Текст книги "Год бродячей собаки"

Автор книги: Николай Дежнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Ну и что же вы Гриневицкому ответили?

– Сказал, что подумаю, – Серпинер говорил с набитым ртом, активно налегая на закуски.

– Что ж, мудро! – похвалил Нергаль. – Мне вообще нравится, как вы работаете, и я поставлю перед Берлином вопрос о вашем денежном поощрении.

Полное, мятое лицо журналиста расплылось в довольной улыбке. Зачем ему было знать, что в столице ни о каком Серпинере никогда не слышали и деньги на оплату агентов пачками лежат в сейфе советника в посольстве. Человеку, вздохнул Нергаль, надо говорить только то, что он хочет услышать и способен понять, и не более того. Вслух он заметил:

– Деньги, женщины, слава – что еще надо? Правда, – полковник как-то криво усмехнулся, будто вспомнил о чем-то неприятном, – как бы мы с вами хорошо ни работали, а слава все равно достанется дипломатам. Если они предотвратят войну, их станут величать миротворцами, если ее развяжут, – защитниками национальных интересов, а мы в любом случае останемся в их тени.

Нергаль сам взялся за графин и плеснул водки в обе рюмки. Правда, та, что стояла перед ним, была и так почти полна.

– Ну и где же вы собираетесь доставать динамит? – голос советника звучал так беззаботно и по-домашнему, как будто разговор шел о чем-то совершенно будничном и обыденном.

Журналист поперхнулся, на глазах навернулись крупные слезы. Откашлявшись, он попытался сказать что-то вразумительное, но попытка эта кончилась неудачей:

– Эээ…

– Не стоит волноваться, Серпинер, неужели мы с вами не достанем такой пустяшной вещи?.. – Нергаль с улыбкой смотрел на своего агента. – Да и, я так понимаю, Гриневицкому много не надо. Только слушайте меня внимательно и хорошенько запоминайте: с ним – никаких личных контактов! – Взгляд полковника опять стал жестким, нацелился в лоб Серпинера.

Журналист кивнул. Дар речи вернулся к нему, и он сказал:

– Яволь, герр оберст!

Их разговор, под выпивку и закуску, продолжался далеко за полночь. Лишь под утро Нергаль открыл собственным ключом дверь пустой, холодной квартиры и, не раздеваясь, прошел в свой кабинет. Дрова в камине разгорелись сразу. Скинув на кресло пальто, полковник вытащил из потайного сейфа все лежавшие там бумаги и разложил их на письменном столе. Внимательно просматривая документы, он один за другим бросал их в огонь, потом собрал пустые картонные папки и тоже сжег. Когда работа была закончена, полковник налил в бокал французского коньяку и выпил залпом. За тяжелыми, непроницаемыми шторами вставал серенький петербургский рассвет.

Нергаль поджег папиросу, отодвинул в сторону плотную ткань. Небо над городом светлело, голые черные ветви деревьев покрывала тоненькая блестящая корочка льда.

«А ведь совсем скоро весна», – подумал полковник и усмехнулся: все шло к тому, что встречать ее приход ему придется уже в Берлине.

* * *

Декабрь выдался черный, бесснежный. Теплый южный ветер дул не переставая, ночной морозец затягивал лужи ледком, однако лишь для того, чтобы днем все опять растаяло и хлюпало под ногами изнывающих от причуд погоды москвичей. Хотелось здорового русского мороза, хотелось настоящей зимы. Гидрометцентр, осознавая свою ответственность перед людьми, упорно обещал обильные снегопады, но с монотонно сизого, низкого неба в лучшем случае моросил меленький противный дождичек. Андрей ходил в длинном кожаном пальто и шляпе, правда, на улице бывал не часто, все больше отсиживался по кабинетам и на совещаниях.

