Текст книги "Вербы пробуждаются зимой (Роман)"

Автор книги: Николай Бораненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

– Так, – проговорил министр, еще раз окинув взглядом офицера. – Значит, командира заменяете, товарищ Ярцев?

– Так точно, товарищ Маршал Советского Союза! Как говорится, в двух ролях.

Комдив поспешил разъяснить:

– Некого было поставить, товарищ маршал… По нужде пришлось.

– А что ж тут худого, товарищ Гургадзе. Наоборот, это очень хорошо, что политработники в нужный момент заменяют командиров. И, как вижу, выходит неплохо. Вы на фронте тоже сапером служили?

– Никак нет. В пехоте был, – ответил Ярцев.

– Тогда тем более молодец. Смотри, как быстро подготовились. Срок-то какой!

Командующий назвал время. Министр еще больше оживился, тронул Ярцева за рукав.

– Вы вот что… Расскажите-ка, как это было? Какую хитрость применили?

Ярцев пожал плечами.

– Все просто, товарищ министр. Резервный взвод заранее развернули. И как только получили вводную, сюда его.

– Так, так, – о чем-то думая, кивал министр. – Ну, а если снова бомбежка? Опять потери…

– И на этот случай есть резерв.

– Какой же?

– Три машины с досками, бревнами и готовыми плотами.

– Слыхал, – кивнул командующему министр. – Его, брат, не застанешь врасплох. Все продумал.

Министр отпустил офицера, подошел к обрыву и, глядя на переправочные машины, задумался. «Все это неплохо. Хорошая техника. По сравнению с прошлой бесспорный шаг вперед. Ну, а в будущей войне? Надежны ли эти средства? Вряд ли. Одна ракета с ядерным зарядом, – и машин как не бывало. И потом вся эта погрузка, выгрузка все же продолжительна. Как ни старайся, а на это уходят часы. Где же выход? Надо искать».

* * *

Тяжел марш в пустыне. Хотя теперь пошли и другие марши, хотя солдаты и не топают пешком, а едут на машинах, бронетранспортерах, но все же тяжело. Испепеляюще палит солнце. Жаром дышит земля. К броне не притронешься рукой. Песок бьет в глаза, хрустит на зубах, спины мокрые. И ждут не дождутся солдаты большого привала. А как его объявят, упадут с машин в тень, тащи – не стащишь с места, и лучшая каша не каша, – дай полежать солдату, снять сапоги. И уж если подсядет к ним старшина Егор Иванович – шутник и рассказчик, то лучшего отдыха и не сыскать.

А куда же старшине деваться, как не быть с солдатами. Он всегда с ними, всегда тут как тут.

– Как маршок, пехота?

– Тяжеловат! Жара. Песок надоел, – завздыхали солдаты.

– Втянетесь, – присел в кружок Егор. – Пообвыкнете.

– Где там втянешься, – вытирая вышитым носовым платком шею, грудь, сказал исхудалый от жары солдат. – Служба не мед. Поздно ложиться, рано вставать. Тревоги разные… Не то что в гражданке. Там спи сколько влезет и никто тебя не потревожит. Наоборот, жинка уговаривает: «Поспи, милок, погрей бочок».

Егор усмехнулся:

– Это только по первости, брат. В медовый месяц такие нежности раздают. А потом другая идиллия тебя ждет. Чуть заря проклюнется, кулак тебе в бок. «Дрыхнешь, черт. Рассвело уже. Солнце в пятки греет. Ступай за водой, да дров наколи, да печь затопи, да картошки начисти, да юбку мне погладь», да еще сто десять вот таких же «да». Скажешь ей слово супротив– сейчас же кинется соседа прославлять. И где только такие ангельские соседи берутся? Он и не курит, и не пьет, и с курами просыпается, и все дома делает, и управляется чесать ей пятки, и на руках ее носит. А перечислив эти достоинства соседа, на тебя напустится и как есть наизнанку все перевернет. Скажите, нет таких?

– Есть! Точно. Не одна, – разом отозвались солдаты.

– И верно, не одна, – кивнул Егор. – Пожалуй, в сотне парочку найдешь. А может, и побольше. Никто их не считал, да и невозможно. Они ведь публичные дискуссии, как в комсомоле, не ведут, под критику «чубы» не подставляют. А все больше домашние баталии заводят, бьют, так сказать, с закрытых позиций. Навалятся трое на одного – жена, тесть, теща и давай клевать, по перышку общипывать, как петуха. Попробуй отбейся.

