Текст книги "Побратимы
(Партизанская быль)"

Автор книги: Николай Луговой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

Огонь на себя

Храбрость – это до конца осознанная ответственность.

П. Павленко

В гущине высоких трав, щедро залитых лунным светом, три человека с вещевыми мешками на спинах склонились над четвертым, лежащим на земле.

– В ушах крови нет, – тихо говорит Сакович. – Значит, просто контузило парня. Степан Рак лежит неспокойно, то и дело мотает головой, будто пытается что-то вытряхнуть из ушей, тянется к ним руками. Вдруг он начинает что-то говорить, но так медленно, тихо и шепеляво, что трудно понять. Какую-то фразу он повторяет несколько раз. Наконец, слова становятся отчетливее:

– Вители, как вахоны вслетели?

– Заговорил! Значит, восстановится и слух. Порядок!

Под головой Степана появляется вещевой мешок, а к вздрагивающим губам прикладывается бутылка с вином – остатки трофеев.

Сделав несколько глотков, Степан отстраняет бутылку. Он пытается улыбнуться, но из этого ничего не получается. Потом ребята едят по кусочку лепешки и запивают водой.

В степи раздается стрельба. Там, где произошло крушение, небо высвечивается ракетами.

– Потопаем, Степа? – спрашивает Яков Рака. – Засиживаться нам нельзя.

Идут полями, избегая даже глухих дорог, – там тоже рыщут ищейки. Ведет Яков по слуху – сначала прислушивается к доносящимся шумам и только тогда избирает то одно, то другое направление. Следом за вожаком движется Степан. Друзья стараются помочь ему. Яков несет его автомат, вещевой мешок тащит Сейдали, рукой Степан опирается на плечо Николая Парфенова.

Яков то прибавляет шагу, то, оглянувшись на Степана, сбавляет.

Вдруг Николай останавливается, прислушиваясь.

– Слышите, черти, кто-то сойкой кричит? Это Мария нас зовет.

Крик сойки слышит и Яков. Он вступает в перекличку. На один крик ответ дается двойной, на два крика – два ответа парных. Эти сигналы они дали Марии. Значит, она зовет. Сейдали идет на встречу с сойкой и вскоре возвращается вместе с незнакомым мужчиной.

– Я от Марии, – торопливо говорит незнакомец.

– Что она передала?

– Караси на сковородке.

– А еще?

– Вино, разбавленное теплой водой.

– С чем послала?

– А ваш отзыв?

– Жажду утоляет кислое.

– Здравствуйте, товарищи. Я – «учитель». Так меня зовут в организации «Дяди Вани».

«Учитель» с предупреждением от «Дяди Вани»: немцы подняли на ноги все воинские гарнизоны и полицейские силы. Рыщут повсюду. Под селом Аджикечь четырех окружили и уничтожили. Вся охрана брошена на усиление заслона под лесом.

– Когда Мария рассказала о встрече с вами, – продолжает посланец, – мы решили предупредить вас об опасности. Вот я и пришел к вам.

– Спасибо, дорогой. Большое спасибо, – крепко жмет руку «учителя» Яков.

Он просит его немного отдохнуть, а сам с друзьями держит совет.

– В лес пробраться, конечно, можно. Но обстановка осложнилась. Степа контужен, – тише обычного говорит Яков. – В бою он – не вояка. Выдержит ли броски? А ситуация такая, что в любую минуту фашист может увязаться за нами. Придется и отбиваться. Не потерять бы нам Степана, а? Второе, сигнал о гибели ребят. Надо бы разведать. Возможно, кто живой. Гляди, вырвем. И еще одно, и, пожалуй, самое важное: в степи сейчас не только наша группа. А раз немцы насели на предгорье, то надо отвлечь их внимание в другую сторону. Выручить те группы.

– Вроде вызвать огонь на себя? – вставляет слово Николай Парфенов. – Я не против. Но как это сделать?

– Повернем в Присивашье, – твердо говорит Яков. – Там будет тихо. Сманеврируем. И Степан сил наберется.

– А разве этим мы поможем другим? – недоумевает Парфенов.

– Конечно! Мы наделаем там шума. Покажем, что виновники катастрофы отходят к берегу Азовского моря. Немцы подумают, что дорогу громят не партизаны, а десантники Красной Армии, высаженные с моря. Часть охранников направится в Присивашье, и тогда нашим группам пройти в лес будет легче.