Теперь, когда Дорохов стал заместителем генерального директора, дел прибавилось многократно и времени посидеть и подумать совсем не оставалось. Карьера его в ассоциации, карьера со всех точек зрения стремительная, началась не совсем обычно. Логично было бы предположить, что главную роль в ней сыграл предсказанный им выигрыш в лотерее – и значение это, конечно же, имело, – но настоящую и, можно сказать, всенародную популярность Дорохову принес выигрыш «Спартака» у англичан с совершенно разгромным счетом – шесть: ноль. Такого не мог предположить никто, и даже видавшие виды спортивные обозреватели, захлебываясь от счастья, твердили что-то неразборчивое о Фортуне. Англичане, естественно, матч опротестовали, что им не помогло, а по Москве среди болельщиков пополз слушок, что есть, мол, один такой человечек, кто счет предсказал, а может быть, и чем мог «Спартаку» и посодействовал. Чем этот самый человечек мог посодействовать – никто в точности не знал, но многие заговорщицки подмигивали и вообще принимали вид загадочный до чрезвычайности. Затем у Алевтины, пышногрудой секретарши со стандартным именем героинь комсомольских строек, украли сумочку с документами, которая после жалобы Дорохову чудесным образом нашлась. Ее в целости и сохранности принес хозяйке участковый милиционер, отказавшийся к тому же от законного вознаграждения. Были и другие случаи, явно выпадавшие из привычного хода событий и самым вызывающим образом противоречившие теории вероятностей.

– Ну и зачем тебе это надо? – спрашивала периодически Маша, когда Андрей заговаривал об очередном произошедшем чуде.

– Людей жалко! – отвечал Дорохов с застенчивой улыбкой.

– Людей?.. – в голосе Марии Александровны звучало явное сомнение. – Жалостливый какой выискался!

И ее можно было понять. Однажды, поджидая Дорохова под коллонами особнячка, она нос к носу столкнулась с Алевтиной, чьи формы любого нормального человека наводили на мысли греховные, а женщин еще и на страшные и неотвязные в своей прилипчивости подозрения.

В то же время, кроме мелких житейских побед, были на счету Андрея и достижения в бизнесе и не замечать их высокому начальству не представлялось возможным. Что ж до непосредственных обязанностей Дорохова, то для ведения работ по исследованию рынка пришлось организовать специальный отдел, в задачи которого входило научно обосновывать оценки и совершенно точные цифры, которые Андрей один выдавал на-гора. Руководить новым подразделением ассоциации взяли одного безумного математика, свихнувшегося на любви к построению графиков и их взаимному сопоставлению и анализу. Неожиданно для себя он открыл, что колебания основных мировых валют в точности совпадают с колебаниями яйценоскости кур породы Леггорн. Удачным было и то, что домашняя птица оказалась чувствительней валютного рынка и опережала его изменения на два дня. Этого первооткрывателя, обросшего и небритого, и показывали многочисленным клиентам, желающим знать причину удивительной точности, с которой отдел прогнозов делал свои предсказания. Для продолжения экспериментов по выявлению взаимозависимости поведения валют и яйценоскости пришлось купить в ближайшем Подмосковье птицефабрику, и на плечи Дорохова легла еще и проблема сбыта яйца и куриных тушек, с которой, впрочем, он легко справился. Бизнес на прогнозах тем временем вовсю процветал, и уже не только отечественные, но и многие зарубежные аналитики и менеджеры не гнушались выкладывать хорошие деньги всего за пару-тройку точных цифр, от которых зависело будущее весьма крупных фирм и корпораций.

С одной стороны, такое положение дел не могло не радовать генерального директора ассоциации, и Шепетуха частенько потирал лапки в предвкушении новых поступлений, но с другой, – тщедушный Семен Аркадьевич смертельно завидовал своему заместителю и посматривал на него весьма и весьма косо. Однако факты говорили сами за себя, и Шепетуха терпел. Чего стоило одно предсказание Андреем паники на Гонконгской фондовой бирже, уже не говоря о драматическом падении франка по отношению к немецкой марке, поколебавшем покой и стабильность в Европе! Несущих золотые яйца кур не принято пускать под нож, и Семен Аркадьевич затаился. Иногда он приходил к Дорохову в кабинет и часами сидел, прислушиваясь к тому, о чем тот говорит с клиентами: все старался таким образом понять природу уникального феномена. Вечерами под видом совещания Шепетуха затаскивал Андрея к себе и, напоив, пытал на предмет наличия у него тайны.

– Нет, – говорил Шепетуха, уже порядочно набравшись, – ты, Андрюха, от меня, твоего благодетеля, что-то скрываешь! Может, у тебя где компьютер зашит, он тебе все и подсказывает?

Впрочем, Дорохову некогда было входить во все нюансы и тонкости его собственных взаимоотношений с номинальным начальством, он был слишком занят делом. Уставал, конечно, как собака, притаскивался домой поздно, а после банкетов или посиделок с Семеном Аркадьевичем еще и подвыпивши, что, особенно поначалу, очень не нравилось Марии Александровне.

