Текст книги "Хватит убивать кошек!"

Автор книги: Николай Копосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Однако при всей эффективности исторического и социологического подходов критика социальных наук не может ими ограничиться. Более того, ее главный смысл видится в изучении не столько социальных, сколько интеллектуальных оснований наук о человеке. Именно так, безусловно, понимала дело критическая философия истории. Сегодня же интеллектуальные или, если угодно, когнитивные основания социальных наук в наименьшей степени изучены и даже почти не осознаны в качестве предмета возможного изучения.

Конечно, сама граница между социальными и интеллектуальными основаниями наук более чем относительна. К тому же очевидно, что основания эти плодотворнее изучать во взаимосвязи. Все же, продолжая обзор проблематики, которой могла бы заниматься критика социальных наук, мы начнем постепенно смещаться от социальных условий сознания к формам самого сознания. Естественно, что такое смещение осуществимо прежде всего через территории семиологии и лингвистики.

3

Социальные науки могут быть рассмотрены как символическая форма. Подобно всякому тексту, их дискурс полисемантичен, исследователь говорит о множестве вещей сразу, а не только о том, что буквально содержится в его тексте. Функции выражения и отражения (иначе говоря, репрезентации и символизации) теснейшим образом переплетаются в социальных науках (как и во всех человеческих творениях). Проблема значения при таком подходе оказывается тесно связанной с проблемой целостности человеческого опыта, а следовательно – и с проблемой личности. Как и всякая символическая форма, социальные науки, видимо, располагают разнообразными семиологическими ресурсами для выражения этой целостности. Отсюда – важность изучения семиологических механизмов и семантических структур дискурса социальных наук [18]18
  См. главы 11, 14, 15 и 16.


[Закрыть].

Естественно, это затрагивает семантическую теорию в целом. По-видимому, традиционная лингвистическая триада, разделяющая слово, понятие и вещь, в данном случае оказывается недостаточным инструментом анализа [19]19
  Критику семиологической триады см.: Rastier F.La triade sémiotique, le trivium et la sémantique linguistique // Nouveaux actes sémiotiques. № 9. 1990. P. 5–39.


[Закрыть]. Во-первых, она недоучитывает роль лексических связей, во-вторых, основывается на слишком непосредственной апелляции к вещам, в-третьих, не дает сколько-нибудь развитой типологии значений, скрытых за «понятием понятия». Социальные науки дают богатый материал для того, чтобы вновь задуматься над проблемой типологии значений, поскольку сами они в качестве дискурса второй – или даже третьей – степени, в качестве дискурса о дискурсе, причем чрезвычайно комплексного, создают весьма сложную символическую систему, необъяснимую из семантических теорий, стремящихся работать со слишком элементарными формами высказываний. Для критики социальных наук изучение семантических структур научного дискурса может дать своего рода систему координат, позволяющую соотносить между собой различные типы значений, а тем самым структурировать описание разнообразных факторов, влияющих на формирование научных теорий, и связывать критику социальных наук с изучением целостности жизненного опыта.

Лингвистический анализ социальных наук имеет множество измерений. В последние десятилетия лингвистика более, чем другие дисциплины, сделала для изучения того, как функционирует сознание исследователей, занимающихся социальными науками. Речь идет о так называемом «лингвистическом повороте» в социальных науках, впервые, пусть в несколько односторонней форме, осуществившем переход от теоретического обоснования наличия априорных условий познания общества к эмпирическому исследованию, исходящему из конструктивистской гипотезы [20]20
  О лингвистическом повороте в историографии, где он проявился в наибольшей степени, см.: Modern European Intellectual History. Reappraisals and New Perspectives / Ed. by D. La Capra, S. L. Kaplan. Ithaca; London: Cornell U. P., 1982; Partner N. F.Making Up Lost Time: Writing on the Writing of History // Speculum. Vol. 61. № 1. 1986. P. 90–117; Toews J. W.Intellectual History after the Linguistic Turn. The Autonomy of Meaning and Irreducibility of Experience // The American Historical Review. Vol. 92. № 4. 1987. P. 879–907; Ankersmit F. R.Historiography and Postmodernism // History and Theory. Vol. 28. № 2. 1989. P. 137–153; Jacoby R.A New Intellectual History? // The American Historical Review. Vol. 97. № 2.1992. P. 405–424; La Capra D.Intellectual History and Its Ways // Ibid. P. 425–439; Eley G.De l’histoire sociale au ‘tournant linguistique’ dans l’historiographie anglo-américaine des années 1980 // Genèses. № 7. 1992. P. 163–193; A New Philosophy of History / Ed. by F. Ankersmit, H. Kellner. London: Reaction Books, 1995; Noiriel G.La «crise» de l’histoire? P. 126–144; Iggers G. G.Zur ‘Linguistischen Wende’ im Geschichtsdenken und in der Geschichtsschreibung // Geschichte und Gesellschaft. Bd. 21. 1995. P. 557–570; Munslow A.Deconstructing History. London; New York: Rout-ledge, 1997. Укажем и некоторые примеры исследований других социальных наук в русле лингвистического поворота: Brown R. H.A Poetic for Sociology. Towards a Logic of Discovery for the Human sciences. Cambridge; London; New York: Cambridge UP., 1977; Writing Culture. The Poetics and Politics of Ethnography / Ed. by J. Clifford, G. E. Marcus. Berkeley: University of California Press, 1984; The Rhetoric of the Human Sciences / Ed. by J. S. Nelson, A. Megill, D. N. McCloskey. Madison: The University of Wisconsin Press, 1987; Rhetoric in the Human sciences / Ed. by H. W. Simons. London: Sage Publications, 1989; Atkinson P.The Ethnographic Imagination. Textual Constructions of Reality. London; New York: Routledge, 1990.


