Текст книги "Избранное"

Автор книги: Николай Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

Там и койки удобные будут, и белье чистое, и доктор...

– Спасибо, товарищ командир, – ответил, чуть улыбнувшись,

телефонист.

А смазчик молчал. Лицо у него было темное от жара, глаза

полузакрыты. Видно, плохо было ему. Мне показалось, что Васюк никого

вокруг не видит и не слышит. Но вдруг он приподнял голову и зашевелил

запекшимися губами.

– Матвей Иванович, ты здесь? – позвал он матроса. – Подойти

поближе... Матвей Иванович, скажи правду: выживу?

– А чего ж тебе не выжить? – сказал матрос громко. – И выживешь,

и опять тебя к правилу поставят, ежели только захочешь. А не захочешь

– командир другое дело даст. Нам с тобой помирать еще никак не время.

Делов много...

Я поднялся и тихонько вышел из вагона.

У окна паровозной будки сидел машинист.

– Больше чтоб не сифонить. Как хотите управляйтесь, но в другой

раз чтоб не было дыму! – сказал я ему.

Машинист растерянно закивал и сразу убрал голову в будку. Надо

было, не задерживаясь, доставить раненых в тыл и сдать в лазарет

бригады. Да и по времени пора было уходить: каждую минуту мог

прорваться сюда бронепоезд из Проскурова.

Я подумал, не разрушить ли за собой путь. Так и подмывало меня

подсунуть под рельсы пироксилин и отрубить дорогу вражескому поезду.

Но я воздержался: вытребуют нас на позицию, так самим и придется

починять путь. Намаешься.

Но что-то все-таки надо было сделать с рельсами... Развинтить

болты на рельсах – вот что! Этого вполне достаточно.

Я выслал вперед несколько человек из команды с инструментом

(инструмент на паровозе взял), и ребята под руководством нашего

железнодорожного слесаря, замкового, в пять минут сделали дорогу для

белогвардейцев непроезжей. А отвинченные болты, гайки и другие

крепления рельсов взяли с собой, чтобы, когда потребуется, все

поставить на место.

Все сели в вагон.

– На полный ход, назад! – махнул я машинисту.

Поезд тронулся почти без дыма.

Глава шестая

Погиб наш смазчик, наш кок и правильный, товарищ Васюк.

Тяжело раненный в грудь, он не протянул и до лазарета. В лазарет,

на койку, доктор принял только телефониста.

Похоронили мы смазчика в поле, у полотна железной дороги. К

могиле его привалили камень и помазали камень черной краской из его же

баночки – больше нам нечем было отметить могилу товарища. Дали залп из

винтовок и снова двинулись вперед, ожидая приказаний. Гул орудий,

доносившийся от Проскурова, показывал, что там уже завязалось дело не

на шутку.

И верно: едва только мы вернулись с бронепоездом на наше прежнее

место и только-только успели разгородить путь от загромоздивших его

телеграфных столбов, как нас уже опять ввели в бой. На этот раз

приказание нам привез конный ординарец комбрига. "Изготовиться к

стрельбе, – писал комбриг на клочке бумаги. – Отражать орудийным огнем

пехоту противника в случае ее появления со стороны Проскурова".

– Ох и сумрачен комбриг, – шепнул мне ординарец, покачав головой.

– А что такое?

– Телеграмма получена вот только что. От армии командующего, из

Киева... Любой ценой, говорит, а чтобы дальше Петлюре да гайдамакам

ходу не было. Чтобы как отрублено!.. А где у нас, если разобраться,

сила?

Ординарец тянулся поговорить со мной, и я видел, что не от

праздности. В такие минуты люди пустых слов не говорят... Но мне было

не до этого.

– Езжайте, езжайте, – заторопил я его, обрывая разговор. – Вот

вам расписка, езжайте!

Ординарец уехал.

Я вскарабкался по откосу на холм и окинул взглядом знакомую уже

долину перед городом. За какой-нибудь час тут все переменилось. Дым

стлался над полем, всюду рвались снаряды, стучали невидимые пулеметы,

и от непрерывного потока пуль казалось, что в воздухе звенят, лопаются

и снова звенят перетянутые струны...

Вправо и влево от меня, по обе стороны железной дороги, лежали с

винтовками наши бойцы. Цепь их растянулась по гребням холмов.