Но Маше и самой хватало забот, и не только в институте, где она с недавних пор возглавляла отдел новейшей истории. Из маленькой квартирки они переехали в пятикомнатную в красивом, охраняемом доме в центре Москвы – такие стоят за большими заборами, отделяющими их обитателей от грубой пост-социалистической действительности. Новое гнездышко надо было обставить, и выбор, а потом и заказ мебели занимали у Марии Александровны много времени. В конце концов, все получилось в точности, как она хотела, но чего-то в доме не хватало, и от этого навязчивого ощущения Маша не могла отделаться. Ну да ко всему в нашей жизни привыкаешь, и чувство вскоре притупилось, потеряло свою остроту и стало как бы частью самой Марии Александровны, ее мира, в котором, хочешь того или нет, а приходится жить.

– Не обращай внимания, – говорил Дорохов, когда она под влиянием момента начинала жаловаться на какую-то непонятную ей самой, но явно подступавшую пустоту. – Мы с тобой современные, занятые делом люди – так все живут…

Андрей говорил и другие успокаивающие слова, и Маша соглашалась, она верила ему, потому что хотела верить. К слову сказать, и сам Дорохов теперь частенько бывал задумчив и рассеян.

– Ты понимаешь, – рассказывал он Маше, обняв ее и устроившись с ногами на итальянском диване, – этот сон меня буквально преследует. Я все время о нем помню и, чем больше думаю, тем яснее понимаю, что не сон это… – Андрей замолчал, поцеловал женщину в висок, прижал к себе. – Это какая-то другая моя жизнь. Я вроде бы и сплю, но сознание мое совершенно обычное, дневное, и действую я и говорю согласно собственной воле. Передо мной оживают твои рассказы о Петербурге того времени, о Горчакове и Лорис-Меликове, я даже чувствую сырой, насыщенный влагой ветер с залива и, если сам не участвую в происходящем, то как бы додумываю его, как все мы додумываем то, что могло бы случиться или случается с другими людьми… Как ты считаешь, может быть я начинаю сходить с ума?

Маша прижала к себе его голову, ладошкой стала приглаживать упрямые седеющие волосы.

– Ну что ты, Андрюша, у тебя просто очень тонкая, восприимчивая натура и богатое воображение. Скорее всего, ты так спасаешься от грязи, которой изобилует наша жизнь. Я где-то даже читала, что явление это хорошо известно в психологии: выдумывая себе иные миры, люди, таким образом, прячутся в них от жестоких реалий, находят в своих фантазиях убежище. Я ведь чувствую, тебе порой очень тяжело, но ты сам выбрал этот путь, у тебя есть цель…

– Да, есть цель… – повторил Андрей задумчиво.

И к осуществлению этой цели Дорохов последовательно шел. Как только наработанные связи и его новое положение позволили, он начал создавать общественный фонд помощи детям и вскоре весьма в этом преуспел. Обращавшимся за прогнозами рынка воротилам российского бизнеса ничего не стоило внести в этот фонд пару-тройку тысяч долларов, зная, что полученная от Дорохова информация позволит им заработать сотни тысяч столь уважаемых в стране баксов. Новое детище грело сердце Андрея. В расчете на грядущие поступления он приступил к разработке программы содействия многодетным семьям и договорился с несколькими американскими колледжами об обучении в них детей-сирот. Были еще мысли об инвестировании капитала в строительство недорогих квартир, но пока не хватало денег и надежды значительно превосходили реальность. Первые шаги, тем не менее, уже делались.

– А знаешь, – Маша вдруг отодвинулась от Андрея, чтобы лучше его видеть, – ты упомянул имя Лорис-Меликова, и я вспомнила, какой уникальный совершил он подвиг. И не в том дело, что граф поборол начавшуюся в низовьях Волги эпидемию чумы – кстати, большинство генералов под благовидными предлогами отказались ехать в зачумленные районы, – Лорис-Меликов потратил на эту экспедицию лишь малую часть выделенных ему из бюджета денег. А остальные – не то, что сам не разворовал, но и чиновникам не дал и в целости и сохранности вернул в казну! Дело в России неслыханное, почти что былинное…

Дорохов засмеялся:

– Я не рассказывал тебе? Месяца три назад приходит ко мне Батон… Ну, ты помнишь? – тот самый, что провалился в подпол… Между прочим, до сих пор ходит с палочкой. Я ему в свое время, когда он еще валялся в больнице, рекомендовал открыть собственную фирму, он и зашел посоветоваться. А заодно порассказал о беспределе чиновников всех мастей и оттенков. Так что по сути ничего, в этой стране не изменилось, просто теперь другие масштабы воровства и казнокрадства…

О том, что он чувствует ответственность за случившуюся с Батоном неприятность, Дорохов умолчал.