Попрощавшись, «учитель» уходит в Желябовку. Там он проверит сведения о гибели четверки партизан, а вечером будет пущен слух, что диверсантов видели в Присивашье. Яков же с друзьями проскользнет через шоссе и железную дорогу и объявится в каком-нибудь селе Присивашья, севернее железной дороги.

Так и порешили. Снова пустились в трудный путь. Наконец, Присивашье.

В село вошли глубокой ночью. Пробрались в коровник. В нем темно. Звенят цепи налыгачей. Слышно, как упругие молочные струи ударяются в подойник.

– Ой, ой! – упавшим голосом вскрикнула доярка. – Не стреляйте! Ради бога! Для деток я. Голодные!

Ее с трудом успокоили. Узнав партизан, она обрадовалась, а потом поведала свою горесть.

Муж в Красной Армии. Дома – трое, мал мала меньше. Голод. Коров у одних совсем забрали, у других взяли в общий коровник, чтоб доили под контролем полиции и все молоко сдавали немцам. За стаканом молока для больного крадешься к своей корове, рискуя жизнью: заметят – расстреляют[26]26
  Система «общественной дойки» и даже «общественного содержания кур» с целью более гарантированного изъятия продуктов была введена оккупационными властями в Крыму почти повсеместно.


[Закрыть].

– А сейчас полицаи где? – спрашивает Яков.

– Два полицая и староста проводят собрание. Крестьяне не сдают зерно. Шерсть тоже. Комендант приказал взять должников и не отпускать, пока не согласятся сдавать. Вот и сидят.

– А немцы в селе есть?

– Вообще-то есть. Но сейчас по тревоге куда-то уехали. Остались только караульные за селом, у склада.

– Ну, тогда мы полчасика, как говорится, похозяйничаем у вас! – объявляет Яков. – Не возражаете?

Партизаны просят воды – напиться и набрать во фляги. Вместо воды они пьют молоко. И едят хлеб: их угощают обрадованные доярки. Потом ведут к дому, где проходит собрание.

Возле дверей на скамейке, обняв винтовку, сидит страж. Яков направляет на полицая автомат, потом, сняв пилотку, подносит к его глазам красноармейскую звезду. Бессловесное представление партизан заканчивается выразительными жестами: палец к губам и пистолет, приставленный ко лбу.

Толстый скуластый полицай онемел от страха. Обезоруженный, он словно прирос к скамейке. Рядом с ним садится Степан. А трое бесшумно проскальзывают в дом.

Просторное помещение заполнено людьми. Кто сидит или полулежит на полу, кто подпирает плечом стену. Накурено. Стоит полутьма. Кажется, что вот-вот погаснет тусклая лампа, стоящая на голом столе.

За столом двое. Плюгавый мужичонка неопределенного возраста – видать, староста. Рядом – старый, сухой полицай.

Все молчат. Ни звука, ни движения, И никто не замечает, что у дверей, в заднем ряду появились трое незнакомцев. Минуты текут тягуче медленно. Наконец, сидящий за столом подает тонкий голос:

– Ну что, господа! – кладет он на стол сухой кулак. – Долго я еще буду ждать? Все равно ведь сдавать хлеб и все прочее будете! Я с вас не слезу. Немецкая власть твердая.

Его писклявый голос глохнет, как в бочке. Опять воцаряется тишина. То в одном, то в другом месте в полутьме мигают желтые огоньки папирос. Чуть приметно обрисовываются лица: бородатые старики, плотно повязанные платками женщины.

В тишину вкрадывается легкий шелест бумаги и шепот:

– Передавай!

Шепот повторяется, перерастает в слабый шумок. И вот из серой дымки высовывается рука с бумажкой, кладет ее на стол перед старостой.

Лампа скупо освещает крупные типографские буквы:

КРАСНЫЙ КРЫМ

ПРИКАЗ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО…

И портрет И. В. Сталина.

Полицай обмер. Староста откидывается назад, будто его обожгло. Его глаза округляются, из полутьмы к нему подступают трое с автоматами. Комната понемногу пустеет.

– Так кому, говоришь, хлеб сдавать?

Староста открывает рот, заглатывает воздух, не произнося ни единого звука.

– Давайте сюда и того толстого стража!

Разговор выходит короткий: рассвет торопит.