[Закрыть].

Под именем лингвистического поворота скрывается разнообразие теоретических ориентаций, и следует, видимо, попытаться использовать возможности всех подходов, от структуралистских до прагматических, к тому, что обычно называют поэтикой или риторикой знания. Изучение дискурса социальных наук предполагает, в частности, анализ системы исследовательских жанров и их разрешающих способностей как формата научной проблематики, их роли в формировании понятийного аппарата и структуры научной мысли (равно как и их связи с социальным функционированием и организацией науки, социализацией исследователей и т. д.) [21]21
  См., например, анализ становления жанров позитивистской историографии: Noiriel G. La «crise» de l’histoire?..


[Закрыть]. Интересные результаты приносит изучение так называемых глубинных структур научного дискурса, в частности тропологических структур, т. е. навязываемых нам языком базовых фигур мысли, таких, как метафора или метонимия [22]22
  В классической работе X. Уайта, открывшей лингвистический поворот в американской историографии, показана связь между типичными для историков и философов истории XIX в. фигурами мысли и риторическими тропами. Марксизм, например, интерпретируется X. Уайтом как типичный случай метонимического мышления, иными словами, подстановки части за целое при анализе социальной системы ( White Н.Metahistory. The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. Baltimore; London: The John Hopkins U. P., 1973. Русский перевод: Уайт X.Метаистория. Историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург: Изд-во Уральского университета, 2002).


[Закрыть]. К глубинным структурам дискурса можно отнести также нарративные и дескриптивные механизмы. Проблема повествования как когнитивной формы явилась важнейшей темой исследования как для аналитической философии истории, так и для лингвистического поворота [23]23
  См., например: Gallie W. B.Philosophy and the Historical Understanding. New York: Schoken Books, 1964; Danto A.Analytical Philosophy of History. Cambridge: Cambridge U. P., 1965 (русский перевод: Данто А.Аналитическая философия истории. М.: Идея-Пресс, 2002); White М.Foundations of Historical Knowledge. New York: Harper and Row, 1965; Mink L. O.The Autonomy of Historical Understanding // History and Theory. Vol. 5. № 1. 1965. P. 24–47; Idem.Narrative Form as a Cognitive Instrument // The Writing of History. Literary Form and Historical Understanding / Ed. by R. H. Canary, H. Kozicki. Madison: The University of Wisconsin Press, 1978. P. 129–149; Louch A. R.History as Narrative // History and Theory. Vol. 8. № 1. 1969. P. 54–70; Veyne P.Comment on écrit l’histoire. Essais d’épistémologie. Paris: Seuil, 1971; White H.The Question of Narrative in Contemporary Historical Theory // History and Theory. Vol. 23. № 1. 1984. P. 1–33; Carr D.Time, Narrative and History. Bloomington: Indiana U. P., 1986; Ricceur P.Temps et récit. Paris: Seuil, 1983–1985. Vol. 1–3.


[Закрыть]. Напротив, анализ дескриптивных механизмов привлек гораздо меньше внимания [24]24
  P. Козеллек подчеркивал относительную независимость описания структур от рассказа о событиях в истории, но не углубился в исследование конкретных дескриптивных механизмов ( Koselleck R.Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1979. S. 105). Ф. Kappap подчеркивал различие между описанием и повествованием в историографии ( Canard Ph.Poetics of the New History. French Historical Discourse from Braudel to Chartier. Baltimore; London: The John Hopkins U. P., 1992. P. 36–47). См. также: Newman F. D.Explanation by Description. An Essay on Historical Methodology. The Hague; Paris: Mouton, 1968.


[Закрыть]. Далее, возможно изучение особенностей системы грамматических времен, используемых в дискурсе социальных наук. Отсюда лежит путь к анализу более поверхностных лингвистических механизмов, с которыми грамматические времена взаимодействуют в создании специфических эффектов правдоподобия, подобных «эффекту реального», описанному Роланом Бартом [25]25
  Barthes R.Le discours de l’histoire // Social Science Information. Vol. 6. № 4. 1967. P. 65–75.


[Закрыть]. Однако «эффект реального» – далеко не единственный лингвистический прием, входящий в арсенал персуазивных приемов социальных наук [26]26
  Ср. эффект «пребывания там», обнаруженный К. Гирцем в работах крупнейших антропологов от Дюркгейма до Леви-Стросса: Geertz C. Worksand Lives. The Anthropologist as Author. Cambridge; Oxford: Polity Press; Blackwell, 1988.


[Закрыть]. Проблема языковых средств, позволяющих дискурсу социальных наук «подавать себя» в качестве научного дискурса, противостоящего литературе, – один из центральных сюжетов поэтики знания [27]27
  Rancière J.Les mots de l’histoire. Essai de poétique du savoir. Paris: Seuil, 1992. P. 21, 33–34.


[Закрыть]. Здесь эффективно изучение способов косвенной речи, цитирования, использования примечаний – словом, всех приемов формирования авторского «я» [28]28
  Carrard Ph.Poetics of the New History.


[Закрыть]. Не последнее место среди таких приемов занимает подспудная ориентация на определенный эстетический опыт, опыт репрезентации реальности в визуальных искусствах, что также позволяет по-разному объективировать дискурс [29]29
  Gossman L.History and Literature. Reproduction and Signification // The Writing of History… P. 16–17.


