Текст книги "Вербы пробуждаются зимой (Роман)"
Автор книги: Николай Бораненков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
Зная об этом, Сергей старался быть обходительнее, при резких словах Лихошерста сдерживал себя и многое смягчал либо делал вид, что не заметил, не расслышал. Стремление комбата обзавестись новым Корнеичем незаметно пресек безобидной шуткой: «Боюсь, Григорий, что из меня получится хозяйственник, как из лыка тяж. Лучше я своим делом как следует займусь».
После этого Лихошерст хозяйственными делами Сергею не досаждал. Но линию свою продолжал гнуть. Строгие взыскания все возрастали, хотя в этом и не было уже неизбежной необходимости. Кое с кем из нарушителей можно было просто серьезно поговорить. И это в конце концов вывело Сергея из терпения.
Однажды в воскресный день, придя утром в городок батальона, он увидел странную картину. Солдат-казах, одетый в комбинезон, стоя на ступеньках раздвижной лестницы, мазал дегтем верхние планки забора, опутанные колючей проволокой. Густые черные полосы, расползаясь, текли по желтым, недавно крашенным доскам.
Сергей подбежал к солдату.
– Что вы делаете? Кто приказал?
Маляр прекратил работу, вытер рукавом потный лоб, улыбнулся сахарно-белыми зубами:
– Это? Это товарищ комбат приказал, чтоб солдаты не ходили в самоволку.
– В самоволку? – переспросил, не веря сказанному, Сергей.
– Так точно, товарищ подполковник! В прошлый раз мы тут колючку натянули. Мал-мало помогало. Меньше самоволок было. А потом несознательные солдаты проволоку порвали, и опять самоволки стали.
Сергей горько усмехнулся.
– Выходит, дегтем теперь будем самовольщиков пугать?
Солдат пожал плечами.
– Возможно, так. Товарищ комбат сказал: «Дегтем забор мажем, товарищ Темербаев, солдат в самоволку не полезет. На рубахе деготь виден будет».
– А по-вашему как? Полезет в самоволку солдат? – спросил Сергей, желая узнать мнение рядового.
Казах хитровато сощурил чуть суженные, черные, как спелая слива, глаза.
– Глупый барашек везде пойдет. Умный – без забора в кошаре будет.
– Верно, товарищ Темербаев. Зачем марать забор из-за одного-двух глупых баранов? Другим средством приучим к порядку.
Темербаев растерянно заморгал.
– А… а… как же приказ? Мне сам товарищ комбат приказал.
– Ступайте в казарму, – ответил Сергей. – Я комбату доложу.
Темербаев весело спрыгнул с лестницы.
– Спасибо, товарищ подполковник. Выручили вы меня. А то бы не отдыхал. Все воскресенье на этот деготь отдал.
Сорвав у забора лопух, Сергей обмотал им ручку дегтярки, подхватил ее и направился в штаб батальона.
Лихошерст сидел за столом и, откинувшись на спинку обтянутого серым полотном стула, с кем-то мягко и сердечно разговаривал по телефону.
– Да. да. Конечно. Верно, – соглашался он, весь сияя. – Ну что за вопрос? Сделаем. Пожалуйста. Сколько угодно.
Сергея передернуло. Вот черногуз. Журавль длинноногий. Ведь может по-человечески говорить и голос не повышать. А тут чуть что – кричит, кулаком по столу. Нет, не во всем нервы твои виноваты. Видно, под твою косу не всегда нужно травку, а порой и камень сунуть не грех.
Шагнув решительно от порога, Сергей с грохотом поставил дегтярку на стол.
– Что это, Григорий?
Лихошерст вытаращил глаза от удивления. Он никогда еще не видел таким своего замполита. Да и вообще с ним никто еще так не разговаривал. А тут… Как он смел? Да еще грязную дегтярку на стол.
Не дождавшись ответа, Сергей снова и еще грознее повторил:
– Я спрашиваю, что это, Григорий Фомич?
– Ты что, не видишь? – вскочил Лихошерст.
– Вижу, но хочу знать, какой чудак, если не дурень, придумал это?
– Ну, я придумал. Я, – постучал в грудь кулаком Лихошерст. – Что дальше?
– А то, что глупость это. Несусветная, Григорий.
– Глупость? – И без того широкие ноздри комбата расширились. – Кто вам позволил обзывать глупостью мой приказ?
– Я обзываю не приказ, а негодный метод работы. Так не укрепляют дисциплину, не воспитывают людей.