Прячась от глянувшего сквозь ветви солнца, Егор сдвинулся в тень и опять заговорил:

– Так что не спеши жениться, хлопцы. А коль решился, так прежде посмотри, чтоб не было таких баталий.

– Ох, товарищ старшина! – вздохнул исхудалый. – И хитрющий вы!

– Чем же это?

– Да как же. Нас от женитьбы отговариваете, а сами собрались жениться.

– Есть такая наметка, – сознался Егор. – Имеется… Но мне, хлопцы, и сам бог велел. Я же солдатскую отслужил, на сверхсрочную остался. А сверхсрочник – это другой разговор. У него и права другие. Думаю, что и многие из вас будут не прочь воспользоваться ими.

Задумались солдаты. Сизый дымок повис у них над головами. Не скоро им еще до этого. Много еще надо потеть, чтобы дослужиться до сержантского чина, стать таким, как вот он, всеми уважаемый в полку Егор Иванович. Да и станешь ли? У него вот на груди звезда Героя. А звезды эти не запросто дают.

– Егор Иванович, – обращается по имени-отчеству один из солдат, зная, что вне строя старшина это разрешает, – а что нужно, чтобы героем стать?

Егор думает. Мелкая конопля на его лице постепенно темнеет.

– Совесть. Человеческую совесть, – говорит он, с силой подчеркивая это слово.

Солдаты недоуменно переглядываются. Они не поняли смысл слов старшины, и он тут же пояснил:

– По совести, говорю, служить надо. Как присяга велит. И, конечно, не ради награды, а во славу Родины, друзья.

– Все это верно, – согласился солдат. – Только какой же чудак не захотел бы героем стать?

– Ты, Федя, хотя бы отличником стал! – выкрикнул кто-то. – А то все на тройках скачешь.

– Стану, не волнуйся.

– Будем ждать.

– Зачем же ждать, – упрекнул Егор. – Помочь парню надо!

– Поможешь ему. Он у нас, Егор Иваныч, с норовом, как необъезженный конь. Ты его вправо, а он влево. Лезет напролом.

«Егор Иванович. Егор». Постойте, постойте. А не тот ли это молодой солдат Егорка, что смерти боялся как огня? Не тот ли, что завороженно слушал рассказы фронтовиков? Ну конечно же он – Егорка. И росток тот же. Только плечи пошире раздались. И то же дробное лицо в веснушках, точно посыпанное коноплей. Но что за диво! Почему в его разговоре, в манере запросто и в то же время с достоинством держаться что-то знакомое?

Прислонясь спиной к борту плавмашины, Сергей Ярцев пристально смотрел на Егора Ивановича и пытался вспомнить, у кого же из солдат-фронтовиков было вот такое в характере, в поступках.

Ба! Да это же рассудительность, степенство старшины Максимыча, сдержанная сила Ивана Плахина, а балагурство… ну, понятно, в измененном виде, Степана Решетько. Вот как оно! Из рода в род. Из поколения в поколение…

21

Утром следующего дня горнист сыграл отбой – конец тактических учений. И сразу же стало тихо и скучно на степных дорогах. Уткнулись в кусты ивняка седые от пыли танки, рассыпались по песчаным ямам бронетранспортеры, жирафами уснули под деревьями пушки, как слоны на водопое, сгорбились под брезентами «катюши». Только на крутом бархане все еще буксовала застрявшая ракетная установка. Она была в первый раз на тактических учениях, и, может, потому ей и не везло. Громоздкая, еще не освоенная, она, бедняга, то сваливалась в кювет, запруживая своей гигантской трубой всем дорогу, то вязла в песках, и потому люди к ней относились, как и ко всему неизвестному, новому, с усмешками и недоверием, но все же с любовью и любопытством.

Увидев, что ракетная установка опять застряла, солдаты, отдыхавшие поблизости, не сговариваясь, потянулись к бархану. Привалила целая рота вместе со старшиной Егором Ивановичем. Те, кто диковинку уже видел, сразу облепив корпус тягача, начали помогать. Другие же, заломив шляпы, все еще не решаясь подступиться, восхищенно галдели:

– Вот это штучка – от половника ручка!

