Текст книги "Избранное"
Автор книги: Николай Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
дальних отсюда мест. Найдутся, возможно, и родственники.
И мы, ветераны "Гандзи", порешили: собрать все, что может
восстановить память о нашем геройском моряке.
– Еще одно сообщение... – начал было Крысько и замялся. Шепнул
что-то Филиппенко. Оба заулыбались.
– Вижу, – говорю, – хлопцы, дулю мне готовите?
– Дуля кисловатая, – рассмеялся Филиппенко.
А Крысько:
– Угадайте, про кого разговор?
"Кого же, – думаю, – мне преподносят под видом кислой дули? С
бойцами на бронепоезде я ладил, меня уважали... Стоп, уж не намек ли
на Малюгу?"
Так и есть – угадал. Значит, жив, бородач! Любопытно, как-то мы
встретимся.
Встали от стола. Пошли пройтись по Хмельнику. Ивана Васильевича
Крысько здесь знает каждый. Еще недавно он был в Хмельнике
заместителем председателя исполкома.
И сразу почувствовали, что городок сегодня чем-то приятно
взволнован. Заходим всей гурьбой в парикмахерскую – и происходит
невероятное: клиенты дружно уступают нам свою очередь. А сам
парикмахер, отбивая на ремне бритву, делает несколько метких замечаний
о действиях бронепоезда "Гандзя" под Винницей.
Побритые, причесанные и опрыснутые одеколоном, мы двинулись
дальше. Узкие тротуары из каменных плит, заложенные еще в глубокую
старину, чередовались с полосками асфальта. А над головами нависали
кусты и деревья, которым было явно тесно за ветхими заборчиками.
К тротуару, на красную линию, выступали лишь вновь построенные
дома; все остальные прятались в зелени от южного зноя.
Под предводительством Ивана Васильевича мы побывали в универмаге.
В Доме культуры. В райисполкоме... Всюду уже с порога нас встречали
приветливыми улыбками, спеша усадить на почетное место.
В беседах хмельчане и хмельчанки охотнее всего говорили о
гражданской войне. При этом оказалось, что все они превосходно
разбираются в устройстве гаубицы шестидюймового калибра.
Ай да Иван Васильевич! Да ведь у тебя весь город прочитал книжку
"Бронепоезд "Гандзя""!
На другой день из Винницы примчался в Хмельник фургончик
радиовещания. Корреспондент радио усадил нас, гостей Ивана
Васильевича, вокруг магнитофона и потребовал интервью. Все это было
передано в эфир.
Потом за нас принялись газеты...
Приятно, конечно, понежиться в лучах славы, но пора было браться
и за работу
Чтобы написать вот эти страницы, мне не хватало тогда многого.
После разгрома врага у Попельни и не менее тяжелых боев за Киев
бронепоезд "Гандзя" превратился в искалеченного и уже беспомощного
воина.
Штаб Щорса приказал "Гандзе" отойти в глубокий тыл, на брянские
заводы, для капитального ремонта.
По несчастью, я заболел тифом и попутный санитарный поезд умчал
меня в Москву.
А что сталось с бронепоездом?
Два вечера воспоминаний – и Крысько, Кришталь, Филиппенко,
дополняя и поправляя друг друга, рассказали о времени, проведенном в
Брянске.
С восторгом говорили о Луначарском. Встретились они с ним в цехах
завода. Нарком просвещения был в военной форме, которая ему явно не
шла. Он и сам, человек глубоко мирный, смущался своим видом, а наган в
кобуре, как нарочно, то и дело выползал к нему на живот. И
чувствовалось, что между наркомом просвещения и наганом не
прекращается глухая ссора.
Анатолий Васильевич был послан сюда Лениным. С мандатом
уполномоченного Реввоенсовета Республики он оказывал помощь заводам в
ремонте бронепоездов и в выпуске новых.
Спасибо Анатолию Васильевичу, занялся он и полуразрушенной
"Гандзей".
Вот когда наконец-то бронепоезд оделся в стальную броню!
С еще более мощным, чем прежде, вооружением он был двинут под
Орел против рвавшихся к Москве полчищ Деникина.
Одели здесь как следует и бойцов – в кожаное обмундирование.
Каждый получил куртку, брюки, ботинки с крагами и кожаную фуражку.
