Текст книги "Хватит убивать кошек!"

Автор книги: Николай Копосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Николай Евгеньевич Копосов
Хватит убивать кошек! Критика социальных наук

1. Предисловие

1

У этой книги не совсем обычное заглавие, и я хотел бы пояснить скрытую в нем метафору – довольно, впрочем, прозрачную. Одна из нижеследующих глав посвящена книге Роберта Дарнтона «Великое кошачье побоище». Эта последняя книга, недавно переведенная на русский язык [1]1
  Дарнтон Р.Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры / Пер. с англ. Т. Доброницкой и С. Кулланды. М.: Новое литературное обозрение, 2002.


[Закрыть], – классика «новой истории культуры», лет двадцать назад бросившей вызов замешанной на марксизме социальной истории. Рассказ Дарнтона о том, как однажды в XVIII в. парижские подмастерья-книгопечатники в приливе классовой ненависти перебили хозяйских кошек, иронически «снимает» тему классовой борьбы – одну из центральных тем социальной истории. Не то, чтобы я был поборником социальной истории. Напротив, в ряде работ я пытаюсь «деконструировать» социальную историю, показать неразрешимые внутренние противоречия, приведшие ее к распаду. Однако это была великая история. Возможно, она вдохновлялась целями, которые сегодня выглядят наивно, и оперировала понятиями, вненаучное происхождение которых легко показать, но эти цели и понятия заставляли историков (естественно, не всех) думать, порой даже довольно сложно думать о довольно важных вещах.

Социальная история была прежде всего глобальной историей. Худо ли, хорошо ли, она стремилась рассказать человечеству о его судьбе. Понятно, что на столь общую тему легко наговорить вздор. Но согласимся по крайней мере, что тема эта важная и сложная.

В 1980-е гг. история распалась «на кусочки», причем неизвестно, как соотносить их между собой [2]2
  Dosse F.L’Histoire en miettes. Paris: La Découverte, 1987.


[Закрыть]. Казалось бы, коль скоро вселенная неисчерпаема, более мелкий объект познания не менее сложен, чем более крупный. Но на практике это оказалось не так. В осколках прошлого историки смогли открыть мало новых глубин. Трудно сказать, что тому виной – молчаливость ли источников, почти ничего не сообщающих о «самом интересном», или слабость метода, запрещающего «пониманию» слишком удаляться от «фактов», – но только микроисторику редко удается сконструировать объект познания, сопоставимый как по важности, так и по сложности с объектами макроистории.

Ничего удивительного, что и в профессиональном смысле распад истории обернулся застоем – пусть даже «лингвистический поворот» приучил историков лучше читать тексты. Новые методы обычно разрабатываются не столько для описания нового материала, сколько для решения новых проблем. Но «распавшаяся на кусочки» история с трудом формулирует новые проблемы – скорее, она идет за материалом и, претендуя на техническое совершенство, обычно работает с помощью вполне традиционных приемов.

Положение дел в смежных с историей дисциплинах, насколько я в состоянии о нем судить, не намного лучше. Распад глобальных моделей коснулся, например, социологии или антропологии не в меньшей мере, чем истории. Едва ли и могло быть иначе, поскольку речь идет об одинаковых – или почти одинаковых – моделях. Образы общества и истории родились в XVII–XVIII вв. из одних и тех же форм воображения [3]3
  Копосов Н. Е.Как думают историки. М.: Новое литературное обозрение, 2001 (главы 3 и 4).


[Закрыть], и отсюда – достаточно близкие способы конструировать объекты познания, применяемые в упомянутых науках.

Теперь можно вернуться к заглавию книги. Я пытаюсь распространить метафору Дарнтона с народных масс на социальные науки, которые занялись делом, весьма похожим на кошачье побоище. Критика социальных наук – это прежде всего изучение их интеллектуальных и социальных оснований. Но родилась она из неудовлетворенности их нынешним состоянием.

Убивать кошек не только мелко, но и бесчеловечно, противоестественно. Столь же противоестественным, калечащим мысль мне представляется дискурс социальных наук – во всяком случае, сегодняшний. Конечно, я сознаю, что сам не очень умею думать и говорить иначе, т. е. думать о более экзистенциально (или хотя бы политически) важных проблемах и говорить на более человеческом языке, но мне кажется, что всем нам, практикам социальных наук, предстоит учиться этому.

XX век был веком социальных наук [4]4
  Wagner P.A History and Theory of the Social Sciences. London: Sage Publications, 2001. P. 1.