– Ну, а фирму-то он открыл? – Маша поднялась с дивана, налила себе и Дорохову апельсинового сока, подала ему хрустальный стакан.

– Открыл. Все новое – это хорошо забытое старое, поэтому я посоветовал ему заняться отпущением грехов, нечто наподобие средневековой торговли индульгенциями.

– Но он же не священник? – удивилась Маша.

– Это и не обязательно. В газетах поместили объявление такого свойства: «За умеренную плату берем на себя ваши грехи. Выдаем документальное подтверждение». Ты не представляешь, от желающих нету отбоя! Батон даже разработал специальный прейскурант, по которому взимает с греховодников деньги. А что, бизнес законный, налоги платит исправно и живет припеваючи. Да это и понятно: люди верующие идут в церковь, а атеистам деваться некуда, вот их Батон и окучивает.

Это был прекрасный, редкий вечер, один из немногих, который им удалось провести вместе. К ночи в первый раз повалил густой снег. Ветер стих, и мохнатые снежинки, медленно кружась в тихом воздухе, покрывали истомившуюся землю. Они долго стояли обнявшись, у окна и молча смотрели на волшебную картину преображения природы. Снег шел над Москвой, снег шел по всей Европе, и на душе становилось легче, и уже чувствовалась близость праздника – близость Нового Года и Рождества.

Именно на Рождество, но не наше, православное, а на католическое, они и улетели в Париж. Эти несколько дней в великом городе вернули Дорохова и Машу ко времени их первой встречи, обнажили ту яркость и остроту чувства, что, казалось, были уже навсегда затерты пылью однообразных будней. С удивительной, какой-то первобытной силой им хотелось жить. В белом убранстве стоял над Парижем Сакре-Кёр, снег ваял резную легкость Нотр-Дама, в его пелене парили мосты над Сеной. Художники на Монмартре попрятались под крыши маленьких кафешек, сидели в ожидании клиентов, потягивая плохонький кофе. Туристов было на удивление мало, да и тех согнал с вершины холма обильный снегопад. Один из служителей муз с папкой под мышкой, подошел к Дорохову, обратился на жутком английском.

– Сэр, – сказал художник, не утруждая себя соблюдением правил грамматики, – я рисовать мадам десять долларов.

Однако, вместо того, чтобы смотреть на свою будущую модель или хотя бы на ее спутника, мужчина внимательно разглядывал стоявшие перед ними дымящиеся чашки.

– Хотите кофе? – предложил ему Андрей.

– Да, то есть, ес! – художник сглотнул слюну, потянул с седой головы берет.

– Гарсон! – позвал Дорохов и продолжил по-русски, обращаясь к мужчине. – Может быть, круассон или пирожное?

– Да, если можно! А я принял вас за американцев. – Он пододвинул кресло к столику, прислонил папку к стеклянной, смотревшей на улицу стене. Снегопад все не прекращался. – Вы давно из России? Как я вам завидую! – продолжал художник, прихлебывая горячий кофе.

– Ну так приезжайте! – Дорохов протянул ему сигареты.

– Нет… не смогу. Я всегда хотел жить в Париже, здесь и умру. Это только на первый взгляд кажется нелепицей, а на самом деле все очень логично. – Он вытряхнул из пачки сигарету, с удовольствием закурил. – Хорошо!.. – художник открыл глаза. – Да, здесь одиноко, здесь между людьми, даже близкими, существует полоса отчуждения, здесь мне приходится продумывать, на что потратить каждый франк, но!.. – он загадочно улыбнулся, как если бы обладал каким-то тайным, скрытым от других знанием. – Здесь у меня есть великая любовь: я засыпаю и вижу Россию. Я живу мечтою о ней, а без мечты, без большой любви художник мертв. Мечту же нельзя разрушать. Вы ведь смотрели «Три сестры» Антона Павловича. Как рвалась из захолустья Ирина! Помните: «В Москву! В Москву!..» Но, попади она в Москву, и все опять пошло бы по кругу – как прежде, серо и буднично. Так же и я сочиняю себе красивую сказку. Призвание человека – искать и не находить, потому как, если бы он даже в малой степени понял свое предназначение и устройство мира, то жизнь потеряла бы смысл. Только мечты и великая загадка бытия дают человеку силу жить… – Художник задумался, постучал по сигарете пальцем, стряхивая пепел. – Я знаю, когда-нибудь Россия станет сытой, когда-нибудь она будет богатой и такой же приглаженной, равнодушной и пресыщенной, как остальная Европа… – Он застенчиво улыбнулся, как будто заранее извиняясь. – Слава Богу, я до этого дня не доживу.