[Закрыть]. Анализ этих лингвистических приемов позволяет подойти к одной из важнейших проблем критики социальных наук – проблеме различных способов полагания ими реальности и функционирования категории реальности в их дискурсе.

Особое место в лингвистике социальных наук занимает проблема метафоры, причем не только в перспективе изучения стилистики, но и в перспективе когнитивного исследования, поскольку метафоры имеют важные когнитивные функции [30]30
  Обзор использования метафор для репрезентации истории см.: Demandt A.Metaphern für Geschichte. Sprachbilder und Gleichnisse im historisch-politischen Denken. München: Beck, 1978.


[Закрыть]. Речь, в частности, идет о так называемых «регулятивных метафорах среднего уровня», нередко определяющих логику наших рассуждений – таких, например, как пространственные, органические, механистические, гидравлические и т. д. [31]31
  Kellner H.Language and Historical Representation. Getting the Story Crooked. Madison: The University of Wisconsin Press, 1989. P. 8. См. также анализ Кельнером метафорических структур исторической мысли Ф. Броделя (Ibid. Р. 153–187). О роли метафор (в частности, «метафор пути» – своего рода имплицитных теорий об устройстве мира) в социологическом дискурсе см.: Brown R. H.A Poetic for Sociology… P. 77–171.


[Закрыть]Наконец, к лингвистике социальных наук относится семантика исторических понятий, в последнее время под влиянием фундаментального немецкого издания «Базовые исторические понятия»привлекающая все большее внимание исследователей [32]32
  Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland / Hrsg. von O. Brunner, W. Conze, R. Koselleck. Stuttgart: Klett, 1972–1993. Bde 1–8; Koselleck R.Vergangene Zukunft…; Historische Semantik und Begriffsgeschichte / Hrsg. von R. Koselleck. Stuttgart: Klett, 1979; Richter M.The History of Political and Social Concepts. A critical Introduction. New York; Oxford: Oxford U. P., 1995; The Meaning of Historical Terms and Concepts: New Studies on Begriffsgeschichte / Ed. by H. Lehmann, M. Richter. German Historical Institute. Occasional paper № 15. Washington, 1996.


[Закрыть]. Здесь от проблематики лингвистики намечается переход к проблемам логики.

4

Лингвистический анализ социальных наук, безусловно, не исчерпывает всех возможностей изучения мышления исследователей. Вопреки устойчивой традиции, мышление вряд ли сводимо к языку или какой-либо пропозиционной форме, построенной по образцу языка, точно так же, как и сам язык не сводим к замкнутой вселенной символов. Анализ лингвистических механизмов мышления сплошь и рядом ведет за пределы языка, к тем внеязыковым формам мысли, с которыми в реальной работе сознания постоянно взаимодействуют лингвистические механизмы [33]33
  Так, Ф. Анкерсмит подчеркивал, что между организацией текста и живописью имеется непосредственное структурное сходство ( Ankersmit F. R.Statements, Texts and Pictures // A New Philosophy of History / Ed. by F. Ankersmit, H. Kellner. P. 212–240). E. Топольски говорил об исторических образах, выполняющих в историческом дискурсе организующую функцию ( Topolski J.A Non-Postmodernist Analysis of Historical Narratives // Historiography between Modernism and Postmodernism. Contributions to the Methodology of the Historical Research / Ed. by J. Topolski. Amsterdam, Atlanta: Rodopi, 1994. P. 16, 43). Подробнее эта тема рассмотрена в моей книге «Как думают историки».


[Закрыть]. Изучение этого взаимодействия – одна из важнейших задач критики социальных наук, но ее невозможно решить с помощью анализа чисто дискурсивных механизмов.

Эта проблема имеет непосредственное отношение и к логике социальных наук. Разные формы мысли имеют, возможно, присущие им различные логики, основанные на разнообразных формах опыта, порождающих разные базовые очевидности и разные критерии возможного. Эти логики далеко не всегда переводимы друг в друга, и их конфликты ответственны за многие противоречия в мышлении. Они тем более достойны изучения применительно к социальным наукам, что многие понятия этих последних выглядят логическими монстрами вопреки всем претензиям на научность (а порой благодаря им).

Через анализ языкового уровня открывается, таким образом, путь к пониманию внеязыковых механизмов мышления. Так, Поль Рикер показал, что специфика нарративных механизмов связана с внутренним опытом времени, который, конечно же, не сводим к лингвистическому опыту [34]34
  Ricoeur P.Temps et récit.


[Закрыть]. Однако проблема темпоральных моделей, подлежащих мышлению исследователей, гораздо шире, поскольку внутренний опыт времени в свою очередь едва ли сводим к «августиновскому парадоксу» прерывности/непрерывности и, следовательно, в разных формах может сказываться на самых различных фигурах мысли, – проблема, лишь в самые последние годы попавшая в поле зрения исследователей [35]35
  Grenier J.-Y.Expliquer et comprendre. La construction du temps de l’histoire économique // Les formes de l’expérience. Une autre histoire sociale / Pub. par B. Lepetit. Paris: A. Michel, 1995. P. 227–251; Хапаева Д. Р.Время космополитизма. Очерки интеллектуальной истории. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2002 C. 124–129, 166–193.


[Закрыть].