[Закрыть]. Они казались гарантией того, что человечество идет правильным курсом, они же решающим образом повлияли на стиль мысли современного человека. Во второй половине столетия литература попала в зависимость от литературоведения, а искусство – от искусствознания. Социолог занял место поэта в качестве хранителя общественной морали и учителя жизни [5]5
  Во Франции, например, переход от модели интеллектуала-писателя и философа к модели интеллектуала-социального исследователя, исподволь подготавливавшийся по крайней мере с начала века (вспомним Дюркгейма), совершился в середине 1950-х гг., когда резко упала популярность Жана Поля Сартра и на первый план выдвинулась фигура Клода Леви-Стросса ( Dosse F.Histoire du structuralisme. Paris: La Découverte, 1992. Vol. 1). См. также: Benichou P.Le sacre de l’ecrivain, 1750–1830. Essai sur l’avènement d’un pouvoir spirituel laique dans la France moderne. Paris: Corti, 1973; Winock M.Le siècle des intellectuels. Paris: Seuil. 1999; Idem. Les voix de la libcrté. Les écrivains engagés au XIX ^esiècle. Paris: Seuil, 2001.


[Закрыть]. Но если применить к социальным наукам их же собственный подход, то они предстанут одной из культурных практик – в ряду других, никак не менее почтенных. Следовательно, социальные науки преходящи. Они появились на свет в силу стечения обстоятельств и предположительно со временем умрут, как умерли схоластика или алхимия, причем их смерть не станет концом света. На наших глазах умирают роман и опера – культурные практики, породившие куда более значительные свершения духа. При всей цеховой гордости Вебером и Леви-Строссом мы едва ли поставим их в один ряд с Вагнером и Достоевским. Социальные науки – это интеллектуальный эквивалент среднего класса, культурным свершениям которого, увы, установлен предел. Они ориентированы на ремесленничество, на воспроизводство среднего уровня, в этом их сила, но в этом же и слабость. Поэтому и интеллектуалы, идеологи среднего класса и демократии, едва ли могут дать больше того, что у них есть.

Но интеллектуалы – это мы, и средний класс – тоже мы. Никто, кроме нас самих, не научит нас думать лучше. К сожалению, думать лучше – не просто благое пожелание или зов совершенства. XX век закончился не только хронологически. Падение коммунизма и формирование глобального информационного общества открыли новый цикл истории, осмыслить который мы пока не в состоянии. Средний класс и социальные науки неплохо чувствовали себя в мире борьбы с коммунизмом. От них в немалой мере зависел исход борьбы, и отсюда их важная роль в Новейшей истории. Глобальное общество стремительно перестраивается вдоль новых линий напряжения, и мы менее всего можем быть уверены в сохранении того мира, в котором привычно и комфортабельно живем.

Кризис социальных наук означает кризис демократии, поскольку социальные науки – это идеология демократии. В рамках создававшейся ими картины мира демократия оказывалась неизбежным ответом на вопрос о «естественном» устройстве общества. Важно понять, в чем состоят трудности социальных наук, ибо в непредсказуемо близком будущем неадекватность идеологии грозит обернуться крахом цивилизации среднего класса.

Демократия сегодня воплощает традицию европейского гуманизма. Сохранение этой традиции невозможно без критического мышления, без стремления думать лучше, т. е. развивать в себе человеческое. Но думать лучше означает, в частности, создать такие формы мышления, которые позволят носителям этой традиции найти свое место в новом мире. Если такие формы нельзя создать в рамках социальных наук, значит, надо выйти за эти рамки. Возможно, преодоление социальных наук является необходимым условием стабильного развития уютного мира.

В свете сказанного читатель вправе посетовать, что негативная сторона в этой книге преобладает над позитивной. Критика социальных наук предлагает программу позитивного исследования, но все же в интенции своей разрушительна. Слабость позитивной программы сегодня – явление обычное. Тем не менее в заключительной главе я попытался высказать некоторые соображения о том, как можно не только критиковать социальные науки, но и преодолеть их.

2

Книга основана на статьях, написанных главным образом в 1990-е гг. Для настоящего издания они были переработаны, однако мне показалось ненужным – и невозможным – придавать им такой вид, как если бы они были написаны сегодня. Некоторые статьи отражают прежде всего споры тех лет. Впрочем, в них нет ничего, с чем я не согласен сегодня.

Во второй главе («Что такое критика социальных наук?») обосновывается программа критики социальных наук (частью осуществления которой является и эта книга, и монография «Как думают историки» [6]6
  См. выше, примеч. 3.


[Закрыть]). В главе характеризуется конструктивистский подход к социальным наукам, показывается связь традиционной эпистемологии с метафизикой идеальных сущностей и предлагается рассматривать социальные науки как исторически сложившуюся культурную практику. В отличие от социологии науки критика социальных наук предполагает использование методов не только собственно социологии, но и истории, лингвистики, психологии, философии – т. е. всей совокупности методов, самими же социальными науками выработанных для изучения мышления.