– Назовите хотя бы одно дело, сделанное вами для пользы населения, – сдержанно требует Яков. – Одну-две фамилии свидетелей. Только это сможет спасти ваши головы.

Лязгая зубами и весь дрожа, староста выдавливает:

– На-а-с зас-с-тави-ли.

Толстый полицай поднимает глаза. Они полны страха и мольбы. И вдруг он бросается к Сейдали:

– Аркадаш![27]27
  Товарищ (татарск.).


[Закрыть]

Между ними происходит короткий разговор на родном языке. Полицай объясняет, просит, умоляет.

– Сволочь! – с негодованием бросает Курсеитов. – Признает, хадыл на партизан. Служил, гадина, еще и в тюрьме. Теперь полицейский. – Сейдали морщится. – Протывно переводить слова. Все, говорит, немцы заставили. Скотына! Товарыщ командир, дай провести с ним один разговор!

Командир молчит. Сейдали, приняв молчание за согласие, подступает к обмякшему верзиле, поворачивается к нему спиной и, оголив ее, обнажает рубцы ран:

– Это кто стрелял? А? Может, ты?

Все больше разъяряясь, он рывком расстегивает поясной ремень и обнажает еще один рубец:

– Может, и это заметка твой! А? Говоры! И Саковичу:

– Разреши, командир, до конца доводыть…

Клубный двор, освещенный лунным светом, быстро наполнился народом. Сначала партизан слушало не более пятидесяти человек, а когда заканчивался разговор, то было уже, пожалуй, более двухсот.

– …Так что скоро, дорогие товарищи! – говорил Яков Сакович. – Скоро встретимся. Тогда обстановка будет другая. Поговорим не ночью, а, как говорится, под солнышком. А сейчас нам пора. Вы вот что: когда немцы начнут трясти, говорите одно: видели, мол, красноармейцев. Ротой, дескать, налетели, а четверо вошли в помещение, наставили автоматы, забрали старосту вместе с полицаями и увезли в сторону Азовского моря. Вот так. Мы ведь с того берега, – Яков показал рукой на Сиваш. – Вот, кажется, и все. Нет, еще одно: постарайтесь, товарищи, чтобы тех, кого мы пустили в расход, немцы нашли как можно позднее. Сами понимаете – утро близко, а нам идти не близкий свет. До нового свидания, товарищи!

Толпа разноголосо загудела. Слышались приветы, пожелания, напутствия. Люди не собирались расходиться.

Со всех сторон к партизанам тянулись руки с разной снедью. Ее принесли столько, что не вместишь и в повозку.

– Берите! Берите!

– А у меня чего ж не берете?!

Яков глядел на них, и на сердце у него теплело от большого счастья. Так счастлив человек, получивший самую высокую награду.

– Спасибо, товарищи! – снял он пилотку. – За душевность спасибо! Встреча наша вышла, как говорится, приятная. Расскажем о ней друзьям.

Группа Саковича шагала к Сивашу. Яков вел ее сначала на север, потом, когда село потонуло в лунной дымке, круто взял на восток.

Марш длился часа полтора. Напрягая все силы, ребята отвоевывали у наступающего дня лишние сотни метров.

Вот и рассвет. Зардела заря. Больше идти нельзя. И степь надежно укрыла партизан.

С того момента, как степь всколыхнулась от взрыва, время стало отсчитывать часы и минуты второй половины рейда. На обратном пути было не легче. Усталость все возрастала. Но, присмотревшись к ребятам, можно было заметить: шагали они живее, голоса их звучали радостнее и действовали хлопцы еще смелее. Оттого обратный путь им казался легче.

Ночью партизаны пошли пустынными пастбищами восточнее Бочалы[28]28
  Ныне с. Ударное.


[Закрыть], всегда служившими надежным убежищем. Но в эту ночь их там встретили огнем. Завязался бой. Когда шум стрельбы привлек вражьи подкрепления, Яков повел группу обходным путем. Чтобы оторваться от врагов, ходоки путали следы, меняли направление.

Едва миновали село Арганчук[29]29
  Ныне с. Зыбино.


[Закрыть] – наткнулись на новую группу патрульных. Опять перестрелка и опять маневры. Так и не удалось партизанам второй раз повстречаться с подпольщиками «Дяди Вани» и выяснить судьбу схваченной четверки.

