Текст книги "Вербы пробуждаются зимой (Роман)"
Автор книги: Николай Бораненков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
Сергей мысленно перекинулся в березовое Подмосковье, живо нарисовал в своем воображении девушку в зеленом спортивном костюме, красной шапочке с белым помпоном, и ему вдруг стало жаль, что Надя вспоминала о нем только «чуточку». Почему?
14
В середине бабьего лета Плахина судили. На суд было приглашено из окрестных сел и деревень более ста человек. Финансовым властям хотелось, чтоб на суде было как можно больше людей, чтоб молва о деле Плахина разнеслась по всему району и недоимщики, устрашась, безропотно платили налоги. Однако в здание городского клуба, где назначался суд, собралось всего человек тридцать. В погожие дни все торопились убрать картошку, снять свеклу, выхватить с лугов до осенних разливов последние копны сена.
Из Лутош приехали четверо: Плахин с женой, председатель колхоза Вера Васильевна и приглашенный в качестве свидетеля дед Архип. Вначале они сидели все вместе в последнем ряду, но, когда начали выкликать приглашенных по делу, Плахин ушел на скамью подсудимых, а поближе к нему перебралась и Лена.
Суд начался с формальностей, предусмотренных процессуальным кодексом. У обвиняемого и потерпевшего спросили, нет ли у них отвода составу суда, свидетелям, не имеется ли каких особых заявлений или оправдательных документов. И на все эти вопросы Плахин отвечал одним словом: «Нет!»
– Может, вы желаете иметь защиту? – спросил судья, подавшись всем тощим и длинным телом вперед, готовый чуть ли не перевалиться через стол.
– Нет! – снова ответил Плахин. – Я сам сумею себя защитить.
Судья, пожав плечами, сел, о чем-то посовещался с заседателями, те ответили утвердительно, и он начал оглашать обвинительное заключение.
– Гражданин Плахин Иван Фролович в нарушение существующего закона, грубо попирая его, завел на приусадебном участке пасеку из четырех колод. Наличие указанной пасеки стало известно финансовым органам, и они, руководствуясь шкалой о налогоначислении…
Плахин не слушал обвинительного заключения. Оно много раз зачитывалось ему во время следствия. Сейчас он изучающе смотрел на судью, заседателей и гадал: кто же из них поддержит его, кто будет справедлив?
Судья внимателен, вежлив, чувствуется, опытен и не лишен ума. Седые виски и жиденькая курчавая бородка придают ему иконное благородство. Но он чем-то смахивает на картинного меньшевика и уж как-то лебезит перед прокурором.
Справа от него – девица лет тридцати. Когда-то, видно, была круглолица, красива. Парней, пожалуй, привлекали ее пышные волосы, большие синие глаза, пухловатый рот. Сейчас же она поддерживала былую красоту с помощью цветных карандашей, пудры и перекиси водорода. Причем применялось все это в больших дозах. Пудра на щеках лежала толстым слоем. Ресницы от краски слиплись. Даже здесь, за столом суда, она продолжала манипуляции над собой. То поправляла брови, то подпиливала рашпилем ногти, и, конечно, рассчитывать на ее поддержку не стоило. Она была ленива, сонлива и занята собой.
Рядом с ней смиренно сидели две пожилые колхозницы в серых простеньких костюмах. Это были те женщины, которые с бесшабашной удалью трудятся на колхозных полях, ходят там полными хозяевами, бывает, и пустятся в ругань из-за курицы или пустого ведра, но, попав вот так за стол президиума или избранные в какой-то орган, страшно стесняются своего нового положения и долго, пока не привыкнут, не осмотрятся, держатся робко, не смея проронить и слова.
Вызывали уважение и внушали какую-то надежду парень в солдатской гимнастерке без погон и угрюмый, с натруженными руками рабочий в брезентовой куртке, видимо, только что с завода. Они сидели особняком, слева от судьи, и держались как-то просто и независимо. Рабочий по-хозяйски поправил красную скатерть, чернильницу, стопку чистой бумаги, затем взял у судьи дело, полистал его и, вернув обратно как совсем ненужную для него вещь, скрестив руки на столе, о чем-то задумался. В окаймленных красными веками глазах его отражались усталость, тревога и какая-то глубокая внутренняя боль.