Третья и четвертая главы посвящены теории разума-культуры, на которой, как мне кажется, основан проект социальных наук. Глава «Дюркгейм и кризис социальных наук» затрагивает тему современного кризиса социальных наук, проявившегося в утрате ими способности обобщать. В главе задается вопрос, почему, отвергая старые формы обобщения, исследователи не интересуются тем, на каких механизмах их собственного сознания основаны эти формы и есть ли у сознания другие механизмы, которые могли бы позволить обобщать иначе. Ответом на этот вопрос является анализ лингвистической парадигмы (или теории разума-культуры), которая исходит из понимания мышления как социального явления, а социальной жизни – как деятельности наделенных сознанием существ. В результате эпистемология социальных наук воспроизводит идею познающей самое себя субстанции и тем самым повторяет опыт гегелевского преодоления кантовского дуализма, а это значит – снимает вопрос о влиянии сознания исследователей на конструирование ими объектов познания. Основные вехи истории лингвистической парадигмы характеризуются в главе «Замкнутая вселенная символов». Эти две главы начинают анализ понятийного аппарата социальных наук, продолжающийся в следующих главах.

Уже в книге «Как думают историки» история понятий была для меня важным инструментом критики социальных наук. Таковым она остается и в этой работе. В предыдущей книге были изучены понятия общества и истории, в новой книге особое внимание уделено понятиям культуры и демократии. История понятий оказывается в центре внимания в пятой, шестой, седьмой и восьмой главах. В главе «Основные исторические понятия и термины базового уровня» резюмированы результаты моего исследования классификационных механизмов, подлежащих описаниям общества, и предложена семантическая теория социальных категорий. Большое внимание в главе уделяется характеристике «переломного времени» (как Райнхарт Козеллек называет вторую половину XVIII – начало XIX в.) и его места в формировании современной системы исторических понятий. В главе «Культура как категория современной мысли» рассматривается история понятия культуры начиная с «переломного времени» до наших дней. В этой главе я возвращаюсь к анализу лингвистической парадигмы, показываю связь между понятием культуры и политическими идеологиями XX в., а также идеологическую подоплеку «культурного поворота» в социальных науках последних десятилетий (эта тема занимает важное место в заключительных главах книги).

В главе «Логика демократии» предпринимается попытка параллельного изучения политической мысли и логических теорий XVII–XX вв. Рождение современной теории демократии анализируется в контексте интеллектуальных трансформаций переломного времени. Теория демократии рассматривается как элемент картины мира, рожденной революцией в естествознании XVII–XVIII вв. В главе затрагивается один из важнейших для этой книги вопросов – о связи современного кризиса социальных наук с кризисом демократии – и высказывается мысль о необходимости критического изучения и переосмысления системы исторических понятий для обновления теории демократии. В главе «Европа: историческое понятие нового типа?» делается попытка взглянуть на историю понятия Европа с точки зрения историографической практики, точнее говоря, способов писать историю Европы, практиковавшихся в XIX–XX вв. В главе высказывается предположение, что идея Европы формируется сейчас в качестве исторического понятия нового типа, характеризующегося изменением логической структуры, свойственной восходящим к XVIII в. основным историческим понятиям.

Тему кризиса демократии продолжает глава «Национальный фронт интеллектуалов?», являющаяся откликом на книгу Даниеля Линденберга о «новых правых» во Франции. В главе показывается, что в условиях подъема новой правой идеологии переосмысление теории демократии – при всех связанных с ним рисках – совершенно необходимо.

Десятая, одиннадцатая и двенадцатая главы продолжают тему, поднятую в главе «Дюркгейм и кризис социальных наук». В них анализируется современный кризис истории и, в частности, ситуация, сложившаяся в историографии в связи с распространением микроанализа. В главе «Почему стареет Клио?» предложен анализ причин кризиса глобальной истории, каковой, на мой взгляд, является прежде всего кризисом системы исторических понятий. В главе «О невозможности микроистории» охарактеризована эволюция понятия истории XIX–XX вв. и показано, что пространственный образ истории есть единственный референт этого понятия. Именно поэтому попытка отказаться от традиционных форм научного воображения привела в 1980–1990-е гг. к «исчезновению прошлого». В главе рассказывается также и о том, как историки, философы и социологи (безуспешно) пытались разработать особую логику социальных наук. Отсюда следует вывод, что микроистория логически зависит от макроистории. Эта тема получает развитие в главе «Хватит убивать кошек!», название которой вынесено в заглавие книги. В ней показано, что значение микроисторических исследований возникает в результате имплицитных отсылок к проблематике глобальной истории.

