Текст книги "Побратимы
(Партизанская быль)"

Автор книги: Николай Луговой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Мы – солдаты партии

 
Ни этот лес в огне,
Ни край небес в тумане.
Ни этот взлет орла
Нельзя узреть извне.
Представить этот мир
Нельзя на расстояньи,
Не только наяву,
Но даже и во сне.
 

Ираклий Абашидзе

1 января 1944 года. День немецкого наступления шестой…

…Чуть брезжит рассвет. Утро уже близко, а дел у партизан еще уйма: надо восстановить окопы, разрушенные за день огнем, перегруппировать силы и огневые средства, хоть кое-как пополнить боезапас.

Ключевая. Лес насторожен – не шумит ветром, не гремит взрывами. Сейчас в нем звучат людские голоса, звон кирок, ломов и лопат.

– Проспал, наверное, – ворчит кто-то. – Потому и не управляешься с окопом!

А рядом другое:

– Ты, Ванюха, подкрепись, поешь горяченького. Сил добавится, и наверстаешь.

– Сейчас, Катерина. Подожди с едой. Вот этого черта выворочу…

А Катерина свое:

– Держи чашку, ложку. Ешь. И слушай. Буду делать тебе политинформацию. К тебе, Ваня, обращается Калинин Михаил Иванович. С новым годом поздравляет…

– Ну и скажешь же, ей-богу! Так-таки прямо ко мне?

– Да и к тебе, Ваня. Ты ведь партизан, а он обращается и к партизанам. Поздравляет их. Шлет пожелания. Говорит, что сделано народом много, успехи наши военные огромны. О великой победе под Сталинградом, о победах под Курском и Белгородом, о форсировании Днепра, об освобождении Киева.

Ложка в руке парня стынет, от нее струится парок на морозе.

– Ты ешь, дорогой. Ешь, а то промерзнет суп. Да и бой скоро…

Иван отдает Кате посуду.

– Спасибо тебе, помощница. За еду благодарю, за хорошие слова новогодние. Но было бы еще лучше, если б ты прочитала. Я буду вычищать окоп потихоньку, а ты, агитаторша, читай.

– Ладно, слушай. Девушка достает листок.

– «Удары, нанесенные Красной Армией фашистским захватчикам, понемногу отрезвляют головы не только немецкого командования, но и всей руководящей шайки гитлеровцев. Забыты Урал, бакинская нефть, потерян вкус к окружению Москвы и, что особенно знаменательно, своей лучшей стратегией немцы стали считать „эластичное отступление“, „укорочение линии фронта“. Такое объяснение провала военных планов немцев смехотворное; но, видимо, у германского командования лучшего объяснения нет. А на нет, как говорится, и суда нет. Что же касается так называемого немецкого „эластичного отступления“, то Красная Армия хорошо знает, что ни одного метра советской земли немец добровольно не оставляет, его приходится в упорных боях вышибать с советской территории, что изо дня в день и делает наша армия»[91]91
  Газ. «Правда», 1 января 1944 г.


[Закрыть].

– Да вот хотя бы взять наш Крым. Как они цепляются за него!

Лопата со скрежетом врезается в щебенистую землю, а лесной солдат свое:

– Читай, Катя. Очень правильные слова.

Та продолжает:

– «Верными помощниками Красной Армии являются наши славные партизаны и партизанки. Они делают великое дело, беспощадно уничтожая врага»[92]92
  Там же.


[Закрыть].

В небе ревут самолеты. Где-то невдалеке рвутся бомбы, сотрясается земля, свистят осколки.

Девушка выбирается из окопа, но боец задерживает ее.

– Катя! А патронов не принесла?

Та разводит руками, а он свирепеет.

Тогда тонкие девичьи пальцы выдавливают патроны из одной обоймы, из другой… Потом пустую обойму дивчина деловито загоняет в рукоятку пистолета, другую – в карманчик кобуры. Себе ни одного патрона не оставила.

Минут десять спустя агитаторша Катя – в гражданском лагере.

– Девчата! Женщины! Кто хочет на передний край? Новогоднее поздравление Михаила Ивановича прочитаете. Берите карандаш, бумагу.

И ходят слова Партии, слова Родины из окопа в окоп, от сердца к сердцу, под бомбовыми ударами, через огневые сполохи.

И снова начинается бой. И снова земля гремит, горит, грохочет.

Особенно шумна ключевая. Там налет за налетом, атака за атакой. В ответ огневой отпор, яростные контратаки.

