Текст книги "Вербы пробуждаются зимой (Роман)"

Автор книги: Николай Бораненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Вот такое же чувство стыдливости охватило сейчас и ее. К нему примешалось отчаяние (это была последняя надежда получить работу), и она, не выдержав, заплакала.

Майор подал стакан воды.

– Выпейте. Успокойтесь. Ну!

Потом он расспросил о дочери, о том, как жили в последний год при Гитлере, поинтересовался, чем занят теперь муж, и, о чем-то подумав, сказал:

– Хорошо! Мы примем вас на работу. Уборщицей. В гостиницу офицеров. Вы согласны?

– О герр майор! Я так рада! Так рада… Вы истинный человек. Вы…

Майор протянул на прощание руку.

– Желаю вам счастья, Марта Пипке! – И улыбнулся своими грустными глазами.

Под впечатлением этого разговора с русским майором Марта и уснула в ту майскую ночь.

4

Еще не просыпались птицы, еще сонно дремали под серым пологом неба березы, а воинский эшелон, идущий из Германии на восток, уже всколыхнулся. Около зеркала, поставленного на перекладину вагонной двери, заглядывая через плечи и головы, торопливо скреблись сразу пятеро солдат и пожилой ефрейтор. Лысый, с родинкой на макушке сапер приспособился у лезвия лопаты. Усатый старшина уже побрился, опрыскал себя одеколоном и теперь яростно начищал полой шинели созвездие медалей. В ход пошли щетки, иголки, чистые подворотнички.

Скоро граница. Родина. Россия.

Быстро бегут последние километры. И вот уже нырнул в зеленую вязь моста паровоз, кинулись навстречу старушки-ракиты, дохнуло хмелем черемух, росных берез.

Здравствуй, земля родная! Нет тебя милее. Нет чище воздуха твоих полей. Нет синее неба твоего.

По рукам пошли фляжки, кружки, выворачивались вещевые мешки с припасами съестного, сбереженного к этому красному дню. Подхриповато, с торопливой одышкой грянули гармошки, загремели по вагонам песни… То разудалые, подмывающие ноги, то грустные, щемящие сердце.

Не все возвращаются домой. Тысячи солдат остались в сырой земле, на чужбине, тысячи полегли здесь, на границе. О них даже и в сводках толком не сообщили. Дали всего несколько строк. «На Белостокском и Брестском направлениях после ожесточенных боев противнику удалось потеснить наши части прикрытия и занять Кольно, Ломжу, Брест». Но сколько перестало биться в этом «потеснении» чистых, верных сердец! Где они, те люди, с последней обоймою патронов прикрывавшие Кольно, Ломжу, Брест?

Старшина первой роты Максимов, которого солдаты любовно и просто звали Максимычем, долго сидел молча, не начиная завтрака, зажав в кулак усы и глядя на проплывающие перелески, песчаные холмы, болота. Потом, подгоняемый нетерпеливыми взглядами солдат, отяжелело встал и поднял свою самодельную кружку.

– Выпьем, хлопцы, за тех, кто первым вот тут… – он кивнул на высотки, – принял на себя непосильный удар. За тех, кто не дожил до нашего дня. За пропавших без вести. За безымянных героев сорок первого!..

Все встали. Походные кружки столкнулись над головами. Кто-то тяжело вздохнул:

– Вечная память им…

– А нам урок на всю жизнь, – добавил старшина и первым выпил все, что было налито в кружку.

Помолчали. Но недолго. От радостного чувства, что вот наконец-то и на своей земле, все в вагоне развеселились, заговорили. Только один, прошедший всю войну, солдат Иван Плахин сидел отчужденно на нижних нарах и, понурив голову, молчал. К нему с кисетом в руках подсел старшина.

– Закуривай, Иван Фролович. Хорошая махорочка.

– Только что курил.

– Еще за компанию. Вижу, что-то приуныл. С чего бы?

– Да так, пустяки, – отозвался нехотя Плахин.

– Ну, а все же? – не отставал Максимыч.

Плахин грустно улыбнулся, невсерьез сказал:

– Да думаю завтра смертоубийство совершить.

Старшина знал, что Иван Плахин не из таких, кто идет на это, и потому также в шутку спросил:

– И кого же надумал прикончить? Полицая или старосту? Из бывших, имею в виду.

– A-а, на кой они хрен сдались, – крякнул Плахин. – Их и без меня могила найдет. Я по другой линии месть решил учинить. По женской.