Построились бойцы и сами на себя залюбовались. И красиво, и
внушительно: будто не одежда, а боевые латы поблескивают!
На фронт под Орел прибыла дивизия латышских стрелков – в боях с
белогвардейцами она не знала поражений.
"Гандзя" вошла в колонну бронепоездов с задачей – массированными
артиллерийскими ударами содействовать успеху латышей.
20 октября, после кровопролитного сражения, Орел был очищен от
врага.
Только Теслера бойцам не удалось повидать.
x x x
Ивану Васильевичу Крысько был подан «газик». Для поездки
ветеранов "Гандзи".
"Нелегко, – подумал я, – товарищам из Хмельника в эту пору
лишиться автомашины. В разгаре уборка урожая. А мы занимаем "газик" на
несколько дней, причем для дела совсем не срочного. Хотим отыскать
затерявшиеся следы бронепоезда "Гандзя", его людей... По существу -
историко-революционная экспедиция. А для таких экспедиций есть свой,
спокойный календарь".
Но товарищи в Хмельнике высказались за немедленный наш отъезд:
"Пополнить реликвии гражданской войны – это же святое дело!"
В машине нас, пассажиров, пока четверо: Крысько, Филиппенко,
Кришталь и я.
Держим направление на Винницу. Потом сворачиваем на шоссе Винница
– Хмельницкий.
Я жадно глядел по сторонам. Воевал за Украину – но много ли я
видел в этой стране? Бронепоезд ведь привязан к железной дороге. Даже
в бинокль видишь только цель для артиллерийского обстрела.
Едем дубовой аллеей.
Что ни дерево – Тарас Бульба в лесном царстве.
На ветвях дубов будто облака поселились. И только потому, что
облака зеленые, догадываешься, что это листва.
Выходим из машины, вчетвером беремся за руки – не обхватить дуба!
Кличем шофера: "Становись пятым!"
Аллея эта такой длины, что соединила два областных центра -
Винницу и Хмельницкий.
Сто километров двухсотлетних дубов.
Однако за дорогу в "газике" прибавился пассажир; теперь нас,
кроме шофера, не четверо, а пятеро. Кто же пятый?
А мы сделали крюк, чтобы повидаться с Малюгой. В жизни мой старый
артиллерист называется Лукьян Степанович Головатый, житель села
Зяньковцы. Он колхозник, уважаемый в здешних местах человек. Когда с
окончанием гражданской войны вернулся с бронепоезда, селяне избрали
его головою сельрады (председателем сельского Совета). "Головатый – да
с такой фамилией только и быть головою!" Дружеский каламбур, но Лукьян
Степанович и в самом деле с первых же шагов проявил себя человеком ума
государственного.
С асфальтового шоссе мы свернули на проселок. "Газик",
направляемый деревенскими мальчишками, въехал в тихую улочку.
Плетень, из-за которого выглядывают вперемежку мощные диски
подсолнуха, початки кукурузы, цветы мальвы. Клуня с камышовой крышей.
В глубине двора, на пригорке, хороший дом.
Тишина, словно все оцепенело от зноя. И только когда под нашими
совместными усилиями заскрипели неподатливые ворота, откуда-то гулко
залаяла собака.
Медленно открылась дверь, и с крыльца, припадая на костыли, начал
спускаться очень худой одноногий старик. Трудно было узнать в нем
крепкого, осанистого Малюгу. Смоляная борода оскудела – насквозь
светится.
На полдороге старик остановился, приставил ладонь ко лбу и стал
нас, приезжих, рассматривать.
– Лукьян, угомони собаку! – крикнул Крысько. – Встречай,
командира привезли!
Мы долго лобызались. А введя меня в дом, Лукьян Степанович
посадил рядом с собой за стол и никому из домашних не позволил за мной
ухаживать. Сам, из своих рук, стал кормить меня и поить.
Невестка Головатого, легкая и быстрая молодая женщина, потчевала
гостей. Нет-нет да и мне, гляжу, окажет внимание.
Лукьян Степанович в таких случаях клал вилку и опалял невестку
взором гнева и презрения. А она только озорно усмехалась на это карими
очами.