В этот день появилось еще несколько строк в дневнике боевых действий 5-й бригады:

«Противник огнем артиллерии и минометов в упор расстреливает оборону отрядов бригады. Отрядам пришлось отбивать тринадцать атак за день. Одна из атак противника длилась час тридцать минут. Имея большое количество раненых и гражданского населения, отряды бригады не могут маневрировать и уклоняться от невыгодных для партизан боев».

…С самого раннего утра мы с майором Шестаковывм на КП 5-й. Атаки пришлись на Яман-Ташскую ключевую позицию. За ее судьбу больше всего и беспокоимся, ее все время подкрепляем скупыми нашими резервами. Но не забываем и о «спокойных» секторах обороны. Рано или поздно немцы сунутся и на другие, наши позиции. Но когда? Какими силами? Этого никто не знает. Поэтому нет-нет, да и оглядываемся на эти «тихие» участки.

Вот опять огневая вспышка на Бурме. Полчаса спустя она утихла. Это немцы пытались спуститься к Бурульче и атаковать штаб центра. Но отряд Якова Саковича помешал им. В пятнадцать часов сорок пять минут снова доносится шум с Бурульчи. Полчаса спустя вестовой от Харченко докладывает, что отряд немцев численностью до трехсот человек проник в долину речки Бурульчи. Враги поднялись к Яман-Ташскому хребту, пытались перевалить его и ворваться в расположение партизанской обороны. Но чекисты заметили их вовремя и открыли огонь. На шум прибежали связные центра, подтянулась часть комендантского взвода. Рядом оказались женщины, подносившие патроны. Винтовок у них нет, так они бросали камни сверху. Так и отбили атаку. А главное, показали прочность партизанской обороны и на этом участке.

Но этот урок на фашистов не действует.

Мы не успеваем обменяться мнениями о случившемся, как с бурульчинского склона доносятся звуки новой перестрелки. На этот раз бой вскипает возле центрального штаба.

Бежим с майором Шестаковым туда и попадаем в жестокую схватку. Немцы атакуют снизу. Они пытаются растянуть нашу оборону, прорваться и окружить штаб.

– Держи! Бей гадов! – сквозь шум боя прорываются команды Григория Гузия.

Где-то рядом командует подполковник Савченко. В обороне и Петр Романович.

Вступаем в дело и мы с Шестаковым.

Немцы ползут тучей. Сраженные, скатываются вниз, но из-за деревьев выползают другие. Вот-вот дойдет до рукопашной.

– Гранатами! – кричит Гузий. – Гранатами!

Гремят взрывы. Трещат автоматные очереди. Но вражеский напор не слабеет. Прорыв кажется неизбежным. Ямпольский кричит кому-то о подмоге, которую надо подтянуть…

– А вообще, товарищи, – это сигнал, – говорит майор Шестаков, когда мы возвращаемся на КП-5 после отбитого штурма. – Немцы прощупывают: везде ли прочна наша оборона? Это…

Он морщит лоб, хочет сказать еще что-то, но не успевает.

– Бежим!.. Падай!.. – вдруг кричит Сендецкий и с силой расталкивает нас в стороны. Падаем за бревно, а рядом взрыв.

Поднимаемся, все разом находим взглядами свежую, еще дымящуюся воронку – как раз там, где был наш КП.

– Да, Василий Иванович. Вышло у тебя. Молодец. Значит, еще повоюем, – улыбается Мироныч. – Теперь ты доводишься нам вроде как спасителем.

Видимо, надо предупредить все отряды о новых происках врага. К Петру Романовичу послать: может, из центрального штаба тоже направят гонцов в отряды с предупреждением.

Но вот грохот боя катится ниже, к руслу Суата. И, к великому нашему счастью, все гуще плотнеют сумерки. Звуки боя постепенно утихают. Ночь, как всегда, работает на партизан.

Проходит короткое время, и над горной грядой встает медный диск луны, словно любопытствуя, почему столь круто изменилась обстановка. Луна старается, вовсю высвечивает лес. Наступила первозданная тишина. Только в горном лесу бывает такая. Треснет ли сук на колене лесного кочегара, бросит ли часовой: «Стой!» или заорет насмерть перепуганный козел, спустившийся к водопою, – все слышно, все множится и разносится чутким эхом.

Но вдруг тишину нарушают выкрики:

– Пар-ти-сан-лар! Пар-ти-сан-лар, ставайтись! Савтра ка-а-пут тепе! Ка-пу– ут!