– Ах, так! Вы еще учить меня! – Комбат вытянулся под потолок, худые скулы его нервно задергались. – Я приказываю покинуть мой батальон!
Сергей усмехнулся.
– Во-первых, он не ваш, а вверенный вам. А во-вторых, никуда я из батальона не уйду. Не вы меня назначали.
Глаза Лихошерста забегали растерянно по комнате и остановились на ведре с дегтем.
– Отдайте деготь солдату!
– Не отдам.
Лихошерст скрипнул зубами, сжал кулаки.
– Вы! Вы… ослушаться! Посажу. Под арест. На двадцать суток!
– Не имеете права.
– Ах, не имею… – Он рванулся к телефону, но Сергей накрыл трубку ладонью.
– Не дури.
– Прочь!
– Не смеши людей.
Лихошерст схватил ведро.
– Прочь!
Сергей не шелохнулся. Ведро загремело в угол. Деготь хлынул по затоптанному паркету. Брызги вырябили меловую стенку у порога. Едкий запах заполнил маленькую комнатенку.
Сергей распахнул половинки окна, кивнул на черную лужу.
– А теперь натирать начнем. Вы от порога, я от окна. Согласен, Григорий?
Комбат сидел за столом и, опустив голову, молчал. Сергей закрыл дверь на ключ, тоже сел у стола, достал коробку папирос, протянул Лихошерсту.
– Кури.
Тот, как и следовало ожидать, отодвинул коробку.
Но не враждебно, а обидчиво, как это делают частенько дети, которым и хочется взять конфету, и жалко потерять свою гордость, так быстро забыть перенесенную боль.
Сергей сам был таким же, понимал состояние Лихошерста и потому не торопился с разговорами, давая комбату время остыть, долго и молча курил, выпускал дым в окно, глядя на бездонно-синее небо. Потом неожиданно для себя загасил недокуренную папиросу, обернулся к комбату.
– Я понимаю тебя, Григорий. Тебе тяжело. Командирский хлеб не из легких. Это только внешне кажется, что вашему брату легко. Командуй, распоряжайся. Отдал приказ и ходи руки в брюки. А на самом деле мало отдать умный приказ. В него душу вложить надо, чтоб люди поняли его и так же, с душой, выполняли. И к тому же ты за все, как говорят, перед богом в ответе. Это тоже понять надо.
Немного помедлив и как бы подведя черту под сказанным, Сергей продолжал:
– Но, если честно разобраться, Григорий, многие трудности ты создал себе сам.
Комбат повернул голову, глянул сквозь пальцы, как бы говоря: «Это какие еще там трудности я себе придумал? Лиходей я, что ли, себе?»
– Да, да, Григорий, – подтвердил Сергей. – Сам, не ведая того, ты их создал. Ты поступал, как тот герой из сказки: сам и швец, сам и жнец, сам и на дуде игрец. Короче, все делал сам, не опирался на актив.
– Откуда ты взял? – очнулся комбат.
– Из жизни видно. В батальоне, кроме собраний, ничего ведь не было. Воспитание заменено нарядами, арестами…
– А ты что же хотел, убаюкивать? Сосочку в рот нарушителям совать? Не выйдет! Провели собрание, разъяснили – будь добр, выполняй.
– Но ведь люди-то разные, – напирал Сергей. – Один побыл на собрании – понял, а другому нужно, помимо того, растолковать.
– Вот ты и растолковывай. Коровью жвачку им жуй.
– Воспитание, Григорий, не коровья жвачка, а великая цель.
– Я не против воспитания. Против текучки. Страсть не люблю по сто раз убеждать.
Сергей вздохнул.
– Вот в этом и беда. Хочется побыстрее, в приказном порядке или вот с помощью дегтя, а не получается. И не получится, Григорий, пока требовательность и воспитание не научимся сочетать. Пока не сумеем души людей раскрывать.
– Намек на лейтенанта Макарова?
– Не только намек, а прямой вопрос. За что на пять суток арестовал?
– За пьянство. За появление на занятиях в нетрезвом виде.
– А ты знаешь, отчего он пьет?
– Знаю. Накопил в Германии денег и пьет.
– А я думаю…
– Ты можешь думать сколько угодно, – резко оборвал Лихошерст. – А мне думать некогда. У меня инспекция на носу. Не научу людей наводить переправу – кожу сдерут.
Сергей задумчиво побарабанил пальцами по столу.
– Болен ты, Григорий. Серьезно болен. В госпиталь надо ехать тебе.