Нет, уже не тот Малюга, не тот... Вспомнить только, как на
бронепоезде он держал в страхе своего племянника. Как примется,
бывало, грызть парня, так – если не отнимешь – до костей прогрызет. С
парнем даже столбняк случался. Хорошо, что бойцы в конце концов
вырвали парня из-под этого тиранства. Человеком стал – работает в
Харькове на тракторном заводе.
Чокнулись мы с Головатым, и говорю ему:
– Лукьян Степанович, а что, если бы мы все вдруг сейчас опять
очутились на "Гандзе"?
Старик блаженно зажмурился, а когда через минуту молодецким
рывком повернулся ко мне, в потемневших от волнения зрачках его
сверкнули огоньки...
Я встал.
А что делают бойцы, когда встает командир? Встают тоже.
– Объявляю приказ. Включить товарища Головатого в нашу поездку по
местам боев бронепоезда "Гандзя".
Тут Лукьян Степанович нарушил дисциплину и дребезжащим голосом
прокричал "ура".
Так в нашем "газике" он стал пятым пассажиром.
Но вот кончается дубовая аллея – сто километров позади, – мы в
предместье города Хмельницкого. Мчатся по шоссе машины, полные
крупного, как поросята, "цукрового буряка", а плантации, где эти
машины грузятся, словно бы и не початы: всюду белые конусы выкопанной
свеклы.
Вперемежку с "буряковыми" мчатся, обдавая наш "газик" жаром
трудового дня, машины с подсолнухом, желто-восковыми початками
кукурузы, арбузами, дынями... и ослепительными улыбками восседающих на
возах дивчин и парубков.
Временами шоссе подбрасывает нас совсем близко к селам, и тогда
видишь, что здесь уже не традиционные хаты, какие сохранили нам,
скажем, картины Куинджи, а нечто иное – деревенское жилище не под
соломой, а крыто шифером (черепицей), "бляхой" (железом). В домах
электричество, над крышами – рога телевизионных антенн, у крыльца
зачастую – велосипед, мотоцикл, легковая машина.
Уборка уборкой, а уже чернеет на полях свежая вспашка. Рычат
тракторы, попыхивая сизыми дымками.
По горизонту дымят трубы фабрик, заводов, которых прежде не было
и в помине.
А вот и Хмельницкий – милый нашему сердцу Проскуров!
Несмотря на множество встреч, мы выкроили время, чтобы осмотреть
город. От маленького Проскурова ничего не осталось. Квартал за
кварталом – новые красивые дома. Асфальтированные улицы, витрины
магазинов – все новое, незнакомое. И вдруг – аптека! Та самая аптека,
в которой когда-то я раздобыл тючок розовой оберточной бумаги, чтобы
напечатать газету... С радостным волнением я вступил на знакомый
порог, но внутри все было уже по-иному.
Мы дошли до вокзала и впятером постояли у перрона, где в
тревожное июльское утро 1919 года железнодорожники наскоро составляли
бронепоезд.
Вспомнился чумазый угольный вагон, над бортами которого грозно
возвышалась шестидюймовая гаубица. Она выглядела несуразно большой,
словно кукушка, высиженная в воробьином гнезде.
И тут вновь как живого я увидел матроса. Вот он перелезает через
борт в вагон и ставит угощение – корзину моченых яблок.
"Вот мы и в кубрике... Кажись, сюда попал? Вы уж, ребята,
извините, что я без винтовки. Проспал, пока выдавали..."
Забегая вперед, скажу, что Иван Васильевич Крысько по моей
просьбе побывал на родине Федорчука (Басюка).
Он с отменным усердием исходил вдоль и поперек село, опросил
множество людей, но разведка дала немного. Даже фотографии доблестного
моряка и той не нашлось.
Семья Басюков, как выяснил Иван Васильевич, когда-то была
большой: отец, мать, три дочери, пятеро сыновей, один из которых – наш
Филипп. Но две войны – гражданская, потом Отечественная – и от семьи
почти ничего не осталось.
Крысько познакомился с молодой колхозницей Антониной Яковлевной.
Она и слыхом не слыхала, что у нее был брат – герой гражданской войны.
Впрочем, не так уж это и удивительно: Филипп Яковлевич погиб в бою в
1920 году, Антонина же только в 1931-м родилась.
"Пришлось мне установить их родство, – докладывает Иван
Васильевич, – через вдову старшего брата, Пелагею, которой восемьдесят
четыре года".