– Да-а. От такой нигде не скроешься.

– Велика Кулина, да дура, – скептически оценил увалистый солдат с обожженным на солнце носом.

– Помолчал бы. Знаток, – укорил солдата ефрейтор. – Ну что ты в ней понимаешь?

– А тут и понимать нечего. Акулина и есть Акулина. Только дороги прудить. Ни один тягач не тащит.

К «знатоку» подошел ефрейтор, с прищуром улыбаясь, поправил на его груди заржавелый значок «Друг собаководства».

– Ты, Сема, в своей Акулине разобрался бы толком, а то небось…

Семен откинул руку язвившего дружка:

– Разберусь. Без вашей помощи.

– Смотри. А то как бы не случилось, как с Ванькой одним.

– Каким?

– Да женился в деревне Иван. Парень придурковатый был, а девчонка в жены попалась робкая. Ну, прошла ночь…

– Эй, балагуры! – крикнул старшина. – А ну, навались.

Солдаты кинулись на помощь. Заглушая крики, заревел мотор тягача. Замелькали траки гусениц, поползли, взметая пыль, по рябому бархану.

Седые от пыли, но довольные, отвалили от ракеты солдаты, шляпами, руками машут, кричат:

– Пошла, родимая!

– Вперед, гроза небес!

…После полудня, когда люди отдохнули и привели себя в порядок, на лужайке под ветлами начался разбор полкового учения. К этому времени посредники уже доложили министру результаты своих наблюдений и теперь сидели на передней скамейке, ждали, что он скажет. Офицеры полка расположились амфитеатром на склоне горы. Почти у всех были в руках блокноты.

На столе, застланном красной скатертью, лежал листов на тридцать доклад, подготовленный офицерами генштаба. Но министр им не воспользовался. Он, устало хмурясь, полистал его, выписал себе в блокнот что– то и, отложив листы в сторону, где сидели Коростелев, Бугров и Гургадзе, принялся подводить итог. Говорил он негромко, неторопливо, точно взвешивая каждое слово, пытливо всматриваясь в лица офицеров, как бы стараясь их запомнить или по крайней мере разглядеть.

В его речи не было общих, напыщенных фраз, какими нередко начинаются речи некоторых начальников. Он говорил просто и, в сущности, о том, что видел своими глазами, что думал в дороге, на переправе. Ко всему прочему он лишь напомнил о железной необходимости осваивать новую технику, драться за секунды, ибо в будущем сражения могут протекать в молниеносном темпе.

Кончая выступление, министр собрался было рассказать о подсаженных лещах, но, вспомнив обещание Коростелева лично разобраться и наказать виновных, не стал. Не хотелось омрачать приподнятого настроения людей. Они потрудились славно. И министр, поблагодарив за это всех, кивнул на соседний столик, где в красных коробочках поблескивали часы и нагрудные знаки:

– А теперь отметим лучших. Героев учений.

Щеголеватый, гладко выбритый полковник, раскрыв синюю с золотым тиснением папку, зачитывал приказ. К столу один за другим подходили смущенные, немножко растерянные неожиданной похвалой офицеры. И министр, улыбаясь, радуясь вместе со всеми, протягивал им награды, крепко пожимал руки, иных по-отцовски обнимал.

– Майор Ярцев Сергей Николаевич! – выкрикнул полковник. – Награждается…

Сергей подошел к столу. Министр протянул ему часы, Почетную грамоту, пожал руку и на минуту задержал взгляд на его погонах:

– Позвольте. А почему вы майор? Вы же были подполковником?

– Был, товарищ министр.

– И что же?

Сергей, бледнея от стыда, понурил голову.

– Разжалован, товарищ министр.

Белесые пышные брови министра поднялись. Глаза помрачнели.

– За что? В чем провинились?

За столом поднялся Бугров.

– Товарищ Маршал Советского Союза! Разрешите мне доложить вам об этом особо.

Министр обернулся к стоявшему позади порученцу:

– Запишите. Напомните мне сегодня. И офицера пригласить.

– Есть!