Чуткое эхо подхватывает, и по всей долине катится:

– Ка-а-а-пу-у-ут!

Какое-то время Яман-Таш молчит. Но потом кто-то кричит в ответ:

– А ежа задом вы били? Ежа-а! Задом!

И тут же:

– Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Теперь эхо служит партизанам. Да как служит! Хохочет весь лес… вся долина…

– Ха-ха-ха!

Подходим к партизанским кострам:

– Кто это тут переговоры с противником ведет?

Выясняется: отвечал Балацкий.

Сашка Балацкий – парень по натуре добрый. Щедрость его сердца можно делить на сотню – всем хватит. Бывало, возвратясь из разведки или боевой операции, он обязательно одарит группу трофеями: тому флягу, тому пистолет. Пару резиновых сапог и ту поделил с Калашниковым. И они долго ходили, как клоуны: одна нога в сапоге, другая в ботинке – это, чтоб удобнее переступать через горные речки. Словом, Сашка Балацкий – человек душевный. Но на подлецов он зубаст. Вот и сейчас озлился парень не на шутку, когда услышал призывы врагов.

С юга и запада надвигаются тучи, плотные, будто из ваты свалянные. Опять не прилетят наши авиаторы. И сегодня не сбросят нам патроны…

Об этом же и радиосигналы партизанского леса.

Лес: «Четверо суток ведем тяжелые бои. Несем большие потери. Боеприпасов нет. В первую очередь, нужны шкодовские, ППШ, гранаты».

Большая земля: «Самолеты ежедневно пытаются летать к вам, но сплошной туман, обледенение. Просим командарма Петрова выделить боевые самолеты для поддержки вашей обороны».

Лес: «Положение наше тяжелое. Помимо всего прочего, маневрировать не можем по причине большого количества гражданского населения и раненых. Обязательно, повторяем, обязательно сбросьте патроны, гранаты. Строго на гору Яман-Таш».

2 января 1944 года. День немецкого наступления седьмой.

Седьмые сутки люди леса не выпускают из рук оружие.

А напор фашистов не ослабевает. Вот что записал в этот день летописец штаба 1-й бригады:

«В 2 часа 2 января 1944 года 2-й и 18-й отряды 1-й бригады, сменив 6-ю бригаду, заняли оборону на высоте Яман-Таш. Противник, силами более двух батальонов пехоты при поддержке артиллерии, минометов и эскадрилий штурмовых и пикирующих самолетов, после двухчасового ураганного обстрела со стороны Суата, Малой площадки, Голубиной балки в 11 часов 30 минут начал атаковать Яман-Таш… атаки поддерживались ураганным огнем артиллерии и минометов, а также штурмующими и пикирующими самолетами. Но несмотря на это, 2-й и 18-й отряды, упорным оборонительным огнем и решительными контратаками отбили все атаки противника, нанеся ему большой урон в живой силе». [93]93
  Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 151, ед. хр. 90, л. 38 об.


[Закрыть]

Потеснив партизан на Яман-Таш и опоясав его силами всего корпуса, немецкие генералы, видимо, надеются, что этот партизанский бастион падет. Оттого и атакуют со всех сторон.

Читаю записку от Федоренко.

«Тов. тов. Ямпольскому, Луговому.

Несу большие потери. Скоро некому будет отбиваться. Избегая потерь при огневом налете, отвожу бойцов с ключевой назад. Не можете ли поддержать нас резервом?

Ф. Федоренко, Е. Степанов».

– Ваня, куда ранило Федоренко? – спрашиваю вестового Бровко.

– Чепуха, Мыкола Дмытрович. В каблук.

– Как в каблук?

– А так. Як йшлы в контратаку, вин биг попереду. И упав. Ну, звисно, уси ахнулы: Фэдора Ивановича ранено! А вин схватываеця и знов побиг. «Впэрэд!» – крычить. А сам шкандыбае. А як отбылы, то зразу кынулись до нього. Зтягнулы чобит, а нога цила. Тильки каблука нэма – и всэ. Не взяла пуля нашого Фэдора Ивановича.

Раскрываю планшет. Пишу:

«Федор Иванович!

Бегать в контратаку тебе лично запрещаем. Это – приказ.

Шестаков, Луговой!»

И ниже:

«Р. S. Федя! Комбриг Федоренко очень нужен партизанам. Понимаешь, Федор? Нужен!»