Силы партизан, казалось, иссякли. А тут еще опустели фляги. Между тем, пить хотелось нестерпимо. На дневку надо было запастись водой, но где ее взять?

С трудом встав на ноги и взвалив на себя снаряжение, минеры пошли искать воду, но ее нигде не было.

– Подождите, ребята! – остановился Сейдали. – Воду ищем, да? А почему лагушку не слушаем? Где кричит лагушка – там вода. Туда иди! Понимаешь? Я – пастух. Я знаю.

Все прислушались. Но степь молчала. Ни крика птиц, ни хора лягушек. Безмолвие длилось минутами, но ребятам казалось, что прошли часы. Где-то на севере трещала перестрелка. Но лишь напомнив о врагах, степь тут же стихала.

Вдруг Сейдали воскликнул:

– Кричит! Я говорил!

Он увлек группу за собой. Но водоема нигде не было. И лягушки, казалось, кричат в другой стороне.

Яков шел замыкающим; он следил, чтоб никто не отстал. И он видел, как шатаются от усталости парни, как заплетаются у них ноги.

– Привал! – подал он команду вполголоса. Но группа шла дальше.

– Сеня, привал! – повторил он громче. Но группа по-прежнему шагала.

Яков подбежал к ведущему. Оказалось, что тот не слышал команду.

«А ведь я тоже глохну, – пронзила мысль. – Даже шагов не слышу. Неужели от жажды?»

Если вся группа потеряет слух – гибель. Глухих враги передушат голыми руками.

– Хлопцы! – схватился Яков: – Воду надо достать! Пошли в село! Боем взять, но достать!

Вяло поднявшись, партизаны взвалили мешки на плечи и, томимые жаждой и усталостью, поплелись дальше.

Над притихшей степью низко нависли плотные тучи. Воздух был теплый и застойный. Ни малейшего дуновения ветра. Душно. Дышать трудно, шагать еще тяжелее.

Показалась деревушка. Кажется, – в ней ни души. Но нет, вот кто-то шагает. Это – патрули. Очевидно, и тут гарнизон. В дом не постучишь, воды не попросишь – там немцы.

Скотный двор. Тут должна быть вода. Но где она? Ни корыт, ни бочек.

Вот свет в окне. Туда!

Из зарослей смородины видно: в просторной комнате – немцы. Играют в карты. На столе – бутылки. Пьют.

У дома – часовой. Он шагает к воротам, затем обратно к дверям. Снова к воротам. Тихая возня, хрип – и нет часового…

Четверо входят в сенцы. Темным-темно. Руки нащупывают дверь. За нею шумят. Туда надо войти. Двое становятся по бокам. Яков берется за ручку двери.

Он медлит, и секунда все круто меняет. Кто-то дергает за локоть. Это Парфенов. Он тянет в угол. Берет руку Якова и сует вниз. Кадка! Вода!

Двое стоят у двери. Теперь она не откроется. Другая пара пьет – жадно, долго, прямо из кадки. Потом, сменясь, пьют остальные. И тоже – жадно, долго. Враги за дверью. В любую минуту они могут выйти. А тут еще и рассвет скоро. Надо успеть удалиться. Но все забыто. Пить! Пить! Пить!

Наконец жажда утолена, и разум берет верх. Яков находит руку Парфенова, тянет под дно кадки. Кадка, качаясь, выплывает во двор, за село, в кусты. Отсюда Яков возвращается в сенцы, где пили воду. Снимает своих часовых, подпирает дверь противотанковой гранатой и выдергивает чеку. Толчок вызовет взрыв. А за дверью в комнате немцы пьют.

Пьют и в кустах. Затем партизаны наполняют фляги. И опять пьют. Пить уже некуда. Да и не хочется. Но пока вода есть в кадке, оставлять ее никто не собирается. И тут приходит новое решение: кадку ставят на плечи и переносят на место дневки.

…Через сутки, утром четвертого августа, группа Якова Саковича добралась до «ресторана». Кто так назвал овражек с источником близ Иваненковского аэродрома и почему – не знаем. Думается, название пришло на мысль тому, кто вот так же, как четверка Якова Саковича, возвратясь из трудного степного рейда в партизанский лес, отдыхал у этого источника.

Выспались. Потом раздевшись, парни плещутся у источника, смывая пот, соль и пыль, собранную с доброй половины дорог и полей Крыма. Одевшись, опять пьют.