Побывав на вокзале, у заветной платформы, мы, каждый со своими
думами, возвратились в город. Нас ждали в музее.
Из Хмельницкого мы поехали в Каменец-Подольский.
Нас, бойцов "Гандзи", здесь приняли в крепости, уцелевшей от
далекой туретчины. Крепость воздвигнута на огромной скале. Скала
неприступна – она окружена гигантской глубины рвом. И самое
примечательное, что человек не копнул здесь ни одной лопаты. "Земляные
работы" выполнены речкой. Извившись петлей, речка на протяжении, быть
может, десятков тысяч лет точила и точила камень, одновременно сама,
вместе с руслом, опускаясь все ниже от поверхности земли.
В музее состоялась научная сессия. Тема: "Гражданская война на
Подолии и участие в ней бронепоезда "Гандзя". Сессия была приурочена к
нашему приезду, и в ней пожелали участвовать не только каменчане, но и
товарищи из Хмельницкого.
К сведениям, которыми располагали здесь, много ценного, как
сказали нам, добавили наши воспоминания. Да и как же могло быть иначе:
ведь мы – живые участники боев!
Показали нам стенд "Боевой путь бронепоезда "Гандзя". Маршруты
были вычерчены на художественно сделанной карте. Здесь же, на
бархатной обивке стенда, поместили наши портреты.
– Хлопцы, – говорю, – а это что?! Гильза!
Медная "кастрюля", стоявшая у стенда, пошла по рукам, и все мы
единогласно признали ее гильзой от шестидюймовой гаубицы.
Неужели с "Гандзи"? Но как она могла сохраниться и спустя сорок
лет попасть сюда?
– Вы не первые у нас с "Гандзи", – сказали работники музея.
Так я узнал, что здравствуют еще несколько наших бойцов. Гильзу с
"Гандзи" сохранил как память и сдал в музей Григорий Калинкович
Маниловский, старый коммунист. В молодые годы Маниловский был в
Жмеринке рабочим вагонных мастерских. Вместе с ним в мастерских стоял
за станком бывший матрос Иосиф Васильевич Гуминский.
Если железнодорожники Проскурова создали "Гандзю", дали, как
говорится, ей путевку в жизнь, то железнодорожники Жмеринки братски
заботились о "Гандзе", вовремя снабжали, чинили ее после боев.
И все же главное, что принесла нам Жмеринка, не в этом.
Бронепоезд молодой, команда представляла собой еще пеструю вольницу. И
жмеринские коммунисты взялись за наше воспитание. Больше всего нами
занимались как раз большевики-подпольщики Гуминский и Маниловский. И
как умело... Не припомню случая, чтобы в команде их не приняли, не
пожелали слушать. А ведь боец, измотанный боями, не потерпит ни
сладеньких уговоров, ни нравоучений.
Здесь мало было таланта педагогов – требовался талант коммуниста.
Маниловский и Гуминский обладали этим высоким талантом.
Впоследствии Гуминский и сам вступил на бронепоезд. Он смело
вызывался на самые трудные боевые задания.
Добровольцами пришли к нам и другие железнодорожники. Среди них -
Павел Андреевич Шак, ставший отличным артиллеристом.
Так мы стояли у стенда, радуясь живущим и вспоминая павших
бойцов. Самый старый из нас, Лукьян Степанович Головатый, вдруг
вспомнил самого молодого из "Гандзи", своего односельчанина, Абрама
Глузмана. Сейчас он – инженер в городе Волжском.
Вспомнили мы и совсем уже молодого бойца – семнадцатилетнюю Маню
Шенкман. Девушка окончила в Проскурове гимназию и пришла на
бронепоезд. Боевое задание получила – обучать на бронепоезде
неграмотных. Головатый похвалился, что учительница ставила ему только
пятерки. Потом талантливую девушку взяли в политотдел бригады, оттуда
в политотдел дивизии. А когда нам пришлось оставить Киев и город
захватили деникинцы, Шенкман, уже коммунисткой, выполняла
ответственные задания в нашем большевистском подполье...
К слову пришлось, и я рассказал товарищам о скульптуре,
посвященной "Гандзе" и находящейся в Артиллерийском музее в
Ленинграде. Авторы – Черницкий и Якимович.