На ключевую в помощь бригаде Федоренко шлем группу партизан 3-го отряда. Ее повел Иван Дегтярев. Вскоре его имя летит по лесу – он схватился с целой сотней немцев. На ключевой же опять группы Балацкого и Калашникова. Там и 17-й отряд во главе Октябрем Козиным. Прошлой ночью их сменила 1-я бригада. Но к полудню они уже вновь в бою, опять на ключевой, грохочущей жестокими стычками.

Держимся… А время тянется до отчаяния медленно.

И все-таки продержались до конца дня. Вечереет. Время это – партизанское, вот– вот полегчает. Но огневой нажим врага не ослабевает. Наоборот, он усиливается. Бьют изо всех батарей. Атакуют. И все еще прибывают раненые; то с одного участка, то с другого доносят об убитых.

Рядом связные переговариваются:

– Ребята! Крылов убит!.. Юра Крылов!..

– А у нас Кулявин и Курсеитов ранены… Уже по второму разу…

– В нашем отряде восьмерых одной бомбой. И ранена Наташа Гришанкова. Это совсем тяжело, когда девчонку калечит.

А это еще что? Песня? Да. Кто-то тянет хриплым прерывающимся голосом:

– Мед… сестра, до… ро… гая Анюта…

Под…пол…зла и шеп…ну. у…ла: «жи…вой!».

И никакой жизни в песне! Чувствуется, что каждое слово поющему дается с большим трудом. Кто же это?

Ваня Швецов докладывает:

– Это Ваднева понесли.

– Ваднева? Опять ранен!?

– Угу. Весь израненный – в ноги, в руки. По голове тоже попало. Он и поет это.

– Ваднев?!

Ваня высказывает свои соображения:

– Может, он от контузии. А может, оттого, что Вера рядом плачет, убивается. Может, он ей и поет. Смотри, живой, дескать.

Вместо Ваднева восемнадцатым отрядом теперь командует комиссар Клемпарский, но и он уже дважды ранен.

Кого же дать отряду?

Иду к Петру Романовичу. Сквозь чащобу пробираются санитары. Еще кого-то несут. С тяжелым сердцем справляюсь:

– Ребята, кого несете?

Санитары виновато отводят взгляды. Подхожу и столбенею.

– Мироныч! – бросаюсь к нему с единственным желанием увидеть живым. – Что с тобой? Куда тебя, Мирон?

– В ногу… черт. В колено.

Четвертый раз ранен наш Мирон за эти два года. И все в ноги.

– Ну, вот что, товарищи! – говорю санитарам. – Несите его в медпункт нашего штаба, к подполковнику медслужбы. Двое из вас чтоб были при Мироныче неотступно. Передайте подполковнику: пусть он подберет вам еще двух бойцов. И будете переносить Мироныча в тех местах, где на лошадях неудобно. Поняли?

– Все ясно.

– Мироныч! До свидания, дорогой! Жмем друг другу руки.

…Ночь. А лес в огне и тревоге. Бой продолжается. Он то утихает, то вспыхивает с новым ожесточением. Его горячее дыхание чувствуется и под скалой, где собрались обкомовцы.

Командиром 18-го отряда назначили Ивана Сырьева, взяли его из 21-го. А Мироныча заменить у нас некем.

– Будешь ты, Николай, комиссаром пятой бригады. По совместительству, – говорит мне Ямпольский.

Прибегает вестовой. Записка командира 3-го отряда Ивана Дегтярева. Ранен комиссар Злотников Николай Яковлевич. Нужна замена. Срочно. Обязательно, потому что ранен и командир, хотя продолжает командовать.

Кого? Кто сможет?

– Капралов, Петр Федорович, – называю инструктора политотдела. Коммунист он твердый. Московский рабочий с завода «Шарикоподшипник».

– Это который Маяковского наизусть читает? – спрашивает кто-то.

– Он самый.

– Зовите его сюда! – соглашается Петр Романович.

Является Капралов. Уверенная посадка головы, широченные плечи. Бушлат, флотские брюки, из-под них выглядывают остроносые постолы. За плечами автомат. На поясном ремне два магазина к автомату, гранаты. В глаза бросается фуражка. Впереди над эмблемой она продырявлена.

– Где ты был, Петр Капралов? – справляется секретарь обкома.

– У словаков. Там Иозеф Белко ранен, но продолжает командовать.

– В лесу ты, кажется, недавно, Петр Федорович?