Все посматривали в сторону Проскурова. Некоторые красноармейцы

переползали с места на место, забираясь за камни и бугорки. Другие

сами устраивали себе укрытие от вражеских пуль: не поднимая головы,

они вырубали под собой дерн маленькими лопатками и из дерна складывали

кучки – брустверы.

Я увидел на многих бойцах свежие, наскоро сделанные и сочащиеся

кровью белые повязки.

"Уже побывали в атаке... – догадался я. – Не вышло, значит,

Проскуров остался у врага... А теперь будет еще атака, да не одна".

Я крикнул с холма вниз Малюге, чтобы он приготовился к бою.

Артиллерист принял команду и в знак этого помахал мне своей

шляпой.

Сверху я видел весь наш поезд, до мелочей, увидел даже нагар в

широкой паровозной трубе. Держит теперь машинист порядок, не дымит.

Услышав мою команду, из полувагона выскочил Никифор с телефонным

аппаратом.

– Туда же линию, к наблюдательному? – спросил он, разбирая

провода.

Глянул я... А где же деревья, где клен?

В полуверсте от меня, на месте рослых ветвистых деревьев, торчали

только расщепленные колоды, и вся земля вокруг была изрыта снарядами.

Это все, что осталось от моего наблюдательного пункта...

"Куда же мне взобраться?"

Но мне не дали размышлять.

Вдруг по цепи бойцов пронесся сдержанный говор:

– Уже в контратаку поднялись...

И тут же приказание командира:

– Вразброд не стрелять! Ударим залпом!

Я глядел на быстро приближавшихся вражеских солдат и, сам не зная

почему, не в силах был оторвать взгляда от этого страшного зрелища.

– А ты чего маячишь тут? – закричали на меня с разных сторон. -

Ложись!

Уже лежа, нацелив бинокль, я уткнулся взглядом в знамя, которое

поднял и развернул над головами атакующих дюжий парень с голой грудью.

Половина знамени голубая ("блакитная" – по-украински), половина

желтая... На солнце засверкали широкие, заграничной выделки,

примкнутые к винтовкам, штыки-кинжалы...

На миг все затихло.

Я услышал свое хриплое от волнения дыхание. И вдруг справа,

слева, из-под кустов, из-за камней рванули по петлюровцам молчавшие до

того пулеметы.

"Та-та-та-та-та!.." О, эти звуки показались мне прекрасной

музыкой! А соседи пехотинцы даже повскакали из травы, в которой

укрывались. Но резкое слово командира – и бойцы опять залегли.

А пулеметы делали свое дело. Вот получивший пулю петлюровец

завертелся волчком и хлопнулся задом наперед. Вот другой, третий,

четвертый повалились ничком...

– Огонь! – рявкнул мне в ухо подбежавший с бронепоезда матрос и

сунул в руки жестяной рупор. – Связной от Теслера передал: "Огонь,

прямой наводкой!"

И я начал командовать прямо с холма. Гаубица била частым огнем,

но я от волнения едва различал, где падают мои снаряды. Я видел

разрывы, видел, как от пламени и дыма шарахаются целыми толпами

вражеские солдаты, но ведь били по ним и наши полевые батареи. А там

артиллеристы классные, и, конечно, они-то и наносили подлинный урон

врагу.

Но петлюровцы не дрогнули. Вот они прибавили шагу, вот уже они

совсем близко... Наконец-то наши команды к встречному бою...

– Вперед! За Советы!

– Ура-а-а-а!..

Пригнув головы и крепко сжимая винтовки, бойцы бросились в

штыковой бой...

x x x

Цепь за цепью, рота за ротой скатывались с холмов наши бойцы -

били, крошили, расшвыривали петлюровцев штыками и прикладами – и

погибали в неравной борьбе: никто из них уже не возвращался...

Бронепоезду и батареям было приказано не умолкать, а бить по

цепям, которые шли атакующим на поддержку, – и мы, всей командой,

работали у орудия, не разгибаясь. Временами я выскакивал с бронепоезда

на холм для корректировки огня, но сил не было глядеть, как

торжествующая орава с желто-блакитным знаменем растаптывает редкие

цепи наших геройских бойцов...

– Вперед, на выручку! – кричал я, забывая сразу и боевой порядок,

и приказание комбрига: "Не выставлять поезд под огонь!"

