Текст книги "Побратимы
(Партизанская быль)"

Автор книги: Николай Луговой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

На огненной земле

Если бы только и было суждено в жизни телом остановить пулю, летящую в сторону Родины, то и для этого стоило рождаться на свет.

Леонид Леонов

…31 декабря 1943 года. Уже пятый день наступают каратели.

Что же представляет теперь наш оборонительный район?

Начались бои возле живкомбината (под Симферополем), в Новой Бурульче, в Ангаре. Это был район протяженностью тридцать пять километров в одном направлении и столько же в другом; его площадь превышала тысячу двести квадратных километров. По его границам и были рассредоточены войска карательного корпуса. Теперь же все дивизии противника стянуты к горе Яман-Таш, вершина которой – последний бастион партизанской обороны. А вершина эта, ой, как мала! Вся площадь горного хребта – меньше двух квадратных километров. Да, мала теперь наша партизанская земля, так мала, что сердце сжимается.

Правда, 1-ю бригаду мы еще держим на Бурме. Но Бурма – не рубеж для обороны: это лишь окно на случай перехода к маневру. 5-я и 6-я бригады обороняют Яман-Таш. Тут, в скалах Яман-Ташского хребта, спрятаны и все три тысячи человек гражданского населения, все наши раненые и больные. Потерь среди них пока нет. Зато сюда, на Яман-Таш, теперь обрушивается весь вражеский огонь. Все бомбовые удары. Каратели окутали гору плотным кольцом окружения. Наше позиционное положение критическое.

Ровно в восемь начался огневой налет противника. Хребет Яман-Таша тонет в море огня.

На КП нас пятеро: Шестаков, Соловей, Егоров, Сендецкий и я. Лежим на снегу. Укрытием нам служат густо стоящие стволы лип – весьма условная защита!

Гремит рядом… Совсем близко… Воздушные волны рвутся в уши. Визжат осколки. Вот валится всей громадой вековой граб – в его ствол пришлось прямое попадание снаряда. Крона, упав, ворочается, как живая, будто укладывается поудобнее.

Мироныч шевелит губами, что-то кричит, показывая на часы. Вероятно спрашивает, который час.

– Восемь тридцать! – кричу ему.

Да, всего лишь тридцать минут длится налет противника. А сколько огня принял Яман-Ташский хребет! Сколько снарядов, мин, бомб всажено в него! Особенно в эти шестьдесят метров! В ключевую позицию.

Очередной взрыв – и все качнулось… В глазах темно, и боль в ушах острая до нестерпимости.

«Рот! Рот надо открыть!», – мелькает мысль, и только сейчас замечаю: зубы сцеплены, как клещи, до боли в челюстях.

– Живы?

Ваня Швецов и Миша Мокрынский тянут меня из-под груды обрушившихся камней.

– Вы не убиты?

Жив. И Мироныч живой. И Сендецкий. Все живы. Ползем в воронку с метр глубиной. Прячемся под вывернутое с корнями дерево. На зубах трещит песок. Он засыпал глаза, уши, попал за воротник. Отряхиваемся, приходим в себя.

Сейчас каратели в упор стреляют по Яман-Ташу с Колан-Баира и из Голубиной балки. Дистанция очень мала, и звуки выстрела сливаются с громом разрыва – гух-бах!

Теперь ключевую позицию не узнать: снег, земля, свежераздробленные камни, сучья, ветки – все перемешалось. Кругом – воронки. Ничего живого, кажется, нет. А на перекате высоты «909» уже черным-черно. Это налетает фашистское воронье.

Фашисты движутся под уклон, а через перекат уже валит другая вражеская орава.

Свиридов и Бабичев бросаются к переднему краю. Там брустверы, окопы, надолбы – все смешано, перепахано огнем. А по хребту бегут немцы. Они уже в полукилометре.

– Слушай мою команду! – что есть силы кричит бойцам резерва Свиридов. Каждое его слово – сгусток воли, страстный призыв, строгий приказ. – За мной! На передний! В око-о-о-пы!

И сам побежал первый.