Главы с тринадцатой по шестнадцатую посвящены истории советской и постсоветской историографии. Основным инструментом анализа историографии в этих главах выступает понятие рубрикации истории. Под рубрикацией имеется в виду выделение в истории тематических рубрик, таких, как социальная, экономическая или политическая история, вместе образующих глобальную историю. Рубрикация истории позволяет не просто организовать историческое повествование, но и выразить тот или иной идеал личности, который историк стремится обосновать. Это создает основу современной историографии как символической формы (ее анализ был начат в главе «О невозможности микроистории» в связи с процессом формирования пространственного образа истории).

Глава «Спиной к ветру» служит введением в эту серию глав. В ней характеризуется общая динамика советской историографии как символической формы и показывается, что в 1970–1980-е гг. в сознании советской интеллигенции возобладал идеал аполитичного эксперта, что и побудило историков обратиться «спиной к ветру» принесенных перестройкой перемен. В главе «Советская историография, марксизм и тоталитаризм» эта динамика показывается более подробно. Здесь предлагается также анализ внутренних противоречий марксистской исторической мысли, балансировавшей между «традиционным гуманизмом» и «революционным комплексом», и показывается ее зависимость от характерного для XIX в. внутренне противоречивого комплекса ментальных установок.

Пятнадцатая и шестнадцатая главы посвящены анализу двух полярных тенденций современной российской историографии – развитию микроистории и реанимации глобальной марксистской истории. В главе «Ю. Л. Бессмертный и новая история в России» рассматривается творческий путь одного из ведущих отечественных историков, с именем которого в 1990-е гг. связано распространение в России интереса к микроанализу. Глава «Большая элегия Марку Блоку» посвящена книге И. С. Филиппова «Средиземноморская Франция в раннее Средневековье», представляющей собой попытку в условиях современного кризиса историографии реализовать программу советской аграрной истории 60-х гг. В главе показывается, что современная марксистская историография утратила былую (относительную) теоретическую цельность, отсутствие которой не компенсируется попытками дополнить марксизм увядающей школой «Анналов».

Наконец, в заключительной главе «От социальных наук к свободным искусствам» анализируется взаимосвязь кризиса социальных наук с кризисом современного университета. В главе высказываются предположения о возможных трансформациях парадигмы социальных наук в будущем и показывается значение либерального образования для развития новых форм интеллектуальной деятельности, которые могли бы прийти на смену социальным наукам.

Итак, у этой книги четыре основные темы: программа критики социальных наук, история их базовых понятий, историография как символическая форма, наконец, кризис глобальной истории и социальных наук в целом.

Как уже подчеркивалось, данная работа является продолжением книги «Как думают историки». Читатели, знакомые с этой последней, найдут для себя мало нового в третьей, четвертой, пятой и одиннадцатой главах, которые включены в эту работу для целостного представления взглядов автора и в интересах читателей, не знакомых с его предыдущей книгой.

3

Основные главы книги публиковались ранее. Глава 2 «Что такое критика социальных наук» впервые опубликована: Журнал социологии и социальной антропологии. 1999. Т. 2. № 3. Глава 3 «Дюркгейм и кризис социальных наук» впервые опубликована: Социологический журнал. 1998. № 1–2. Глава 4 «Замкнутая вселенная символов» впервые опубликована: L’Univers clos des signes. Vers une histoire du paradigme linguistique // De Russie et d’ailleurs. Melanges Marc Ferro. Paris, 1995 (русский перевод: Социологический журнал. 1997. № 4). Глава 5 «Основные исторические понятия и термины базового уровня» впервые опубликована: Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Т. 1. № 4. Глава 6 «Культура как категория современной мысли» впервые опубликована: Коллегиум. 2004. № 1–2. Глава 7 «Логика демократии» впервые опубликована: Новое литературное обозрение. 2003. № 6. Глава 9 «Национальный фронт интеллектуалов?» впервые опубликована: Коллегиум. 2004. № 1–2. Глава 11 «О невозможности микроистории» впервые опубликована: Историк в поиске. Микро– и макроподходы к изучению прошлого. М., 1999 (переиздание: Казус. 1999. Индивидуальное и уникальное в истории. М., 1999). Глава 12 «Хватит убивать кошек!» впервые опубликована: Коллегиум. 2004. № 1–2. Глава 13 «Спиной к ветру: история без надзора» впервые опубликована: Dos au vent. Une histoire sans surveillance // Espaces-Temps, № 59–61, 1995. Глава 14 «Советская историография, марксизм и тоталитаризм» впервые опубликована: Sovjetische Historiographie, Marxismus und Totalitarismus. Zur Analyse der mentalen Grundlagen der Historiographie // Österreichische Zeitschrift für Geschichtswissenschaften. 1991. Bd. 2. Heft 1 (русский перевод: Одиссей. 1992. М., 1994). Глава 15 «Ю. Л. Бессмертный и новая история в России» была написана по-французски (Yuri Bessmertny et la Nouvelle histoire en Russie) для сайта «Bulletin de la Maison des Sciences de l’Homme» (сайт, насколько мне известно, до сих пор не создан). Расширенный русский вариант (в соавторстве с О. Ю. Бессмертной) опубликован: Homo historicus. К 80-летию со дня рождения Ю. Л. Бессмертного. М., 2003. Т. 1). Глава 16 «Большая элегия Марку Блоку» впервые опубликована: Коллегиум. 2004. № 1–2. Глава 8 «Европа: историческое понятие нового типа?» воспроизводит доклад на коллоквиуме «Beyond the Nation: Writing European History Today» (Санкт-Петербург, ноябрь 2003) и публикуется впервые. Главы 1 (Предисловие), 10 («Почему стареет Клио?») и 17 («От социальных наук к свободным искусствам») написаны специально для этой книги.