Я скатывался со своего холма в вагон, к артиллеристам, и мы с

бронепоездом вылетали из-за укрытия в гущу вражеских солдат, били в

упор из гаубицы, секли по ним направо и налево из пулеметов.

Но башенный бронепоезд! Едва мы попадали к нему на прицел, как он

накрывал нас тучей снарядов. Снаряды у него оказались много меньше

наших – трехдюймовые, но залп его из четырех пушек мог быть для нас

смертельным. И в дыму, грохоте, вони, не видя уже ничего вокруг, мы

катили обратно за холмы.

Эти наши вылазки заметил комбриг и галопом прискакал к

бронепоезду на своем рослом жеребце.

– Арестую! – закричал он, вздернув жеребца на дыбы. – Под суд

пойдете! Не сметь выдвигать гаубицу под огонь! Это вам не

бронированный поезд, а тыловая орудийная площадка. Извольте это

запомнить.

И Теслер, отдав лошади повод, помчался прочь.

Что он сказал? "Не бронированный поезд... Тыловая площадка..."

Ошеломленный, я глядел вслед удалявшемуся Теслеру. Может быть, я

ослышался?

Я обернулся и посмотрел на матроса, на Малюгу и на всех остальных

в вагоне.

Бойцы, отступясь от орудия, стояли кучкой в стороне.

Они молчали. Так продолжалось несколько минут.

Первым заговорил Федорчук.

– А знаете, братишки, нет худа без добра, – сказал он, подвернув

под себя гильзу с порохом и садясь на нее. – Ведь вот всю эту ночь

меня мыслишка кусала: как, мол, ты, Федорчук, назовешь новый боевой

корабль, куда тебя, непоседу, опять служба прибила? Думал я, думал -

никак. А сейчас названьице само собой мне в голову вошло. Назовем мы,

ребята, наш поезд... – матрос хлопнул себя по колену, – "Тыловой

громобой". Согласны? Голосую. Кто против?

Все засмеялись и стали присаживаться кто куда.

Только Малюга не сел. Он сурово взглянул на матроса.

– А я вот что скажу, моряк, – заговорил он, тронув матроса за

плечо. – Всякой орудии, знаешь, свое место обозначено, все равно как и

человеку. Легкая орудия – ей место поближе к позиции. А взять тяжелую

орудию – тяжелая всегда отступя от легкой становится. Это уж так, по

уставу... – Тут он прошелся совсем близко около меня и пробурчал в мою

сторону: – Забула мати, як детину звати!..

– Кончили разговоры! – объявил я. – По своим местам становись!..

Все стали к орудию.

Я опять полез с рупором на свой холм, но тут машинист объявил,

что у него вышла вся вода и что если стоять еще, то прогорит топка и

паровоз выйдет из строя.

– Отбой! – скомандовал я.

Я запросил штаб, и мне разрешили сняться с позиции.

Поезд тронулся.

Я забрался в самый конец нашего железного, но уже во многих

местах продырявленного вагона. Там я присел на груду сваленных

порожних ящиков из-под снарядов.

Надо было собраться с мыслями.

"Что же это такое? – спрашивал я себя. – Бронепоезд – и вдруг

превратился в тыловую площадку..."

x x x

Остаток дня мы провели на своем разъезде.

Завечерело. Федорчук сварил на костре похлебку, сели ужинать.

За ужином было невесело. Ни разговоров, ни смеха, ни задорной

матросской шуточки. И едят-то, гляжу, мои ребята, словно чужое дело

делают. Хлебали, хлебали, да так и не опорожнили ведро. Матрос, ворча,

выплеснул варево за борт в канаву.

Нет, вижу, так дело не пойдет: потолковать надо с ребятами,

разъяснить им наше новое положение, а то они совсем носы повесили.

Я устроил собрание команды.

– Вот что, товарищи, – сказал я. – Все мы бойцы нашей Красной

Армии и люди сознательные. Мы получили от высшего начальства приказ

работать на тыловых позициях. Что это значит? А вот что. Возьмем

сегодняшний случай: попробовали мы бить нападавших с бронепоезда в

упор – и раз, и два, и три выезжали вперед, в последний раз даже в

самые колонны их врезались, а много ли толку вышло?

Я помолчал, ожидая ответа, но никто не промолвил ни слова.