Бегут за Свиридовым бойцы. Одну группу ведет Бабичев. Еще бегут. Но приближаются и немцы.

Свиридов бросает команду минометной батарее, и та сразу же откликается выстрелами. Вот уже видны сполохи взрывов – прямо в гуще врагов.

– Живы минометчики! – сам себе говорит комбриг.

Затем летит команда пулеметчикам:

– По фашиста-ам, ого-о-о-о-нь!

Ключевая отзывается. Строчат длинные пулеметные очереди, стучат автоматы, бухают винтовочные выстрелы. А вот уже и сухие взрывы гранат…

– Жива бригада! – не удерживает Свиридов вздоха облегчения и снова во всю силу кричит:

– Ого-о-о-нь! Ого-о-о-нь!

В глазах – боевой азарт. Пошло дело! Хорошо пошло! Уже видно: редеют ряды наступающих.

Рядом с комбригом стреляют снайперы. Они бьют по передним карателям, сбивают ведущих. Один из снайперов совсем близко. Рослый, широкоплечий, он примостился за стволом сваленного дерева и стреляет сквозь сплетение корней вывернутого комля. Г олова и шея в повязках, на них ржавые пятна крови. В крови и левая рука.

Снайпер действует спокойно, размеренно. Будто нет впереди катящей на него лавины врагов, которых, конечно же, не перестрелять.

– По офицерам! Без промазки, ядрена мать! – командует снайперский командир.

Только теперь Свиридов узнает забинтованного: да это же Василий Савопуло. Вчера за Суатом он дважды был ранен. Доставили без сознания. Много потерял крови. Надо бы переливание, говорили врачи. И вот Василий снова воюет.

А рядом в воронке другой снайпер. Этот лишь наполовину втиснулся в воронку, а голову спрятал за камнем. Стреляет он так же точно и косит глазом в сторону Василия, должно быть, сверяет: кто больше? Это – Дмитрий, родной брат Василия.

Слышны винтовочные хлопки справа и слева – значит, и остальные снайперы живы.

– Козин! Горбий! Григоров! Всех на передний! Усилить огонь! – командует Свиридов.

Команда повторяется, и вот, наклонив вперед коренастый корпус, бежит Степан Лященко, знаменитый гранатометчик, человек с железными нервами, мастер гранатного удара. А вон еще такой же меткий боец – сухопарый, двухметрового роста Сергей Охременко. Пробегают Тимофеев Володя и его дружок однолеток Саша Оленский. С ними старик Савел Чаклиди. Выдвигаются вперед партизанки: маленькая и боевая Валя Годлевская, с автоматом и парой гранат; крупная Нюра Фролова, с автоматом и медицинской сумкой, Галя Смаженко, а рядом ее брат Коля.

Бригадный переводит взгляд влево, где стоит 22-й отряд. Там тоже оживление: бежит крепыш Гриша Годлевский, за ним бойцы его разведгруппы; виден старик-геркулес Аверьян, рядом с ним комсомолец Леня Лебедев… Еще левее – комиссар Иван Стрельников, с ним заместитель командира. А самого командира Виноградова нет. Очевидно ранен.

– Стрельников! – кричит комбриг и, услышав отзыв, приказывает:

– Прими команду!

Свиридов подзывает связного 20-го отряда, парнишку лет шестнадцати.

– Вот что, Вовка! Живо – в свой, двадцатый отряд, к замкомандира Литвиненко. Всех сюда, на передний! Повтори!

Выслушав, отпустил и опять взглядом устремляется вперед, следит за тем, как приближаются немцы, как они ускоряют шаг, бегут, стреляют, исступленно кричат…

А вот и кризисный миг – сотня метров, отделяющая от врагов, роковая черта… Свиридов бросается из окопа. По линии несется его команда, поднимающая бригаду на ноги.

Партизанская контратака наливается силой. Наступила жаркая, смертельная схватка врукопашную. Сколько же кипеть ей? Время пропало. Есть бой… Есть грохот… Крики… Кровь…

Но вот он кончается…

Отогнана вражья свора. Партизаны спешат назад, в окопы: сейчас на ключевую обрушится новый огневой удар.