Парень в гимнастерке был повеселее и, как показалось Плахину, далее подмигнул ему. Прокурора он слушал рассеянно. Все больше смотрел в правый угол зала, где, наверно, сидела красивая девушка или кто-то из его знакомых.
Изучив заседателей, Плахин перевел, наконец, взгляд на прокурора и, к удивлению, не увидел его. Желтый портфель, туго набитый чем-то, скрыл обвинителя. Торчали только его ершисто-короткие волосы, и Плахину на какую-то минуту показалось, что там шуршит бумагами еж.
– Помимо этого, – продолжал читать судья, – гражданин Плахин нанес физическое оскорбление налоговому инспектору офицеру запаса товарищу Дворнягину. Во время погрузки конфискованных ульев он грубо оттолкнул и ударил…
Плахин первый раз посмотрел на Дворнягина, сидящего справа у окна. Трудно было поверить, что этот человек когда-то был офицером. В душе, в сознании жили еще те люди в офицерских погонах, которые делились последним сухарем, патроном, строго спрашивали с солдата, но никогда зря его не обижали. Сколько их было за время войны! И старших, и младших, и суровых, и мягких, но ни один не был похож на этого. Ни один. И Плахин невольно подумал, что судья оговорился, – Дворнягин никогда не был офицером.
Позади всхлипнула Лена. Плахин обернулся.
– Ты что?
– Да… да как же? Разве не слыхал?
– Что?
– На… на пять лет тебе дал статью прокурор.
Плахин и в самом деле прослушал, что объявил в заключении судья. Но он знал и раньше, еще на допросах, что обещали ему, и потому встретил эту весть о пяти годах без удивления и страха.
– Не плачь. Не все прокуроры, что в Спас-Клепиках. И повыше их есть.
Между тем, судья о чем-то посовещался с прокурором, разложил перед собой уголовное дело и обратился к Дворнягину:
– Гражданин потерпевший! Суд просит вас чистосердечно рассказать обо всем, как было. Предупреждаем, что за дачу ложных показаний вы будете нести уголовную ответственность по статье… – И судья объявил статью Уголовного кодекса.
Дворнягин ответил, что он будет во всем объективным, что за свои слова полностью отвечает, и, поправив похожий на скумбрию галстук, начал показания:
– Однажды, собирая налоги в Лутошах, я увидел, граждане судьи, летящих с колхозной гречихи пчел. Признаюсь, меня это страшно удивило. По спискам райфо, ни у кого в Лутошах, да и во всем районе не числится пчел. Налоги за них никто не платит, а пчелы откуда-то летят. Я немедленно начал наводить справки и вскоре обнаружил две незарегистрированные пасеки. Одну в колхозе из двух колод и другую в саду гражданина Плахина – тоже из двух. Спрашиваю: «Гражданин Плахин, откуда у вас взялись неучтенные пчелы?» И что бы вы думали? Он без зазрения совести, будто перед ним стоит мальчишка, отвечает: «С неба свалились». Но, граждане судьи, как вы знаете, с неба, кроме звезд и града, ничего не валится. Пчелы либо украдены, либо специально куплены для наживы.
Рабочий протянул руку:
– А вы пытались точно узнать, откуда у колхозника пчелы?
– Нет, это дело милиции. Я лишь начислил налоги.
– Размер их? – не отставал рабочий.
– Налоги исчисляются, как известно, из дохода, – пояснил Дворнягин. – Мы взяли средний медосбор, помножили на рыночные цены и начислили.
– Ну, а если бы пчелы не принесли столько меда? Тогда как?
Дворнягин, не зная, что ответить, пожал плечами.
– Тогда… тогда бы все равно платил. Мы же берем средний сбор. Сегодня перебрали, завтра недобрали…
– Ц-ц, да, – чмокнул губами рабочий. – Вокруг да около. Вы продолжайте, продолжайте.
Дворнягин, недовольный вопросами рабочего, нахмурился, злясь, заговорил:
– Плахину дважды посылались предупреждения. Но он не только не уплатил налога, а допустил хулиганство.
– В чем оно выразилось? – спросил судья.
– На одном из налоговых листов его собственной рукой было написано: «А не хотели бы вы патоки, трутни из райфо?»
Рабочий укоряюще покачал головой.
– Да-а, это, конечно, грубо. Финансистам ведь тоже спускают план. Они много работают. Но не у всех только честный подход.
Плахин покраснел. Да, тут он погорячился, в пылу озлобления ляпнул не то. Нельзя допускать обобщений, всех трутнями называть.