* * *

Ожидая вызова к министру, Ярцев ходил сам не свой. После учений надо было подвести предварительные итоги политработы, собрать перед выходом с полигона агитаторов, молодых шоферов, но все это пришлось поручить секретарю партбюро. Сам Ярцев сейчас ничего делать не мог. Неожиданный приказ о разжаловании в майоры вышиб его из нормальной колеи. Ему казалось, что все неприятности уже позади. Работай. Дерзай. И вдруг…

«Добились все-таки своего. Добились, – злясь, рассуждал Сергей. – Не забыли еще, значит, меня. Помнят критику, злобные чинуши. И за тысячу километров жжет она их. Но ничего. Мы еще скрестим с вами шпаги, Зобов и Дворнягин, дай только примет на беседу министр. Обо всем доложу. Воевать так воевать!»

Так рассуждал Сергей, готовясь к беседе с министром. Однако сбыться этому было не суждено. Сразу же после обеда министр сел в вертолет и вместе с Коростелевым улетел в Ташкент.

Расстроенный и огорченный, Ярцев поспешил к Бугрову, узнать, не докладывал ли о нем он министру. Но и тут Сергея постигла неудача. Инструктор политотдела сказал, что Бугрова срочно вызвали зачем-то в Москву и он уехал на гражданский аэродром.

22

Петр Макаров совсем потерял надежду когда-нибудь увидеть Эмму. Он знал, что однажды провинившегося, в чем-то замеченного в Германию снова не посылали. Да и на обещания замполита Ярцева махнул рукой. «Напрасные хлопоты. Разве кто разрешит? А как хочется побывать в своей части, увидеть друзей, товарищей и, конечно, ее – Эмму, хотя бы узнать, что с ней. Нет, надо уехать на месяц в отпуск на родной Енисей, закатиться с друзьями на рыбалку, пожить в шалаше, побегать босиком по росистой траве, подышать настоем таежных цветов и забыть про все».

Как только вернулись с тактических учений, Петр написал рапорт и понес его в штаб батальона. Но по дороге встретился посыльный и сказал Макарову, что приехал командир дивизии и зачем-то срочно вызывает его.

Гургадзе встретил Макарова своей неизменной доброй улыбкой, о которой в дивизии говорили: «Улыбка Гургадзе – дороже похвалы».

– Ну, дорогой, могу обрадовать тебя, – сказал он просто, сердечно, и под черными усиками у него мелькнула улыбка.

– Чем, товарищ полковник?

– Э-э, чем? Как будто не знает. В свою часть вернуться хотел?

– Да, но ведь я… провинился там.

– Провинился, верно. Но провинность та надуманная была.

Макаров пожал плечами.

– Не понимаю.

– Все понятно, как в стихах Шота Руставели. Напрасно, говорю, считали ваше поведение проступком. Да что об этом. Теперь это – дело прошлое.

– Как прошлое?

Гургадзе вышел из-за стола, скрипя новыми сапогами, прошелся от окна до порога небольшой штабной комнатенки и по-отцовски положил руку на погон офицера.

– А вот так, дорогой. По-иному все стало.

– Неужели?

– А что же тут плохого? Ведь наши солдаты – представители первой в мире страны социализма! Солдаты самой высокой идеологии! И пусть, как говорят у нас в Грузии, по-братски делятся улыбками, трубками и светлым умом. А чего же? Чем ближе, тем горячее. Не так ли, дорогой?

Макаров готов был расцеловать комдива. Слезы навернулись ему на глаза. Он был несказанно рад, что с него наконец-то свалилось черное пятно. Сразу вспомнился Чуркин, его сухие, как сама инструкция, слова. Как он себя чувствует? Что бы сказал теперь? Э, да разве он не выкрутится, не найдет оправдания своим словам?

– Министр обороны разрешил вам вернуться в свою часть, – сказал Гургадзе и протянул какой-то листок.

– Спасибо, – поклонился Макаров.

– Не мне спасибо, а Бугрову и Ярцеву. Они хлопотали за вас. А я лишь поручение министра выполняю, разрешение вернуться в часть передаю.

Собираясь уезжать, Гургадзе выключил настольный вентилятор, надел фуражку и уже у порога спросил:

– И как вы настроены? Вернетесь или?..

– Думаю, в отпуск съездить, товарищ полковник, вздохнул Макаров, – а там подумаю.

– Ну, что ж… Подумай. Говорят, что все орлы перед полетом думают.