– Ну ладно, – сказал я, – давайте разберемся. Мы с одним орудием

на открытой площадке, а противник? У него кругом батареи понаставлены

да бронепоезд еще вдобавок – видали эту стальную крепость? В этаком

пекле выпустишь из гаубицы снаряд-другой и уже оглядывайся, как бы в

укрытие поспеть. А чуть замешкался, считай – конец: расшибут и наш

полувагон, и гаубицу, и людей всех уложат. Посудите, какой же толк от

такой стрельбы? Разве это настоящая помощь бригаде?

Бойцы молчали.

Я продолжал:

– И правильно, очень умно сделал командир бригады, что вовремя

нас осадил. Теперь он ставит нас на тыловую позицию. Что это значит? А

то значит, что мы из своего тяжелого орудия спокойненько будем крошить

петлюровцев метким огнем с дистанции...

– До восьми верст эта орудия берет, – вставил Малюга. – Ежели

только сам наблюдатель...

Я перебил его:

– Вот видите, товарищи: восемь верст. Да к такому орудию любой

артиллерист станет с охотой и еще за честь посчитает стрелять из него!

Красноречие мое явно не действовало. Бойцы рассеянно глядели -

кто себе под ноги, кто по сторонам, в быстро сгущавшиеся сумерки.

– Да о чем тут много говорить? – закончил я свою речь. -

Поработаем в тылу, а там, глядишь, и опять на передовую угодим. Всякое

бывает...

Брать слово никто не пожелал, и я объявил собрание закрытым.

Бойцы начали расходиться. И вдруг заговорили пулеметчики.

Заговорили шумно, все сразу, так что ничего нельзя было понять.

Наконец они уступили слово своему отделенному Панкратову.

Панкратов вышел вперед и оправил на себе ремень.

– Пушка что? Пушка известно... – сказал он, сурово, исподлобья

оглядывая всех. – Пушка, товарищи, и с больших верст и с малых

одинаково себя оправдает, на то она и пушка. А пулеметы как?

Панкратов сдернул фуражку и провел рукой по голове, защемив между

пальцами свои светлые волосы, стриженные ежиком.

– Как же пулеметы? – повторил он. – Пулеметы за восемь верст не

стреляют...

– Восемь верст! – хором подхватили пулеметчики, теснившиеся сзади

него. – Восемь верст от передовой – это, братва, обозы. Теперь нам с

пулеметами только в обоз и становиться...

– К телегам с картошкой! – выкрикнул долговязый пулеметчик в

прорванных ботинках.

Опять поднялся шум. Все пулеметчики говорили и кричали, перебивая

друг друга. Из них только один Никифор молчал и держался в стороне. А

пулеметчики уже стали договариваться до того, чтобы отцепить

бронированный вагон от поезда и поехать в нем отдельно на позицию.

А я молчу. Стою и жду, когда же наконец командир отделения

Панкратов уймет свою горластую команду и заговорит со мной, как

полагается говорить с начальником.

Вдруг вижу, поднимается матрос. Он встал с ящика, расправил за

плечами ленточки бескозырки, весь встряхнулся и запустил руки в

карманы.

Матрос вышел на середину вагона.

– Это как же понимать вас, миляги? – заговорил Федорчук,

нацеливаясь прищуренным глазом то на одного, то на другого

пулеметчика. Он прокашлялся. – Что-то я, братцы, ваших слов в толк не

возьму. Бронепоезд, что ли, делить задумали? Вроде как хлеб перед

завтраком делим на пайки – кому эта, кому та, а кому с поджаристой

корочкой? Так, что ли?

Панкратов смущенно отступил перед матросом.

– Замолчите, ну! Чего расходились? – сердито затопал он,

оборачиваясь к своим пулеметчикам, хотя те и без того уже прикусили

языки.

– Не вяжутся у тебя, Панкратов, концы с концами, – сказал я. -

Этим твоим ретивым ребятам все нипочем; ну а ты сам-то понимаешь,

какую чепуху они порют? Бронепоезд – боевая часть в штабе бригады, но

об этом я уже не говорю. Допустим, нарушим штат, отцепим твой вагон. А

с чем же ты поедешь под снаряды и пули? Бронированный паровоз для

этого у тебя есть?

– Наверное, есть, раз собирается, – язвительно вставил матрос. -

А то, может, они своей семеркой приладятся да сами вагон по рельсам

покатят? Эй, мол, дубинушка, ухнем!