– Ну, это на тебя не похоже.

– Похоже не похоже, а сразу троих и прикончу. Жену, тетку и тещу.

– Это за что ж ты их кончать собрался? – свесил с нар голову солдат Решетько. – Чем же они тебе досолили?

– А это уж дело мое. Личное, так сказать. И я отчет давать тебе не намерен.

– Э-э, нет, брат, – прицепился Максимыч. – Как говорится, назвался груздем, полезай в кузов. Давай-ка выкладывай, что у тебя. Начнем с жены. За что так возлютовал на нее?

– Долгий сказ.

– Говори, говори, – наседали солдаты.

Кто-то подал Плахину свою порцию водки, и он, выпив, чуть подбодрясь, согласился.

– Ладно. Шут с вами. Расскажу. Дело перед войной было. Вернее, когда о войне никто и не думал. Так вот в это самое время и надумал я, дурак моченый, жениться. Мать меня отговаривает: «Повременил бы, сынок. Куда тебе торопиться. Молод еще. Погуляй годочек». А я заупрямился, как козел, и ни в какую. Жени, и баста. Иначе печь разломаю. Это угроза у нас такая издревле повелась. Если родители воспрепятствуют женитьбе, сын печь ломает. И тогда позор. Последняя баба хозяйку засмеет. У нас же дело до разгрома печи, правда, не дошло. Спросила мать, кто невеста, и говорит: «Ну что ж. Женись, коль приспичило. Да только смотри. Красивая да бойкая она. Как бы маяты не набрался». А я и сам знал, что она, вертихвостка, чертовски красивая. С фонарями, как говорится, не сыщешь такой. Да вот она, смотрите.

Плахин вынул из кармана фотокарточку и пустил ее по рукам.

– О! Ничего!

– Хороша бабенка.

– С перчиком, – зашумели солдаты.

– Это после женитьбы. А месяцем раньше лучше была, – пояснил сдержанно Плахин. – Оттого я таким темпом и форсировал женитьбу. Боялся, как бы кто не отбил. Эх, если бы знать, чем все это кончится! Ну, да что ж теперь. Сошлись мы. Месяц как во сне пролетел. А тут война. Повестку мне из военкомата на третий день доставили. Мать, конечно, в слезы. Она на шею. «Миленький, такой-сякой. Что же мне теперь делать? Я так к тебе привыкла. Возвращайся, мол, поскорей. Я буду ждать. Письма стану каждый день отписывать».

И правда. Смотрю, валом повалили письма. Как в первый год службы наряды от старшины. В конвертах, в угольничках тетрадных. Да что вам говорить. Вы сами знаете. Никто их больше не получал, чем я. Был, прав– да, один перерыв. Руку она себе сломала. А потом опять пошли. И я ей тоже в аккуратность отвечал. Ведь правда же, товарищ старшина?

– Верно, – кивнул Максимыч. – Долгу за тобою не было. Загонял ты с письмами меня. Девчата с почты полевой даже подозревать начали – не шлю ли я дамочке какой любовные послания под чужой фамилией.

– Вы уж извините меня, – смутился Плахин. – Такое дело вышло. Думал я, что ей, жене, пишу, а оказалось – какой-то чужой девчонке.

– Как девчонке?

– А вот так. За три дня до конца войны получаю вдруг письмишко. Да вот оно.

Плахин похлопал ладонью по звенящим орденам Славы, не торопясь, расстегнул пуговицы еще не ношенной гимнастерки, достал из бокового кармана небольшой листок и, багровея, хмуря подпаленный солнцем лоб, начал читать:

– «Уважаемый Иван Фролович! Вы, может, ужасно удивитесь и будете проклинать меня, но я вам теперь скажу всю правду. Все письма Вам писала я – девушка, эвакуированная из Ленинграда и временно проживающая в доме Вашей умершей матери. А жена Ваша два года назад вышла замуж за разъездного инспектора и куда-то с ним уехала. И про то, будто она руку себе сломала, когда воз сена везла, я Вам наврала, чтоб Вы не раскрыли обман. А теперь прощайте. Не осуждайте меня, пожалуйста. Мне было Вас очень жаль. Лена».

Плахин сжал в кулаке листок, скрипнул зубами.

– Ух! Ну, попадись она мне. Я ее, эту мерзкую девчонку, растерзаю! Задушу! В бараний рог согну!