Теперь налетают бомбардировщики. Страшная сила смертоносного огня прижимает всех к стенкам окопов, бросает в воронки. А на поляне между веерами взрывов кто-то ползет.

– В окоп! В окоп! – торопит Свиридов и, разглядев сквозь дым медсестру, волочащую раненого, бросается на помощь, но тут – снова взрыв!

– Ой! Ой! – вновь стонет кто-то в воронке. И слышится девичий голос:

– Потерпи, Ленька! Забинтую – полегчает.

«Жива медсестра, что ползла с раненым», – мысленно отмечает Свиридов. Узнав девчонку по голосу, кричит ей:

– Галя Смаженко! Кого там ранило?

– Лебедева Леню, – отзывается медсестра. – Перевязываю…

– Дядя Миша! Вашу семью… всех накрыло…

– Слышим! Замолчи там! – со злостью и с болью в голосе отзывается Свиридов. Он повернул голову назад, и взгляд его, привычно бегущий по окопам, по воронкам, вдруг споткнулся. Бригадный отшатнулся, будто ударился о что-то: возле сваленного дерева, рядом с вывернутым комлем лишь стреляные гильзы. А снайпера нет!

– Савопуло!.. Вася!..

В ответ чей-то отчужденный голос:

– Нет его, Василия…

А на КП 5-й бригады напряженная обстановка. Подкрепления Свиридовской бригаде запаздывают. 23-й отряд еще не передвинул две группы на свой правый фланг, на стык с левым флангом шестой бригады. Не подошли и севастопольцы из 21-го: нет групп Калашникова и Балацкого.

Прибежал связной от Свиридова.

Беру у него записку, глаза быстро бегут по строчкам:

«Двадцатый отряд с бурульчинского склона мною снят. Позиция осталась открытой. Прошу: прикройте ее. И еще прошу: подоприте нашу ключевую. Немцы прут сплошной километровой лавиной. На Орта-Сырте ночью замечены два полка. Теперь, наверняка, подошли подкрепления. Нашу ключевую надо поддержать понадежнее. Все. Свиридов».

– Нет у Свиридова резерва, – волнуется Шестаков. – И не передвинулся двадцать третий. Понимаете, нет его там!

– Сейчас он будет там!

С этими словами бригадный комиссар Егоров выпрыгивает из воронки и скрывается за деревьями в направлении 23-го.

– А тебе, Илья Васильевич, Бурульчу надо прикрыть! – обращаюсь я к подоспевшему Илье Харченко. – Собери чекистов, ординарцев, – всех, кого найдешь, и стань с ними на позициях двадцатого. Все расслышал?

Для верности я даю ему свиридовскую записку и тычу пальцем в верхнюю строчку: «бурульчинская позиция осталась открытой…».

Харченко еще не ушел, а к нам прибегает Александр Балацкий.

– Иди, Балацкий, – обращается к нему Шестаков, – с группой к командиру 6– й бригады Свиридову. Будете его бригадным резервом на самый крайний случай. Понял?

На ключевой – сплошной шквал огня. Партизаны Свиридова отбивают очередную атаку…

– Петр Романович! – пытается убедить появившегося здесь Ямпольского Свиридов. – Наши силы иссякнут раньше, чем немецкие. И на исходе боезапас.

– И перестань просить, товарищ командир бригады! Понял? – резко, но без злости, с ноткой отцовского внушения, отвечает ему Ямпольский. – Дела у тебя идут правильно. Бригада геройская. «Коридор» – позиция непробиваемая. К тому же трупами врагов вон как запружена. Остается одно сказать вам: так держать!

– Петр Романович!

– Что Петр Романович! У Петра кишеня пуста. Нет у меня резервов. Понимаешь? Нет!

– Ну хоть боезапаса подбросьте.

– Да, Петр Романович, – поддерживает просьбу Бабичев. – Патронов в запасе нет. Гранаты тоже последние раздали. Минометы стреляют только с нашего разрешения.