Реплика рабочего ободрила Дворнягина, и он, повеселев, перешел в наступление.
– Для таких, как Плахин, нет ничего святого, граждане судьи. Во имя корысти, во имя собственного кумира они готовы облить грязью весь государственный аппарат. Когда я прибыл с понятыми и стал грузить на машину конфискованные ульи, он, как зверь, налетел на нас. Грузчики были отброшены, а я получил удар в глаз. Кроме этого, граждане судьи, на мне был порван новый шерстяной костюм.
– Брешет он. Брешет, чертов барбос! – раздался с дальней скамейки возглас деда Архипа. – Я в близости стоял, граждане судьи. Своими очами видал. Пчела его укусила. А костюм порвал, как из сада бег. И шмат у меня остался. – Дед потряс лоскутом. – На заплатку берег.
Судья позвонил колокольчиком:
– Гражданин свидетель! Вам было сказано покинуть зал. Почему вошли без вызова?
– А вы сами пойдите, посидите там. Стар я в нетопленных сенцах сидеть. Поясницу ломит.
Судья снова позвонил.
– Гражданин свидетель! Покиньте зал.
– А вы не шибко на меня, – ответил дед. – Не заноситесь. Дед Архип вас выбирал. А будет новый срок– возьмет и против сголосует.
К Архипу подошел молоденький, с белым пушком на губе милиционер, вежливо взял его под руку.
– Такой порядок, дедушка. Пойдемте. У нас в дежурке посидите. А потом вас вызовут.
Архип натянул треух.
– Коль так, то чего ж. Могем и обождать.
15
В милицейской дежурке было и правда тепло. У кафельной полуразваленной печи весело гудела чугунная времянка. На ней предупредительно позванивал крышкой синий, похожий на селезня чайник. На отпотевшем стекле маленького окна билась муха.
Милиционер сдвинул с красноты чайник, кивнул на вытертый до пружин, замызганный дерматиновый диван.
– Присаживайтесь, отец. Прошу!
– Да и то верно, – крякнул Архип. – В ногах правды нет.
Он уселся на край, ближе к чугунке, положил на колени шапку, развязал кушак. Горячий воздух окатил озябшее тело, и Архип, протянув огрубелые руки, в блаженстве закрыл глаза. Много ли старику надо. Каплю внимания, чуток тепла, и вот уже куда делась злость на судью, на болтливого прокурора. А кружка чаю с осколком сахара, протянутые молоденьким милиционером, совсем раздобрили, смягчили душу Архипа, и он уже спокойно, умиротворенно заговорил:
– Я, милок, ведь тоже судьею был.
– Вы? – удивленно глянул милиционер, и щербатая чашка задержалась в его руках.
– Да. Свят бог. Не районным, знамо, а сельским судьей.
– A-а… Понятно-о, – распевно проговорил милиционер. – Ну, и как же? Дела как вели?
– А лучше и быть не должно. Он вот, ваш судья-то, больше в кутузку сажает, а у меня все полюбовно выходило, по согласию. Посудишь, бывалыч, рассудишь – и, глянь, помирились люди, неразливными сватами в чайную пошли. И тебя туда же ведут. Пей, судья, за мировую. Спасибо тебе. Помирил молодых – опять тебе почести. Через год крестным кумом идешь. Отсудил у жадной свекрови подсвинка – в рождестве на печенку зовут. Вот как было, милок.
Архип щелкнул языком, качнул бородой и, отхлебнув глоток, продолжал:
– Только однажды промашка вышла. По сей день не забыть.
– Какая, отец?
– Да пошел я как-то после суда имущество между драчливыми супругами делить. Понятых взял, судебные бумаги. Все честь по чести. Ну, прихожу, объявляю: так, мол, и так-то, прибыл раздел учинить. Молчат оба, ни слова. В разных углах, как бирюки, сидят. Только коли второй раз спросил, она проворчала: «Учиняй, мол, черт с тобой». Ну, начали мы. Ей ярку, ему барана. Кому ведро, кому кадку с чулана. Быстренько этак раскидали все. Дело до сундуков дошло. Отпирайте, говорю, холст начнем мерять. Опять молчат, как онемелые. Я к сундуку, достаю рулон холстины и только хотел внакид на локоть, как с визгом подлетает хозяйка: «Не дам! Караул! Сундуки грабят. Хрол, заступись. Куды ж ты глядишь?» А тут и Хрол подлетает: «Ах, вот как! В сундук чужой полез, борода седая! Любопытство тебя охватило. Марья! Держи его. Обматывай холстиной. Ноги! Ноги, чтоб не убег, крути!»