В бывшем здании железнодорожного вокзала, где располагается всемирно известный музей д'Орсэ, Дорохов долго стоял перед картиной Ренуара «Тропинка в высокой траве». Уже начали закрывать, и смотритель пару раз нетерпеливо прошелся вдоль стены, а Андрей все стоял перед полотном, не в силах оторвать от него взгляда. На улице, на ведущих ко входу широких ступенях, Дорохов закурил, сказал с какой-то горькой усмешкой:

– Вот он – настоящий волшебник, не то, что я!.. – И уже потом, когда они шли вдоль набережной Сены, добавил: – Знаешь, честно говоря, я сегодня позавидовал тому парню, что подошел к нам на Монмартре…

– Что тебе мешает жить, как он? – Маша шла, опираясь на руку Андрея.

– Что мешает?.. Да ничего! Не составит труда получить во Франции небольшое наследство, поселиться в Париже и даже снять маленькую студию высоко над его крышами. Не составит труда купить краски и холст, натянуть его на подрамник… Но работать, писать я здесь не смогу. Однажды я ведь уже пробовал все изменить. Судьба не терпит над собой насилия и твердой рукой ведет свою линию через жизнь человека, даже если таким образом она эту жизнь зачеркивает. И в глубине души каждый из нас знает, что ему дозволено, а за какие выкрутасы последует неизбежное наказание. Может быть, когда-нибудь потом я и смогу вернуться к своему ремеслу, но только не сейчас…

Это был их последний вечер в Париже. В Мулен Руж под лихие звуки канкана взлетали к потолку женские ножки, в ресторане на Елисейских полях подавали устриц и пенилось в бокалах шампанское, но с родины уже явственно тянуло холодом, и мысли поневоле обращались к далекой, полной нескончаемых проблем Москве. На следующий день, посидев в пробке на пути в аэропорт «Шарль де Голль», они благополучно вошли в салон «Аэробуса» Эр-Франс и через час уже летели в лучах яркого солнца, высоко над бескрайним морем белых, кудрявых облаков…

* * *

– К вам тайный советник Серпина, сэр!

Джеймс пристукнул жезлом об пол, отступил от дверей. В белой ливрее с золотым позументом, в седом завитом парике огромный негр выглядел величественно.

– Проси, Джеймс, проси! – безнадежно махнул рукой черный кардинал. – Что уж теперь поделать…

Нергаль снял с крючковатого носа очки в тонкой золотой оправе, положил том «Всемирной истории» на изящный резной столик. Появившийся в дверном проеме Серпина поклонился с порога, шустрой пробежечкой пересек сияющее от блеска паркета пространство зала. Строгий деловой костюм-тройка удачно скрадывал его рыхлую полноту, подчеркивая, однако, подобострастную согбенность фигуры. Остановившись за спинкой предназначавшегося ему кресла, советник замер в ожидании.

Начальник службы тайных операций поднял свою по-птичьи хищную голову, холодно посмотрел на подчиненного.

– Да, Серпина, я вас слушаю! – сказал он расслаблено. – Только, будьте любезны, излагайте кратко и по существу, вы отрываете меня от важных занятий. К своему стыду, – он положил маленькую сухую ладонь на книгу, – я не знал, что римляне называли Шотландию Каледонией, а вообще говоря, следовало бы знать…

Черный кардинал посмотрел в окно, где за тонким стеклом на склоне соседнего холма лежало заросшее вереском поле. Тайный советник повел плечами, не зная, что ему теперь делать, но, поскольку Нергаль молчал, решился заговорить:

– Прошу меня извинить, экселенц! – Серпина еще раз поклонился. – Я позволил себе вас побеспокоить и просил аудиенции в связи с неотложными обстоятельствами. Дело в том, монсеньер, что существует два сценария развития истории…

– Как, только два?.. – делано изумился черный кардинал. – А я по наивности считал, что древо истории неизмеримо ветвистей. По-видимому, я жестоко ошибался…

– Извините, экселенц, я не совсем точно выразился. Два сценария, по которым могла бы пойти жизнь раба божьего Андрея…

– И вы не можете сделать выбор! – подсказал советнику Нергаль.