23

В середине лета реваншисты из Западной Германии снова устроили провокацию в Берлине. Слух о ней в тот же час докатился до Грослау, и Эмма тут же прибежала в военный городок узнать, не приехал ли из России Петр. Однако дежурный по контрольно-пропускному пункту, знакомый старшина, сказал, что никто не приезжал. Разве что прямо в Берлин. И Эмма тотчас же села в электричку и поехала туда. О занятиях в музыкальной школе, конечно, не могло быть и речи. Какие там занятия!

Эмма очень боялась войны. Ведь столько было пережито, и особенно во время бомбежек. Почти месяц пришлось сидеть в темном подвале, вслушиваясь в душераздирающий свист бомб, ожидая каждую минуту прямого попадания. В подвале было холодно, сыро и спать можно было только по очереди, потому что из всех щелей выглядывали голодные крысы. Стоило кому-либо задремать, как они набрасывались на оголенное тело и начинали кусать. Заеденных насмерть, кроме больной старухи, никого не было, но дикие крики доносились то из одного угла, то из другого каждый час.

А потом потянулись томительные дни скитаний по очередям за куском хлеба и овсяной похлебкой. Чтобы первым занять очередь, приходилось вставать в три-четыре часа утра. Но и тогда у магазинов, военных русских кухонь уже стояли толпы. Очень тянуло спать и так хотелось есть, что голова кружилась и становилось дурно.

Эмма закрыла глаза и сразу же перенеслась в далекие майские дни 1945 года. В сквере у Бранденбургских ворот дымит военная русская кухня. К ней большой дугой загибается очередь голодных женщин, стариков и детей. Где-то в середине ее с котелком в руке стоит и она – худенькая, очень тихая девочка в рваном пальто. Ей так хочется есть! Под ложечкой нестерпимая боль. Во рту все пересохло. А очередь, как нарочно, движется так медленно, до кухни так еще далеко!

В голове сплошной звон. Все вокруг падает, кружится, кружится… и она вместе с деревьями, очередью, небом, домами валится на мостовую. Над головой что-то громко, наперебой говорят. Кто-то поднимает на руки и куда-то несет. Несет долго, очень долго. И вот она уже открывает глаза и видит этого человека. Он усатый, в рябинах, с печальными, но добрыми глазами. На зеленой пилотке у него красная звезда. Он осторожно усаживает ее за стол, подает стакан воды, ласково гладит по голове, улыбается, что-то говорит лысому толстому повару, стоявшему с большим, как лопата, черпаком в руках. Тот подает котелок с душистой, пахнущей сливочным маслом кашей и тоже улыбается, весело подмаргивает, говорит. Но что, она не понимает. Как жаль! И почему это люди говорят по-разному? Вот диво!

– Никакого тут дива нет, – говорит кто-то громко и зло. – Они просто бандиты.

– Неправда! – вскрикивает Эмма и, разбуженная своим голосом, просыпается от дремоты.

Немолодая женщина, сидящая в вагоне электрички напротив, удивленно смотрит сквозь очки и спрашивает:

– Почему неправда, фройлен? Вы видите, что они сделали с вагонами?

Эмма смотрит в окно. Мимо медленно ползет электричка. На дверях вагонов кто-то вывел грязными в мазуте пальцами фашистские свастики и слово «реванш!».

– Вы видите? – вторично спрашивает женщина.

– Да, – кивает Эмма. Теперь она понимает, кто назван бандитами. Только она бы их назвала не бандитами, а самыми скверными словами, какие только есть на свете. Нет, мало этого, она бы своими руками выцарапала глаза тем, кто это сделал.

Старичок с белой бородкой, похожий чем-то на ученого, чем-то на святого с иконы, грустно посмотрел в окно на проплывающие мимо вагоны.

– Глупый немец. Глупый немец… сам себе могилу копает.

Эмма вспыхнула.

– Неправда! Не все такие. Большинство немцев не хочет войны.

Старичок оборачивается, с любопытством смотрит на вспыльчивую девушку с огненными глазами.

– Разве я об этом сказал?

– Но так показалось.