Многие исследователи полагают, что метафоры выражают структуры внеязыкового опыта, в том числе и опыта пространства [36]36
  Black М.Models and Metaphors. Ithaca, London: Cornell U. P., 1962; Lakoff G., Johnson M.Metaphors We Live By. Chicago, London: The University of Chicago Press, 1980.


[Закрыть]. Изучение ментального пространства имеет очень солидную традицию в философии и когнитивной психологии, которая весьма важна для критики социальных наук. Последние неизбежно используют разные формы репрезентации физического пространства; однако еще важнее то, что пространственный опыт влияет на концептуализацию непространственных, в том числе абстрактных объектов. Иными словами, пространственные образы оказываются аналогами научных понятий, причем порой складывается впечатление, что именно они выступают единственными референтами этих последних [37]37
  Таков, например, случай современного понятия истории (см. главу 11).


[Закрыть]. Присутствие в понятиях пространственного опыта неизбежно сказывается на их семантических структурах, а тем самым и на логике социальных наук в целом. Изучение пространственных паралогик в их взаимодействии с другими, в том числе и лингвистическими формами внутренних репрезентаций – одна из перспективных тем исследования сознания.

Особую группу когнитивных механизмов составляют механизмы классификации, которые, видимо, сложились на основе разных форм мысли и внутреннего опыта. То, как классификационные механизмы работают в сознании субъектов социальной жизни, давно изучается комплексом дисциплин, занимающихся социальным познанием. Но, разумеется, эти же механизмы (хотя, возможно, несколько иначе) работают и в сознании самих исследователей. Последствия этой работы также подлежат изучению [38]38
  См. главу 5.


[Закрыть]. Все это показывает, что за лингвистикой дискурса социальных наук открывается широкое и почти не освоенное пространство их когнитивного исследования.

Таковы некоторые (конечно, далеко не все) возможные направления критики социальных наук. Предлагаемая программа основана на объединении различных подходов к изучению сознания вокруг критической перспективы. Теоретическая предпосылка такого объединения состоит в необходимости изучать познающего субъекта во взаимосвязи различных форм его бытия, внутреннего опыта, мысли. Познающий субъект не сводим ни к трансцендентальному эго, ни к «человеку социальному», ни к замкнутой вселенной дискурса. Погруженный в мир и одновременно противопоставленный ему, он в полном смысле является субъектом-в-мире. В области метода идея тотальности познающего субъекта предполагает необходимость преодоления границ между подходами отдельных дисциплин. Одним из важных открытий социальных наук XX в. явилась идея тотального социального факта. Именно как к таковому факту, ядром которого является сознание исследователей, следует, вероятно, относиться и к самим социальным наукам. Возможно ли при этом сохранение идентичности социальных наук, остается под вопросом. Вероятно, критика социальных наук может привести к их преодолению как культурной формы.

3. Дюркгейм и кризис социальных наук

1

Имя Дюркгейма традиционно – и справедливо – связывают с рождением социальных наук. Но, по-моему, обращение к наследию Дюркгейма дает ключ и для понимания сегодняшнего кризиса этих наук, прежде всего во Франции. Правда, в самой Франции многие коллеги скажут, что разговоры о кризисе стали уже, пожалуй, несвоевременными, поскольку очевидно наметились пути его преодоления. Однако, во-первых, говорить о новом подъеме еще во всяком случае рано и, во-вторых, в самых попытках преодоления кризиса есть нечто такое, что как раз и свидетельствует о его глубине. Вероятно, на этом следует остановиться чуть подробнее.

В 1950–1970-е гг. имел место несомненный подъем социальных наук. Так он и осознавался современниками. К исходу «блестящего тридцатилетия» состояние наук о человеке обычно оценивалось весьма оптимистически. Но уже с начала 1980-х гг. стали звучать нотки беспокойства, а в середине десятилетия наступило всеобщее осознание распада. Речь шла об очевидном неуспехе проекта глобальной истории, о разочаровании в экспликативных моделях функционалистского типа (будь то марксизм, структурализм или психоанализ), господство которых характеризовало «героическую эпоху» 1960-х гг. [39]39
  Nora P.Dix ans de Débat // Le Débat. №60. 1990. P. 3–11.


[Закрыть]Впрочем, «освобождение от догматизмов» порой приветствовалось как залог свободного развития творческой мысли [40]40
  Revel J.Une oeuvre inimitable // Espaces Temps. № 34/35. 1986. P. 14.


[Закрыть], но это продолжалось недолго. Вскоре плюрализм теоретических подходов и разнообразие тематики исследований превысили в глазах профессионального сообщества некоторую критическую точку. Это совпало с оживлением критики в адрес «интеллократов» [41]41
  Debray R.Le pouvoir intellectuel en France. Paris: Ramsay, 1979; Hamon H., Rotman P.Les Intellocrates. Expédition en haute intelligentsia Paris: Ramsay, 1981. Аналогичные мотивы проявились в те же годы и у критиков школы «Анналов»: Coutau-Begarie Н.Le phénomène «Nouvelle Histoire». Stratégic et idéologic des nouveaux historiens. Paris: Economica, 1983; Dosse F.L’Histoire en miettes. Paris: La Découverte. 1987.


[Закрыть], с атаками из-за рубежа на ведущие французские научные школы (прежде всего на школу «Анналов» [42]42
  Stone L.The Revival of Narrative  //Past and Present. № 85. 1979. P. 3–24.