Кругом засмеялись. Под веселые разговоры и пересмешки бойцов я

закрыл собрание.

– Обожди. А какая будет резолюция? – спросил матрос.

– А резолюция вот какая. Тащи-ка, Федорчук, кусок провода да

отрежь подлиннее.

Матрос покосился на меня, пожал плечами и подал провод.

– Беритесь, – говорю, – товарищи. Сейчас мы измерим вагон и

подсчитаем, сколько нам надо брони.

– Брони? – удивились все.

– Ну да, брони, – повторил я. – Выпишем броню из Киева, с завода,

и обтянем весь вагон сталью.

Матрос подмигнул мне: дескать, понимаю твою хитрость, а вслух

сказал деловито:

– Обожди, командир, надо фонарь засветить, а то темно уже – со

счету собьемся.

И он подал фонарь.

Бойцы меня обступили.

– Если броню, тогда и заклепки надо, – нерешительно сказал один.

– Болты потребуются, – подхватил другой.

– Инструмент...

– Инструмент не надо выписывать, товарищ командир, – сказал

слесарь, наш замковый, – этого добра в каждом депо достанем.

Он подхватил у матроса свободный конец провода и отошел с ним к

углу вагона.

– Шагай-ка, Федорчук, вот так, вдоль борта, да гляди, чтобы

провесу не было, натягивай провод.

Начали делать промеры.

Измерили длину вагона, потом ширину. Я записал себе в книжечке:

"18X4 арш.".

– А высок ли будет потолок? – сказал племянник, поднимая над

головой фонарь.

И смутился, сам удивившись своей смелости. В первый раз я услышал

его голос.

Стали обсуждать высоту броневого помещения, и сразу разгорелся

спор. Кто три аршина предлагал, чтобы можно было входить не сгибаясь,

кто советовал два, кто два с половиной, и каждый стоял на своем. Я

раздумывал, сам не зная, на чем остановиться. Но тут спор разрешил

Панкратов.

– Да сделаем, – говорит, – вровень с пулеметным вагоном. Чего

мудрить? По крайней мере, хоть вид будет у поезда.

Против такого предложения возражать было нечего. Двое или трое

самых горячих спорщиков, схватив провод, бросились в пулеметный вагон.

Наперегонки прибежали обратно.

– Два аршина и три четверти...

– Врет он, врет; три аршина без вершка...

Пошел матрос и принес достоверные сведения: оказалось, что

внутренняя высота вагона не три и не два три четверти, а только два с

половиной аршина.

Я присел с книжечкой на лафет. Подсчитал площадь продольных стен

вагона, площадь лобовых, поверхность потолка, сделал в книжечке

сложение и стал придумывать форму козырька для орудия.

На обоих моих плечах и на спине лежали горячие руки, кто-то

подпирал меня сзади, кто-то жарко дышал в ухо, и я едва водил по

бумаге карандашом.

– На паровозную будку прибавьте, – подсказывали мне. – А то она

ведь голая.

– Колеса бы тоже хорошо укрыть – и у паровоза, и у вагона.

Стальные на колеса фартуки нарезать!

– Накиньте, товарищ командир, хоть листов с десяток этой брони...

Я вспомнил, как низко опущена броня у того поезда, и добавил не

десять, а тридцать листов.

– Так...

Наконец можно было подвести общий итог: надо доставать 250

квадратных аршин листовой стали.

– Вот и готово, – сказал матрос. – Теперь краску надо придумать:

в какой цвет, ребята, поезд выкрасим?

Решили красить все под одно: в защитный зеленый цвет.

Мне посветили фонарем, и я написал письмо на завод.

Панкратов понес письмо в штаб, чтобы там оформили заказ и

отправили по назначению.

– Ну и заживем мы теперь в бронированной квартире, – заговорили

бойцы. – Куда вам, пулеметчикам, с вашим коробом! Мы у себя в квартире

окна прорубим и занавески повесим!..

Обсудив со всех сторон будущее житье-бытье в бронированном

вагоне, бойцы стали наконец укладываться спать.

Тут матрос отозвал меня к борту.

– Ты, командир, это как... – сказал он вполголоса, – пулю

отливаешь или взаправду все?

– А ты как думаешь?

– Я на передовую хочу.