– А ее-то за что? – крикнул с полки Решетько. – Она тебя от смерти спасла, дурачину. А то с горя, может, бросился б на пулемет. А ты «задушу», «растерзаю». Медведь ты нетактичный и больше никто.

– А насмехаться над человеком это тактично? А водить за нос его два года это хорошо? Да я же ей в письма всю душу вкладывал. Все в откровенность говорил. Мужчина ты или чурбан? Тебя бы заставить два года писать вместо любимой телеграфному столбу. Посмотрел бы я, как ты запел после такого. Посмотрел…

– Успокойся. Успокойся, Иван, – сказал Максимыч.

– Да не успокаивайте. Задушу и баста. Я уже и телеграмму дал, чтобы встретить вышла. Командир на сутки отпуск дал.

– Ну, хорошо, – примиряюще сказал старшина. – С этим мы разобрались. На тетку зол за что?

– Да как же. Все женятся чин по чину, а она меня обкрутила, как теленка вокруг кола. Как только услыхала, что я собрался жениться, тут же за тридцать верст примчалась. Как сейчас помню. Ходит вокруг и все в ухо мурлычет: «Племянничек, дорогой. Послушайся умного совету. Сходи в церковь. Обвенчайся. Что толку с того загсу. Что ни день, то развод, что ни месяц – разводное заявление. А ты по-старому. По-нашему. Для прочности. Так-то оно, с божьей помощью, вернее будет. Церковных расторжений браку нигде ты не найдешь. Там как обвенчался, так и намертво. Волами не растащишь. Кипятком не разольешь. Вся твоя, как шуба наизнанку. Вот Христос».

Солдаты покатились со смеху. Решетько, ухватясь за живот, стонал:

– Ой, лишеньки! Уморил… Ой, чертушка, подсыпал!

– Ну чего смеетесь? Чего зубы скалите? – потряс рукой Плахин. – Учились бы на горе чужом.

Старшина поднял руку.

– Тише! Говори, Иван.

– Что говорить? И без слов понятно. Обвенчался я. Ночью венчался. Днем стыдно было. Еле уговорил попа.

– Сколько же он с тебя содрал? – крикнул кто-то.

– Поп сходчивый попался. За двести обтяпал. Торжественно все было. Свечи горели. Кадильный дым… Но только тошно мне с той поры. Мутит вот тут. Горький чад в нутре. Не скрепил я свой брак законной печатью. На филькину грамоту променял.

– Это что же за грамота?

– Поп там шпаргалку дает. Уведомленье рабу божьему, что он не осел. Не в полном смысле, но примерно в этом роде. Была такая грамота. Да что с нее. В одно место с нею сходить. С загсовским браком повертелась бы, голубушка, у меня. На суде бы с глазу на глаз сошлись. А так… с пустым словом «венчается раба божия» ищи свищи. Заливается где-то птахой. Смеется над обманутым дураком. Ну, эта тетка! Держись у меня! Обвенчаю я ее, сестру божию, скалкой от ворот. А потом и до бывшей тещи доберусь, Ох, доберусь!

– А теща-то тут при чем?

– Теща, – горько усмехнулся Плахин. – Ты еще не знаешь, парень, что это за ушлое существо. Хитрее тещи только бог Саваоф да рыжая лиса. А для замужней дочери – это бронебойный щит от всех осколков. Как бы та ни провинилась, мамаша все сокроет.

– Ты про всех иль только про свою? – спросил старшина.

– За всех не ручаюсь. А про свою распрожеланную скажу. Шельма из шельм. В иглу слона протащит. Вокруг пальца обведет, и не узнаешь как. Ей бы только с зайцами состязаться, следы запутывать. Уверяю, что любого б обошла. Знала же, что дочка юбкой крутит. Знала. А в письмах: «Сыночек. Ты не сумлевайся. Тосенька хорошо себя блюдет. Да и я с нее глаз не спускаю». Ух, ведьма старая! За космы б тебя да носом в эту стряпню, чтоб не болтала на старости лет.

– Ты спокойнее, Иван. Спокойней. Ну, что ты право…

– И не просите. Приговор свой все одно в исполнение приведу. Я им устрою Юрьев день.

Худощавый Степан Решетько свесил с нар босые ноги. При свете солнца он был совсем рыжим и конопатым. Маленький вздернутый нос его морщился в улыбке.

