал.

Мелькнула мысль: ведь здесь, на этом самом месте, в семнадцатом

году был митинг. Встречали товарища Ленина. Ну-ка, кто ближе всех мог

пробраться к броневику? Железнодорожники! Они же здесь хозяева, как у

себя-то на вокзале!

x x x

С 3 апреля 1917 года, почти за десять лет, состав

железнодорожников на Финляндском вокзале, конечно, изменился. Но

старожилы нашлись.

Домокурову устроили свидание с товарищем Пресси.

Сергей застал железнодорожника за арифмометром, среди листов со

статистическими таблицами.

Познакомились.

– Товарищ Пресси, когда Владимир Ильич говорил, вы откуда

слушали? Не очень далеко были?

Тот улыбнулся.

– Это же вокзал. А я железнодорожник. Так что место у меня,

считай, было литерное. Чтобы не соврать вам... – Он подумал немного,

потом уверенно вытянул перед собой руку.

– Так близко?! – воскликнул Домокуров, замирая. – У самого

броневика?

Пресси поправил:

– Ну, нельзя сказать – у самого. У самого броневика были матросы,

а я сразу за ними. Метрах в двух...

"В двух метрах! – торжествовал Сергей. – Да тут можно было каждую

гайку на броне разглядеть!"

Домокуров раскрыл блокнот.

Однако Пресси начал издалека. Должно быть, встреча с молодым

человеком, в котором он увидел заинтересованного слушателя,

расположила его к воспоминаниям.

– Итак, молодой человек, знаете ли вы, что такое "кастрюлька"?

И перед Сергеем раскрылась жизнь железнодорожного рабочего из

сезонников.

Эстонец. С малолетства батрачил на немецких баронов. Эстония в те

царские времена даже и называлась на немецкий лад: Эстляндия.

Батрак пахал, сеял, косил, поспевал и в свинарник, и в птичник, и

на конюшню, и в оранжерею-розарий, однако досыта не едал. Даже скудным

батрацким хлебом не могла оделить Эстония эстонца. Покинул батрак

отчий дом, пристал к толпам полуголодных людей, что тянулись отовсюду

к Петербургу, надеясь прокормиться в блистательной царской столице.

Но и в Петербурге хлеб для батрака оказался не слаще.

Вот тут и началась погоня за "кастрюлькой".

Открылся дачный сезон, и Пресси повезло – устроился грузчиком на

Финляндский вокзал. Только и успевал подставлять спину под сундуки,

ящики и пианино выезжавших на дачу столичных господ. И так весь день,

дотемна. Зато когда распрямишься, можно не спеша и с достоинством

войти в трактир, сесть и небрежно кинуть на стол монету.

Появилась привычка каждый день есть досыта. Сам перед собой

загордился. Ночлежкой стал брезговать, снял угол у чистоплотной вдовы.

Но кончился дачный сезон – и финны ему: "Убирайся, больше не нужен!"

А впереди зима. Огромный, незнакомый город сразу показался

страшным. Услышал, что иной голодный, бесприютный человек и до весны

не доживает, помирает на улице...

И возмечтал Пресси о "кастрюльке".

Загляденье, какой осанистый финский железнодорожник! Особую

значительность придает фигуре форменная фуражка: высокая тулья с