Архип усмехнулся в бороду, мотнул головой.
– Ну, скрутили меня, на пол повалили и давай молотить тем, что леший в руки подсунул. Она окомелком, а он сапогом. Кличу на помощь понятых, а их и след простыл. С перепугу разбежались бабы. Спасибо, сосед вошел, стащил их, как клещей, с меня. А то бы измочалили, антихристы. Но и то неделю в синяках ходил. Вот так-то, милок.
– Да-а, – сочувственно вздохнул милиционер. – Досталось вам.
– А не приведи господь. С той поры я от бабских дел подальше. Ну их к демону. В народе не зря говорят: «Муж да жена – одна сатана. Днем мордуются, а ночью милуются».
– Бывает и так, – улыбнулся милиционер.
– Бывает, – вздохнул Архип.
Он допил остатки, вытер рукавом усы и, ставя на стол кружку, смачно крякнул:
– Ах, красота! Погрел душу. Спасибо, сынок.
– Не за что.
– Как не за что? Да хотя бы за доброту твою. Хороший ты, видать, малый. Не разбалованный еще. А иной тебе, чуть наденет картуз с бляхой, с красным околышем, так нос выше колокольни Ивана святого дерет. Я – пуп земли. Я – всемогущая милиция. Могу и посадить тебя, и телку последнюю забрать. Оттого люди и пугаются таких. Чуть мелькнет за селом красный картуз, как мужики в кусты, а бабы в слезы.
– Что вы, отец. Чего нас бояться? Мы такие же люди.
– Так-то оно так. Только выходит иначе. Зачем едет в село милиционер? Только по двум делам. Забрать кого-нибудь аль протокол составить. Ведь так оно?
– Ну, положим, так.
– Вот в том-то и курьез. А ты, моя милиция, не только за тем приезжай. А добро пожаловать к нам на праздник, на свадьбу али по случаю новорождения. Да запросто с колхозниками за столом посиди, стопку выпей с нами, песню пропой. Вот тогда ты нам и роднее будешь и милей. А так ты кто? Божий страх. Пугало.
Милиционер встал, похлопал Архипа по плечу.
– Нельзя так говорить, отец. Нельзя. Без страха тоже не обойтись. Надо страх нагонять. Надо. На воров, хулиганов, жуликов и прочих элементов.
– На тех знамо. А я те кто? Разве елемент? Я те брат, а может, и батька. Так на кой же ляд, прости ты грешного, страх на меня нагоняешь, заставляешь по бурьянам сигать? Отчего честного парня Ивана Плахина под стражу берешь?
– Что вы, отец, – глянув в оконце, смутился милиционер. – Ни в коем случае. Мы берем под стражу только после приговора, как закончится суд.
– Суд-то суд, а в оконце все же зришь.
– То для порядка, чтоб какой пьяный не зашел.
* * *
А суд продолжался. Задав потерпевшему несколько уточняющих вопросов, судья велел ему сесть, посовещался с заседателями и обратился к Плахину:
– Гражданин Плахин, признаете ли вы себя виновным в предъявленных вам обвинениях?
– Нет, не признаю. Все, что сказано Дворнягиным, грубая ложь!
– Врет он! Так и было! – выкрикнул Дворнягин.
Судья позвонил.
– Гражданин Дворнягин, суд предупреждает вас. Не мешайте работать. При повторном выкрике будете удалены из зала.
– Ясно. Прошу извинить.
Судья обратился к Плахину:
– Подсудимый Плахин! Объясните суду, как все было. Напоминаю, что за чистосердечное признание вам будет смягчено наказание.
– Спасибо. Но меня не за что не только наказывать, но и судить. Этот суд надо мной – позор для района.
Прокурор Худопеков, побагровев, вскочил.
– Как вы смеете так говорить? Это поношение суда. Это оскорбление нас. Вы – собственник. Мелкий кулак. Паразитический элемент. А черните лучших людей. В частности, нас… Мы не позволим подрывать частной собственностью колхозные устои.
– Сами вы себя черните, – спокойно ответил Плахин. – Унижаете в глазах людей.