– Ну чего? Чего ты разбушевался? Раскис, как гриб в пресной воде, – сказал он, держась на почтительном расстоянии. – Жена ушла. Подумаешь, беда какая. Да с твоей физиономией и убиваться нечего. Любая с радостью пойдет и еще спасибо скажет.

Увидев, что ответного удара не будет, Решетько, осмелев, слез на пол.

– У меня вон тоже жена ушла. И что с того? В петлю полез я, что ли? Или в прорубь кинулся башкой? Как же! Поищи, милашка, дураков. А я и без тебя распрекраснейше живу.

Все в роте знали, что у Решетько не было ни жены, ни невесты. Даже знакомых девушек не имел. Но он с упрямством, достойным восхищения, вот уже третий год продолжал уверять, что были у него и невесты и жена и что девчата от него просто без ума. Сохли от любви.

Вот и теперь он на полном серьезе начал развивать свою версию о якобы гуманно отпущенной им жене.

– На третий день после свадьбы все случилось. Проснулась она и говорит: «Ухожу я, миленький, от тебя. По дальним соображениям». – «Это по каким же, – спрашиваю ее, – соображениям?» – «Да не подходишь ты мне по одной статье».

Солдат заинтриговало. Весь вагон столпился вокруг Решетько. Поднялись даже любители поспать. Наиболее нетерпеливые начали дергать Степана за рукав.

– А по какой? По какой не подошел?

Решетько обернулся к одному из них:

– Так я тебе и сказал, скалозубому чудаку. Это личная тайна, брат. И ее тебе доверять ни в коем разе нельзя.

– Это почему же?

– Язык у тебя – помело. Завтра разметешь по белу свету. А мне это вовсе ни к чему. Мне, друг, жениться надо. Скоро домой отпустят. Девчата ждут. Как вы считаете, товарищ старшина, отпустят нас из армии или погодят?

– Думаю, отпустят, – подбодрил Максимыч. – И в первую очередь вот таких, как ты…

– Слыхал, – кивнул Решетько. – А ты говоришь. Так что об этом не спрашивай меня. Не скажу. А насчет жены дело дальше вот как пошло. Подумал я, прикинул в уме и этак спокойненько говорю: «Ну, что ж, дорогая, уходи. Лучше, пожалуй, ничего и не придумаешь. Детей у нас нет. И не могло быть за три дня их. Ты еще молодая. Чего тебе. Выйдешь замуж за другого, да и я не оплошаю. Вещички тебе когда собрать? Нынче или еще поживешь денек?» – «Нет – говорит, – зачем же лишний стаж себе наживать. Я уж сегодня, как стемнеет, и уйду». Проводил я ее до лесочка, поцеловал на прощаньице горячо, да так и разошлись. Друзьями по сей день. Теща даже зятем не перестала звать. А ты «убью», «прикончу». К чему такой феодализм? Гуманней надо. Вот так, как я.

– Ты вот что, гуманист, – глаза у Плахина зло сверкнули, – мотай-ка, друг, на полку. А не то я, извиняюсь…

Решетько юркнул за спину старшины.

Паровоз, дав протяжный гудок, резко затормозил.

5

Вслед за эшелонами и шумными военными обозами к родной границе подходили пестрые толпы оборванных, измученных, не узнающих друг друга людей. Безусыми юнцами, девчонками со школьными косицами пересекли они два-три года назад Западный Буг и Неман, а возвращались стариками, согбенными старухами. Но не всем довелось дожить и до этого. Тысячи, бессчетные тысячи погибли под пулями, умерли в страшных муках голода, сгорели в печах Бухенвальда, Майданека, Освенцима…

Мертвые не встанут.

Мертвые не увидят победы.

Шагали эти. Видели эти. Мирно колышется флаг на крыше погранзаставы. Голуби вьются над ним. Летит тополевый пух. На синей ферме железного моста алеет протянутый на веревках кумач с белыми, написанными мелом словами: «Добро пожаловать! Слава победителям!»

У полосатого столба молоденький офицер в зеленой фуражке, солдат с винтовкой у ноги. Ракита, кинувшая тень через булыжник. А за ней березки. Благословенные березки… Мать русская земля.

Размахивая кепками, платками, люди хлынули через мост. Загудели железные фермы, закачался настил. Все ближе, ближе пограничный столб. И вдруг… громом над головами: «Стой!»

Люди в недоумении остановились. Многие под напором толпы попадали. Перед их глазами медленно опустилась, преградив дорогу, полосатая красно-зеленая жердь.