– Хорош вода! – восторгается Сейдали. – Лучше нет! Да? На всем белом свете нет! Скажешь, есть? А?

Все довольны. Смеются.

– А та, в кадке? – весело спрашивает Яков. – Разве та не вкуснее? А вообще, – вдруг становится он серьезным, – была ли та кадка? Было ли все?

…Прошло двадцать лет. И вот – та же лесная поляна, где собирались перед степными рейдами партизаны. Рядом Яков Сакович и Николай Парфенов.

– Помните, Николай Дмитриевич… Как человек мог вынести такое? Теперь не верится…

А ведь было же![30]30
  Таких диверсионных, разведывательных и агитационных рейдов, протяженностью в несколько сот километров каждый, партизаны Крыма совершили за два с половиною года более двухсот. Только на железной дороге ими пущено под откос 79 вражеских эшелонов.


[Закрыть]

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Верность

«Советскому Союзу, Родине родин, клянусь!»

Из клятвы словацких антифашистов

Когда выйдешь на край северного отрога горы Яман-Таш, видишь далеко. Глубоко-глубоко внизу вьется между скалами неугомонная Бурульча. Дальше, если смотреть на запад, раскинулось зеленое море лесов; это – урочище Бурма. А к северу пошли холмы предгорья. Чем дальше от леса, тем спокойнее рельеф, и там, за чертой феодосийской магистрали, виднеется утопающая в дымке степь.

Отрог – наш НП, наблюдательный пункт. Отсюда партизаны следят за движением противника на Феодосийском шоссе. В эти дни мы с Миронычем так изболелись сердцами, ожидая минеров, что каждую свободную от дел минуту идем на НП и подолгу глядим в степь, будто и впрямь можем увидеть там возвращающихся в лес партизан. Сверх срока уже прошло четыре дня и четыре ночи, а их все нет. Нет Бартоши и Старцева из-под Биюка. Нет Саковича и Сырьева из-под Сейтлера. Нет Гриши Гузия из района Ички. Таких задержек лес еще не видел.

Тревога за тех, кто в рейде, нарастает. Люди рвутся на поиски. Из отрядов поступают предложения за предложениями.

– Николай Дмитриевич, – предлагает Женя Островская. – Пошлите меня в Ички. Я встречусь с Гришиными родственниками и налажу те самые связи, которые должен был наладить Гриша. А потом уже займемся Симферополем.

Стараюсь успокоить ее, но боюсь, как бы чуткая женская душа не уловила нарочитости. Ведь оснований для уверенности в благополучном возвращении диверсантов у нас очень мало. Напоминаю, что уметь ждать, обладая железной выдержкой, – это тоже нужно партизану, и каждый, вновь ставший в наш строй, должен выработать в себе и это достоинство.

Тревоги тех дней отразились и на страничках моего дневника.

«1 августа 1943 года.

…Сегодня ждем диверсантов с железной дороги Биюк-Онларского[31]31
  Ныне Красногвардейского района.


[Закрыть] района»…

«2 августа 1943 года.

На перевалочную (базу) мне донесли, что с успешным выполнением задачи возвратился Сырьев. Когда я дождусь Гузия и Саковича!»

«3 августа 1943 года.

…День проходит, а Гузия и Саковича нет и сегодня. Неужели на мою голову свалятся еще две такие потери!»

Шалаши испанцев и словаков стоят рядом с нашими. Обычно там весело. То брызжет россыпью смех, чаще всего по поводу очередной выходки кого-нибудь из словаков, выступающего в роли бравого солдата Швейка, то слышатся певучие голоса парней, хлопочущих на кухне, то звенят мелодичные песни. А в эти дни у побратимов тихо. У словаков три пустующих лежака: нет Штефана Малика и Клемента Медо; вышли все сроки рейда и у Виктора Хренко. Майор Баландин вместе с Кустодио Соллером ломают головы над тем, где недоработала лесная школа диверсантов, из-за чего, по их мнению, и свалилась беда на бартошинцев.

Бригадный комиссар Егоров в эти дни частый гость в шалашах наших побратимов. Вот и сейчас, только закончилось заседание подпольного центра, а он уже в «иностранном квартале». Там – радостная весть: вернулись, наконец, Григорий Гузий, Штефан Малик, Виктор Завьялов и Владимир Морковин. Пришел и Виктор Хренко.