Судья, соблюдая формальность, с виноватой улыбкой обратился к прокурору:
– Соломон Захарыч! Ну зачем же спорить? Нервничать… Давайте послушаем. Пусть все говорит.
– Да, я скажу все, – начал Плахин. – Все, что знаю и думаю. Может, кому-то и не понравятся мои слова, кого-то они заденут, но кривить душой не могу.
– Говорите, говорите, – подбодрил рабочий. – Слушаем.
Плахин расстегнул душивший его воротник гимнастерки и, почувствовав облегчение, заговорил:
– В минулое лихо – войну мне, граждане судьи, пришлось много протопать по своей земле. Был я и на Смоленщине, и в Поволжье, и на Украине… Всякого повидал. По части ведения хозяйства имею в виду. И с хорошим встречался, и с плохим. Но по совести скажу: беднее нашего Спас-Клепикского района не видал. Даже в Пинских болотах и то люди жили до войны богаче нас. Там почти круглый год и сало и хлеб. А у нас… Мясо едим по праздникам, молоко с четверга по субботу, уха из привозной трески, а про мед и говорить не стоит. Заболеет ребенок – ложку меду в районе не достать.
– Правильно! – выкрикнул кто-то из зала. – Сады низвели…
– А ведь это же Центральная Россия! – продолжал Плахин. – Земля стопудовых хлебов, вершкового сала, антоновских яблок, гречишных медов…
Плахин перевел дыхание, заговорил тише.
– Я понимаю причины. Прежде всего война. Неуправка, нехватка людей. Сразу все не осилишь, не залатаешь прорех. Но другой наш чертов бич, наш позор – это, простите, тупость, неповоротливость, неумение брать клады из земли.
– Это что? Доклад или обвинительная речь? – насторожился Худопеков.
– Считайте как угодно, но дайте мне сказать.
– Продолжайте, – кивнул судья.
– Возьмем тех же пчел, – заломил палец Плахин. – Кому убыток, если у колхозника на усадьбе два-три улья? Государству? Ничего подобного. Разве стал бы я покупать у государства сахар? Зачем он мне. Пусть бы рабочему больше досталось. Да худо-бедно я на базар бы ведро меду привез. Но может, пчелы невыгодны колхозу? Чепуха. Пчелы колхоз не объедят. Они только приносят выгоду, поля опыляют. Значит, кто же в убытке? Кто?
– Никто! – грянул зал.
– Вот именно никто, – заключил Плахин. – Или возьмем наши колхозные фермы. Могут ли они обеспечить всех мясом, молоком? Да всякому видно, что пока не могут. Значит, ничего плохого, если колхозник будет держать корову, подсвинка, десяток уток или гусей. Даже дураку понятно, что он тогда не пойдет с кошелкой в магазин. Так нет же. Такие, как Дворнягин, считают, что мы тут в Спас-Клепиках уже в коммунизме живем, что подсобное хозяйство нам не нужно. А отсюда, граждане судьи, и дурацкие вывихи – пчел держать нельзя, коров под нож, сады под топор. Имей мужик хатенку. Сажай цветочки вокруг нее. Нюхай на здоровье.
Судья позвонил.
– Подсудимый Плахин! Не отвлекайтесь от показаний.
– Нет, что вы. Я как раз к ним и подхожу. – Плахин взглянул на Дворнягина. Тот сидел красный, как вареный бурак, и это обрадовало Ивана. Значит, пули летят в цель. Значит, надо наседать еще сильнее. Но стоит ли говорить все, что наболело? Э, была не была… Все равно ведь посадят. И он заговорил еще злее: – Вы сегодня судите меня. И это ваше право. Возможно, формально я в чем-то и виноват. А если по правде? По совести, граждане судьи? Разве меня надо судить? Я бы сажал на скамью подсудимых вот этих Дворнягиных. Дегтем бы мазал их в назидание другим. Это не хозяин земли, а собака на сене!
– Что за выпады? – крикнул судья.
– Это не выпады, а крик души. И вы обязаны прислушаться к нему.
Судья встал.
– Я лишаю вас слова.
– Лишайте, – махнул рукой Плахин. – Мне больше нечего вам говорить. Ах, да… Насчет подбитого глаза и порванных штанов. Мало ему досталось. Надо, чтоб бежал без оглядки и не показывался на рязанской земле.
Плахин сел. К столу подошла Вера Васильевна.