– Две недели.

– И уже побил ботинки?!

Нет. Ботинки он не побил. Отдал словаку Коле Медо. Тот во сне видит себя в матросской форме. Ну, ребята и одарили его: кто бескозыркой, кто бушлатом или брюками. А Капралов – ботинками.

– А на фуражке откуда дыра? – не унимается Колодяжный.

– Это фрицы. Пулей. Когда мы контратаковали.

Эта «деталь» завершила характеристику Капралова.

– Вот какое дело, товарищ Капралов. Обком думает назначить тебя комиссаром в третий отряд, вместо раненого Николая Злотникова. Порешим, что ли, Петр Федорович?

– Дело ваше. Я солдат партии.

Секретарь обкома объявляет решение и желает Капралову успеха.

– И вот что, Петро! Смелости своей не убавляй, а ловкость совершенствуй. Что фуражку не уберег – это полбеды, а голова твоя и сердце нужны партии.

Капралов берется за фуражку – правой рукой за козырек, левой за околышек – и покрепче насаживает ее на голову, будто впрямь остерегается, чтоб не сбило пулей. Потом деловито поправляет на плече ремень автомата и, повернувшись по-военному, берет твердый шаг.

Увидимся ли еще с тобой, солдат партии?

А несколько минут спустя в бой бросились и обкомовцы.

Случилось самое страшное. В темноте немцы подкрались к ключевой. Теперь вся 1-я бригада дерется с немцами. Но вот ночной налет врага ликвидирован.

В штабном дневнике появляются строчки:

«…За день противник предпринял девять атак, все поддержаны артогнем, самолетами… В результате боя за второе января противник потерял (на участке 2-го и 18-го отрядов) только убитыми восемьдесят пять солдат и офицеров. Наши потери в этом бою: проявляя отвагу и геройство пали смертью храбрых двадцать три человека, ранено – шестьдесят три… тяжело ранен командир 18-го отряда Александр Ваднев, начальник штаба 2-го отряда Николай Шаров… Погиб смертью храбрых комиссар батареи пушек Акакий Тварадзе…»[94]94
  Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 151, ед. хр. 90, л. 38 об.


[Закрыть].

Маневр

В тот момент, когда я окажусь не в состоянии бороться, пусть дано мне будет умереть.

Фридрих Энгельс

2 января 1944 года.

…Седьмой день немецкого наступления истек.

Ночь. Крутая скала. В полупещере мерцает пламя светильника. Скупо и неровно освещаются людские силуэты: совет обкомовцев и командиров, прерванный ночным вторжением врага, продолжается.

Три вывода стали очевидными.

Во-первых, гора Яман-Таш – окружена, хорошо изучена фашистами и пристреляна. В ряде мест оборона ее прорвана. Забрала эта гора много жертв. А главное, на ней находятся все партизанские силы, все население. Победа представляется немцам скорой, и они будут продолжать атаки.

Во-вторых, удерживать Яман-Таш партизаны больше не могут. Уже семь суток они в боях, без сна, без передышки. Силы людские кончились. И боезапас иссяк. Воевать нечем.

В-третьих, немецкие генералы свернут карательную операцию, в лучшем случае, лишь после взятия Яман-Таша – этого последнего бастиона партизанской обороны. Вероятнее же – только после того, как партизаны исчезнут и генералу Енекке будет доложено: разбиты, уничтожены. К этому выводу приводят все данные о противнике – его войска не отходят, а, наоборот, прибывают в лес.

– Из всего этого следует, что выход у партизан один: Яман-Таш надо сдать, – заключает Ямпольский. – Две задачи партизаны выполнили с честью: отвлекли с фронта и надолго приковали к горам корпус карателей; нанесли ему физический и моральный ущерб. Что же касается третьей задачи – защиты гражданского населения, то…

Ямпольский запнулся. Потом, переменив тон, продолжает:

– Дело защиты осложнилось. Операция затянулась. Непогода отрезала нас от Большой земли. Но упрека партизаны не заслуживают: сделали все, что могли. Теперь одна надежда на маневр.

Да, положение наше тяжелое, но не безвыходное.

Мы можем выйти из окружения. Можем исчезнуть на день-другой, переждать непогоду, получить боеприпасы. В течение прошлых суток под большим секретом мы послали шесть пар разведчиков в разные участки леса, и по всем маршрутам ребята прошли.