Солдат вскинул винтовку и снова крикнул:

– Стой! Ни шагу!

К лейтенанту-пограничнику протиснулся обросший до глаз человек в полосатом халате.

– В чем дело, сынок? Почему не пропускаете?

– Проверять вас будут, папаша. Особая тройка из Москвы, – ответил лейтенант и, подойдя к столбу шлагбаума, нажал кнопку.

Из придорожной будки вышел не по возрасту располневший майор. Сощурив правый глаз и сладко зевнув, он потянулся, раскинув кулаки, будто что-то отмерял, посмотрел на склоненное к закату солнце, на людей, сбившихся на мосту, и призывно поднял руку.

– Внимание! Минуточку внимания, граждане военнопленные. Прежде всего, прошу соблюдать порядок. Станьте вправо и не мешайте транспорту.

Толпа медленно отвалила к барьеру.

– Хорошо! Молодцы! – весело похвалил майор. – Сразу вижу дисциплину.

– Не отвыкли! Помним! Готовы в строй, – зашумели с моста.

– Насчет строя повременим. И вообще… Все вы должны пройти проверку.

– Какую проверку? Нас Гитлер проверял огнем.

– Кожа и кости. Разве не видно?

– Все вижу. Все, – заслонялся ладонью майор. – Но порядок есть порядок. Возможно, среди вас… И вообще. Это граница. А граница должна быть всегда на замке.

– До войны бы покрепче имели замок! – выкрикнул кто-то.

– Что-о?

Все молчали.

– Ну так вот. Прошу всех пройти на площадку под березы и приготовить документы.

– Какие документы? Кто их нам дал?

– Неважно. Приготовьте что есть.

Он обогнул будку и, поддерживая большую, как окорок, кобуру, побежал ленивой рысцой под березы, где за столом, накрытым красной скатертью, играли в шахматы лысоватый, лет тридцати, капитан и пожилой человек в гражданском.

– Кончай, ребята. Новая партия пришла, – сказал майор, подойдя к столу.

– Погоди, Замков. Дай доиграть, – отмахнулся человек в гражданском, снимая у заглядевшегося капитана пешку.

– Народу много, Чуркин. До ночи не управимся. Кончай.

К столу, с котомкой за плечами, слегка прихрамывая, подошел обросший седой щетиной, истощенный человек в красноармейской гимнастерке, латанной в локтях и на плечах рыжими лоскутами. Четыре вмятины от угольничков были еще хорошо видны на выцветших петлицах. Он вытянулся по-солдатски, вскинул руку к потрепанной фуражке с облинялым голубым околышем.

– Бывший старшина эскадрона первого кавполка Особой кавалерийской бригады Фетисов!

Замков заглянул в толстую, прошитую шпагатом книгу.

– Брось врать. Особая кавбригада расформирована еще в апреле сорок первого. Лошади сданы казакам, а люди вошли в состав танковой бригады Васильева.

– Все так, – ответил Фетисов. – Только мы и в танковой были кавалеристами.

– Чушь несете. Вам был присвоен новый номер.

– Номер-то был, а вот танков…

– Кого вы знаете из командиров? – спросил вежливо капитан.

– Командир эскадрона Антонов. Комиссар Лукьянов. Комполка Авдеев, – без запинки ответил Фетисов.

– А из солдат?

– Васечкин, Калюжный, Федоренко, Черенков…

Капитан обернулся к Замкову:

– Честный. Не врет.

– Посмотрим. Не торопитесь. Как попали в плен, Фетисов?

– Не помню.

– Как так не помнишь? Я за вас буду помнить, что ли?

– Я был контужен, – виновато опустил голову Фетисов. – И потом нога…

А майор Замков встречал уже нового репатрианта – девушку лет восемнадцати – двадцати. Она подошла легкими, неслышными шагами, доверчиво улыбаясь, и остановилась у стола под березой. Все на ней – от парусиновых туфель до шерстяного платка, накинутого на плечи, – было дыряво-старым. Цветастое платье с блеклым рисунком русских матрешек латано и перелатано. Платок держался на сплошных узлах. Однако даже эта жалкая одежда не скрадывала природного обаяния ее лица. Может, лишь немножко старила. Чужим на ней была только крикливая, пестрая шляпа с длинным павлиньим пером да латунная брошка на груди.