Решаем помочь патронами, гранатами. А взять их можно только в 5-й бригаде. И не на базах, которые уже обобрали дочиста, а у бойцов.

– Сделает эту операцию наш политотдел, – кивает в мою сторону Петр Романович. – Отобрать боезапас у бойца да еще в разгар таких схваток – дело сложное.

Натыкаемся на Григория Гузия. Вместе с комендантским взводом он залег на переднем крае. Рядом, как всегда, Женя Островская.

– А вы чего здесь? – повышает голос Ямпольский.

– Помогаем вот, Петр Романович. Двадцатый отряд подпираем. Разрешил подполковник Савченко.

– Назад! К штабу центра! – приказывает Ямпольский. – И без моего приказа штаб не покидать. Ясно?

…Был уже пятый час вечера, когда, возвращаясь от Свиридова, мы попали на бурульчинский склон. Здесь снаряды рвутся реже.

Встречаем Илью Харченко. Его отряд, состоящий из чекистов, радистов и ординарцев, стережет бурульчинский склон. Харченко волнуется:

– Хорошо, если не полезут сюда немцы. А если сунутся? Нас же здесь горстка!

– Сунутся, Илья Васильевич! Обязательно сунутся. Им осточертеет лезть в мешок на нашей ключевой, который три дня они набивают трупами своих солдат. Не сегодня-завтра пощупают и в других местах. Так что полезут они и на твой участок.

Через бурульчинскую долину доносится стрельба, крики, взрывы, опять крики. Это на Бурме идет война за то «окно», которое удерживает бригада Федоренко. Похоже, что враг оттесняет партизан, лишает нас последнего выхода.

– Вон наши резервы, – говорит Петр Романович. – Если отсекут первую бригаду, то придется тебе, Илья Васильевич, со своим чекистским отрядом бежать на помощь к соседям. К Свиридову, например.

К чувству беспокойства о ключевой прибавляется боязнь за судьбу федоренковцев. Спешим в штаб центра: может, там уже есть вести с Бурмы? Петр Романович говорит, не останавливаясь:

– Лучше сдать бурминское окно и силой потом пробивать его, когда потребуется, чем допустить прорыв противника на наш Яман-Ташский «пятачок». Враг тут черт знает чего натворит! А? Как думаешь?

Ответить трудно. И сперва надо выяснить: есть ли она в нашем распоряжении, та федоренковская бригада? Что произошло на Бурме?

В штабе центра вестей с Бурмы нет. Последняя связь была в пятнадцать часов. Полковник Савченко инструктирует четверых связных:

– Необходимо пройти на Бурму! Идите разными тропами. Попарно. Один впереди, другой за ним. Дистанцию держать на зримую связь. Все поняли?

А я, урвав у Ильи Харченко двух чекистов – Бориса Теплова и Ивана Сашникова, иду с ними в гражданский лагерь 5-й бригады.

– Товарищи женщины! Кто может подносить бойцам патроны? Кто не боится?

– Я пойду.

– Я.

– Говорите, где брать?

– Куда нести?

Отбираем двадцать женщин.

– Нести будете в шестую бригаду, на передний край. Это вон там, где сильнее всего гремит. А брать придется у бойцов пятой бригады. Подползайте и берите. Где приказом, где добрым словом, в порядке боевой выручки. А приказ таков: полсотни патронов на бойца – остальные сдать.

С десятью женщинами Борис Теплов идет в 21-й и в 3-й отряды. С остальными Иван Сашников направляется в 6-й и 23-й.

Теперь мне нужно получить от комбрига Филиппа Соловья официальный приказ о сдаче лишних патронов.

Перебегаю на КП 5-й. Говорю Филиппу о патронах. Но он возражает: запаса нет, а разоружать бойцов в ходе боя – дело Щекотливое. Лучше 5-й бригадой сменить 6-ю на ключевой. Это можно.

Достаю строевую записку, показываю:

Вот погляди: на двадцать пятое декабря у тебя в бригаде значилось сто пятьдесят тысяч патронов. Это почти по двести штук на бойца. Было?