Лихошерст вздрогнул, точно его в чем-то уличили. Исхудалые щеки его совсем побелели.
– Хочешь место занять? В комбаты прешь? – вдруг вскрикнул он надрывисто и зло.
– Глупость. Выдумка, Григорий.
– Не выйдет. Сдохну за столом. Амфибию поставлю у дверей, по не дам. Не допущу! Я душу вложил в батальон. Ду-шу!
– Знаю. Верю. И тем не менее надо идти лечиться.
– Никогда! До последнего дыхания. До капли крови…
– Глупый героизм. Никчемный, – вздохнул Сергей. – Кому он нужен? Кому?
– Родине. Мне. Им вот. – Лихошерст указал на солдат, шагающих с песней в столовую. – Им я нужен. Им! А ты… подножку, В госпиталь… На слом меня. Не вый… не допу…
Сильный приступ удушливого кашля схватил его, и он, мучительно корчась и содрогаясь, заходил по кабинету. Слезы покатились по его щекам.
Сергей протянул стакан с остывшим чаем.
– Успокойся. Выпей воды. Ну же. Двужильный черт.
Комбат, не отрываясь, выпил весь стакан, долго сидел опечаленный у окна и, не поднимая головы, тихо, со вздохом сказал:
– Да-а. Ты прав. Кому нужен такой героизм?
11
В серой, продутой ветрами шинели идет по военному городку Сергей Ярцев. Солнце еще не взошло. Молчат птицы. Спят в казарме солдаты, а ему не спится.
Почти всю ночь провел он в томящем раздумье. Не смог он заглянуть в душу солдата Вичауса, переведенного из центрального городка в саперный батальон. И так и сяк пытался, со всех сторон подходил, но не получалось, хоть плачь. Так и не удалось узнать, отчего солдат бывает то каким-то странно веселым, то вдруг так мрачнеет, что все валится у него из рук. И никто не узнал. Все отказались от Яна Вичауса. Грешным делом, и самому хотелось махнуть на него рукой. Но в сердце цепко теплилась надежда: «Откроется. Не может быть. Нельзя мне отступать. Не имею права».
И вот теперь шел Сергей в роту с еще одним неиспробованным вариантом. Шел и думал: «А удастся ли он? Признается упрямец или нет?»
Прозвучала команда: «Подъем!» Загремели по лестницам сапоги.
– Живей! Живей! – поторапливают солдат сержанты и шутят. – Несмелым солнца не достанется. Воздух разберут.
Смотрит Сергей Ярцев, как выходят на зарядку солдаты, и хмурится. Не зарядка, а маята. Одни уже построились, побежали, а другие едва бредут. Отчего бы это? Да что тут гадать? Там, где сержант повеселей, командует с огоньком, и солдат шустрей. А где крик да сонливая вялость, там и проволочка.
Достал Сергей блокнот, записал в него: «Поговорить с сержантами о бодрящем слове. Нельзя уставы механически исполнять. Ведь даже вспыльчивый Чапаев и тот шутку любил». А потом зашел в помещение, радиста подозвал:
– Отныне перед зарядкой бодрую музыку включать.
– Запрещено, товарищ подполковник.
– Кем?
– Да был тут поверяющий один. «Чтоб не слыхал, – говорит. – Тут вам не санаторий».
– И не дом для престарелых, – добавил Сергей. – А молодежь. Боевая армейская молодежь.
В казарме первой роты Ярцева встречает дежурный, докладывает, как положено, по уставу. А потом они оба идут меж коек, разговаривают.
– Как спали солдаты? – спрашивает Сергей. – Никто не кашлял? Вчера сильный ветер был.
– Нет, никто.
– А стекло почему разбито? – замечает Сергей выщербленный косяк и, подставив руку, добавляет: – Передайте старшине, чтоб застеклил. А койку на ночь отодвиньте.
В ленинской комнате Ярцев задержался дольше всего. Проверил стенд, в который раз надписи перечитал. Сел на стул, задумался. Который год одни и те же стенды, доски, витрины. Стандарт. Надоел он, поди, солдатам, примелькался. Обновлять бы почаще. А где фанера? Картон? Красное полотно? Да и художников подходящих нет. Но что-то надо делать! Непременно делать. Может, собрать комсомольский актив да поговорить? Молодежь все сделает, все раздобудет, только зажги.
Вошел секретарь партбюро батальона.
– А я вас ищу по всему батальону.
– Что-нибудь случилось?
– Задание на сегодня хотел получить.