2. Что такое критика социальных наук?

1

Под социальными науками я имею в виду историю, социологию, антропологию, лингвистику, филологию, а также значительные разделы психологии, географии, юриспруденции, экономики и философии. Этот комплекс дисциплин нередко рассматривают как единое целое, хотя вопрос о том, в чем состоит его единство и где пролегает его граница, остается открытым (и, по-моему, несущественным). Множество названий этого комплекса свидетельствует как об устойчивом ощущении его единства, так и о разнообразии его интерпретаций. В разные времена эти науки объединялись под именем исторических наук, моральных наук, наук о духе, наук о культуре, наук о человеке, социологии и, конечно же, социальных наук [7]7
  О «моральных и политических науках» ( sciences morales et politiques) говорили во Франции конца XVIII – начала XIX в., термин «моральные науки» ( moral sciences) был распространен в Англии первой половины XIX в. Выражение «науки о духе» сегодня кажется исконно немецким, но оно возникло как перевод английского понятия «моральные науки» и получило известность благодаря немецкому изданию «Системы логики» Милля (1849). С тех пор термин «науки о духе» ( Geisteswissenschaften) получает распространение в Германии наряду с более традиционным выражением «исторические науки» ( historische Wissenschaften). Термин «науки о культуре» ( Kulturwissenschaften), нередко употреблявшийся в единственном числе, получает права гражданства в Германии в последние годы прошлого века благодаря неокантианской теории культуры, постепенно (но не до конца) вытесняя формулу «науки о духе». Термин «социальная наука» ( science sociale), впервые употребленный в единственном числе в знаменитом памфлете аббата Сийеса «Что такое третье сословие» в 1789 г., входит в обиход в период Директории. Под влиянием Огюста Конта он начинает употребляться взаимозаменяемо с термином «социология», и такое положение дел сохраняется еще при Дюркгейме. С конца прошлого века, однако, постепенно становится характерным множественное число этого термина, ограничивающее амбиции социологии, равно как и формула «науки о человеке» ( sciences de l’ homme), которая во Франции XX в. по крайней мере не менее распространена, чем формула «социальные науки».


[Закрыть]. На фоне почти навязчивых попыток обосновать единство этого комплекса несколько теряется распространенное в основном в англоязычных странах противопоставление гуманитарных и социальных наук [8]8
  Гуманитарные науки – формула возможная, но сравнительно редкая во французском языке ( sciences humaines). В английском она выглядит как humanities,с очевидностью отсылая к ренессансной концепции studia humanitatis.В английских университетах, как известно, эта традиция удержалась особенно долго, и вместе с тем именно в англосаксонских (прежде всего, конечно, американских) социальных науках тенденция к преобразованию наук о человеке на основании количественных методов исследований по образцу естественных наук проявилась с наибольшей полнотой (см. главу 17).


[Закрыть], напоминающее о попытке обособить от традиционных гуманитарных исследований те их разделы, которые могли основываться на статистических методах. Из всех названий этого комплекса я предпочитаю термин «социальные науки»: именно идея социального мне кажется главным инструментом анализа и вместе с тем – идеологическим посланием этих наук, той нитью, которая связывает их с общей интеллектуальной эволюцией XX в.

Под критикой я имею в виду прежде всего изучение оснований. Именно в этом смысле слово «критика» употреблялось в кантианской традиции и, в частности, критическими философами истории, которых можно назвать первыми критиками социальных наук. Впрочем, сами они формулировали свою задачу как критику исторического разума, и различие формулировок, конечно же, не случайно (хотя очевидно, что критика социальных наук – аллюзия на критику исторического разума). Если я предпочитаю говорить именно о критике социальных наук, то прежде всего потому, что особого исторического разума, по-моему, не существует. Гипотеза исторического разума естественна, если считать, что между академическими дисциплинами и способностями сознания существует взаимно-однозначное соответствие. Но такое допущение в свою очередь предполагает изоморфность мира, разума и университета, иными словами, представление о мире как об эманации Логоса. Если мы не готовы принять эту онтологию, лучше воздержаться и от рассуждений об историческом разуме.