Замков брезгливо покосился на шляпу, кивнул Чуркину:

– Видал?

– Да! Новоявленная принцесса. Кареты только нет.

– Будет и карета, – усмехнулся Замков и с ходу задал девушке свой неизменный вопрос: – Как попали в плен?

– Я не пленная, а угнанная.

Замков тут же усомнился:

– А может, сама завербовалась, уехала с фрицем каким?

В глазах девушки блеснули слезы. Дрожащими пальцами ома с трудом развязала на груди узел платка, протянула истертое до дыр свидетельство о рождении.

– Да вот же. Вот в метрике написано. Мне лишь шестнадцать было.

Замков, не глядя в документ, вернул его назад.

– Спрячьте. И слезы тоже. Москва слезам не верит. Чем занималась там, в Германии?

– Работала прислугой в имении барона.

– Оно и видно. Принарядилась, как баронесса Труляли.

Девушка не приняла насмешку всерьез. Она все еще находилась в том состоянии, когда человек, вернувшись после долгих лет разлуки домой, смотрит на все восхищенными глазами и на какое-то время бывает, не в состоянии трезво оценить представшее перед ним. Эти люди, сидящие за красным столом, были для нее сейчас самыми дорогими, самыми желанными. Они были первыми, кого она встретила на родной земле и кого по праву своей мечты готова была расцеловать. Все, что спрашивали они, она считала нужной минутной формальностью, за которой последует доброе напутствие и отправка домой. Однако вскоре она увидела, что дело принимает какой-то печальный оборот. Толстоватый майор начинает все больше злиться. За что?

– Кто подтвердит, что была прислугой? – спросил он, насупив брови.

Девушка пожала плечами:

– Я, право, не знаю. У меня подружка была, но…

– Что, но?

– Погибла она, – вздохнула девушка. – Трех дней не дожила…

В глазах девушки помутилось. Белая береза вдруг стала черной. Черной, как ночь. Замков сунул в руку девушки стакан воды и, торопясь, позвал очередного:

– Следующий! Подходи-и…

К столу степенным, некрупным шагом подошел долговязый священник в пропыленной рясе, с оловянным крестом на груди.

– Мир вам земной, – перекрестясь, поклонился он до пояса. – Священник храма божьего, Денисий Коломенско-Казанский. Дозвольте пострадавшему от супостата возвернуть стопы в лоно земли-матери.

Увидев попа, Замков обрадовался, как будто встретил своего давнишнего приятеля. Как и когда-то в тридцатые годы – времена закрытия церквей и жарких атеистических дискуссий – его охватил мальчишеский азарт подшутить над попом, поддеть, его за живое. Факты? Да вот же сам батюшка, не убереженный богом, попавший в плен.

– Так говорите, ваше священство, – начал Замков, – от супостата пострадавшие?

– Истинный Христос, – мотнул рукавом по лицу Денисий. – Такое пережито! Такое видано! Не доведи господь.

Замков укоряюще покачал головой.

– Ай-я-яй, святейший! Что ж вы не убереглись? С вами же бог. На вас крест. Куда же ваш всевышний глядел, когда немцы палили церкви, жгли детей? Выходит, что бога-то нет. Тю-тю. Все это миф.

– Истинно, сын мой! Истина глаголет вашими устами. Нет бога в небеси. А был бы, не допустил бы страданий людских.

– Вот то-то и оно, – обрадовался словам попа Замков. – Правильно рассуждаете с политической точки зрения. Давно бы вот так. Поближе к истине. Ну, да ладно. Это дело ваше. Куда же теперь?

– А уж не знаю. Иду, куды очи зрят. Храм спалили. Да и что с него!

– Документики какие есть?

– Свят бог, – вздрогнул поп. – Какие же документы? Яко наг остался. Есть только письмишко от солдата. Он меня из заточенья вызволял. Как вывел, тут же враз и написал. Езжайте, гуторит, батюшка, к нам, в Рязань. В колхозе люди нужны.

– А ну-ка, покажите, что он вам написал.

– Пожалте…

Замков бегло прочитал записку и, не показав ее своим напарникам, торжественно вернул отцу Денисию. Потом вышел из-за стола, щелкнул каблуками и подал руку.

– Желаю здравствовать, отец Денисий! Направляйте дальше свои стопы.

6

Вместе с воинами-победителями возвращался на родину старший инструктор по кадрам полковник Дворнягин. Неделю провел он на фронте в армии Коростелева, штурмовавшей. Берлин, и теперь, выполнив все поручения, ехал в штабном эшелоне в Москву.