Было. Но был и бой в Новой Бурульче двадцать седьмого. И двадцать девятого отряд Дегтярева дрался в Засутье. И бригада на ключевой отбила четыре атаки. Это же все патроны! И вообще, что я, жмот? Или не понимаю?

Нет, он не «жмот», Филипп Соловей. В марте сорок второго он прикрыл своей грудью отход отряда из-под Баксана. Всю прошлую зиму раненых бойцов всей бригады кормил тоже он, кормил тем, что добывал в боях. Таков и сейчас. Сам напрашивается на ключевую. Но отдать патроны?! Нет. Не решается комбриг отбирать патроны у своих бойцов. Им они сейчас дороже жизни.

А на ключевой новая огневая схватка. И явно можно различить: со стороны врага – шквал огня, а наши больше кричат, чем стреляют.

– Ты замечаешь, Филипп Степанович? Наши стреляют слабее…

– Чую…

Соловей молча подписывает приказ: оставить по пятьдесят патронов на бойца, остальные передать 6-й бригаде.

Мысленно я все время на Бурме. Что с бригадой Федоренко? Неужели ее отсекли и захлопнули наше бурминское «окно»?

Выяснилось все лишь ночью.

…Гора Яман-Таш окружена с трех сторон: с юга, с востока и с севера. А на западе есть лаз для партизан – урочище Бурма, где скрылась первая бригада, ушедшая с Колан-Баира и где кольцо вражеских цепей до сих пор не сомкнуто.

После атаки 29 декабря немцы не предпринимали новых попыток овладеть Бурмой.

Но брешь есть брешь. Рано или поздно закрывать ее надо. И вот время пришло. От Колан-Баира и с высоты «884» по бурминскому хребту в северном направлении двинули два вражеских полка, а с Уч-Алана навстречу им в южном направлении пошла баксанская группировка фашистов. Бурминский хребет стал мостом, на котором обе вражьи группировки вот-вот должны сомкнуться.

Федор Федоренко вновь и вновь склоняет голову над планшетом с картой, потом озабоченно оглядывает бурминский склон, заснеженные глыбы, стволы деревьев. Та же печать заботы на лицах комиссара Степанова, начштаба Саркисьяна, начальника разведки Рындина. Они тут же, на снегу, у огромного камня.

– Нет, – отрывает Федоренко взгляд от карты, – не найти тут выгодной позиции. И хочешь – не хочешь, а придется прижаться нам к Яман-Ташу. Там население. Там концентрация сил. В этой привязке к Яман-Ташу вся загвоздка. Не будь ее, мы б двинули в маневр…

Он еще раз осматривает ту часть склона, которая, теряясь меж деревьев, примыкает к хребту.

– Единственное, что нам осталось, это – неожиданно контратаковать.

Комбриг излагает свой план, все с ним соглашаются, и замысел, став приказом, передвигает отряды, втискивает каждого партизана в снежные сугробы, в землю, прижимает к каменным глыбам, к стволам деревьев.

Затаились. Ждут…

Чуть выше – хребет. На хребте – дорога. Тишина на ней постепенно рушится. Фыркают кони. Слышен скрип шагов на снегу, лошадиный топот. Шум все ближе. Вот он уже прямо над головой. Теперь – слева. И со стороны Уч-Алана – шум. Еще идут…

Партизаны лежат. Кто слушает, кто, откинув край маскхалата, всматривается вверх. Комбриг видит: продвигаясь по хребту, немцы расставляют пулеметы – один, другой, третий. Дула их направлены вниз, прямо в сторону затаившихся партизан. То ли заметили засаду, то ли занимают позиции, чтобы прикрыть огнем наступление на Яман-Таш.

– Видишь, Федор Иванович? – шепчет Саркисьян. – Мы только двинем, а они – из пулеметов. Какая же тут внезапность?

Федоренко молчит.

– И атаковать нам несподручно снизу вверх, – продолжает начштаба.

Но Федоренко делает свое. Он чуть ссовывается по снегу вниз и попадает в гущу бойцов. Тут словаки Новак, Медо, Тира, Пухер, моряк Печеренко, пулеметчик Капшук и Рындин.