– Вот и я хочу на передовую.

x x x

Комбриг в подтверждение своего устного распоряжения прислал мне и

письменный приказ: действовать только с позиций для тяжелых батарей.

Три, четыре, пять верст по железной дороге за линией пехоты – вот как

мы становились теперь для стрельбы. Веселого в этом конечно было

мало... Все – и пехота и обе наши батареи – впереди, а твоя гаубица

торчит среди поля одна как перст...

– Ничего, – говорил я себе и ребятам, – потерпим. Киев не за

горами, ответ придет скоро...

Каждый день, едва брезжил рассвет, мы с телефонистом Никифором

отправлялись на наблюдательный пункт. Никифор разматывал провод с

катушки, и я нес на себе телефонный аппарат. Да по винтовке у нас было

на плечах, да шинели в скатках, да по краюхе хлеба и куску сахару, да

фляжки с водой, – словом, уходили навьюченные, как в дальний поход.

Иначе было и нельзя: на бронепоезд мы возвращались только затемно – к

ночи и обедали.

Стрелять приходилось не так много, как в первые дни, – теперь

бригада отступала, не принимая большого боя. Было ясно: комбриг

сохранял силы, но каков его замысел, где, на каком рубеже он

намеревался задержать дивизии врага, – никто из нас не знал.

Но нет худа без добра. Пока затишье, я учился стрелять. Красный

офицер должен быть мастером в своем деле. "Эх, – думал я, – книжечку

бы мне в руки! Ведь все это, над чем я ломаю голову при каждой

стрельбе, давно и подробно где-то описано, и чертежи, наверное, есть,

все нужные расчеты... Читал бы я по вечерам эту книжку да

перелистывал". Но книжки у меня не было, и оставалось одно: выуживать

у Малюги то, что он знает.

В стрельбе Малюга оказался мастером. Ему, видно, надо было только

руки размять, чтобы показать нам все свое искусство. Лучше всего он

бил с прямой наводки, а не по моей телефонной команде. Правда, это

случалось редко, только при переездах, когда бронепоезд переменял

позицию. Но зато уж если Малюга поймает беляка в очко прицела – не

упустит. Иной раз с пяти-шести снарядов разносит в прах какой-нибудь

зазевавшийся обоз или колонну вражеской пехоты.

Когда Малюга бил прямой наводкой, вся команда сбегалась глядеть

на его стрельбу. А я следил только за руками артиллериста и запоминал

каждое его движение. Ведь этого и в книжках не прочтешь. Такую работу

видеть надо.

Раз за разом – я и набрался кое-чего от Малюги. Сам он даже и не

подозревал, что оказался моим учителем. Что поделаешь? Такой уж был он

человек, что приходилось выведывать у него все исподтишка. Как-то, на

первых порах, я было раскатился и попросил его показать мне действие

прицела. А он в ответ на это такую рожу скорчил, словно век не чихал и

подошло ему за все разы чихнуть. После этого я и отстал от него. Ни о

чем больше не спрашивал, а уроки брал негласно.

Чаще всего это бывало за ужином. Сидим мы, хлебаем щи, а Малюга,

не торопясь, разглаживая усы, начинает рассказывать о чем-нибудь

молодежи (для него мы все были молодежью). Вспомнит про японскую

войну, расскажет, как воевал в германскую, и начнет говорить, как

учили его в казарме целый год около всяких деревяшек и железок, пока к

настоящей пушке подпустили. Да и то сначала с тряпкой – только пыль

обтирать. Все это он клонил к тому, что вот, мол, какая хитрая штука

артиллерия, – голыми руками ее не ухватишь.

Я-то хорошо знал, в кого он метит, но виду не подавал. Запускаю

ложку в ведро, а сам слушаю, слова не пропускаю.

Много я полезных вещей от него узнал. Первое – об артиллерийских

делениях: оказалось, что у прицельного прибора орудия есть барабан, на

котором насечено 180 делений, и каждому такому делению соответствует в

полете снаряда двадцать саженей. Проще сказать: деление равно двадцати

саженям – и никакой премудрости.

Потом я узнал, как чистят орудие, а после чистки протирают маслом

"фроловином"; узнал, как ставят орудие в упряжку, сколько для этого

назначается ездовых и лошадей и какие артиллерийские лошади злые. Это

уже к делу не относилось, и я так и не понял, отчего у артиллерийских

лошадей скверный характер.