– Дозвольте мне сказать? – обратилась она к судье.
– Кто вы такая?
– Я председатель лутошинского колхоза.
– В родственных связях состоите?
– Нет.
Судья посовещался с заседателями и объявил:
– Разрешаем. Но недолго. Пять минут.
– Вот тут гражданин прокурор обозвал Плахина паразитическим элементом, – начала Вера Васильевна. – Но позвольте спросить у вас, уважаемый, а с чего вы так заявили?
– На основании документов. Вот их, – потряс прокурор бумагами.
– Документов. Бумаг… – горько усмехнулась Вера Васильевна. – А у живых людей почему не спросили? В сельсовете, у меня, у рядовых колхозников. Да известно ли вам, что Плахин лучший тракторист в колхозе, честный труженик. Все лето на тракторе. Керосином пропах. А подошла страда – на комбайн пересел. Не смыкая глаз работал. А ведь он инвалид. Право на отдых имеет. Изранен в войну. А вы… «собственник, кулак… пчел для наживы купил». А ведомо ли вам, гражданин Худопеков, что пчелы те были с лету пойманы. И не для наживы. Нет. Душу вы плохо знаете его. Он две колоды вон колхозу отдал, чтоб общая пасека была. А вы… И как не стыдно только!
Худопеков вскочил.
– А вы не стыдите. Зелены еще. Не доросли…
Вера Васильевна покачала головой.
– Эх, прокурор, прокурор! Сквозь землю провалиться за вас.
Зал загудел, как тронутый улей. С мест раздались выкрики:
– Позор! Безобразие! Судят кого…
– Спокойствие, граждане. Не мешайте работать, – позвонил судья.
– А вы не зажимайте рот. Зачем тогда приглашали?
Судья поспешно объявил перерыв. Он, видимо, понял, что не сделай этого – озлобление колхозников дойдет до предела и они демонстративно покинут зал, показательный суд сорвется. Надо было выиграть время, унять страсти и уже после продолжать процедуру суда. Однако за кулисами произошло что-то непонятное. Перерыв с десяти минут затянулся до тридцати, сорока, а потом и вообще случилось нежданное. На сцену вышла крашеная блондинка и, лениво зевнув, объявила:
– Суд откладывается. Можно разъехаться по домам.
16
Возвращаясь домой, Плахин тревожно думал: «Кто же прервал суд? Почему? Может, прокурору не понравился допрос? Или потребовались новые данные судье? Вера Васильевна ведь заявила: „Никого не спросили, не посоветовались ни с кем“».
А между тем, все произошло иначе. Как только судья объявил перерыв, заседатель – слесарь завода Иван Касьянович сказал, что он отлучается на несколько минут на завод, а сам тем временем через улицу и к секретарю райкома, недавно избранному из местного актива. В кабинет ворвался без стука, как на пожар.
– Кондрат Ильич! Секи голову, мордуй старика.
Секретарь райкома испуганно и недоуменно уставился на старого члена бюро. Худая, с острым кадыком шея его вытянулась из белого воротничка рубашки.
– Что случилось? За что?
– Суд приостановил. Прокурора обозвал долбней.
– Вы?
– Да, Кондрат Ильич.
– Какой суд? Почему? Ничего не понимаю. А ну-ка, садись. Да садись же, говорю.
Секретарь райкома подвел старого слесаря к креслу и, насильно втиснув его туда, сам сел перед ним на стул.
– Ну, говори. Кайся, как на духу.
– Да что скрывать-то. Все расскажу. Очумели у нас в районе. Честных людей отдают под суд.
– Каких людей? Кого?
– О трактористе Плахине слыхали?
– Плахине? Ну как же. Я недавно грамоту ему вручал.
– Грамоту, – усмехнулся Иван Касьянович. – Чихать Худопеков на наши грамоты хотел. Он его в тунеядцы записал и пять лет тюрьмы прописал.
Секретарь райкома вскочил:
– Да вы что? Не может быть.
– Не верите? А я три часа на процессе сидел. Там такую комедию затеяли, что тошнит. Народ с сел согнали.
– Но за что? За что судят-то?
– А черт их батьку знает. Парень вовсе не виноват. Четыре колоды пчел развел. Две колхозу на развод отдал, а два улья себе оставил. Ну, агент райфо заметил, раздул налог. Не платишь – пчел давай. Тот: «Не отдам. Катись к едрене». Этот в амбицию: «Грузи!» В споре под улей попал, ну и к прокурору, жалобу ему на стол. Тот по тупости не разобрался и ляп статью «Покушение на государственную личность».