Сергей посмотрел на молодого секретаря парторганизации, подумал: «Нет, брат, никаких инструкций и заданий ты от меня сегодня не получишь. Поднатаскал я тебя, подучил, и хватит. Сам теперь себе задания давай. А не то в птенца превратиться можно, станешь ждать, когда готовое положат в рот». А вслух сказал:
– Сегодня, Анатолий Павлыч, совещаться не будем. Работайте по своим планам.
Ушел секретарь партбюро, а следом за ним и Сергей. Зашел в умывальник, расспросил у старшины, нет ли больных, хватает ли туалетного мыла. А оттуда прямо в столовую зашагал. Подсел к солдатам, кивнул:
– Как харч, орлы?
– Как у доброй тещи.
– А все же?
– Ничего. Хватает. Но готовить лучше можно.
И появилась в блокноте Сергея новая запись: «Побеседовать с поварами. Рассказать, какие были на фронте расторопные повара. Как готовили даже из скудного запаса вкусный харч».
По дороге в роту, где служит рядовой Вичаус, зашел в гараж. У раскрытого капота грузовика стоял молодой паренек в промасленной куртке и озадаченно чесал лоб. На лице его застыли досада и растерянность.
– Что? Не ладится? – спросил, подходя к машине, Сергей.
– Не заводится никак. Целый час уже бьюсь.
– А ну-ка посмотрим. – И Сергей, подстелив на радиатор кожух, подступил к мотору.
Минут через пять он захлопнул капот, вытер паклей руки и весело подмигнул:
– Заводи!
Загрохотал грузовик. Заулыбался водитель. Сергей опять к кабине подошел.
– В кружке заниматься желаете?
– А кружка-то нет.
– Будет. После рейса заходите в комсомольское бюро. Договорились?
– Есть, товарищ подполковник! Обязательно приду.
А вот и рядовой Вичаус. Как и чувствовалось, он снова навеселе, не в меру улыбчив, глаза неестественно блестят. Вошли в канцелярию роты. Сергей круто обернулся к солдату и сразу, как задумал, резко спросил:
– Анашу курили?
– Да. Нет… Не курил, – замялся солдат.
– Вывернуть карманы! Все на стол.
Солдат растерянно посмотрел на подполковника. Сколько раз разговаривал он с ним, и все тихо, спокойно, уговаривал, просил… А тут вдруг – выворачивай! Глаза суровы и требовательны. От них уже никуда не скрыться. Никуда.
Вичаус кладет на стол пакетик с дурманным куревом, молча опускает глаза.
– Вот. Это все. Остальное скурил.
Сергей берет пакетик, облегченно вытирает вспотевший лоб. Нитка найдена. Теперь размотать бы клубок.
– Где взяли дурман?
– Дружок прислал… Чтоб горе затуманить…
– Горе? А ну-ка садитесь. И говорите все. Все, как есть.
– Нет, не скажу, – вздохнул Вичаус.
Ярцев ждал этого отказа и решил, что настал момент выложить все, что он узнал о солдате, что предполагал. И пусть у него нет еще веских доказательств, пусть факты и расплывчаты, но где-то они зацепятся за душу Вичауса, в какой-то момент дрогнет его нервная бровь.
– Можешь не говорить. Я все знаю, – нахмурился Сергей. – Да, да, товарищ Вичаус, знаю. Вы не втянулись в армейскую жизнь. Вы тяготитесь ею. Она вам страшна и не под силу. Вы скучаете по дому. По дружкам… По жене…
Бровь солдата дрогнула, на лбу в переносице с болью сжались складки. «Значит, что-то неладно с женой».
– Почему вы стали редко писать жене?
– Она на рыбном промысле. Куда ей писать?
– Неправда, Вичаус. Вижу по глазам. Поссорились. Из-за чего?
– Да пошла она… свистушка, – вспылил солдат. – Как провожала, клялась: «Ни на кого не гляну». А не успел уехать – снюхалась…
– Откуда известно?
– Дружок написал.
– А вы ему верите больше, чем жене?
– Верю.
– Вот точно так и я когда-то слепо поверил своему дружку. А потом разобрался – брешет лысый барбос. Девчонка моя и в глаза того «ухажера» не видала. Да что говорить! Некоторые мужчины хуже базарных баб… Верить надо в чистую любовь. Верить!
Ушел солдат. Но чувствует Сергей, что одного разговора мало. Помочь надо парню в размолвке разобраться. Чем-то помочь.