Сегодня мы скорее склонны апеллировать не к космосу, возникшему из последовательного развертывания разумной субстанции, но к хаосу, из которого в результате не вполне понятного саморазвития и случайного взаимодействия разнородных логик возникают локальные, незавершенные, частично открытые и причудливо пересекающиеся зоны упорядоченности, находящиеся в состоянии сложного динамического равновесия. Вероятно, эта онтология ничуть не лучше предыдущей, но такова картина мира современной науки.

Именно на этих метафизических допущениях основывается представление о науке как о культурной практике, которое пришло на смену пониманию ее как манифестации абсолютного разума. Но если мы считаем социальные (как и любые другие) науки исторически сложившимся комплексом правил поведения, естественно предположить, что в число интеллектуальных задач, которые ставят перед собой исследователи, вошли задачи самых разных типов, порожденные разнообразными социокультурными контекстами, интеллектуальными традициями, условиями профессиональной деятельности и т. д., и что для решения этих задач исследователи мобилизуют различные ресурсы сознания. Умственная работа ученых предстает как разнообразие интеллектуальных процедур, а результат этой работы – наука как гетерогенный ансамбль, включающий неразрывно связанные между собой элементы разного происхождения (и, возможно, разного эпистемологического статуса). Поэтому любые генерализации относительно сущности той или иной науки малопродуктивны и, скорее, способны помешать эмпирическому исследованию. Однако гипотеза исторического разума подталкивает нас к таким генерализациям – во всяком случае, исторически она связана именно с ними. Напротив, формула «критика социальных наук», мне кажется, побуждает думать о предмете исследования как о многообразной культурной практике.

Второе принципиальное различие между критикой социальных наук и критикой исторического разума состоит в отношении к проблеме объективности познания. Критическая философия истории стремилась ответить на вопрос «Как возможна история?», иными словами, установить априорные условия исторического познания. Свою задачу она понимала по аналогии с кантовской критикой чистого разума: Кант своим вопросом «Как возможна природа?» сосредоточил внимание на эпистемологическом обосновании естественных наук. В той или иной форме стремление эпистемологически обосновать социальные науки проявилось далеко за пределами критической философии истории в узком смысле слова. Оно было свойственно всему «поколению 1900 года», поколению основателей социальных наук (которые при всем разнообразии теоретических ориентаций были тем не менее существенно затронуты общим неокантианским умонастроением, свойственным академической среде конца XIX в.). Иными словами, речь идет не только о Дильтее, Зиммеле, Риккерте, Вебере, но и о Дюркгейме, Кроче и т. д. [9]9
  Подробнее см.: Копосов Н. Е.Как думают историки. М.: Новое литературное обозрение, 2001 (глава 5).


[Закрыть]

Все эти авторы ограничивали свою задачу доказательством того, что социальные науки возможны, иными словами, способны добывать объективное знание. Однако при доказательстве этого они исходили из конструктивистской гипотезы, т. е. из идеи о том, что научные факты являются конструктами сознания. Противоречие между критическим методом и стремлением доказать объективность науки оказывалось слишком глубоким, не говоря уже о том, что для всех названных мыслителей без исключения кантианская перспектива была отнюдь не единственной, а порой и далеко не главной теоретической ориентацией. Отчасти поэтому данный метод в руках критических философов истории оказался недостаточно эффективен. Их критика слишком часто оборачивалась апологией. Основания социальных наук они понимали именно как условия их объективности. Иначе говоря, их интересовали идеальные формы объективного духа. Потому критические философы истории могли позволить себе задавать по-кантиански звучащие вопросы ровно в той мере, в какой для ответа на них можно было рассчитывать на чуждые критической философии фигуры мысли, и прежде всего на наследие Гегеля.

Это означает, что путь от трансцендентального эго вел не столько к погруженному в мир субъекту познания, сколько к растворению субъекта в мире, познающего сознания – в сознании вообще, к подмене самого понятия субъекта понятием культуры [10]10
  См. главы 3, 4 и 6.


[Закрыть]. Естественно поэтому, что реальные формы мышления, проявляющиеся в социальных науках, сравнительно мало привлекали внимание критических философов истории. Потратив немалые усилия, чтобы доказать существование априорных условий исторического разума, они мало конкретного сказали о том, как думают историки, когда они занимаются своей наукой. Иными словами, критика исторического разума не стала для них программой эмпирического исследования зарождающейся системы наук о человеке.