Но вот однажды Малюга заговорил про "вилку". Слушал я, слушал, а

потом и есть перестал, отложил ложку в сторону.

Вилка – это способ артиллерийской пристрелки. Скажем, надо

пристреляться по опушке леса, по отдельно стоящим у опушки деревьям.

Пустишь для этого первый снаряд – и гляди, что вышло. Вышел, допустим,

недолет. А деления тебе известны, с каких стрелял. Скажем, сто

делений. Надо прибавить делений и так постараться, чтобы захватить

цель с другого конца, взять ее в вилку. И вот, скажем, получилась

вилка такая: недолет – сто делений, перелет – сто двадцать. Тут

стреляешь со среднего, со ста десяти. Допустим, что и этот третий

снаряд хватил не по опушке, а ушел в перелет.

Сто делений – недолет, сто десять – перелет. Еще вдвойне надо

сузить вилку, ударить со среднего прицела. Средний прицел теперь будет

105. Так и подводишь снаряд раз за разом к цели и наверняка подведешь,

стукнешь противника в лоб. Это было для меня целое открытие. Я стал

применять вилку на наблюдательном пункте – куда метче пошла с вилкой

стрельба!

Главное тут – строго арифметики держаться: дели и дели вилку

пополам, не горячись в бою. А то пойдешь кричать в телефон "чуть

подальше" да "чуть поближе" – ну и сорвалась стрельба. Издали всегда

кажется, что чуть-чуть только не попадаешь (как это и бывало у меня),

а на самом деле попусту разбрасываешь снаряды. Без вилки, на

"чуть-чуть", попасть можно только случайно. А с вилкой поразишь

противника наверняка.

За эту самую вилочку я Малюге новые сапоги принес, гимнастерку,

шаровары и фуражку со звездой. Полдня обхаживал нашего начснаба, пока

выпросил. "За науку!" – сказал я Малюге, а он и не понял, за какую

науку.

Скоро и еще мне представился случай узнать кое-что из артиллерии.

И то, что я узнал, было поудивительнее вилки.

Глава седьмая

Прошла неделя в боях. Под напором превосходящих сил врага наша

бригада медленно отходила от Проскурова на восток, к Жмеринке. Давно

уже не было видно Проскурова, даже с самого высокого дерева...

Отступление шло вдоль линии железной дороги, и мне с бронепоездом

чуть ли не каждый день приходилось приготовлять для стрельбы новую

позицию.

Как-то нас застиг на позиции дождь. Сеет и сеет, и чем дальше,

тем больше – никакого просвета. "Пропал, – думаю, – день для стрельбы:

нечего и на наблюдательный пункт идти, все равно ничего не увидишь..."

Я назначил караулы, а сам вместе с артиллеристами полез под

брезент. Одно только и оставалось – завалиться спать.

Вдруг – шлеп! Гляжу, чей-то плащ залетел снизу к нам на борт.

Посмотрел я через борт, а там комбриг. И тут же у насыпи его

бесхвостый скакун в поводу у ординарца.

Комбриг отослал ординарца с лошадьми вперед, а сам поднялся к нам

в вагон.

– Ну-ка, – сказал он, – тяжелая батарея, давайте-ка двинем

вперед!

Мы тронулись.

Комбриг снова накинул плащ, присел на борт, положил на колени

планшет с картой и компасом и, поглядывая по сторонам, сверял на ходу

карту с местностью.

– Стоп!.. – остановил он поезд около железнодорожной будки.

– Вот вам цель, – сказал комбриг, показывая на синий значок на

карте. – Обстреляйте-ка эту деревню.

Я поглядел вперед, осмотрелся по сторонам – все затянуто сеткой

дождя. В каких-нибудь пятидесяти саженях куст и тот едва виден.

Вот задача!

Раздумывая, полез я в свою сумку, достал карту-верстовку. На

верстовке все есть, даже отдельно стоящие в поле дубы и сосны и те

нарисованы.

Деревню я сразу нашел и отметил ее карандашом. Но как можно

стрелять в дождь – решительно не понимал.

Нашел я на карте и железнодорожную будку, возле которой стоял

поезд. И ее отчеркнул.

– Ну что же вы? – усмехнулся Теслер. – Соедините на карте обе

точки.

Я прочертил от "будки" до "деревни" прямую линию.