Через час рота ушла на стрельбище. Вместе с ней отправился и Ярцев. Там он успел поговорить и с парторгом и с коммунистами, помог редакторам выпустить «боевые листки», заставил мастеров огня поделиться опытом, шагал от стрелка к стрелку, показывая, как надо целиться, стрелять. А после и сам вышел на огневой рубеж.
Глаз у него далеко не тот, что десять лет назад, когда был на фронте. От ветра слезится, не так уже различает яблочко в мишени. По и при этом Сергей знает, что ему, политработнику, никак нельзя промахнуться, что за ним смотрят десятки глаз.
На какую-то минуту он вспомнил бой под Вязьмой. Летит сквозь кромешный огонь и дым танк. Послушен он в умелых руках механика-водителя. Разворот – и рушится окоп. Рывок – и пулемет с прислугой в блин. И вдруг удар. Пламя Вспыхнула машина. Десант, вместе с которым был Сергей, посыпался с брони. Ложись! Сейчас громыхнет взрыв. Нет! Назад, Сергей! В танке же механик-водитель. Скорее! Скорее за ним! И вот уже два человека, охваченные огнем, выбросились из машины. С одежды сбито пламя, а теперь в укрытие, дружок! Пули свищут над головой, косят все живое. А он, Сергей Ярцев, все тащит и тащит товарища к своим…
Вытер кулаком глаза Сергей, губы стиснул, весь слился с оружием, мишенью и выстрелил. Раз, второй, третий… Затем встал, стряхнул пыль с гимнастерки, вперед к мишени пошел. А ее уже обступили солдаты, через плечи, шапки глядят. И отлегло от сердца. Понял: не подвела фронтовая закалка. Метко попал.
На огневом рубеже разыскал Вичауса.
– Идемте со мной.
– Куда, товарищ подполковник?
– На телеграф. Будете говорить с женой.
– С женой? – удивился Вичаус.
– Да! Я заказал разговор.
И вот они на городском переговорном пункте. Напевный девичий голосок то и дело бойко объявляет:
– Квитанция двадцать седьмая. По вызову Киева. Пройдите в шестую кабину.
– Гражданин Тилимбаев, вас вызывают Мары. Вторая кабина.
Сергей сидит за столиком с газетой в руках, вслушивается в голос дежурной телефонистки и думает: «Рад бы я был услышать сейчас голос Аси или нет? Видимо, нет. К чему? Если б хотела, давно бы вызвала или прислала письмо. Не знает адреса? Чепуха. Адрес есть у Нади. А она-то с ней встречается каждый день».
Отгоняя мысль об Асе, Сергей бегло просматривает газету. В ней сообщается о восстановлении двадцати пяти городов, об ударной стройке Куйбышевской ГЭС, комментируется план полезащитных полос, дается информация о вооружении западногерманских реваншистов. Черт бы их побрал! Вот уже сколько лет не сходят со страниц эти реваншисты!..
Сергей в сердцах свернул газету, бросил ее на стол, посмотрел на Вичауса. Тот комкал шляпу и, хотя в зале было прохладно, весь вспотел.
Нервничает. Волнуется. Как бы не нагрубил, не прервал разговор. Но ничего. Пусть выяснит, сам с ней поговорит.
– Квитанция тридцать первая. Рига на проводе. Первая кабина.
Вичаус торопливо вошел в кабину, схватил трубку, крикнул:
– Мариете! Это ты, Мариете?
Сергей закрыл тяжелую боковую дверь и, отойдя на почтительное расстояние от кабины, стал наблюдать за солдатом.
В первые минуты он что-то резко и дерзко говорил по-латышски, кричал, но постепенно голос его становился тише, мягче, а скоро на губах появилась и улыбка.
Сергей подошел к окошечку, подал девушке-узбечке десятку и, уходя, шепнул:
– Продлите первой кабине еще пять минут.
12
Прошло два года, как Плахин вернулся домой, и все эти два года ему не поручали в колхозе трудных дел. То давали чинить сбрую, то вить вожжи, тяжки. Он никогда не отказывался даже от маленькой работы и вроде был этим доволен. В душе же Плахин очень тяготился своим положением. Он не мог спокойно смотреть, как пожилые женщины, молоденькие девчата таскают бревна, возят торф, ставят срубы, а он, взрослый мужчина, сидит за мелким ремеслом.
– Хожу в инвалидах последнюю зиму, – решительно заявил он жене и председателю колхоза. – И баста. К шутам болезни. Хватит в шорниках прозябать. На трактор сяду. Буду пахать.