[Закрыть]), наконец, с углублением экономической депрессии и обострением извечной проблемы финансирования. В этих условиях с конца 1980-х гг. стало заметно стремление найти формулу объединения [43]43
  Характерна с этой точки зрения намеченная в двух редакционных статьях программа обновления «Анналов»: Histoire et sciences sociales: un tournant critique? // Annales: Economies, Sociétés, Civilisations. Vol. 43. № 2. 1988. P. 291–294; Tentons l’expérience // Ibid. Vol. 44. № 6. P. 1317–1323.


[Закрыть], вскоре вылившееся в целенаправленный поиск «новой парадигмы». В 1995 г. тот же Франсуа Досс, книга которого «Измельченная история» в 1987 г. зафиксировала в общественном сознании диагноз кризиса, с удовлетворением констатировал, что новая парадигма, наконец, создана [44]44
  Dosse F.L’Empire du sens. L’Humanisation des sciences humaines. Paris: La Découverte, 1995. Основные контуры новой парадигмы были намечены Марселем Гоше в 1988 г. ( GaucheI М.Changement de paradigme en sciences sociales? // Le Débat. № 50. 1988. P. 165–170).


[Закрыть].

Нет необходимости вдаваться здесь в обсуждение всего комплекса течений, с которыми Ф. Досс связывает возникновение новой парадигмы, – от когнитивных наук до философии действия и от экономики конвенций до антропологии науки. Отмечу только, что одной из центральных ее идей является «возвращение субъекта», иными словами, акцент на сознательных, субъективных аспектах социального действия, противоположный характерному для функционалистских парадигм поиску надличностных, объективных факторов, детерминирующих развитие общества. Этот аспект новой парадигмы нередко называют прагматическим поворотом.

Постепенное смещение интереса от структуры к действию, от объективного к субъективному, от бессознательного к сознательному и от общего к особенному характеризует весь период, открытый критикой в адрес функционализма и структурализма со стороны феноменологической социологии, символического интеракционизма и других подобных течений. Логическим завершением этой тенденции в социологии и истории стало распространение различных вариантов микроанализа, например американской этнометодологии или итальянской микроистории, которые вызывали во Франции живой интерес. Но чем очевиднее становились достижения микроанализа, тем сильнее ощущалась тоска по утраченной целостности, тем шире распространялась мысль, что, говоря словами Кристофа Шарля, «невозможно построить дом из фрагментов даже самой красивой мозаики» [45]45
  Charle C.Essai de bilan // Histoire sociale, Histoire globale? / Pub. par C. Charle. Paris: M. S. H., 1993. P. 209.


[Закрыть].

Это означало, что новая парадигма не могла позволить себе ограничиться возвращением субъекта. Чтобы перейти от распада к реконструкции, следовало найти способ от анализа индивидуального действия умозаключать к социальному целому: не просто уточнять, но конструировать макросхемы с помощью микроисследований, иными словами, обобщать от индивидуального. Но это – один из тех вопросов, с размышлений над которыми начинались в свое время социальные науки. Распад функционалистской парадигмы вновь, причем в крайне острой форме, привел к постановке проблемы обобщения в социальных науках.

Спектр ответов, предложенных в последнее время на этот вопрос, достаточно широк. Одни возлагают надежды на волшебную палочку новых статистических методов [46]46
  Gribaudi М., Blum A.Des catégories aux liens individuels: l’analyse statistique de l’espace social // Annales: Economies, Sociétés, Civilisations. Vol. 45. № 6. P. 1365–1402.


[Закрыть], другие – на понятие исключительного/нормального [47]47
  Grendi E.Micro-analisi e storia sociale // Quademi Storici. Vol. 35. 1972. P. 506–520.


[Закрыть], третьи – на заимствованную у немецкого историзма идею индивидуальной тотальности [48]48
  Desrosières A.Intervention  //Histoire sociale. P. 71.


[Закрыть], четвертые – на разработанную Пьером Нора концепцию мест памяти, по аналогии с которой можно, по-видимому, создать более или менее разнообразный инвентарь мест наблюдения/конструирования социального [49]49
  Caron F.Introduction générale // Ibid. P. 19–20.


[Закрыть], пятые – на укрепление солидарности профессионального сообщества, основанное на более ясном самосознании социальных наук как определенной культурной практики [50]50
  Noiriel G.Sur la «crise» de l’histoire. Paris: Belin, 1996.


[Закрыть]. Особой популярностью в последние годы пользуется предложенная Л. Болтански и Л. Тевено «социология градов» (sociologie des cités),исследующая то, как субъекты социальной жизни легитимизируют свои притязания в конфликтах с помощью апелляции к различным принципам общественного устройства и как они приходят к компромиссу, основанному на том или ином балансе этих принципов [51]51
  Boltanski L., Thévenoi L.De la justification. Paris: Gallimard, 1992.


[Закрыть]. Привлекает внимание и возрождающая традиции Дюркгейма «социальная история когнитивных форм» (например, классификаций), показывающая происхождение ментального аппарата, занятого в конструировании социального пространства, и тем самым набрасывающая для микроисториков хотя бы какие-то контуры того здания, которое они пытаются сложить из кусочков мозаики собственного производства [52]52
  Desrosières A.La politique des grands nombres. Histoire de la raison statistique. Paris: La Décuverte, 1993.


[Закрыть]. Эти подходы представляют несомненный интерес и в ряде случаев уже привели к появлению первоклассных исследований. Правомерно, однако, усомниться, что искомый результат – создание такой модели обобщения, которая позволила бы разработать целостную теорию общества или написать новую «глобальную историю», – можно считать достигнутым.