– Павел! – обращается Федоренко к Рындину. – Бери пару ребят – вон Василия Печеренко, Колю Медо. Пролезете между теми камнями, потом кустарниками. И сбоку подползете вон к тому пулемету. Забросаете его гранатами. А мы – в эту брешь. Понял?

Трое лезут по снегу. Кустами. За каменную глыбу…

Остальные не спускают с группы Рындина глаз.

– К атаке! – шепотом передается по цепи.

– К атаке!

Рындин с гранатометчиками не виден. И ни звука с их стороны, ни шороха. Снег с веток не осыпается – так осторожны партизаны. Ни одна веточка не шелохнется. Но обманчива тут тишина. В любой миг может ударить свинцом. Она настораживает и немецких пулеметчиков. Попробуй, подползи незаметно.

Да, фашисты, кажется, заметили партизан. Федоренко теперь ясно видит: немцы повернулись лицами в ту сторону, где Рындин с ребятами.

Вот в руках немцев дрогнул пулемет. Вот он разворачивается в сторону Рындина…

Это срыв замысла! Провал внезапного удара!..

Что делать? Комбриг понимает остроту момента, но не находит решения.

Ищет решение и словак Венделин Новак. Он лежит чуть повыше комбрига, ближе к немецкому пулемету. Он все видит и понимает: еще миг и…

Новак вскочил во весь рост… я кинулся бежать к пулемету. Но немцы, кажется, не видят его. И тогда сколько было сил словак крикнул:

– За совецкую Ро-о-ди-ну!..

Сдвиг ствола, рык пулемета, падение Новака и грохот рындинского гранатного удара – все слилось воедино. А в следующий миг поднялся Федоренко:

– Наверх… вы, товар… рищи… Все по… мес… там!

Круто наклонив корпус вперед, он напряженно шагает вверх. И поет – прерывисто, хрипло, но громко: не поет, кричит:

– Пос… ледний па… рад… насту… па-а-ет!

Песню, как знамя, подхватывают:

– Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…

Комбрига обгоняет отрядный комиссар Буряк с группой. Вырываются вперед бойцы Бров Помощник, Парфенов, Харченко, Беззубенко – из отряда. Тут и словаки: Пухер, Слобода, Грман… уже человек десять – пятнадцать…

– В ата-а-ку-у! Впе-ере-д!

В пулеметном гнезде – Рындин. Он зовет:

– Давай, братва! Давай!

Зовет и Медо. Швырнув гранаты в соседнее, что справа, пулеметное гнездо, он кричит:

– Словаци, до бою!

А Печеренко развернул немецкий пулемет и огнем прорезает путь, расширяя брешь. С ним сцепились немецкие пулеметчики. Они бьют длинной очередью.

– Тю-ю-в! Тюв! – рикошетят пули.

– Ох! – роняет Медо, хватаясь за левую руку. Печеренко слился с прикладом, он весь напрягается: очередь… еще… еще…

Умолкли немецкие пулеметчики. Но стреляют уже с дороги. Туда и нацеливается теперь трофейный пулемет Печеренко.

А тем временем партизаны взбегают на бровку хребта. Минута-другая, и они уже бьют сбоку по немецкой колонне. Неожиданный удар снизу действует ошеломляюще на гитлеровцев. Их колонна рассыпается. Слышится растерянный крик. Немецкие командиры пытаются развернуть боевой порядок, дать отпор, но партизаны опережают.

С дороги уже не стреляют. Лишь одна группа немцев, отбежав в сторону Шамулы, залегла и строчит из автоматов. Туда бросается Николай Сорока с отрядом. Вскипает новая схватка. И снова – партизанская победа. Колонна карателей рассечена.

Отряд Саковича, развернувшись, преследует тех, кто бежит к Уч-Алану. А отряд Сороки, разбив вместе со словаками шамулинскую группу, громит авангард, успевший пройти в сторону 3-й казармы.