Напрасно уговаривала Лена подождать еще годок, как врач из районной больницы велел. Плахин и слушать не стал. Еще в марте отремонтировал старенький ХТЗ и, как только с песчаного поля согнало снег, надел солдатскую шинелишку и выехал пахать.
Весну и часть лета провел он в поле. Там у трактора неделями и ночевал. На кого же еще положиться? МТС пока что не могла выделить колхозу несколько тракторов. К уборке, правда, прислали еще один залатанный тракторишко. Но разве в хозяйстве нужны только два?
Обе машины пустили таскать сцепы жаток. Плахин же перешел на самоходный комбайн. Это была его давнишняя мечта. Сколько раз стоял он мысленно за штурвалом, ведя голубой корабль по родным полям! Думал он об этом и в холодных окопах, и в госпиталях… И вот теперь все это сбылось. По двадцать часов стоял он на мостике комбайна, убирая то ячмень, то рожь. Давно были перекрыты все нормы, забыт и отдых, и баня, куда звала Лена не раз, а работы прибавлялось. Вслед за рожью поспела пшеница, да как-то так сразу, что в два-три дня пожелтела, неоглядным морем разлилась.
Перешел Плахин на пшеничный массив. Ночью работал при свете прожекторов. Да разве управишься один?
Сбросив рубашку, бронзовый от загара и чумазый от машинного масла, Плахин стоит за штурвалом, в который раз тревожно окидывает взором пшеничное поле. Никнет колос. Течет золотое зерно. Будут клевать его птицы, потащат по норам мыши, зальют дожди. Прорастет оно толстой шубой, запашется, сгниет. А ведь где– то люди еще вдоволь не наелись хлеба, не видели булки в глаза. Подмогу бы. А ее все нет и нет. Значит, где-то непорядок, кто-то не знает, что стоил солдату сухарь. Ну, пусть нехватка комбайнов, немец много заводов сжег. А где же косы? Серпы? Какой идиот сбросил их со счета? Почему в сельских лавках днем с огнем не найти серпа? Может, скажут, некому их держать, не умеют? Пустая демагогия. Сколько в городах бездельников! Баклуши бьют день-деньской. А им бы, нахлебникам, косы, грабли в руки. Трудись, чертов сын, хоть готовому добру не дай погибнуть. Да и сельских клуш бы приструнить. Косу в руки взять ленятся, за позор считают. «Ах, теперь не те времена! Ах, и без нас уберут комбайны! Станем мы спины гнуть». А хлеб есть по-старому не стыдится никто. А булки посветлее требовать горазды. Чуть появится в магазине буханка темного, как подымают шум: «Безобразие! Не могут хорошего хлеба испечь».
Плахин рванул вправо чуть не сбившийся с гона комбайн. Из-за кустов навстречу вылетел мотоцикл. На нем мчалась непереодетая, прямо в белом халате, Лена. Лицо ее чем-то встревожено, омрачено. Она замахала рукой, прося остановиться.
Плахин заглушил мотор, спрыгнул с комбайна, подбежал, не помня себя.
– Что случилось, Ленок?
– Пчел… Пчел забирают.
Плахин вытер рукой потный лоб.
– Фу ты! До смерти напугала. Думал, с мальчонкой что… а пчелы… Шут с ними. Не до них.
– Как не до них? Ты же хотел пасеку, а их забирают. На машину грузят уже.
Плахин устало присел на багажник мотоцикла, безразлично спросил:
– Кому это понадобились они?
– Из района агент райфо приехал. Какой-то Дворнягин. Акт на тебя написал.
Плахин встал. Черные, исхудалые скулы на его лице нервно передернулись.
– Какой акт? За что?
– Вроде тунеядец ты. Пчел развел для спекуляции. – И Лена, закрыв лицо ладонями, заплакала.
– Ах, вот как! – Плахин сжал кулаки. – Я спекулянт, тунеядец… Ну погоди…
Он сбегал к комбайну, сказал что-то двум девушкам, стоявшим у соломокопнителя, и, вернувшись, застегивая на ходу рубашку, вскочил на мотоцикл.
– Ну я им покажу и мед и патоку.
В груди у него все кипело. Страшная обида жгла сердце. Как же так? Он, больной человек, трудится день и ночь, даже обедает, не останавливая комбайн, повесив кувшин на колесо штурвала, и вдруг – тунеядец. По чьей же милости это? Кто возвел такую ложь? Кому неизвестно, как появились эти ульи?