Прошедшее с тех пор столетие создало интеллектуальные условия и выработало технические приемы для более последовательного применения критического подхода к научному мышлению. Главным из этих условий является, несомненно, критика науки, опирающаяся на идею социального конструирования знания и рассматривающая саму науку как одну из культурных практик [11]11
  Foucault М.Les mots et les choses. Paris: Gallimard, 1966; Idem.L’archéologie du savoir. Paris: Gallimard, 1969; Kuhn T.The Structure of Scientific Revolutions. Chicago: The University of Chicago Press, 1970. О теории культурных практик применительно к историографии см.: Oakeshot М.The Activity of Being an Historian // Rationalism in Politics and Other Essays. London: Methuen, 1967; Certeau M. de.L’opération historiographique // Faire de l’histoire / Pub. par J. Le Goff. P. Nora Paris: Gallimard, 1974. Vol. I. P. 3–41.


[Закрыть]. Различные формы релятивизма сегодня в достаточной степени потеснили объективизм, чтобы можно было исследовать основания социальных наук, не особенно заботясь о том, приведет ли такое исследование к доказательству их объективности. В современной эпистемологии произошла своего рода «коперникова революция»: вместо того чтобы доказывать, что наука создает объективное знание, многие эпистемологи стремятся выяснить, что именно мы называем знанием и как именно добывают его науки [12]12
  Gettier E. L.Is Justified True Belief Knowledge? // Analysis. Vol. 23. № 6. 1963. P. 121–123; Edidin A.What Epistemologist Has To Do? // American Philosophical Quarterly. Vol. 31. № 4. 1994. P. 285–287.


[Закрыть].

Не связанное требованием «доказательства объективности», исследование науки сегодня естественным образом переориентируется с построения идеальной модели познания на эмпирическое изучение социальных и когнитивных механизмов функционирования науки. Характерно распространение в последнее время таких понятий, как «когнитивная эпистемология», «прикладная эпистемология» и т. д. Именно в этом контексте получает смысл попытка наметить контуры программы критики социальных наук, которая поставила бы проблему их основания с точки зрения не теоретической, а прикладной (или дескриптивной) эпистемологии, как задачу эмпирического исследования, обращающего на социальные науки все разнообразие методов, ими же самими выработанных для изучения «чужого сознания». Ближайшая задача здесь состоит в постановке проблемы, в обзоре возможной «территории» критики социальных наук, основных тем, которые она может поднять, основных течений мысли, на которые она может опереться, основных методов, которые она может использовать.

2

Прежде всего уместно рассмотреть социальные науки как предмет истории и социологии знания, причем с точки зрения различных направлений, сложившихся в этой области исследований. Социологи обычно предпочитают изучать естественные или точные, а не социальные науки: доказательство тезиса о зависимости науки от идеологического и культурного контекста смотрится гораздо убедительнее на материале, например, математики, нежели истории [13]13
  Bloor D.Knowledge and Social Imagery. London: Routledge and Kegan Paul. 1976; Holton G. The Scientifique Imagination: Case studies. Cambridge: Cambridge U. P., 1978; Latour B., Woolgar S.Laboratory Life. The Social Construction of Scientific Facts. London: Sage Publications, 1979.


[Закрыть]. Но очевидно, что математика – не единственная доступная социологическому анализу наука. Важнейшей задачей историко-социологического изучения социальных наук является установление сложных, но нерасторжимых связей между их интеллектуальной эволюцией и конкретно-историческим контекстом, в котором эта эволюция происходила. Иными словами, я склонен принять «сильную» программу социологии знания [14]14
  О сильной программе см.: Bloor D.Knowledge and Social Imagery. P. 1–47.


[Закрыть], что, впрочем, достаточно естественно применительно к социальным наукам.

Поскольку социальные науки – это социальный институт, то одним из измерений их критики должно быть изучение их развития именно как системы учреждений, и прежде всего, конечно, изучение ключевых, переломных моментов этого процесса [15]15
  Так, весьма важны для критики социальных наук исследования по истории университетов, прежде всего – того их периода, когда формировалась дисциплинарная структура современной науки. См.: McClelland С. Е.State, Society and University in Germany, 1700–1914. Cambridge: Cambridge U. P., 1980; Eugel J.Die deutschen Universitäten und die Geschichtswissenschaft // Historische Zeitschrift. Bd. 189. 1959. S. 223–378; Ringer F.Fields of Knowledge. French Academic Culture in Comparative Perspective, 1890–1920. Cambridge; Paris: Cambridge U. P.; Maison des Sciences de l’Homme, 1992; Weisz G. TheEmergence of Modern Universities in France, 1863–1914. Princeton: Princeton U. P., 1983; Clark T. N.Prophets and Patrons: The French University and the Emergence of the Social Sciences, Cambridge (Mass.): Harvard U. P., 1973; Rothblatt S.The Revolution of the Dons. Cambridge and Society in Victorian England. Cambridge; London; New York: C.U.P., 1968; Veysey L. R.The Emergence of the American University. Chicago: The University of Chicago Press, 1965.