– Показалось? – Он улыбнулся. – Я поясню свою мысль, фройлен. Немцы сами по себе не кровожадные люди. Они любят землю, труд. Но беда в том, что они слишком быстро поддаются влиянию отсталых и, я бы сказал, бредовых идей. Да, да, фройлен. Горько признавать. Я тоже немец, но это так. Как показала история, наш народ легко уводили в кровавый омут различные заумные авантюристы. А их было немало. Фридрих, Вильгельм, Гитлер, Аденауэр…

Он пересчитал их по пальцам, потом снял очки, сунул их в карманчик легкого парусинового костюма и еще живее заговорил:

– Сейчас, когда колесо истории повернулось и сбросило всех фюреров в уходящие века, нам, взрослым, даже детям, смешны их глупые идеи «чистой расы» и «мирового господства». Но тогда, увы! люди верили в их бред, мало того, лезли за них в огонь. Да и сейчас вот лезут. В чем же причина? А в том, фройлен, что немцу нужно просвещение. Прогрессивное просвещение.

– И палка по голове, – свернув газету, вступил в разговор мужчина лет сорока.

– Палка? – удивленно взглянул старичок. – Нет, позвольте, почему именно палка?

Между ними завязался спор. Каждый доказывал свое. Но Эмма уже не слушала их. Она с тревогой думала о Петре. Где он в эти дни? Там, у себя в России, или, быть может, уже прилетел самолетом сюда?

Электричка плавно подходила к вокзалу. Пассажиры встали. Эмма сквозь плотную толпу протиснулась к двери и первой спрыгнула на перрон.

На привокзальной площади никаких следов беспорядка. К билетным кассам шумно подкатывают такси. Носильщики приносят и уносят дорожные вещи. У подъездов чинно прохаживаются полицейские. Невдалеке под липами стоят три танка. На броне сидят, мирно балагурят немецкие танкисты.

Эмма подошла к ним.

– Скажите, пожалуйста, где мне разыскать русских танкистов? – немного смущаясь, спросила она, обращаясь ко всем.

– А зачем они вам? – лукаво спросил тот, что сидел верхом на стволе пушки и только что наигрывал на губной гармошке.

– Какой ты непонятливый, Карл, – сказал другой танкист. – Фройлен, может, влюбилась в советского паренька.

– В такую и я бы влюбиться не прочь! – воскликнул третий. – Чего стоят одни глаза!

Эмма круто повернулась. (Ей было не до шуток сейчас. Они вот весело балагурят, а у нее…) Властный голос остановил Эмму:

– Девушка!

Она оглянулась. Подошел молодой офицер с пистолетом в скрипучей кобуре.

– Идите к Бранденбургским воротам. Или на Карл Маркс-штрассе. – И добавил с мягким укором: – А на шутку обижаться нельзя.

Долго, очень долго искала Эмма своего Петра. Она побывала и у Бранденбургских ворот и на Карл Маркс-штрассе, но Петра нигде не было.

Мучительная тоска охватила ее. Тысячи людей были на улицах, а ей казалось, что в этом шумном, бурлящем городе она одна, что несчастнее и сиротливее ее нет никого на свете. А тут еще усталость. Почему-то кружилась голова и до нестерпимой боли жгло пальцы ног. С чего бы это? Туфли, что ли, малы? Или просто ноги отдавили в толпе?

Она зашла в сквер, села на скамейку, сняла туфли и, отдыхая, опустила ноги в мягкую, прохладную траву.

– О-о, кого я вижу! Эмма! – раздался чей-то восторженный голос.

Эмма оглянулась и увидела своего учителя музыки – молодого, с белым пушком на губах здоровяка. Он всегда радовался, когда встречал ее. Кое-кто в школе намекал, что учитель влюблен. Но для Эммы это было вовсе безразлично.

– Как вы здесь оказались? – спросил учитель, присев с Эммой рядом. – И отчего бледны? Вам нездоровится?

– Я просто устала.

– В таком случае пойдемте в подвальчик отдохнем, выпьем по чашечке кофе.

Эмма молчала. Она хорошо понимала, что значит это приглашение. Так всегда бывает поначалу. Сегодня чашечка кофе, завтра кружечка пива, а потом другая жизнь и грустные вздохи о первой любви.

24

Однажды стрелянный волк никогда не станет сразу шкодить в том же месте и том же стаде. Он непременно выждет, когда успокоятся, пообвыкнут овцы, забудутся пастухи, и только после этого снова возьмется за старый разбой.

Подобную тактику избрал после разгрома фашистской Германии и полицай Денисий. Вот уже который год сидел он в глухом лесничестве и выжидал, когда высохнут вдовьи слезы, зарастут могилы убитых, сгладятся в памяти очевидцев людские муки, смягчатся сердца у работников уголовных розысков и судей.