Сцена "решающего боя", которую воспроизвели скульпторы,
соседствует с подлинной гаубицей времен гражданской войны.
x x x
Остается сказать, как обнаружился еще один наш боец – мадьяр Янош
Боди.
В команде бронепоезда были русские, украинцы, молдаване, евреи,
латыши, чехи – настоящая интернациональная бригада.
Прислали нам на службу двоих мадьяров. Они были из пленных,
захваченных русскими войсками еще в первую империалистическую войну.
Бывшие австрийские солдаты нам понравились с первого взгляда. К
тому же у одного из них было примечательное лицо. Теперь, когда
мировая литература обогатилась знаменитым романом Гашека "Бравый
солдат Швейк", я бы мог сказать, что мой новый боец – Янош Боди -
вполне мог быть прообразом Швейка. Но где он теперь, бравый
мадьяр-доброволец, решивший связать свою судьбу с Красной Армией
Советской России?
Не сразу я отважился предпринять эти розыски. Сорокалетняя даль
времен, другая страна. К тому же – почем я знаю, – может быть, Боди в
Венгрии столь же распространенная фамилия, как у нас Иванов, Петров?
Шансов на успех, казалось, никаких – нулевая вероятность!
Все же написал в Москву, в посольство Венгерской Народной
Республики. И невероятное свершилось... Вдруг получаю из Будапешта
пакет, а в нем – вырезанный из журнала "Orzag Uilag" лист с портретом
Яноша Боди и очерком о нем.
Оказывается, товарищи из посольства переправили мое письмо в
Будапешт, в широко распространенный журнал. Там оно было опубликовано.
И вот Янош Боди в редакции – явился торжественно, в сопровождении
старшего сына и невестки. Ему, нашему боевому товарищу, оказалось за
семьдесят, вырастил многочисленную трудовую семью (три сына, дочь,
внуки). Его деревня – Мадараш близ знаменитого своей природой озера
Балатон.
В беседе с писателем Эндре Баратом (автором очерка) Янош с
живостью вспомнил многих соратников по бронепоезду.
x x x
И еще – об одной прогулке. Когда мы, старики, впятером были в
Хмельницком, встретился нам фотомагазин. Витрина. Остановились, чтобы
посмотреть местную фотохронику.
В центре масштабная фотография – бронепоезд.
На снимке дата: "1957 год, 7 ноября". А в подписи сказано, что
снимок сделан в сорокалетие Советской власти, на юбилейной
демонстрации трудящихся Хмельницкого.
Трудно передать наше волнение, когда мы прочли название
бронепоезда: "Гандзя".
В колонне демонстрантов шел, конечно, макет. Но народ вспомнил
"Гандзю" – и в какой день: в великий советский праздник! Значит, наш
бронепоезд, как и прежде, в строю!
x x x
Миновало 60 лет, как окончилась гражданская война. Вспоминаются и
другие, более близкие события – Великая Отечественная. Тут уж обошлось
без бронепоезда "Гандзи". Эпоха бронепоездов закончилась, появилось
оружие, во много раз более грозное, – танки.
Оседлав тысячи и тысячи танков, орды немецких фашистов обрушились
на Советскую страну. Гитлер поклялся стереть с лица земли ненавистный
ему Ленинград, захватить и онемечить Москву, наши заводы, фабрики,
шахты и пахотные земли раздать германским капиталистам и помещикам,
советских людей обратить в рабство, а непокорных уничтожить.
Красная Армия вступила в бой с врагом, покорившим половину
Европы. Не было в истории человечества войны, столь ожесточенной и
кровавой. На защиту социалистического отечества поднялись все народы
СССР. Вооружение Красной Армии непрерывно обновлялось и
совершенствовалось. Танки Т-34 по огневой силе и маневренности
превзошли гитлеровские. А тяжелый танк КВ, построенный в блокированном
Ленинграде голодающими рабочими, огнем своим раскалывал как орехи
гитлеровские "тигры" и "пантеры".
Обескураженные фашистские начальники запретили своим танкистам
принимать бой с КВ, и те при виде этой грозной и гордой машины удирали
на своих "тиграх". Экземпляр приказа попал в руки наших разведчиков и
был доставлен конструктору КВ Жозефу Яковлевичу Котину. Тогда это был
скромный инженер Кировского завода. Повеселились и на заводе, и в
штабе фронта, читая приказ запаниковавших гитлеровцев.