Почему же не применить суворовское правило: прошли разведчики – пройдут и отряды, бригады, колонны жителей, санитары с ранеными? Однако гарантии на полный успех мы не имеем. Сдав Яман-Таш, мы уйдем от разгрома, грозящего нам здесь. А сможем ли избежать потерь во время рейда? Ответить на этот вопрос невозможно. Надо исходить из одного: если хоть один шанс из ста на спасение раненых и жителей есть, то мы должны его использовать. В маневре кое-какие шансы есть. Здесь же, на Яман-Таше, их больше не осталось.

Думаем. Спорим. Решаем. Наконец, Ямпольский переходит к плану практических действий.

– Итак, ночью эвакуируем раненых, население, скот. Прикроем их силами 5-й бригады. 1-ю и 6-ю бригады тоже выведем из огненного кольца. Попытаемся уйти в более безопасные места. Есть возражения? Говорите, товарищи!..

В эту же ночь вышел приказ:

«Совершенно секретно.

Приказ № 0028 по Центральной Оперативной группе партизанского движения.

2 января 1944 года.

В связи с невозможностью держать оборону на занимаемом рубеже, бригады отвести на новые рубежи обороны.

1. 5-ю бригаду оставить для прикрытия раненых, всего хозяйства ЦОГ и гражданского населения…

2. 1-ю бригаду к 5.00 3.1.44 г. вывести в район обороны 19-го отряда (на Шамулу).

3. 6-ю бригаду, для переброски в Таукипчакские леса, к 20.00 2.1.44 г. сосредоточить по моему дополнительному указанию…

6. Для оказания практической помощи 5-й бригаде по устройству раненых, гражданского населения и приведения в порядок хозяйства ЦОГ выделяю начальника политотдела батальонного комиссара т. Лугового Н. Д. и заместителя начальника штаба ЦОГ по разведке майора Осовского С. А.

Начальник Центральной Оперативной группы

П. Ямпольский

Начальник штаба гвардии подполковник

В. Савченко»[95]95
  Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, хр. 2667, л. 41.


[Закрыть].

Член обкома Колодяжный назначен ответственным организатором эвакуации населения. Майор Сашников отправляет раненых. Комбриги Федоренко и Свиридов должны остатки патронов и гранат передать 5-й бригаде.

Срочно сообщаем о принятом решении на Большую землю.

…По крутой Яман-Ташской дороге вниз к Бурульче движется колонна.

Лес окутан густою тьмой ночи. Протянешь руку – пальцев не видно. Идти трудно: то теряет дорогу ведущий, то споткнулась и упала женщина с ребенком, то кто-то провалился в расщелину. Тяжело шагают санитары с ранеными на носилках, едва плетутся ходячие раненые, медленно, почти наугад, идут во тьме жители гражданских лагерей – старики с палками в руках, тащатся женщины с грудными малышами. Хвост колонны еще и не начал спуск, а передние уже подошли к Бурульче.

Речку переходят вброд: кто идет прямо по воде, кто по камням, по бревнам. Кто-то падает в воду.

– Деточки! Осторожно! Держите детей, потонут!

– Скорее, товарищи! Скорее.

– Кто там шумит! Тихо!

Идет третий эшелон – хозвзвода. У них сложное хозяйство – кухни, навьюченные лошади, скот, овцы.

Тишина не получается. Цокают подковами кони. Блеют овцы. То тут, то там раздаются людские окрики. Лес чутко отзывается на каждый звук, далеко передает его.

Уже семь утра. Длинной темной лентой колонна втягивается в Васильковскую балку. Здесь растекается по склонам на привал.

В балке есть небольшой домик без крыши, без окон и дверей, туда и положили раненых. Теперь там уже горят костры, курится дым. И кажется, будто теплее.

– А можно, чтоб нас тут оставили? А то поморозите. Мы ведь не двигаемся… – просят раненые.

Люди сидят прямо на снегу. Кое-кто примостился под скалами, на склонах балки. Сидят, лежат. Кто спит, кто на ручки детям дышит – мерзнут малые.

Кто-то обращается к людям вполголоса:

– Товарищи! Определяйтесь по десяткам. Составьте сотни. Выберите старших.

Это – Подскребов Андрей Власович, староста всего леса, председатель оргкомитета Совнаркома по руководству населением. Его любят в гражданских лагерях, слушаются. Душевный он человек. С большим опытом, старый большевик, известный партийный работник. В обороне Севастополя находился двести пятьдесят дней. Комиссар гаубичного полка, трижды ранен, последний раз на Херсонесском мысе. Потом – плен, бегство, подполье. Боевые схватки и операции. Затем наш партизанский лес.