Он знал, что русский народ испокон веков отходчив, что пройдет немного лет, и уже не будет у него той лютости к ним – изменникам, притупится людской глаз и мирная волна новостроек, свадеб, хлопот об одежде, еде захлестнет перенесенное горе. Главное – отсидеться. Выжить.

Так оно и вышло. Денисий внимательно следил за газетами, жадно вслушивался в сообщения радио и в душе радовался своему предсказанию. С каждым годом все меньше и меньше судили предателей, все реже и реже появлялись сообщения о поимке, разоблачении их. Да и приговоры были уже не те, что сразу после войны. Тогда почти всех старост, полицаев, доносчиков вешали, расстреливали. Теперь же за подобные преступления лишь приговаривали к большой или незначительной отсидке.

Часто, бродя бесцельно по лесу или коротая нудные вечера в сторожке, Денисий думал о своей судьбе, строил различные планы дальнейшей жизни. Если не подведет здоровье, а оно, слава богу, до сорока пяти еще не подводило, то, пожалуй, можно протянуть до девяноста. В резерве еще полжизни. Где их провести? Здесь? С этими дохлыми старухами? С этой тумбой Варварой? Ни в коем случае! Надо выбрать тихий, милый уголок, купить дом, жениться… Ах, если б на Вазузу, под Вязьму! Нет приятнее местечка. Луга. Соловьи. Рыбешка… Но туда нельзя. Там сразу опознают. Закрыта на родину дорожка. Ну и кляп с нею. Махнем в другие злачные места. Свистнуть бы у Варвары деньжонки. Но как? Где она прячет их, шельма?

Тайник Варвары святой Денисий искал весь месяц. Как только она уходила в лес или уезжала в город, он начинал поиски. Были перерыты все ящики и сундуки, с фонарем в руках осмотрены чердаки и подполья, ощупан каждый узелок и каждая подозрительная тряпочка, перелопачен сад, огород, но кубышку с деньгами словно черт унес.

Неудача разгневала и вывела из терпения Денисия. Однажды за ужином, когда изрядно выпили по случаю удачной продажи меда, он без обиняков заговорил о деньгах.

– По моим подсчетам, почтенная Варвара, у тебя уже скопилось тысяч под пятьдесят.

– И у тебя, святой отрок, не меньше, – язвительно ответила Варвара.

– Откуда же, пречистая? Молящие старушки все натурой носят, яички, молочко…

– Ах, владыка! – покачала головой Варвара. – Ты думал, я слепа и не видела, как ты совал в рукав десятки?

– Когда же, святейшая, подскажи?

– В тот раз, когда сбывали медок на базаре и забитых кур. Может, вспомнишь, как сразу сотню свистнул со стола.

Лицо Денисия налилось кровью. Он все больше распалялся, но сдерживал себя и вел мягкую словесную дуэль.

– Ах, кроткая! – отвечал он, лютуя на расплывшуюся в ухмылке лесничиху. – Стоит ли вспоминать о том. То крохи с барского стола. А коль тряхнуть…

Лесничиха двумя руками отодвинула тарелки от себя.

– Кого тряхнуть? Не меня ли вздумал, зятек?

– Да не мешало бы вытряхнуть тысчонок тридцать.

– О! Да ты, брат Денисий, и вправду на денежки метишь. Не думаешь ли в раю местечко откупить? Домик там из калачей построить, красотку завести, вроде Ленки Плахиной… Глаз не спускаешь, как вижу, с нее.

– Мечтаю, кроткая. Мечтаю.

Лесничиха сунула под нос Денисия кукиш.

– Вот тебе. Не выйдет. И золотом не откупишься, христопродавец. Слишком много крови на тебе. Много жизней загубил, подлюга. За доченьку мою еще не рассчитался.

– А ты?! Ты святая? Сколь в бане сожгла? Припомни!

Лесничиха, развалясь, откинулась к стенке. Страшные в злобе глаза ее косились на нож, торчащий в холодце.

– Может, пойдешь доложишь? Это твоя профессия – предавать.

Денисий вскочил, выхватил из кармана пистолет:

– Молчать! Деньги!

Лесничиха побледнела. Пот крупными каплями выступил у нее на большом плоском лбу. Руки как-то сразу обмякли. Ох, как не хотелось ей умирать, хотя она, не имеющая на жизнь никакого права, прожила после тех сожженных ею девушек вот уже двенадцать лет!