Современным эпистемологическим спорам присуща весьма характерная черта: размышляя о проблеме обобщения, т. е. о сугубо логической проблеме, обычно обходят стороной вопрос о том, как именно логические конструкции социальных наук связаны с устройством ментального аппарата самих исследователей. То, что такой аппарат у исследователей имеется, достаточно очевидно. То, что у этого аппарата, как и у всякого другого, имеются свои разрешающие возможности, тоже очевидно. Каким же образом эти возможности, структуры нашего собственного разума, формы познающего сознания сказались на тех моделях обобщения, которые мы сейчас отвергаем? Не может ли быть, что отвергаемый нами способ рассуждать есть вообще единственный данный нам способ мыслить общество в целом и историю в целом? Или, напротив, можно преодолеть (но для этого их надо сначала идентифицировать) логические трудности, которые заложены в макросоциологических построениях? Словом, возможно ли в принципе добиться той цели, которую ставит перед собой прагматический поворот, или это превосходит возможности нашего разума?

Казалось бы, в сегодняшней интеллектуальной ситуации просто невозможно не задуматься над этими вопросами. Факты показывают обратное. Почему? В общем виде мой ответ таков: социальные науки оказались недостаточно «кантианскими» для того, чтобы всерьез исследовать свои собственные интеллектуальные условия. С этой точки зрения я предлагаю читателю некоторые размышления над судьбой конструктивистской гипотезы. Конструктивизмом я называю взгляд, согласно которому объекты науки являются конструктами сознания исследователя. Меня интересует здесь, следовательно, влияние критической философии на французскую социологическую и историческую мысль. Естественно, что именно Дюркгейму будет уделено главное внимание: ведь речь идет о характерных особенностях парадигмы социальных наук в целом, и обращение к основоположникам более чем уместно.

2

То, что социальные науки оказались недостаточно кантианскими, не означает, однако, что они возникли и развивались в стороне от традиций критической философии. Напротив, с момента их рождения и по сей день Кант зримо или незримо присутствует в их судьбе. Критицизм был и остается важнейшим элементом их эпистемологической – и даже идеологической – легитимизации. Более того: именно в точке соприкосновения с кантианством возникает (или по крайней мере с особой ясностью обнаруживается) идентичность наук о человеке – идентичность зачастую весьма искусственная, достигнутая ценой ряда интеллектуальных компромиссов. «Вытеснение» кантианской составляющей служит, по-моему, необходимым условием сохранения социальных наук как интеллектуального проекта.

Для анализа соотношения социальных наук с кантианством Дюркгейм дает хорошую возможность, хотя и менее очевидную на первый взгляд, чем, например, Макс Вебер. Впрочем, сравнение зависимости двух классиков от критической философии делает неоднозначным ответ на вопрос о том, кто из них больший кантианец [53]53
  Giddens A.Weber and Durkheim: Coincidence and Divergence // Max Weber and His Contemporaries / Ed. by W. J. Mommsen, J. Osterhammel. London: Allen and Unwin, 1987. P. 182–184.


[Закрыть]. Если фундаментальное значение кантианства – точнее, неокантианства – для формирования немецкой «науки о культуре» является общеизвестным фактом, то применительно к французской «социальной науке» оно гораздо менее исследовано. Но и во Франции в конце XIX в. неокантианство играло в интеллектуальной жизни весьма заметную роль. Правда, критическая философия выступала здесь далеко не в чистом виде, но и немецкое неокантианство было весьма гетерогенным движением, в котором критика разума весьма причудливо соединялась с позитивизмом, философией ценностей, неогегельянством, герменевтикой и философией жизни, причем далеко не в каждом таком соединении ее роль была ведущей [54]54
  Köhnke K.C.Entstehung und Aufstieg des Neukantianismus. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1986; Wagner G.Geltung und normativer Zwang. Eine Untersuchung zu den neukantianischen Grundlagen der Wissenschaftslehre Max Webers. Freiburg, München: Alber, 1987.


[Закрыть]. Подобным же образом во Франции влияние Канта совмещалось с другими интеллектуальными ориентациями, например со спиритуализмом и позитивизмом. Сотрудник Дюркгейма Селестен Бугле был прав, говоря об учителе: «Дюркгеймианство остается кантианством, исправленным и дополненным в свете контианства» [55]55
  Цит. no: Lukes S.Emile Durkheim. His Life and Works. Stanford: Stanford U P., 1985. P. 3.


[Закрыть].

Впрочем, союз критической философии с позитивизмом, странный на первый взгляд, не был вовсе алогичным. Идея трансцендентального эго вполне совместима с идеалом науки и даже была важнейшим элементом ее обоснования. Это стало, по-видимому, важной составляющей успеха Канта в университетской философии второй половины XIX в. И все же в альянсе кантианства и позитивизма был заложен внутренний конфликт, отчасти вызывавший плодотворное напряжение мысли, отчасти чреватый перверзивными реакциями.

«Кантовская критика познания представляет собой основу, на которой стоят эмпирические и философские науки нашего столетия… [Она] является главной и чаще всего неосознанной составной частью всего нашего научного образования», —

писал немецкий учитель Дюркгейма Вильгельм Вундт [56]56
  Цит. no: Зандкюлер Г. Й.Действительность знания. Историческое введение в эпистемологию и теорию познания. М.: РАН, 1996. С. 219.