Первая дневка намечена в овраге Дорт-Леме, за хребтом горы Токуш. Но до рассвета остался один час. Перевести туда людей, рассредоточить их и замаскировать мы уже не успеем.

Зовем Подскребова, и он тут же является.

– Прибыл по вашему приказанию.

Подскребов такой, как всегда – одет аккуратно, подтянут и собран. Доброе открытое лицо, в сорок лет изборожденное морщинами, чисто выбрито. Он переступает с ноги на ногу, и в ботинках чавкает вода.

– Что это у тебя в ботинках, Андрей Власович?

– Детишек переносил через речку и вот… набрал.

– Давай-ка переобуйся!

Подскребов садится на снег и снимает ботинки. Наши ординарцы делятся с ним носками, дают портянки.

– Андрей Власович, колонна долго еще будет тянуться?

– Десять-пятнадцать минут – и конец. Сам бегал, проверял.

– А дальше что? Время-то позднее.

– Да разве тут скажешь твердо! – после некоторого раздумья говорит Подскребов. – Сейчас немцев нет ни тут, в Васильковской, ни в Дорт-Леме. А вот если мы опоздаем до рассвета замаскироваться да нас засекут летчики, тогда несдобровать.

Подскребов прав. Надо укрываться в Васильковской.

Расставляем отряды по местам обороны – по западному, южному и восточному склонам горы Токуш, строим полукольцо. Оцепляем Васильковскую балку с севера. А с юга нас должны прикрыть рейдирующие 1-я и 6-я бригады. Подскребов с группой десятников и сотников рассредотачивает население вдоль всей балки, прячет на склонах.

Уже рассвело. У нас спокойно. А на Яман-Таше ревут пушки, рвутся снаряды и мины, идет жаркая стрельба.

Десять часов. Туман. У нас по-прежнему тихо.

Двенадцать. Выглянуло солнце. Стихла перепалка и на Яман-Таше. Только дымом да гарью тянет оттуда – это немцы жгут шалаши.

Тринадцать. Солнечно. Спокойно.

– Утихомирилась наша балка, – докладывает Подскребов. – Детвора дремлет на солнышке. Скот загнали в верховье.

Андрей умолкает. Взгляд его карих глаз становится задумчивым.

– Несу одного мальчонку через речку, – рассказывает, – а он обхватил ручонками шею и дышит в ухо. «Ты чей?» – спрашивает. «Папкин и мамкин», – отвечаю ему. – «Да нет, – опять слышу под ухом, – чей ты папка?» – «А ты чей?» – «Папкин, – отвечает. – Он на фронте. Бьет фашистов. Веришь?». Отвечаю ему полным доверием, и парень пускается в откровения. «Знаешь, как мой папка бьет их? По– партизански. Понял?». Перенес его через воду, пытаюсь поставить под каменную глыбу, а он прилип, не оторвать от шеи. Сколько досталось им, бедолагам! – с грустью вздыхает севастопольский комиссар. – Сколько страху принимают!

Слушаю и чувствую, как теплеет на сердце. Лет десять тому назад слушал я Подскребова в Керчи. С трибуны собрания партийного актива он говорил о людях труда, героях пятилетки. Говорил, как человек дела, долга, идеи. Сейчас сердце большевика Подскребова отдано трем тысячам детей, матерей, стариков. Полностью отдано. Без остатка. Как верно сказано: человек начинается там, где появляется забота о людях, самоотверженное служение людям.

– Как подумаю, что все эти ребячьи жизни висят на волоске, – продолжает Подскребов, – становится не по себе. Ведь стоит вражескому отряду наткнуться на нас – и все пропало.

– Отряд, говоришь? Лазутчика достаточно. Или дезертира из нашего табора.

– Разрешите идти? – говорит Андрей уже чисто военным языком. – Пойду стеречь.

Он спускается метров на десять вниз, но тут же карабкается вновь к нам.

– Николай Дмитриевич! О раненых хочу сообщить. Часть их балку покинула. Комиссар Егоров, Клемпарский, Ваднев, Шаров, Мазурец… Человек двадцать пять – тридцать, если с санитарами считать. С ними Иван Щербина, двое словаков, ординарцы, медсестры. Сперва пытались на лошадях двигаться, но не вышло: падают на склонах. Ноги-то израненные. Санитары бросили коней и понесли раненых на руках, на плечах…

Как знать: может, они пошли навстречу спасению? А может, в пути скорее наткнутся на карателей. Где они сейчас?