– Да, монсеньер, не могу, поскольку вы лично изволили принять участие в операции и мое решение могло бы нарушить ваши планы. Если по ходу, как вы изволили выразиться, исторических снов Дорохова трудностей не возникает, то относительно событий реального времени хотелось бы получить ваши указания.

Горел камин. Где-то далеко за стенами замка тянула заунывную мелодию волынка. Одетый с изыском, но по-домашнему Нергаль был задумчив и грустен. Казалось, он не обращает ни малейшего внимания на замершего перед ним тайного советника.

– А вы никогда не задумывались, Серпина, – сказал он вдруг, и в голосе его прозвучала неожиданная нотка горечи, – почему Он не дал людям всей полноты знания? Да, да, – черный кардинал устало махнул рукой, – сейчас вы начнете цитировать Библию, мол, во многия знания многия печали… Только ведь и эти слова написаны людьми, пытавшимися найти объяснение своему миру, имя которому неведение. Все, что имеет малейшее касательство к человеку, окутано тайной, и даже нам в Департаменте темных сил дано знать не многим больше, чем простым смертным. На нас, Серпина, лежит отсвет той неуверенности, с которой люди открывают дверь в свою следующую жизнь. Что там далеко ходить за примером, вы сами, вместо того, чтобы направить ход событий в судьбе всего одного человека, мучаетесь сомнениями… Да вы присаживайтесь, присаживайтесь! – Нергаль показал кивком головы на кресло, как если бы только что увидел стоявшего столбом тайного советника. – Один из юродивых, которых люди почему-то называют философами, заметил, что бытие определяет сознание. Представляете, какая глупость?.. Сознание определяет небытие! А точнее, страх перед ним, а значит, отсутствие знания. Вы следите за моей мыслью?..

– Да, сэр! Мне все понятно, сэр! – поспешил заверить начальство тайный советник.

– В таком случае, вы, Серпина, на этой Земле единственный, кому все понятно! – язвительно скривил губы черный кардинал. – Но я не о том… Перелистывая человеческую историю, невольно приходишь к выводу о бесконечной повторяемости судеб с небольшими вариациями, а то и вовсе без оных. Меняются лишь декорации, в то время как человек считает, что все происходит впервые. И это мудро – иначе у него не было бы силы жить. А так, как заведенная игрушка, он бегает по кругу, радуясь всему увиденному. Неумолимый закон кармы ведет его из жизни в жизнь, с механической точностью обеспечивая столь любимую людьми справедливость. Поэтому чувство жалости к человеку совершенно неуместно – каждый получает то, что заслужил, – но сбить его с пути просветления очень даже можно, и в этом-то мы и должны преуспеть, – произнеся эти слова, черный кардинал внутренне взбодрился. – Ну-с, так в чем ваш вопрос? – обратился он непосредственно к Серпине.

Тайный советник выпрямился в кресле, его одутловатое лицо приобрело выражение исключительной преданности, которое столь часто можно видеть у чиновников во время доклада высшему начальству.

– Экселенц, – голос Серпины зазвучал громко и четко, – как я уже имел счастье сообщить, рассматриваются два варианта воздействия на судьбу раба божьего Андрея. Первый, силовой, подразумевает физическое унижение человеческого достоинства с последующими страданиями от многочисленных травм и острым переживанием собственного бессилия. Для проведения в жизнь этого сценария имеется целый набор злобных сущностей, обитающих в настоящее время в российском обществе. К выполнению задания, например, может быть привлечен некто Шаман, из вампиров, которого готовили специально для работы в Коминтерне, развивая у него классовое чутье и не менее классовую ненависть к интеллигенции. Впоследствии он планировался для внедрения в администрацию президента, но из-за повышенной злобности, превосходящей все мыслимые потребности, пришлось выпустить его в мир людей, чтобы он хоть немного пообтесался. В настоящее время местонахождение этого животного неизвестно, но разыскать Шамана труда не составит.

– Ну, а второй вариант? – Нергаль закинул ногу на ногу, выжидательно скрестил на груди холеные руки.