Мотоцикл подкатил к дому. В саду уже вовсю шла расправа с пасекой. С забора было снято звено, и машина подогнана к ульям. Двое незнакомых мужчин тяжело тащили по деревянным стеллажам синий домик. Третий, лысый, в черном костюме, зажав под мышкой желтый портфель, помогал плечом и весело выкрикивал:
– Раз, два, взяли! Еще взяли! Сам поедет. Сам пойдет!
Плахин стал между стеллажами, грудью заслонил борт кузова.
– Не поедет и не пойдет, – сказал он грозно и решительно.
Грузчики остановились. Лысый человек вышел вперед, ударил ладонь о ладонь:
– Вы кто такой?
– Я комбайнер. Хозяин пчел. А вы-то кто? Как смели?
Лысый достал из кармана потрепанную книжечку с золотым тиснением, поднял в ладони ее.
– Агент райфо. Или, как говорится, государственное лицо.
– Вы не агент, а разбойник, – сорвался Плахин. – И лица у вас нет. Лощеная доска вместо него.
– Понятые? Понятые! – закричал агент, оглядываясь по сторонам и ища кого-то. – Будьте свидетели! Нас оскорбляют. Позор!
Он подбежал к улью и, нажимая плечом, закричал на безучастно стоявших рабочих:
– Чего торчите? Грузить! Немедля грузить!
Плахин с силой сунул улей назад. Агент райфо упал навзничь. Краем улья ему прижало ногу, и он заохал.
Лена подбежала к Плахину, схватила его за рукав, потянула назад.
– Ванечка! Ваня. Не надо. Уйди. Умоляю тебя.
Агент выбрался из-под улья и пустился в пролом забора, теперь уже храбрясь и грозя:
– Вы это попомните! Ответите. Узнаете, как на государственных лиц нападать.
– Валяй, валяй! Не оглядывайся, – пригрозил Плахин кулаком. – «Государственное лицо». Тошно государству от вас.
Грузчики тут же уехали. Подошел дед Архип. Он был подавлен и огорчен случившимся. Помогая поставить улей на место, охал, взмахивал руками.
– Вот горе-то какое. Вот беда…
– Какое горе, Архип Архипыч? О чем вы? – спросил Плахин.
– Скандал-то вышел. Засудят!
– Я его не трогал. Не за что судить.
– Так-то оно так. Только бывает, и правду в кривду обращают, сынок. Пес с ней, с пасекой. Отдал бы от греха.
– Ни за что.
– Да уж вижу. Нашла коса на камень. Ах ты, какая беда!
Кряхтя, качая головой, дед Архип тихо побрел домой. Он еще пуще сгорбился и как-то сразу намного постарел, стал странно маленьким, худым. Ветер свободно трепал холщовую рубашку на его спине, латаные брючишки.
С мальчонкой на руках подошла Лена. Глаза ее были заплаканы.
– Что же будет, Ваня? – спросила она тихо и жалостливо.
Плахин взял сына, потрепал его за светлые, как у матери, волосы, посадил на плечо.
– Пасека будет, Ленок. Большая пасека. Правда, сынок?
– Лав-да, – с трудом выговорил мальчишка.
– Ты все смеешься, – упрекнула Лена. – А как осудят? Что я буду делать одна?
– Дед Архип говорил: «Бог не выдаст, свинья не съест».
Лена молчала. Что ему говорить? Все в шутку обращает. А разве это шутка? Грозил-то как. «Я его загоню, где Макар коз не пас. Откуда назад не приходят». А вдруг да правда? Что будет тогда?
Плахин обнял жену.
– Не горюй. Выше голову.
– Но нельзя же так.
– Можно. А унывать нельзя. Никогда.
Лена внимательно посмотрела на мужа. Он совсем стаж другим. Совсем. От прежней грусти нет и следа. Смеется, шутит, только изредка бывает злым и хмурится, увидев в доме или в колхозе беспорядки.
Проводив мужа до мотоцикла, она взяла его, как когда-то на станции, за руки, глянула успокоенно и счастливо.
– С чего ты такой? Скажи?
– Какой?
– Ну, неунывающий.
Плахин вздохнул.
– Был у меня дружок на фронте. Степаном звали. Уж не знаю, где он теперь. Но по смерть не забыть. Четыре года с ним протопал. Где мы только, в каких заварухах не побывали, Но никогда, ни разу я не видел его унылым. Даже под пулями, у смерти на глазах и то он смеялся.