[Закрыть]. Интерес Дюркгейма – достаточно, впрочем, критический – к немецкой интеллектуальной традиции хорошо известен [57]57
  Mucchielli L.La guerre n’a pas eu lieu. Les sociologues français et l’Allemagne (1870–1940) // Espaces-Temps. Vol. 53–54. 1993; Idem. Heures et malheures du durkheimisme // Politix. № 29. 1995. P. 65–68; Idem.La découverte du social. Naissance de la sociologie en France (1870–1914). Paris: La Découverte, 1998.


[Закрыть]. Но и во Франции та традиция мысли, в которой воспитывался Дюркгейм, была пропитана кантианством. Речь идет прежде всего о неокритицизме Шарля Ренувье, лидера французских неокантианцев и в определенной мере предшественника Дюркгейма в неформальной роли главного идеолога Третьей республики [58]58
  Lukes S.Op. cit. P. 54–57.


[Закрыть]. Критическая философия была, таким образом, важнейшим элементом интеллектуального багажа Дюркгейма.

В чем именно заключалось и насколько глубоким было влияние Канта на Дюркгейма, вопрос сложный. Очевидно, что центральность для Дюркгейма проблем морали и его постоянное возвращение к проблеме категорий можно связать с кантианской традицией, равно как и конструктивизм, который появляется у Дюркгейма в одном из важнейших для него контекстов – в контексте обоснования проекта социальной науки – уже в «Правилах социологического метода». Разум, по Дюркгейму, определенным образом полагает эмпирическую действительность, превращая ее в предмет той или иной науки. В самом деле, социальные факты могут быть идентифицированы только тогда, когда социолог погрузится в определенное «состояние духа» и займет «определенную мыслительную позицию» по отношению к делам человеческим [59]59
  Дюркгейм Э.Социология. М.: Канон, 1995. С. 11.


[Закрыть].

Такой подход вполне разделялся немецкими неокантианцами, например Генрихом Риккертом, который писал:

«Эмпирическая действительность… становится природой, коль скоро мы рассматриваем ее таким образом, что при этом имеется в виду общее; она становится историей, коль скоро мы рассматриваем ее таким образом, что при этом имеется в виду частное» [60]60
  Риккерт Г.Границы естественно-научного образования понятий. Логическое введение в исторические науки. СПб.: Наука, 1997. С. 225.


[Закрыть].

В обоих случаях именно от позиции наблюдателя решающим образом зависит выделение объекта науки. Различие между Дюркгеймом и Риккертом появляется тогда, когда Дюркгейм говорит, что свойственный социологии способ полагать эмпирическую действительность заключается в том, чтобы «рассматривать социальные факты как вещи» [61]61
  Дюркгейм Э.Социология. С. 40.


[Закрыть], т. е. как внешние по отношению к сознанию исследователя объекты познания. Этот тезис непосредственно направлен против антипозитивистской установки немецкого историзма, а эту установку полностью принимала критическая философия истории, настаивавшая на возможности внутреннего понимания социальных явлений.

Однако при всей своей кажущейся однозначности эта фраза – «рассматривать социальные факты как вещи» – скрывает внутренний конфликт, характерный для всей дюркгеймовской социологии и, шире, для социальных наук в целом. Как следует ее понимать: социальные факты сутьвещи или социальные факты следует рассматривать, как если быони были вещами? Комментарии самого Дюркгейма склоняют скорее ко второй интерпретации [62]62
  Там же. С. 8–9.


[Закрыть], хотя ему случалось высказываться и в первом смысле [63]63
  Там же. С. 51.


[Закрыть], и именно так его нередко понимают. По-видимому, прав Ален Дерозьер, утверждая, что позиция Дюркгейма находилась где-то посередине между двумя смыслами [64]64
  Desrosières A.La politique des grands nombres. Histoire de la raison statistique. Paris: La Découverte, 1993. P 4–5.


[Закрыть]. И особенно прав Дерозьер, когда он подчеркивает, что социальные науки до сих пор не могут избавиться от этого внутреннего противоречия между объективистской иллюзией, верой в определенную независимость научных фактов от нашего сознания, и пониманием их как конструктов разума.

Если бы Дюркгейм последовательно исходил из представления о фактах как о конструктах разума, был бы открыт путь к проблематизации тех ментальных механизмов, которые могут быть ответственны за такое конструирование. В самом деле, если считать, что социологи рассматривают социальные факты как вещи, естественно задаться вопросом о том, как именно их опыт вещей сказывается на конструировании ими социальных фактов. Сказать, что «как вещи» значит «извне», далеко не исчерпывает возможностей анализа. Интересное начинается как раз тогда, когда мы задаем вопрос о генезисе этой умственной установки. Здесь открывается широкое поле для размышлений, но Дюркгейм полностью оставляет его в стороне.

Это, однако, не означает, что для него не существует проблемы происхождения когнитивного аппарата исследователей. Многие пассажи, в частности в «Примитивных формах классификации», показывают, что он хорошо понимал относительность «научного разума»:

«Методы научного мышления – это подлинные социальные институты, возникновение которых может описать и объяснить только социология… Наше нынешнее понятие классификации имеет историю… Первые логические категории были социальными категориями… Первобытные классификации… непосредственно примыкают к первым научным классификациям» [65]65
  Durkheim E., Mauss M.De quelques formes primitives de classification // L’Année Sociologique. Vol. 6. 1901–1902. Paris, 1903. P. 1, 3, 67–68.


[Закрыть].