Где-то впереди еще один очаг перестрелки. Слышатся крики «Ура!», призывы «Вперед!». То отряд Ваднева. Огневым ударом он сковывает колан-баирскую группу немцев, пытаясь помешать ей прийти на помощь учаланской.

…Час спустя бригада стоит на том же склоне Бурмы.

– Товарищ командир бригады! Противник отогнан под Колан-Баир. Фрицев убито больше полусотни, – Докладывает лейтенант Сорока.

– Товарищ бригадный велитель! Словаци отогнювали противников за балку Шамулу. И тэж убивали фашистов. А росповедае велитель Иозеф Белко.

Рапортует и Яков Сакович. Его отряд преследовал карателей до Уч-Алана. Гнал бы и дальше, да на Уч-Алане танки.

Алексей Ваднев докладывает одной фразой.

– Колан-баирскую группу немцев остановили.

Контрудар удался сверх ожидания. Оттого и рапорты звучат гордо. Наши рапорты слушают немецкие штабисты: длинный и тонкий, как глиста, полковник, два майора и капитан – толстый коротыш с маленькими, бегающими глазками. Руки их связаны, головы опущены, но уши не заткнуты – слушают. В глазах и позах страх. Они еще не пришли в себя. Да и как прийти, если случилось все так мгновенно. И теперь штаб дивизии и он, полковник, офицер штаба корпуса, в плену у партизан. Горько им смотреть на разгромленную колонну: тридцать шесть лошадей с вьюками, что шли следом за штабом. Двенадцать шкодовских пулеметов – новеньких, с полным боезапасом. Куча автоматов, гранат. Рюкзаки, шинели…

А вот еще трофеи. При виде их краска стыда заливает лица немецких штабистов. Партизан Григорий Хачатурович развертывает немецкую карту, показывает другие штабные документы. Он докладывает старшему партизанскому командиру, такому молодому, что даже непонятно, как он может командовать группой отрядов, занимать генеральскую должность.

– А что означает этот сигнал, две зеленые ракеты? – спрашивает партизанский генерал.

Докладывающий в затруднении. Он ищет ответа в таблице. Потом подбегает к немецкому полковнику, бесцеремонно берет его за рукав.

– Ком! Ком!

И немецкий полковник – высокий, представительный, лет за пятьдесят, в ладно пригнанном кожаном пальто с меховым воротником, подходит к двадцатилетнему партизанскому генералу в засаленном, пропахшем дымом бушлате из грубого брезента. Безбожно коверкая русский язык, он угодливо поясняет:

– Тва селеный ракет – потхотовка атак… Отин красный ракет – атак…

…А невдалеке, в сторонке, остался тот, кто внес решающий вклад в успех партизанской контратаки.

Венделин Новак лежит на снегу, на том месте, где сделал шаг в бессмертие. Его лицо накрыто пилоткой. Из-под нее по виску спадает алая полоска – запекшаяся и застывшая на морозе кровь. Кровь и на снегу. Снежная вмятина густо пропитана ею – кровавая рана зияет в белом теле земли. Не слышит Венделин ни победных рапортов, ни унизительного, дрожащего лепета немецкого полковника…

Рапорты кончились. Строй сломался, и возле убитого друга сгрудились словаки, русские.

– Венделин. Ты – наш Матросов!..

Бригада застывает в скорбном молчании. А рядом новое горе крадется. Еще кого-то несут. Еще одного потеряла бригада. Медленно шагая, подходят медсестры Наташа Гришанкова и Вера Кудряшова.

Принесли. Положили рядом с Новаком. И ряды качнулись:

– Аудюков!!?

– Да, товарищи. Гвардии старший лейтенант Аудюков, командир батареи «катюш». Убит в самом начале схватки. И рядом сразило комиссара Асланяна. Его положили вместе с Аудюковым и Новаком.

В тяжелом молчании стоят партизаны. К комбригу подходит словак в краснофлотской бескозырке – Клемент Медо.

– Товарищ бригадный велитель! Дозвольте.

Федоренко кивает головой: говори, дескать.