– Вот это и есть ваша дистанция, – сказал Теслер, вынимая спичку

из коробки. – Измерьте-ка дистанцию. В спичке два дюйма, а в масштабе

вашей карты она обозначает две версты.

Я стал укладывать спичку вдоль карандашной линии. Оказалось, что

до деревни что-то около шести верст с небольшим.

– Могу вам сказать точно, – вмешался комбриг, – у меня это

измерено циркулем: до деревни шесть верст и двести саженей.

"Шесть верст двести... разделить на двадцать, – тотчас прикинул я

в уме. – Так: дистанция сто шестьдесят делений".

Я записал цифру на полях карты и взглянул на Теслера.

– Готовьте данные, готовьте, – нетерпеливо сказал Теслер, вставая

с борта. – Теперь карту совмещайте с местностью.

Припоминая, как это делается, я составил вместе каблуки, выровнял

перед собой карту горизонтально, как столик, и положил на нее компас -

так, чтобы линия N – S компаса в точности совпадала с левым краем

карты. Руки у меня от напряжения дрожали, а легкая стрелка компаса

плясала под стеклом и выделывала черт знает что!

Я дал стрелке успокоиться и начал осторожно поворачиваться, не

сходя с места. Стрелка стала заходить своим черным носиком на линию N

– S. Вот совпала с линией... Готово! Удерживая карту неподвижно в

воздухе, я присел и скользнул взглядом по карандашной черте от "будки"

к "деревне". Черта указала прямо на куст. "Спичка определила

дистанцию, компас – направление, стрелять можно" – и я доложил

комбригу, что данные для стрельбы по селу готовы.

Теслер смотрел удивленно, приподняв густые брови:

– Не ошиблись?

– Никак нет, – ответил я смело. – Дважды проверил.

Лицо комбрига стало скучным.

Я настаивал:

– Разрешите открыть огонь?

Вместо ответа Теслер отвернулся от меня и заговорил с бойцами:

– Хороший у вас вагон, товарищи, прочный...

– Да уж прочнее и не бывает, – похвалил железнодорожник-замковый.

– Камень в нем возили, уголь... Борта-то железные... Под гаубицу самый

подходящий вагон!

– И сколько же в нем, интересно, железа? – полюбопытствовал

комбриг. – Всего, на круг?

– А тысяча двести пудов! Вот сколько.

Я был занят проверкой данных, и до моего слуха лишь урывками

доходил этот разговор. В третий и четвертый раз клал я спичку на

карту, заново прочитывал показания компаса... "Все правильно... -

твердил я, досадуя на комбрига. – Что он придирается? Тут вымокнешь

весь!.."

Ребята вдруг дружно захохотали.

– Что он сказал? – шепнул я матросу. – Над чем смеются?..

Оказывается, комбриг сказал, что под нами и вокруг нас столько

железа – и вагон, и гаубица, и паровоз, – что живем мы как бы в

железных горах. Это сравнение и развеселило ребят.

Пока матрос все это быстренько пересказывал, комбриг, выглянув из

своего капюшона, обратился ко мне:

– Товарищ командир бронепоезда, попрошу дополнить меня.

Расскажите красноармейцам, что в железных горах бывают магнитные бури

и на компас там не полагаются.

Если бы магнитная буря занесла меня на самую высокую гору и

оттуда опрокинула в пропасть, я не был бы так обескуражен.

Пользоваться компасом, стоя на тысячепудовой массе железа, – да где

мои руки, где моя голова?..

– Огорчаться нечего, – сказал Теслер, подойдя ко мне. – Без

ошибок никто не учится. Объясните бойцам, в чем ваша ошибка, и

действуйте дальше.

А у меня рот будто мочалой набит, и никак я от нее не могу

освободиться. Все же пробормотал что-то бойцам – совестно было

признаться, что дал маху!

Но бойцы, и даже Малюга, выслушали меня очень серьезно, без тени

усмешки. И это сразу придало мне бодрости.

Однако я не знал, как действовать дальше.

Тогда комбриг подозвал бойцов и задал всем нам задачу: "На каком

расстоянии от железных масс бронепоезда компас даст безошибочное

показание?"

Тут каждый начал показывать свое остроумие; мудрили, мудрили, но

решения не нашли. Мне подумалось, что ответить на вопрос возможно

только путем высших математических расчетов, недоступных нам, а