Однако анализ Дюркгейма сосредоточен на мысли австралийских аборигенов, хотя он и подчеркивает, что в примитивных классификациях древних коренится источник наших собственных научных классификаций. Но если примитивные – и, следовательно, все вообще – классификации суть проекции на мир форм социальной организации, то вот прекрасный повод деконструировать понятия научного разума (те, например, в которых описывается разделение труда) с точки зрения воспроизводства в них некоторых основополагающих структур мысли. Дюркгейм этого не делает. Понимая социальность всякого, в том числе и научного, разума, он пытается взять это явление непосредственно у его истоков, в мысли дикарей, а не в гораздо более опосредованных формах современной науки. В этом есть свой резон, но кантианец мог бы пойти дальше.

Итак, Дюркгейм понимает, что сознание конструирует объекты познания, но отказывается от изучения сознания исследователей, ограничиваясь изучением аналогичных механизмов на примере субъектов социальной жизни. Это уместно связать с недостаточной последовательностью его критицизма. Любопытно, что и здесь возможна аналогия с немецким неокантианством: критическая философия истории постоянно упиралась в вопрос об объективном значении ценностей (отношение к которым определяло «историчность» исторических фактов), так что в определенной мере колебания Дюркгейма между двумя смыслами его первого правила социологического метода параллельны колебаниям Риккерта и Вебера между субъективностью конструктивизма и объективностью познания. Критическую философию истории этот внутренний конфликт привел к «соскальзыванию в герменевтику», когда конструктивистская гипотеза была понята в том смысле, что социальные факты являются конструктами сознания субъектов социальной жизни. Отчетливее всего это сформулировал Зиммель:

«В этих условиях (т. е. при наличии сознательных субъектов социальной жизни. – Н.К.)вопрос, как возможно общество, имеет совершенно другой методологический смысл, чем вопрос, как возможна природа. Ответом на второй вопрос являются формы познания, посредством которых субъект осуществляет синтез элементов ‘природы’, ответом же на первый являются априорно содержащиеся в самих элементах условия, благодаря которым они (элементы. – Н.К.)фактически соединяются в синтезе ‘общества’… Функция осуществления синтетического единства, которая в случае с природой принадлежит созерцающему субъекту, в случае с обществом переходит к его собственным элементам (т. е. к субъектам социальной жизни. – Н.К.)» [66]66
  Simmel G.Soziologie. München; Leipzig: Duncker und Humblot, 1923. S 23.


[Закрыть].

Обнаружение сознательности субъектов социальной жизни позволяет Зиммелю снять проблему структур познающего сознания, точнее говоря, перенести ее в герменевтическую плоскость понимания сознания сознанием. Аналогичную логику мы найдем и у других критических философов истории. Именно в этом контексте приобретает смысл центральное понятие немецкого неокантианства – идея культуры как самопознающего коллективного разума. Что касается Дюркгейма, то этот путь был для него закрыт, поскольку идея внутреннего постижения социальных явлений как раз и была объектом его критики. Однако своим собственным путем он приходит к очень похожей логической конструкции. Функцию немецкой идеи культуры у Дюркгейма выполняет концепция социального.

3

«Рождение социального» из политических противостояний Третьей республики, из конфронтации либерализма и марксизма изучено достаточно хорошо [67]67
  Donzelot J.L’Invention du social. Essai sur le déclin des passions politiques. Paris: Seuil, 1994.


[Закрыть]. Очевидно и то, что идея социального стала ключевым понятием саморепрезентации именно тогда сформировавшейся группы интеллектуалов [68]68
  Charle C. Naissance des «Intellectuels»: 1880–1900. Paris: Minuit, 1990.


[Закрыть]. Точно так же идея культуры была «словом о себе» немецкой «образованной буржуазии» ( Bildungsbürgertum), ядром которой была университетская профессура, а главными идеологами – Вебер, Трельч, Майнеке [69]69
  Ringer F.The Decline of German Mandarins: The German Academic Community, 1890–1933. Cambridge (Mass.): Harvard U. P., 1969.


[Закрыть]. Однако при всей важности этих механизмов возникновения современной концепции общества на грани XIX–XX вв. существеннее было другое: идея социального стала новой формулой сознания, с помощью которой была сделана попытка избежать как «натурализации» разума, низведения духа до психики, так и возврата к трансцендентальному эго [70]70
  Mucchielli L.Sociologie et psychologie en France, l’appel à un territoire commun: vers une psychologie collective (1890–1940) // Revue de Synthèse. № 3/4. 1994. P. 453–458. См. также главы 4 и 6.


[Закрыть]. И Дюркгейм, и немецкие критические философы делали в этом смысле одну работу. Характерно, что в немецком языке конца XIX в. слово «культура» денотировало примерно тот же круг явлений, что и слово «общество» [71]71
  Daniel U.«Kultur» und «Geselischaft» // Geschichte und Gesellschaft. Bd. 19. 1993. S. 69–72.


[Закрыть], так что французская «социальная наука» и немецкая «наука о культуре» имели один и тот же предмет. И понимали они его примерно одинаково: главным содержанием социальной или культурной жизни было для них сознание [72]72
  Hughes H. S.Consciousness and Society. The Reorientation of European Social Thought. 1890–1930. London: MacGibbon and Kee, 1967.


[Закрыть]. Конечно, как идея социального, так и идея культуры не были изобретением конца XIX в. Обе они восходят к XVIII в., однако в эпоху Дюркгейма и Вебера они приобретают новое значение, становятся именами разума и, следовательно, ключевыми понятиями формирующейся системы наук о человеке.