– Значит, ты от него таким стал?
– Да, Лена. Ему спасибо. И тебе большущее.
Он поцеловал жену, сынишку, пообещав покатать его, когда уберет пшеницу, сел на мотоцикл и умчался в поле.
* * *
В тот час, когда агент районного финансового отдела Дворнягин пытался забрать у Плахина пчел, к домику лесничихи Варвары подкатил на старом, дребезжащем велосипеде мальчишка-почтальон. У калитки палисадника его встретила сама хозяйка.
– Витенька, соколок, – залебезила она. – Умаялся? Экую даль отмахал… Иди отдохни чуток. Медом тебя угощу. Ступай, желанный.
Варвара сняла с плеч доверчивого Витьки набитую газетами, журналами сумку и повела его к столу, где уже стояло блюдце с ароматным медом и лежала краюха ржаного, пахнущего тмином хлеба.
Витька снял кепку и, как у себя дома, навалился на еду. Он уже привык к угощениям. В доме Варвары каждый раз его ждало что-либо вкусное. То пирог с калиной, то рулет из каши, то шмат ветчины, а то вот и блюдце с янтарным медом. А пока он лакомился Варвариным угощением, за стенкой в его сумке вовсю орудовал брат Денисий. Он ловко вскрывал деревянным ножичком письма, бегло прочитывал их и, если там было что-то интересное, совал письмо в свой волшебный сундук «божьих вестей». Туда же складывались и газеты с особо важными статьями. Денисий придерживал тут их дня два-три, а за это время к нему на моление приходили старухи, и он им с «божьей» точностью предрекал события, горькие и радостные вести.
Однажды Витька заметил, что немой Денисий тайком вытащил из его сумки газеты и спрятал в сундук. Мальчишка пожаловался Варваре, но та успокоила:
– А ничего, сынок. Ничего страшного. Завтра раздашь. Все одно лутошинцы их не читают. Скуривают только.
Так и стал Витька-почтальон невольным поставщиком «небесных» новостей для «говорящего с богом» Денисия.
Из уст этого же Витьки узнал Денисий о происшествии в плахинском саду. И когда за советом к Варваре пришла Лена, он мимикой и жестами объяснил, что обо всем уже знает и нынче же обратится к богу за помощью. Ей же он велел молиться всевышнему и почаще заходить.
Варвара почему-то злилась.
13
Однажды в гостинице Сергею вручили письмо. В первую минуту он подумал, что оно от Аси. Но сразу узнал почерк Нади. Однако еще теплилась надежда, что в него вложены листки от Аси, и Сергей нетерпеливо разорвал конверт. Нет. В нем только один листок с мелким кружевным почерком Нади.
«Здравствуйте, Сережа! – начиналось ее письмо. – Передаю Вам скромный привет от себя и огромный от Аси. Извините, что долго не отвечала на Ваше письмо. Вот, скажете, какая. Даже двух слов не могла написать. Зазнайка. Но это, Сережа, вовсе не так. Просто в эти дни меня не было дома. Я лодырничала в доме отдыха под Москвой. А как приехала и прочла письмо, сразу отвечаю. Вы спрашивали: „Как там Ася? Каково у нее настроение?“ Что я могу Вам сказать? Зря Вы с ней поссорились. Ася девчонка хорошая, и мне кажется, она любит Вас. Нагрубила же она Вам, может, нарочно, чтоб Вы крепче ее любили…»
Сергей горько усмехнулся, покачал головой. «„Нарочно, чтоб крепче ее любили“. Нет, Надюша, это было не нарочно. Сердце не обманешь. Она говорила вполне серьезно». А Надя как назло продолжала развивать эту мысль.
«И то, что с Дворнягиным однажды прошлась, – вовсе ничего не значит. Он не нравится ей. А вот о Вас она часто вспоминает. Особенно Волгу. Помните?»
«Неужели обо всем рассказала Наде? Похвасталась? Проговорилась?» – с тревогой подумал Сергей. Нет, он не хотел бы этого. И неужели она такая глупая, чтоб обо всем говорить? Не может быть. Девушки в таких случаях бывают скрытные. Даже лучшим подругам не признаются. Но почему все же про Волгу намекнула Надя и дважды подчеркнула слова «особенно Волгу»? Возможно, дальше объяснит. Нет. Совсем другой разговор: «В доме отдыха было что-то скучно. Мало молодежи. Больше пенсионеров. Но я каталась на лодке, ходила в лес и чуточку вспоминала Вас. Надя».