– Сколь хотел, кровопивец? – проговорила с трудом она, трясясь от страха и не владея собой.

– Все! До копья! – не отводя пистолет, потребовал Денисий.

– Все не дам. Половину.

– Все!

– Не дам. Умру, но не дам, Иуда.

Денисий подумал: «Кляп с ней. Пусть отдает половину, а как только покажет, где кубышка, прибью и конец».

– Хорошо. Согласен на половину, – сказал он снисходительно. – Но при мне считаем.

Она встала.

– Идем.

– Куда?

– За деньгами. К горелому дубу. Только возьми лопату.

Они вышли в сени. Не выпуская из рук пистолет, Денисий посветил спичкой и, увидев на полу лопату, нагнулся за ней. В эту же минуту лесничиха бросилась на него грузным телом и прижала намертво к доскам. Теперь она хотела схватить его вооруженную руку, но впотьмах не успела. По уху ей скользнул холодный металл, и оглушительный, самый оглушительный на свете гром вырвал в пустоту ее глаза.

Денисий сбросил с плеч обмякшее тело «сестры» Варвары и прислонился плечом к стене, чтобы передохнуть и сообразить, что делать дальше. Конечно, прежде всего надо убрать убитую Проклу и дождаться зари. Ночью черт его найдет, этот горелый дуб. Их там пять стоит на поляне. Попробуй разберись, под каким кубышка. А на зорьке, как только деньги будут найдены, дай бог ноги, пока не нагрянула милиция.

* * *

В этот вечер Лена раньше обычного кончила работу на ферме. Сегодня обещал приехать с пашни Ваня, и ей хотелось как-то получше встретить его. Еще утром она вымыла полы, прибрала в хате, попросила Архипа истопить баню и сама натаскала туда две кадки воды.

Теперь ей оставалось только сбегать к лесничихе и купить у нее поллитровку. Ваня уже давно, с майского праздника, спиртного в рот не брал, и ей будет приятно, когда он выпьет стопку, крякнет похвально и, как настоящий мужчина, вытрет кулаком усы.

Босиком, раскрывшись, легко бежала Лена по лесной дороге. Росистая трава приятно щекотала ей ноги, мягкий холодок из ключевого оврага обдувал ее оголенные плечи. С придорожных деревьев с шумом срывались угнездившиеся на ночь птицы.

Она бежала и видела перед собой мужа. Прокаленный, усталый, но довольный, он сидит в белой рубашке за столом и по-хозяйски разговаривает с дедом Архипом то о видах на урожай, то о колхозной пасеке… А она все подает и подает им еду. Ведь не зря же она столько всего нажарила, напекла…

Вот и дом лесничихи. Огней что-то не видно. Лишь из дальнего окна уставился на грядку зеленого лука неподвижно-бледный луч.

Лена взошла на крыльцо, тихонько постучала. Никто не ответил. Обождав с минуту, она повторила стук.

Денисий, коротавший время за бутылкой водки, вскочил. Сердце у него чуть не оборвалось, язык онемел, в висках напряженно стучало. Кто это? Зачем? Что делать? Открывать или бежать через двор?

Стук повторился. Послышался робкий женский голос:

– Тетушка Варвара! Откройте.

Денисий облегченно вздохнул:

– Уф-ф. И напугала ж… Принесло тебя!

В начале Денисий хотел промолчать и сделать вид, что в доме никого нет, но вдруг в голову ему ударила шальная мысль. Да это же момент. Единственный момент, когда ее можно взять. А завтра такого не будет и может никогда не быть. Я уже стар, сед, а она… О, господи, помоги!

Торопясь, спотыкаясь впотьмах, Денисий затащил труп лесничихи в чулан, забросал его мешками из-под картошки, закрыл дверь на засов и только после этого впустил Лену. Он готов был наброситься на нее здесь же в сенях, но, побоявшись, что вдруг она закричит и крик кто-то услышит с дороги, рассеянным поклоном пригласил в дом.

Что-то гнетуще-тревожное шевельнулось в груди у Лены. Каким-то странным показался ей этот святой Денисий, у него почему-то тряслись руки и как-то растерянно, неестественно бегали налившиеся кровью глаза. И почему от него пахло водкой? Ведь святые же не пьют, считают это за великий грех.