Подхожу к ребятам. И вот уже звучат привычные, но всегда волнующие рапорты вернувшихся.

– Товарищ командир бригады, – с места правофлангового своей группы с нескрываемой гордостью рапортует Гузий. – Группа задание выполнила. Под откос пущен вражеский эшелон. Свернули его там, где нужно, – на мосту. Результат тоже неплохой: более восьмисот гансов убито и ранено. Сведения получены точные, – подчеркивает Григорий. – Их передал мастер по ремонту путей, а перепроверил Штефан Малик. Он среди белого дня прошел в Ички и, размахивая пакетом, стал искать немецкого полковника. Имя полковника, конечно, выдумано. Никто такого не знает. Все бегают, как угорелые. Штефану это и нужно. В суматохе он смешался с солдатами спасательных команд и проник на место катастрофы. Там все и увидел своими глазами.

Успех действительно большой, и мы воспринимаем вести, как награду за пережитое в дни ожидания.

Рапорт Виктора Хренко прозвучал скупо: ведь разведчику нельзя докладывать открыто.

Вечером Виктор рассказал нам, что побывал в «Рыхла дивизии». Передал словакам новые пароли перехода на сторону Красной Армии и к партизанам. Связал местных подпольщиков с антифашистами дивизии. Теперь у словацких солдат будут и местные агитаторы, и листовки, и проводники в лес. Антифашистская работа нацелена на подготовку солдат к массовому переходу на советскую сторону. Успешным был и весь рейд по Крыму. Собраны ценнейшие сведения.

А вскоре пришла новая радость: вернулась группа Саковича. Смуглое от загара лицо Якова озаряется душевной улыбкой. Голос с хрипотцой басит:

– Вражеский эшелон пущен с насыпи с помощью колесного замыкателя. Поставлена еще одна мина…

Сведения о результате удара по вражеской коммуникации радиоволны понесли на Большую землю.

О группе Гузия донесение рассказало подробнее:

«С насыпи в речку Булганак слетели и разбились: паровоз, двадцать два вагона с войсками, четырнадцать вагонов с орудиями, восемнадцать вагонов с автомашинами. При этом убито и ранено более восьмисот солдат и офицеров противника» [32]32
  Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, ед. хр. 2667, л. 5.


[Закрыть].

…Когда волнение от встречи улеглось, у словаков началась интересная беседа с комиссаром. Он собрал воедино все, что говорилось сегодня о народной подмоге: вспомнил о мастере, сообщившем результат диверсии под Ичками, о подпольщиках, с которыми связался Виктор Хренко в Воинке, о людях, помогавших группам Якова Саковича, Ивана Сырьева.

– Отсюда, хлопцы, следует правило нашей жизни и борьбы, – сделал Мироныч вывод, – пока мы заодно с народом, пока верны ему и честны перед ним – никакому врагу нас не одолеть.

Комиссар рассказывает словакам о комсомолке Клаве Юрьевой. 25 июля 1942 года, попав вместе с группой партизан под горой Тирке в кольце вражеского окружения, отважная партизанка припала к станковому пулемету, за которым поочередно были убиты пулеметчик, командир и политрук, и разила наседавших гитлеровцев до последнего патрона, а затем дралась врукопашную, пока не перестало биться сердце.

Вспомнил Мироныч и Плетнева, отбившегося от девятнадцати гитлеровцев. Потом привел в пример двух советских летчиков. Подбитые над Крымом, они посадили самолет на воду у самого берега, проскользнули в горы и тут две недели искали партизан. Летчиков нашли обессилевшими, полумертвыми. Рассказал Егоров и о случае, происшедшем с Виктором Завьяловым, который только что вернулся из диверсионного рейда.

Пошел как-то Виктор с членом подпольного обкома комсомола Беланом на явку. А обратно не вернулся. Белан сказал, что сильно заболевшего Виктора донести не смог и оставил в лесу. Послали партизан, но те вернулись ни с чем. На другой день на поиск больного направили целый отряд и опять не нашли. Третий день был отнят противником: разгорелся бой, Завьялова не искали. Потом и вовсе ушли из того района. Решив, что больного схватили немцы, штабники записали его в без вести пропавшие. Но поиски все же не прекращались. Всем связным, разведчикам и минерам, чей путь лежал через район горы Средней, где потерялся Виктор, приказывали присматриваться к следам, прислушиваться к сигналам. И вот через неделю партизаны принесли Виктора на носилках.