Настроение у него было преотличное. Еще бы! Ехал в войска со значком ПВХО, а возвращался с орденом. А это уже иное дело, С такой наградой не стыдно и на службе появляться. Теперь-то уже никто не скажет «тыловик», не ухмыльнется ехидно, глянув на довоенный значок. А как встретит Асенька из машбюро? Сделает, наверное, удивленные глазки и воскликнет: «Ой, Лукьян Семеныч! У вас орден!» И перед начальством поднимется авторитет. А как же! В боях за Берлин отличился. Оно, если в сущности разобраться, никакого отличия и не было. Ехал в обозе – и только. А командир дивизии, добрейший, по всему, человек, оценил. Видать, само присутствие представителя из Москвы было для него очень важно.

Надо бы спать. За окном давно уже чернела ночь, но Дворнягин, лежа на нижней полке, все думал и думал. Наплывали приятные воспоминания то о сытных завтраках у командира дивизии, то о тайных свиданиях с Асей в глухих переулках Москвы, то вдруг показалось, что кто-то тащит чемоданы из купе. Испуганно глянул вниз. Нет, все в порядке. Солдат, выделенный для сопровождения, как и было приказано, спал на полу, разметав руки и ноги по чемоданам.

Дворнягин потянул чемодан. Солдат что-то пробормотал во сне, причмокнул губами и, не проснувшись, затих.

«Этак можно и без чемоданов остаться», – подумал Дворнягин и встал.

– Солдат!

– Что? А! – вскочил парень.

– Крепко спишь. Вот что.

– Извините. Умаялся. Целый день грузились.

– Умаялся! Солдату не положено умаиваться. Ложись на мое место и спи.

– А вы?

– А я на полу. Жарко тут, – приврал Дворнягин. – И что-то кусает.

Гнездился Лукьян Семенович долго. Сначала снял с верхней полки медную люстру и привязал ее куском провода к вентилятору. Потом слез и разложил на полу три самых больших чемодана. Два обитых железными обручами поставил по бокам. Кожаный саквояж с хрусталем втиснул у изголовья. И только после этого разостлал шинель и лег.

Уснул он уже на рассвете, когда заалело небо и в окно потянуло туманной прохладой. Но спать долго не пришлось. Резкий толчок разбудил его. Эшелон остановился. Под окнами послышались детские крики:

– Дяденьки! Дяденьки! Дайте хлебца.

– Солдатики, помогите!

Дворнягин сбросил с себя чью-то солдатскую шинель и начал ошалело считать чемоданы.

– Один, два, три, четыре. Пять… А где шестой? Где люстра? Медная люстра? Сперли. Сперли, черт побери!

Холодный пот прошиб его. Сердце заколотилось в злобе. Он схватил спящего солдата за сапог, тряхнул его.

– Эй, раззява!

Солдат вскочил, продрал глаза. Еще не понимая, в чем дело, что случилось, вытянулся перед разгневанным полковником.

– Где люстра? Саквояж? – затряс кулаками Дворнягин.

– Какая люстра?

– Моя. Люстра моя. И саквояж. Куда дел? Застрелю!

Из служебного купе вышел пожилой санитар.

– Извините, товарищ полковник, – сказал он, держа руку у обрыжелой шапки. – Все цело. Саквояжик я убрал, чтоб стекло не звенело, вам спать не мешало. А люстру снял. Качалась сильно. Могла сорваться.

Дворнягин вытер ладонью лоб.

– Чтоб вам… Глядеть надо, товарищ рядовой.

– Да их и так никто не возьмет, – ответил солдат.

– Не возьмет. Вон сколько попрошаек под окнами ходит.

В вагон, запыхавшись, вбежал знакомый посыльный командарма.

– Товарищ полковник! Хозяин приглашает на завтрак вас.

Дворнягин одернул китель.

– Скажите, сейчас приду. Только умоюсь. – А сам подумал: «Вот как. Сам командующий со мной считается, не может позавтракать без меня. Видать, понимает толк в инструкторах. Да что инструктор. Я бы теперь инспектором потянул, а то и начальником отдела… А почему бы нет? Разве Сизов-Черкезов умнее меня? Нисколько. Только и ума, что квадратная голова».