Секретарь райкома бросил на стол карандаш:
– Ах, долдоны! Ах, чумаки! Да за эти штучки…
Он подошел к телефону, снял трубку и быстро набрал трехзначный номер.
– Судья? Судью мне прошу. Это вы, Зиновий Зиновьевич? Очень приятно. На ловца и зверь бежит. Вы что это там затеяли? Какой к чертям процесс? Что за трескотня? Кого судите? Что не кричи? По головке вас гладить? Дифирамбы петь? Да за это по шее надо бить. Что? Вы независимы? Ах, вот оно. Значит, можете на головах ходить, честных людей мутузить… Ну так вот что. От имени райкома я вас с Худопековым ставлю на ноги и требую: балаганщину прекратить! Людей отпустить. Все! До свидания.
Иван Касьянович вытер о подол куртки руку и протянул ее секретарю райкома.
– Спасибо за поддержку.
– Вам спасибо, Касьяныч. За партийный глаз. За прямоту!
* * *
Как бы обрадовался Плахин, что на его стороне оказались народный заседатель Иван Касьянович и секретарь райкома! Гора свалилась бы с плеч. Однако ни о чем этом Плахин не знал. Всю неделю ходил он мрачный, придавленный несправедливостью, а в понедельник на следующую встал чуть свет и начал собираться в дорогу.
– Ты куда это, Ваня? – спросила жена, разбуженная стуком упавшего сапога.
– В Москву поеду. С человеком одним надо поговорить.
– С каким?
– Есть у меня там, – сопел Плахин, натягивая сапог. – Он рассудит. Посоветует, как быть.
– А если пойти в райком?
– Ты думаешь, суд назначался без санкции райкома?
Лена пожала плечами.
– Я не знаю, Ваня. Смотри, как лучше. Тебе видней.
В этот же день Плахин был в Москве по названному в справочном бюро адресу. С волнением подходил он к большому учреждению с гранитным подъездом и красной звездой на четырехэтажной башне. Вот сейчас, через несколько считанных минут, он увидит человека, слово которого вело в огонь и дым. Они уйдут с ним ну хотя бы вон в тот сквер на лавочку и будут говорить, как родные, начистоту. И уж, конечно, он-то наверняка поймет душу солдата, как понимал ее там, в огне. Поймет и скажет, надо ли идти в атаку или обождать.
Плахин поднялся по ступенькам к двери. Мимо спешили офицеры, доставая на ходу пропуска.
– Разрешите обратиться? – остановил одного из них Плахин, по-военному вскинув руку к шапке.
– Да, слушаю вас.
– Не могли бы вы вызвать подполковника Ярцева?
– Ярцева?
– Да, Сергея Николаевича Ярцева.
– Нет, не знаю такого.
Потоптавшись с минуту в нерешительности, Плахин обратился к другому офицеру, на этот раз к улыбчивому моряку. Он показался Плахину очень добрым, чем– то напоминавшим Ярцева.
– Товарищ капитан второго ранга?!
– Слушаю вас. – Моряк окинул его взглядом с ног до головы. – Товарищ– бывший солдат, как вижу. Я не ошибся? Не снизил ваш чин?
– Нет, все правильно, – кивнул Плахин. – Солдатом служил.
– Так чем вам помочь?
– Да видите ли… Я офицера одного ищу. Сергея Ярцева. Может, слыхали?
– Ярцева? Сергея Николаевича?
– Да, да. Подполковника Ярцева.
Моряк еще раз пробежал взглядом сверху вниз и, как показалось Плахину, помрачнел.
– А вы кем доводитесь ему? – спросил он тихо и сожалеючи.
– Да никем. Он просто мой командир. Я давно не видел его и вот приехал… повидаться, поговорить.
– Издалека приехали?
– Из Рязани.
– Да-а, – вздохнул моряк. – Бывал я в Рязани. И командира вашего знаю хорошо. В одном отделе работали с ним.
Плахин почувствовал недоброе.
– A-а… а разве он не работает теперь?