В том же 1941 году Котину было присвоено звание Героя
Социалистического Труда. Еще ряд боевых машин, не менее грозных, чем
КВ, построил Котин. Стал генерал-полковником инженерно-технической
службы. После войны, уже для мирных полей, под руководством Котина на
Кировском заводе построили мощный трактор К-700.
Скажу о себе. Когда началась война, каждый ленинградец потребовал
оружие, чтобы лицом к лицу сразиться с фашистами. Но многие ведь и
воевать не умели, требовалось их обучить, чтобы люди не гибли
понапрасну. Возникла армия народного ополчения. Мне, как опытному
военному и старому саперу, было приказано сформировать из ополченцев
саперный батальон, что я и выполнил, набрав плотников, кузнецов,
бетонщиков, инженеров-строителей и техников – целую тысячу. Самого
назначили командиром батальона. А на обучение людей военному делу
отвели всего месяц... Между тем нормальная подготовка сапера в мирное
время длилась три года... Но обстановка торопила – война! И
ленинградцы сумели использовать каждый час, каждую минуту для
овладения нужными знаниями. Выступив на фронт, под огнем врага,
строили и бетонировали укрепления, закрывали подступы к городу минными
полями, а наиболее лихие из бойцов пробирались в расположение врага с
зарядами взрывчатки и пускали на воздух вражеские доты вместе с
засевшими в них фашистами. Вскоре батальон сделали кадровым под
названием "325-й отдельный армейский инженерный". Участвуя в прорыве
блокады Ленинграда, батальон отличился в боях за Лугу и в приказе
Верховного Главнокомандующего был удостоен звания "Лужский".
Разумеется, наш батальон был лишь одной из многих саперных
частей, которые крепили оборону Ленинграда.
Встала на защиту Ленинграда от коричневой чумы – фашистских
полчищ – и 44-я стрелковая дивизия... Это же моя родная! Сразу
вспомнился 1919 год, начдив Николай Александрович Щорс, по указанию
которого я водил в бой "Гандзю"... 44-я... Это звучало как ожившая
легенда... Один из офицеров появившейся дивизии, Александр
Александрович Девель, рассказал, что это действительно как бы
возрожденная щорсовская. Первоначально дивизия была сформирована из
ополченцев Петроградского района города. В боях понесла большие
потери, остатки ее слили с кадровыми частями, и сама она стала
кадровой, но дали ей не порядковый номер по списку, а в честь
прославленной дивизии гражданской войны наименовали 44-й. Обновленная
дивизия участвовала во многих боях, а когда немецких фашистов погнали
от Ленинграда, проявила высокую доблесть при освобождении города
Чудова и получила почетное наименование "Краснознаменная Чудовская".
Так героизм бойцов гражданской войны как бы слился с героизмом их
детей и внуков в Великой Отечественной.
ТОЛЬКО ВПЕРПД!
РАССКАЗ
Держу в руках старинную грамоту. Она непривычная – яркая, с
картинками. Скачут по ней кавалеристы, преследуя врага. На головах у
них буденовки, рубахи с застежками-клапанами вместо пуговиц. Эта форма
появилась в Красной Армии в гражданскую войну, и ее давно уже не
носят.
На грамоте подпись: "Командир 2-го корпуса Котовский".
А выдана кому?
Читаю в заголовке:
"Военнослужащему Отдельного эскадрона связи 2-го Кавалерийского
имени Совнаркома УССР корпуса ХРАЛОВУ ЯКОВУ".
Далекие времена...
С тех пор рядовой боец-радист стал инженером, работает в
Ленинграде. Вот он сидит рядом со мной. Любим мы, убеленные сединами,
но все еще бойцы Красной Армии, вспоминать былое. Былые походы,
товарищей своих, командиров...
Но больше всего любит Яков Хралов вспоминать о Григории Ивановиче
Котовском – прославленном полководце гражданской войны; ведь это у
него, у легендарного Котовского, служил Яков Хралов радистом и
участвовал в его знаменитом тысячеверстном рейде. И даже присловье
Григория Ивановича Яков Хралов на всю жизнь запомнил. "Только вперед,
– говорил комкор, – только вперед!"