Оказывается, за больным Виктором охотились полицаи. Не имея сил бежать, партизан запутал следы в речушке, а потом залез на высокое густое дерево и спрятался на его вершине. Когда же в лесу стихло, слезть с дерева Виктор уже не мог: от сильного жара мутилось сознание. Да и смысла не было спускаться на неспокойную землю в таком состоянии. Тогда, собравшись с силами, партизан распутал парашютные стропы, которыми были скреплены обмотки, снял поясной ремень с портупеей и крепко-накрепко привязал себя к дереву. Сколько висел в беспамятстве, он не знал. Потом сознание вернулось к нему, но сил спуститься вниз не было. И тогда Виктор со страхом понял: придется умирать.

Сильно хотелось курить. Ослабевшими руками он вывернул карманы. С величайшей осторожностью собрал остатки табака, смешанного с крошками и прочей карманной трухой, свернул тоненькую самокрутку и, чтобы не уронить, вложил ее в трещину коры. Достал увеличительное стекло и стал поджигать самокрутку солнечным лучом. Когда слабеющая рука отводила стекло в сторону, луч падал на кору, выжигая на ней очередную точку. И Виктор, теряя остатки сил, стал выжигать на древесной коре:

СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ОККУПАНТАМ!

Эти слова, выжженные на коре, прочитали Саша Стогний и Николай Шаров, когда снимали Виктора с дерева.

– Верность делу Родины, – подвел итог сказанному комиссар, – это природная черта характера советского человека. Ведь жизнь каждого из нас – частица жизни народа и государства. Оттого и сражаются наши люди за Родину, не щадя своих сил и самой жизни. И разве трудно понять нашу радость, когда такую же преданность Советской Родине мы видим и в работе каждого из наших побратимов? В том же трудном деле испанцев Баландина, Костина и Кустодио Соллера, в рейдах Виктора Хренко, в диверсии, организованной словаками в Керченском порту, в делах Штефана Малика, Клемента Медо и Войтеха Якобчика, в рискованной разведработе румынских товарищей.

Мироныч замолчал. Словаки внимательно слушали его. Он вынул из кармана трубку и, набивая ее табаком, продолжал:

– Як тому веду речь, что сегодня принятие присяги. Будут присягать наши новые партизаны. Думаем, что и вам следует принять присягу. Наше общее дело и дружбу мы скрепили совместными боями. Пора скрепить и клятвой.

Наши побратимы в один голос выразили искреннее желание присягнуть, а комиссар обратился к ним с вопросом:

– Как нам поступить с текстом присяги? Он утвержден нашим подпольным центром. Но в данном случае, если вы, граждане других стран, найдете нужным что-то заменить, мы возражать не станем.

Егоров достал текст партизанской клятвы и начал читать:

– Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик… Вот первый вопрос: как быть с подданством? Вы же не граждане Советского Союза.

– Дозвольте, – встал Виктор Хренко. – Моя думка, изменювать этих слов не треба. Мы воюемо за народну Чехословакию, испанцы – за народну Испанию, румыны – за Румынию тоже народну. А Советский Союз – родина наших родин. Потому, як я гражданин Чехословакии, то в ту же пору я и гражданин Советского Союза.

Все были согласны и с предложением Виктора и с остальным текстом присяги, который прочитал Мироныч. Комиссар собирался уходить. Но подошло время обеда, и словаки предложили ему откушать словацкого супа.

– Дела ждут неотложные, ребята, – хотел было идти Егоров. Но тут к нему обратился Саша Гира. Сегодня он особенно активен.

– Мирон Миронович, объясняйте, пожалуйста, отчего у партизанов получаются такие дуже сильни удары? У цей же группе, где був Штефан, четыре людины, а побили восемьсот фашистов и скилько пушек та авто. Ако це зрозумить?

Комиссар вынул трубку и, словно раздумав, вновь положил ее в карман.

– Партизан видит весь вражеский тыл: гарнизон и штабы, склады и коммуникации. Он подбирается к важным объектам и бьет в самые уязвимые места. Он воюет вместе с народом, и в этом его сила.

Комиссар взял горящий уголек и, бросив его в трубку, раскуривает.

– Надо учитывать, что удар с тыла несет и огромную моральную силу.