Моряк коротко рассказал, что произошло с Ярцевым, извинился за излишнее любопытство и куда-то заторопился по своим делам. Плахин пошел тоже. Пошел по глухому переулку, не зная зачем и куда. Ему было до слез жалко своего командира. Он же ни разу не увильнул от боя. Все лихо вместе с солдатами перенес, а теперь нашелся чинуша, героя в дезертира превратил. Как же так? Как же так? – твердил он одно, тихо двигаясь по тротуару.
На башне Троицких ворот ярко горела малиновая звезда. А на стенке жилого здания, напротив нее мраморная вывеска: «Приемная Председателя Президиума Верховного Совета СССР».
Плахин остановился. А что если зайти да рассказать обо всем? И о себе, и о своем командире, о всем, что мешает лучше жить? Рассказать и спросить: «Есть ли правда на земле? А если есть, то как же она терпит свинскую несправедливость?»
– Иван Фролович! Плахин!! – окликнул кто-то.
Плахин оглянулся. На другой стороне улицы, у Манежа, с рулоном под мышкой стоял новый секретарь Спас-Клепиковского райкома Кондрат Ильич и махал рукой.
– Шагай сюда. Я жду!
Плахин подошел, сухо поздоровался.
– Здравствуйте, Кондрат Ильич. Слушаю вас.
– Здорово, Славы кавалер! Ты чего это здесь прогуливаешься? Там зябь надо пахать, солому скирдовать, а он…
– Э-э, какая там зябь, – буркнул обиженно Плахин. – Сами же, поди, под суд благословили.
– Правду приехал искать?
– Да хотя бы…
– Ну и как?
Плахин, потупив глаза, молчал. Широкоплечий, с большими, угловато согнутыми руками, он заслонил собой полтротуара. Пешеходы, недовольно косясь, обходили его. Секретарь райкома дружески обнял лутошица, отвел его ближе к стене.
– Вижу я, разуверовался ты, братец, думаешь, ленинской правды нет. Было такое? Говори, чертов сын.
– Было, – сознался Плахин.
– Ну так вот. Ты еще молодой коммунист, и сказать пару слов тебе не мешает. Дрянь эту выкинь из головы, и чтобы духу ее не было никогда. Знай, правда святая в партии нашей живет. И кто бы ни пытался обойти ее, она рано или поздно даст по зубам. Понял?
– Понял, Кондрат Ильич. Но ведь судят…
– А суд твой не состоялся и не состоится. Отменили мы его, дорогой товарищ.
Плахин обхватил своими большущими клешнями маленького, на вид хилого секретаря райкома.
– Кондрат Ильич!.. Дорогой… Да я… При всем народе расцелую вас.
– Ну, хватит, хватит, медведь, – смутился секретарь. – Кости поломаешь.
Плахин выпустил из объятий Кондрата Ильича и благодарно взял его под локоть.
– А теперь идемте. Идемте, и баста.
– Куда?
– В ресторан, Кондрат Ильич. Водочкой вас угощу.
– Ты же не пьешь? На прошлом празднике, когда грамоту вручал, даже пива не выпил.
– А сегодня выпью. За вас. За правду нашу!
Секретарь райкома положил на плечо Плахина руку и, увлекая его к диетической столовой, грустновато, по с надеждой сказал:
– Выпьем, Иван Фролович. Как следует выпьем, когда поднимем на ноги хозяйство района. А пока пойдем-ка борща поедим. Ну и проголодался я на этом кустовом совещании!
17
Великое дело привычка.
Все вначале казалось Сергею унылым, сиротливо-чужим. Никак не мог он сродниться с новым военным городком, отдаленным от штаба дивизии на десятки километров. Тянуло туда, где сияют огни районного городка, где по вечерам в маленьком парке гремит музыка, где есть и кинотеатры, и лавчонки со свежим пивом.
А потом привык, вжился, и как-то похорошели в его глазах казармы, веселее выглядел теперь широкий батальонный плац, уставленный плакатными щитами, и не таким неуютным стал солдатский клуб с белыми колоннами, но без крыши. Только не нравилось Сергею, что нет в городке ни деревца, ни кустика. Трава и та растет лишь оазисами возле умывальников.
А во всем виновата вода, десять километров до нее от батальона. Там в предгорье шумит полноводная река. Там проходят занятия и учения. А тут… Нет жизни без нее. Нет зелени. Жесткая норма в батальоне на воду. Десять ведер для общего питья и по фляжке в день на брата. А в батальоне служит молодежь. Ей хочется и умыться до пояса, и поплавать…