Подошел с мылом и полотенцем в руках санитар. Дворнягин выглянул в окно и, увидев, что поезд стоит на какой-то большой станции, с досадой сказал:

– Поздно. У командарма умоюсь…

Командарм Коростелев и член Военного совета Бугров за стол еще не садились. Одетые до форме, но без головных уборов, они стояли у раскрытого окна, курили и о чем-то разговаривали между собой.

Дворнягин поздоровался с обоими. Командарма назвал по воинскому званию, члена Военного совета, равного в звании, по-свойски – Матвей Иванович.

– Как отдохнули? – спросил командарм, пожав руку и чуть качнув бритой головой.

– Великолепно, – приукрасил Дворнягин. – Я, знаете, от перин отвык. Все время в разъездах. По фронтам. А там всякое бывало.

– Это верно, – кивнул генерал и, выглянув в окно, заговорил с подошедшей к вагону женщиной. Та что-то рассказывала сквозь слезы, а командарм понимающе качал головой, глухо отвечал: «Да. Конечно. Понимаю». Через минуту он обернулся в вагон, хмуро крикнул:

– Артем!

Из купе выглянул низенький крепыш в белом колпаке и подвязанном, как у кухарки, фартуке.

– Слушаюсь, товарищ генерал!

– Буханку хлеба сюда.

– Последняя, товарищ генерал.

– Сухари давай и сахар. Да живо!

Повар послушно нырнул в купе и тут же вынес оттуда в бумажном мешке сухари и кулек сахара. Генерал передал все это женщине и, сутулясь, сказал:

– Раздайте ребятишкам. Прошу вас, – и отвернулся от окна.

Отошел и Бугров. Он не мог смотреть на голодных, оборванных, обиженных войной детей. Может, вот так же выпрашивает сухарик и его дочь. В последнем письме жена писала, что впроголодь живут, капли хлопкового масла в супе считают.

Тягостное молчание прервал Дворнягин.

– А где мы стоим, Матвей Иванович? – спросил он беззаботно.

– У Великих Лук.

– Что вы? Как же мы сюда попали? Нам же ближе через Минск – Смоленск…

– Та дорога занята. Идут составы поважней. Американцам надо на востоке помочь. А то никак с японцами не справятся. Воюют, воюют, а конца не видать.

– Ну, об этом не стоит, – оглядываясь по сторонам, поспешил замять Дворнягин. – Окна открыты. Могут подслушать.

– А какой тут секрет? Весь мир говорит об этом.

– Мир-то мир, но все же… Тайну надо хранить, Матвей Иванович.

– Это верно, – подтвердил Бугров. – И не пустячную. А главную, на чем государство стоит. А то, что ж получалось. В частях шапку-ушанку держат в секрете, а в высших штабах все секреты крадут.

Поезд тронулся. Командарм помахал кому-то рукой, обернулся расстроенный, мрачный.

– Артем! – крикнул он негромко. – Как завтрак?

– Все готово! Можно к столу, – вскинул руку к белому колпаку повар.

Командарм, приглашая, повел рукой.

– Пройдем. Закусим малость.

Вошли в столовую. Здесь была недавно приемная санитарного поезда. Теперь тут стоял обеденный стол, накрытый клеенкой, и два мягких дивана по сторонам.

Командарм сел справа по ходу поезда. Член Военного совета и Дворнягин – на другом диване, ближе к окну. Повар поправил разложенные вилки, ножи, тарелки со скудным набором еды – хлебом, жареной картошкой, селедкой, ветчиной, открыл пол-литра, длинную бутылку французского рома и вышел.

Командарм на правах хозяина наполнил водкой тонкие стопки, поднял свою.

– За ваше здоровье!

Дворнягин встал.

– Разрешите мне, товарищ командующий, – начал он, заискивающе глядя в глаза Коростелеву, – выпить за ваше большое полководческое искусство. За то, что ваша армия первой форсировала Днепр и (первой вышла к границе нашей Родины.

Коростелев поморщился.

– А я бы скорее выпил за то, – сказал он, поставив стопку на стол и не выпуская ее из рук, – за то, чтоб армия не форсировала Днепра и не выходила к границе.

– Я вас что-то не понял, товарищ командующий, – пожал плечами Дворнягин. – Вы, может, оговорились?

– Нет, не оговорился. Гораздо лучше бы стоять ей намертво на месте. На границе, имею в виду, и не завоевывать свои же города. Как думаешь, Матвей Иванович? Возможно это было?