Впоследствии выяснилось: путь группы Егорова оказался трудным, но спасительным. Призвав весь партизанский опыт, острый взгляд, тонкий слух, тихий шаг, они пересекли бурминский хребет с натоптанной дорогой, оставили овраг Дорт-Леме, склоны горы Казани и достигли крутых склонов, что высятся над речкой Зуйкой вблизи села Тау-Кипчак. Здесь остановились. Силы у санитаров иссякли. А место для укрытия было хорошее: кусты дубняка с сухими листьями, на них – пушистый снег.

Легли под кусты. Передышка.

В лесу стрельба, крики немцев и румын. Низко-низко летают самолеты. Кругом враги. От столкновения, от гибели – на волоске.

– Куда подадимся? – почти шепотом справляется Щербина. Он лежит на снегу. Шапка под головой. Ворот широко распахнут.

Ваднев поднимается на локте:

– Товарищи! Забазируйте меня на этом склоне, развяжете себе руки. Решено?

– Знаешь что, Алексей, – резко обрывает его Щербина. – Чтоб мы, здоровые, бросили?.. Да ты что? Слушать не хочу.

А все-таки выслушали. И решили поступить так, как советует Ваднев. На склоне выбрали просторное углубление, очистили его от камней, вымостили ветками дубняка и залегли там, а сверху накрылись пластами спресованных смерзшихся палых листьев.

А на тех, кто остался в балке, надвигалась беда, вписавшаяся в партизанскую историю под названием Васильковской трагедии.

В тринадцать тридцать наша стоянка была обнаружена.

Вот с запада появляется звено самолетов… за ним другое… третье… Они летят низконизко, и балка наполняется ревом моторов. В самом центре лагеря гремят взрывы – один, другой… множество… Раздаются душераздирающие крики детей, вопли женщин. А бомбардировщики делают новый заход – и опять взрывы, опять вопли… крики…

Первую эскадрилью сменяет вторая, потом налетает третья… четвертая… пятая…

Смертельный страх гонит людей из балки, а немецкие хищники кружат стаей над ними и, поливая свинцом, устилают землю трупами.

Дым застилает глаза. Дышать все труднее.

– Горит! Лес горит! – кричит кто-то. Голос заглушает стрельба с самолетов. Пули свистят, щелкают о камни.

А вот и самое страшное: на высоте «700» появились каратели, они наступают на Васильковскую.

– Филипп Степанович! – обращаюсь к комбригу Соловью. – Бери два отряда – 21-й и 3-й. Перебеги на ту сторону. Стань заслоном. А мы ударим с флангов. Беги!

Партизаны стремительно скатываются вниз. Вот они уже у подножья высоты «700», вот поднимаются навстречу стреляющим немцам. Кажется, сошлись. Частый перестук наших автоматов почти на середине склона. Молодцы, партизаны! Успели.

Вызываем на КП комиссара Грабовецкого, нового командира 21-го отряда – Афанасия Лобанова. В следующую минуту Грабовецкий с группой бежит к Бурульче – оттуда в обход правого фланга противника; другая группа, во главе с Лобановым, бьет по фашистам с левого фланга.

Вечер мы встретили на прежних позициях: отряды – по обе стороны балки. Раненые в домике. А противник на сопке «700». Немцы жгут костры, стучат котелками.

– Разжигайте и вы костры, – говорю командирам. – Грейтесь, готовьте ужин, сушите портянки.

Бегу вниз, к раненым, и натыкаюсь на группу бойцов. Они молча стоят вокруг лежащего на снегу партизана.

– Ранен? Убит?

– Убит… Подскребов. Оторвало ему ноги…

Он лежит на спине. Лицо его искажено болью. Снег под ним черен от крови.

Андрей, Андрей! Как тяжело прощаться с тобой!..

Бойцы бережно переносят его под скалы. Кто-то делает надсечку на камне.

Потерь много. Вот лежит старик с палкой в руке. Рядом застыла женщина, в ее объятиях бьется ребенок. А вон, в стороне – дети: один ничком, ручонками обнял землю, другой распластался на снегу и полными смертного ужаса глазенками впился в небо; третий свернулся в комочек и приник к камню, укрытому снегом, будто в прятки играет. А под ними алеет снег, словно горит…