– Расскажи, Яша, как ты получил эту грамоту из рук самого
Котовского?
Задумался Яков Николаевич, а потом улыбнулся и говорит:
– Про грамоту потом. Ты сначала про одну историю послушай.
Случилось это в самый разгар гражданской войны. А дело было так.
Огромная армия Деникина, потерпев неудачу в походе на Москву,
отступала. Наши войска преследовали деникинцев, но от вражеских
контратак несли большие потери. Белые казачьи и офицерские полки
дрались отчаянно.
Тогда вызвался ударить по врагу Котовский.
Отточили кавалеристы сабли. Накормили досыта коней. И к ночи
незаметно укрылись в лесу. А лес был большой, и на рассвете с разных
его концов ринулись эскадроны в атаку.
Деникинцы растерялись. Нацеливаются то на один эскадрон, то на
другой, выискивая, где же тут главные силы, чтобы уничтожить их огнем
артиллерии и пулеметов.
Но Котовский не дал белогвардейцам долго раздумывать. Во главе
своих конников врубился во вражеские ряды и пошел гулять у них по
тылам, громя штабы, резервы войск, обозы.
Радист на войне знает много. И бывает, что через наушники радист
узнает о силах и намерениях врага скорее, чем пеший или конный
разведчик.
Яков Хралов услышал через наушники вражеские позывные, потом
приказ самого Деникина – и испугался: навстречу эскадронам Котовского
двинуты бронепоезда...
– Сколько их? – спросил Котовский прискакавшего к нему радиста.
– Много. Десять насчитал...
Котовский снял фуражку и озабоченно стал поглаживать голову
ладонью. Голова у него гладкая, как шар. Григорий Иванович не носил
волос, любил голову брить.
Вздохнул, размышляя:
– Десять, говоришь? Это значит, против каждого нашего эскадрона
по бронепоезду... Многовато... А главное – броню саблями не
порубишь...
Поблагодарил Котовский радиста за службу и отпустил. А сам
наклонился над картой.
Спустя немного времени Яков Хралов прискакал в штаб с новыми
сведениями: спешил сказать, что бронепоезда уже близко. Глядит, а из
хаты, где только что был штаб Котовского, выходит белогвардейский
генерал. Брюки с красными лампасами, на погонах царские вензеля...
Опешил радист: порубили белые штаб!
Вслед за генералом из хаты выскочил адъютант – белый офицеришко.
Тут же к порогу хаты подвели вороного коня под чепраком, расшитым
золотом. Генерал вскочил в седло, и вороной пошел крупной рысью.
Пришпорил своего коня и адъютант...
– Яшка! – вдруг окликнули Хралова. – Ты чего затаился?
Радист вздрогнул от неожиданности. Глядит – а в дверях знакомый
штабист: курит да посмеивается.
– Слезай с коня, иди чай пить.
– Ах ты изменник, – прошептал Хралов, – ну я же тебе...
И он, не выпуская из рук карабина, заглянул в хату. Что такое,
никаких белогвардейцев! Знакомые все лица – штаб Котовского за
работой. Он и карабин опустил.
А тот, что окликнул Хралова, подает ему кружку морковного чая и
опять посмеивается.
– Котовский родом из Бессарабии, это ты знаешь?
– Каждый знает.
– И я оттуда же, – сказал штабной. – Мы земляки. А теперь слушай.
И узнал радист, что Котовский с малых лет стал заступаться за
бедняков. Возненавидел богатых. А когда подрос да возмужал, решил
установить в родной Бессарабии справедливые порядки. Подобрал надежных
товарищей – и ударили они по помещичьим имениям. Отобранное у
помещиков добро раздавали крестьянам-беднякам.
Было это еще в царское время. Полицейские стражники кинулись
ловить Котовского. Конечно, народ прятал своего заступника. Но когда
Гриша попадался – не было ему пощады: избивали, сажали в тюрьму, даже
к виселице приговорили... Но он из тюрьмы убегал – смолоду был
богатырь да ловок.
– Вот тогда, – сказал штабист, – Котовский и научился всяким
превращениям: то царским чиновником загримируется и оденется, то
помещиком, то стражником, то калекой-нищим...
– Обожди-ка! – Штабист вскочил, прислушиваясь.
Вскочил и Хралов.