– Это они згубили гвардии лейтенанта Аудюкова, комиссара Асланяна и словака Новака! – гневно указывает Медо в сторону пленных немцев. – Они! Словаци мають хотение судить их. Отдайте их нашему словацкому отряду. Отдайте! – голос Медо звучит сильно и грозно. В нем не просьба, в нем – требование. – Дайте. Мы справедливо судытымо. И ци проклятущи фашисты не будуть бильше воювать. Ни в ций войны, аку учинылы, ни в новий, яку по привычци вздумають знов учиныть.

Федоренко молчит. Как часто бывает в подобных случаях, отвечает бригадный комиссар Евгений Степанов. Сперва он кладет руку на плечо словацкого друга, потом говорит:

– Не будем, Коля. Негоже это нам, советским партизанам. Они расстреливают пленных. И в душегубках душат. И в печах сжигают. Так они ж фашисты! Это понять надо. А мы – не они…

Да. Гнев – плохой советчик. Сдержи его, Клемент Медо, верный сын Словакии! Отдай их, этих убийц, законному суду – не роняй наше духовное превосходство. Для себя сбереги его, это превосходство, и для детей, внуков. Будь выше, сильнее. Ведь впереди еще будут испытания.

И еще горе: тяжело ранен Шмид. Над ним склонились медсестры Вера и Наташа. Добрались до ран и не сдержались, охнули:

– В грудь! Тремя пулями!..

Пройдут дни. Бригада, застыв в строю, будет слушать:

– …благодарность: Сороке Николаю… Печеренко Василию… Шмиду Франтишеку…

Но не услышит Франтишек слов этой благодарности, ничего больше не услышит.

Убитых зарыли в снег. У могилы воткнули ветку дуба: пройдут бои – похороним…

…На Яман-Таше в штабе Центральной оперативной группы Федоренко появился поздно вечером. Предельно кратко доложил результаты боя. Изложил свои соображения.

Бурминский ход открыт. Можно бы переходить к маневру. Однако силы противника в лесу еще очень; велики и поэтому скрытный маневр большими колоннами невозможен. Так что, если есть возможность держаться на Яман-Таше, то надо бы еще денек-два повоевать. Может, фрицам надоест умываться кровью да коченеть на морозе, и они уйдут.

Доложил и слушает. И все трет пальцами глаза: слипаются, забыл, когда спал. Лицо осунулось. Постарел лейтенант, в несколько дней постарел.

Есть ли возможность продержаться день-другой? И есть, и нет. Есть остатки сил в 6– й бригаде. Можно поддерживать ее силами бригады Соловья. Можно взять на Яман-Таш бригаду Федора Федоренко. Но сколько осталось патронов? И до каких пор можно ослаблять 5-ю бригаду, и без того растянутую по всему северо-восточному полукольцу Яман-Ташского хребта. А если на том полукольце враг вздумает проверить наши силы! И все-таки надо бы держать еще день-два Бурму. Пусть в запасе остается возможность перейти к маневру.

Партизанские командиры долго еще бодрствуют в землянке нашего штаба.

А рядом, в шалаше радистов, цокает ключ:

Лес: «Молния. Булатову. Противник возрастающими силами пехоты (танков), артиллерии, самолетов продолжает круговое наступление по всему фронту. Бой ведем третьи сутки. Бригада Федоренко понесла сильные потери. Большой процент потерь нашей артиллерии и „катюш“. Из-за отсутствия мин и снарядов остальное тяжелое оружие забазировали…».

Большая земля: «Вас поняли. Сообщите ваши планы на дальнейшее».

Лес: «Положение наше очень тяжелое. Наши планы сообщим следующим радиосеансом. Предупредите Котельникова, Македонского, Кузнецова: не исключена возможность такой же операции против них».

Большая земля: «Котельников, Македонский, Кузнецов в курсе дела. Что знаете о дальнейших намерениях противника?».

Лес: «Противник несет потери. Расходует огромное количество боеприпасов. Четверо суток живет на снегу в сильные морозы. Но признаков свертывания операции не наблюдается. Наоборот, из сел предгорья вводятся новые силы».