Оккупанту, который хоть раз попал под партизанские пули или в железнодорожную катастрофу, до гроба чудится, что партизанские мины поджидают на каждом мосту, что в любую минуту может прозвучать выстрел из-за каждого камня или куста…

Чуть прищурив глаза, Мироныч испытующе глядит на собеседников. Все ли поняли, спрашивает его взгляд.

– Конечно, хорошая позиция – это еще не все. Главное – в бойце, в его силе воли, которая делает партизана стойким. Сражаясь в окружении врагов, он самой жизнью приучен надеяться только на свою силу, на меткость удара, на хитрость и смекалку, наконец, на гибкий маневр. У него нет второго эшелона, нет тыловых подразделений.

Поднимается Виктор Хренко.

– Мирон Миронович! А можно такое поведать, что наша позиция, усей словацкой группы и румынских приятлив, тоже удобна. Мы ж еще близче можемо добиратись до спины и до сердця вражой армии!

– Совершенно верно, Виктор! Очень правильно понимаешь!..

Долго еще длится беседа у словацкого костра. Но вот наступает час присяги. На поляне, служащей нам то командным пунктом, то площадью для митингов, построившись в каре, стоят отряды. Плотно сомкнутые шеренги, разномастная одежда, медно-красные от загара лица, сильные руки, деловито лежащие на прикладах, – все привычно глазу, близко сердцу.

Входим в центр каре. Здороваемся.

– Здра-а-а-с-те! – одним словом выдыхает бригада, и по лесу катится многоголосое эхо.

Комиссар говорит о новых победах Красной Армии, о неизбежном крушении гитлеровской Германии, о том, что боль утраты причинил враг и нашей бригаде: под Аджикечью остались Василий Бартоша, Александр Старцев, Михаил Бакаев и Александр Карякин.

Вслед за комиссарской пилоткой с голов сползают брезентовые береты и панамы, матросские бескозырки и гражданские кепки. Бригада застывает в молчании. Молчит и лес. Он будто скорбит вместе с партизанами. Потом перед строем появляется Клемент Медо. Словак побывал в Андреевке. Под видом квартирмейстера он обошел много домов. И вот теперь вместе с группой Анатолия Смирнова принес вести.

– Ни одному из той нашей четверки вызволитись не удалось, – медленно и глухо говорит словак. – Никто не зловлен поранений. Може, кто и був жив, але живым не здався. Жители Андреевки хотят погребать партизанов, але немцы не дозволяють…

По рядам пробегает шум гневных возгласов. Потом перед строем выступает разведчик Артамохин, сегодня пришедший из Биюк-Онлара.

– Видел я их, товарищи, – говорит разведчик, произнося слова медленно и трудно, с болью вырывая их из груди. – Лежали они в разных местах: трое в потоптанной кукурузе, четвертый – на стернище. Один невысок ростом, коренастый. Четырьмя пулями пробита грудь. В двух местах ранено левое плечо. Каждая рана заткнута. Похоже, затыкал и продолжал биться. Потом вроде как гранатой подорвало его. Повреждена рука и побита голова.

– Это Василий Бартоша! – выкрикивает кто-то из строя.

– Бартоша! Бартоша! – вздыхают ряды. Артамохин говорит долго и трудно. И слушают его люди так внимательно, что пискнет пичужка, – слышно.

– Бились наши хлопцы, – продолжает Артамохин, – по-геройски. С кукурузного поля, где был бой, немцы вывезли много убитых и раненых. В Биюке сделали сорок семь гробов. Делали гробы и в Аджикечи. Сколько – сейчас не скажу, еще не узнал. А два гроба из оцинкованного железа отправили на сарабузский аэродром в Германию. Еще скажу, что после того боя два немецких эшелона слетели под откос на перегоне Биюк-Курман.

– То бартошинские мины! – опять кричат в строю. Поднимается рука.

– Разрешите!

Из строя выходит Михаил Беляев. Он взволнован. Вася Бартоша еще не поставил точку, – с жаром говорит Михаил. – Его мины рвутся под поездами фашистов. И еще будут рваться. Погибая, он кричал: «За Родину!». Сам слышал. И я поклялся себе, клянусь и тут, при народе: вместо той мины, которую не успел поставить Бартоша, я подложу десять, вместо гранаты, которую он не добросил до фашистов, я брошу десятки гранат.