Снаружи донесся стук копыт, ржание лошадей – и вот на пороге
Котовский. Один рыжий ус у него в руке, снимает с губы другой.
Морщась, отодрал от лица бороду. Отлепил парик.
Сбросил с себя китель с царскими погонами, взял мыло, полотенце
и, ни слова не говоря, пошел во двор умываться.
Все обступили "адъютанта".
– Ну как там? Ну что?..
– Путь свободен! – объявил парень, снимая офицерскую форму. И,
торопясь, пока не вернулся в хату Котовский, рассказал, как Григорий
Иванович обманул белогвардейцев.
Галопом примчался он к бронепоездам и потребовал к себе
командиров.
– Господа офицеры, ко мне!
Те видят – генерал, да еще царской свиты по форме, сбежались в
тревоге.
Строго оглядел генерал всех, а на одного даже прикрикнул:
– Капитан, что это вы дрожите как заяц? Извольте отдать мне честь
по уставу.
Потом выругал всех за оплошность:
– Почему не спрашиваете у меня документа? Безобразие! Так и перед
большевистским шпионом рты разинете!
И тут же сам предъявил документ.
В нем сказано: выполнять все распоряжения генерала такого-то.
Подписано: "Верховный главнокомандующий Деникин". И печать с орлом.
Потом сказал:
– Наша доблестная освободительная армия бежит от большевиков.
Позор! И еще раз позор! Но бог милостив, у нас есть друзья за
границей. Англичане двигают сюда танки. От одного вида этих чудовищ
банда Котовского разбежится! К сожалению, – добавил генерал, – нам с
вами, господа, не придется увидеть этого разгрома. Англичане объявили
операцию секретной, без свидетелей. Не будем, господа, обижаться. Без
иностранцев нам не освободить несчастную Россию от большевиков!
И генерал приказал бронепоездам убраться прочь.
x x x
Конечно, деникинцы вскоре обнаружили обман. Спохватились – да
было уже поздно. Эскадроны Котовского без помехи перешли железную
дорогу, где недавно еще стеной стояли бронепоезда, и, сверкая саблями,
помчались дальше на юг.
Вихрем налетали на вражеские заслоны, прорубались – и вновь
горячили коней. Крупных стычек избегали.
У Котовского был свой замысел, и он требовал от ребят:
– Только вперед! Товарищи, не до отдыха.
В стане врага – переполох. Деникин бросал против Котовского
пехоту, казаков, артиллерию – но грозная красная конница все
опрокидывала...
Наконец – Одесса... Вот куда стремился Котовский!
Увидели бойцы Черное море, сняли шапки и поклонились его
величавому простору. Умылись, зачерпнули воды во фляги.
Однако мешкать было нельзя.
Снова штаб-трубач сыграл поход. Котовский повернул эскадроны
навстречу бежавшим деникинцам и ударил им в лоб...
Шесть тысяч белых офицеров и белоказаков подняли руки, сдаваясь.
Сдались и бронепоезда – счетом четырнадцать.
А сколько на полях сражений было брошено врагом пушек, пулеметов,
повозок с награбленным у населения добром – того и не счесть.
А ведь силы-то Котовского были совсем небольшие: когда семьсот, а
когда и шестьсот сабель во всех эскадронах – только и всего...
Задумался связист о боевом своем прошлом... Не сразу и услышал
меня, когда я напомнил:
– Про грамоту не рассказал. Расскажи про грамоту.
Он улыбнулся:
– Грамоту я получил, когда Красная Армия уже победила на всех
фронтах. Из рук в руки от Григория Ивановича. На прощание.
x x x
Окончилась гражданская война, а страна разорена: ни одежды, ни
обуви, ни хлеба досыта; ни топлива, чтобы пустить остановившиеся
заводы; ни машин, чтобы вспахать и засеять поля... А молодежь, самые
крепкие и сильные ребята, – в армии. Но враг разбит, и пора было
героям войны клинок и винтовку сменить на токарный станок, на
кузнечный молот, на плуг, на рычаг в будке паровоза.
Страна переходила на мирный труд.
Котовский, как и многие другие военачальники, распрощался со
своими соратниками. Многие из них, расставаясь с любимым командиром,
плакали.
И захотелось Григорию Ивановичу каждого своего бойца проводить