[Закрыть]. Как и обычно, в высшей степени плодотворным может оказаться сравнительный подход – привилегированное орудие критики всего, что претендует на абсолютность. Важным направлением работы является изучение академического мира как профессиональной и социальной среды – исследование источников ее формирования, путей социальной мобильности, контактов с другими группами, свойственных ей ценностных ориентаций, особенностей ее самосознания и «презентации себя в повседневной жизни», ее образа в общественном сознании и т. д. [16]16
  При всей очевидности подобной постановки вопроса на практике такое исследование предпринять не всегда легко, особенно применительно к текущей современности, в чем признается, например, автор классической книги о французской исторической школе «Анналов» Питер Берк: «С некоторым сожалением я отказался от соблазна написать этнографическое исследование об обитателях дома 54 по бульвару Распай (где расположена Школа высших социальных исследований – главный бастион школы „Анналов“. – Н.К.) – об их предках, перекрестных браках, партийных раздорах, отношениях клиентов и патронов, стиле жизни, ментальности и т. д.» ( Burke P.The French Historical Revolution. The Annales School, 1929–1989. Cambridge: Polity Press, 1990. P. 4). Причины как сожаления, гак и отказа легко понять: Берк долгие годы был едва ли не главным «полномочным представителем» школы «Анналов» в Англии. Об этих трудностях см. также размышления Пьера Бурдье в «Homo academicus»(особенно в предисловии к английскому изданию): Bourdieu P.Homo асаdemicus. Cambridge: Polity Press. 1990. P. XI–XXVI, 1–35. Исследования академической среды прошлого даются гораздо легче. См.: Ringer F.The Decline of German Mandarins. The German Academic Community, 1890–1933. Cambridge (Mass.): Harvard U. P., 1969; Idem.Fields of Knowledge; Weber W. Priester der Klio. Historisch-sozialwissenschaftliche Studien zur Herkunft und Karriere deutscher Historiker und zur Geschichte der Geschichtswissenschaft. 1800–1970. Frankfurt am Main; Bern; New York: P. Lang, 1984; Clark T. N., Clark P.Le patron et son cercle: clef de l’Université française // Revue française de sociologie. Vol. 12. № 1. 1971. P. 19–39; Keylor W. R.Academy and community. The Foundation of the French Historical Profession. Cambridge (Mass.): Harvard U. P., 1975; Noiriel G.La «crise» de l’histoire? Paris: Belin, 1996. Особенно яркий случай – многочисленные исследования школы Дюркгейма: Clark T. N.Emile Durkheim and the Institutionalization of Sociology in the French University System // Archives européennes de sociologie. Vol. 9.1968. № 1. P. 37–71; Karady V.Durkheim, les sciences sociales et l’Université: bilan d’un semi-echec // Revue française de sociologie. Vol. 17. № 2. 1976. P. 267–311; Idem.Strategies de réussite et modes de faire-valoir de la sociologie chez les durkheimiens // Ibid. Vol. 20. № 1.1979. P. 49–82; Besnard P.La formation de l’équipe de l’ Année sociologique// Ibid. P. 7–31; Mucchielli L.La découverte du social. Naissance de la sociologie en France (1870–1914). Paris: La Découverte, 1998. Но уже применение того же подхода к школе «Анналов», когда Э. Куто-Бегари заговорил об академических стратегиях своих современников, вызвало скандал: Coutau-Begarie Н.Le phénomène Nouvelle Histoire. Stratégie et idéologie des nouveaux historiens. Paris: Economica, 1983.


[Закрыть]В последние десятилетия историки и социологи науки показали плодотворность изучения таких проблем, как социальные аспекты формирования научных школ, отношения патроната в научном мире, характер академических стратегий, социальные аспекты легитимизации знания и научных достижений, повседневное функционирование научных учреждений и коллективов. Вместе с тем интеллектуальную эволюцию социальных наук необходимо соотнести с эволюцией других культурных форм (например, литературы, искусства) [17]17
  См., например, исследование Вольфа Лепениса о генезисе современной социологии в связи с ее отношениями с литературой: Lepenies W.Between Literature and Science: The Rise of Sociology. Cambridge: Cambridge U. P., 1988.


[Закрыть], идеологических течений, политических процессов и макросоциальных трансформаций в целом, вписать в контекст истории образования, книгоиздательства, способов чтения и коммуникативных систем. Все это может позволить подойти к проблеме функционирования социальных наук в обществе, связать их эволюцию с историей интеллигенции и богатейшей интеллигентской мифологии, наконец, открыть один из путей к пониманию форм и механизмов взаимопроникновения «ученого» и «обыденного» сознания, – иными словами, к пониманию того, как научное сознание вырастает из «жизненного мира» ученых.