– Второй сценарий потребует значительно больше времени и усилий. Подопытного придется постепенно доводить до понимания невыносимости того образа жизни, который он ведет, при полной невозможности что-либо изменить. Разочарование в себе и в окружающих следует культивировать постепенно, с восточной изощренностью и вниманием к многочисленным мелочам, чтобы потом направить его на достижение наших непосредственных целей…

Серпина замолчал, ожидая от начальника службы тайных операций уточняющих вопросов. Молчал и Нергаль, и только где-то вдали выводила свою заунывную мелодию волынка. Потрескивали в камине дрова, у входных дверей замер, как статуя, ливрейный слуга.

– Ну-с, а сами вы к какому варианту склоняетесь?

Советник заколебался, но уйти от прямого ответа не было возможности, и он рискнул:

– Я бы, экселенц, выбрал второй сценарий. Хоть он и требует много времени, но дает более надежный результат, развивает устойчивую аллергию к жизни. Но, если вы считаете нужным…

– Отчего же, Серпина, я с вами полностью согласен. Это как раз тот самый случай, когда не следует спешить. И потом, силовой подход не обеспечит нам желаемого эффекта. Ну искалечите вы бедолагу, ну поломаете ему жизнь… Но только одну жизнь! К тому же физическая ущербность может подвигнуть его к религии, и тогда уже никто не сможет сказать, качнется маятник всемирного времени к Добру или ко Злу. Здесь, Серпина, надо действовать наверняка. Физические страдания и сопутствующие им чувства ненависти и страха ни в какое сравнение не идут со страданиями моральными, которые только и способны отравить бессмертную сущность человека. Этот крест душевной усталости, никчемности и безразличия к миру он понесет из жизни в жизнь, в нем будут накапливаться отчаяние и уныние, а это, как известно, само по себе великий грех! Нет, Серпина, только действуя умело и без спешки, можно повернуть раба божьего Андрея лицом ко Злу. Этот же выбор подсказывает нам и исторический опыт. Возьмите Россию: медленно, из поколения в поколение, в сознании русских людей культивировался образ мысли временщиков, накапливалось неуважение к себе самим. И вот прошло каких-то пятьсот-семьсот лет, а результат поистине впечатляет! Достаточно бросить взгляд на страну, чтобы в этом убедиться. Нам остается только закрепить такое состояние народа навечно. Нельзя забывать, – Нергаль поднял указательный палец, – куда пойдет Россия, туда лежит дорога и всему человечеству!..

– Я понял, экселенц, я все понял! – в словах Серпины чувствовался бивший через край энтузиазм, но, вспомнив язвительное замечание черного кардинала, он тут же осекся. – Разрешите продолжать операцию?

– Продолжайте, Серпина, продолжайте, – Нергаль взял со столика том «Всемирной истории». – Я присоединюсь к вам позже… Да, – остановил он начавшего уже откланиваться советника, – кажется, я говорил вам о Ксафоне, можете и его задействовать. Он хоть бес и мелкий, но подлец, похоже, выдающийся. И на всякий случай, больше для порядка, продумайте, в качестве резервного, и силовой вариант. Не помешает…

Москва встретила их радостной предновогодней суетой. После спокойной величавости залитого огнями Парижа в этом обезумевшем от погони за деньгами и властью городе чувствовалось что-то глубоко суетное и манерное, что поневоле проглядывает в провинциальных постановках даже классических пьес. В центре столицы, в свете ослепительно безвкусных витрин прогуливались разодетые дамы, носились с воем сирен и мельканием мигалок престижные иномарки, но Дорохова не покидало ощущение, что жизнь эта, или ее имитация, ограничена пятном прожектора, за границами которого начинается утопающая в скорби и прозябании темная арена. Ему казалось, что, выключи этот режущий глаза свет, и Москва опустеет, люди поймут всю искусственность и фальшивость собственной жизни, устыдятся ее и тихо разойдутся, чтобы не бередить раны огромной, впавшей от бессилия в летаргический сон страны.

Новый год они встречали вдвоем. Очарование Парижа не отпускало, сказка продолжалась. Маша и Дорохов перечитывали ее заново, страшась перевернуть счастливую страницу. Еще парили в снежной пелене мосты над Сеной, еще стоял над городом весь белый Сакре-Кёр, но где-то за сценой уже набирала обороты мясорубка будней, и лавина дел, замершая на мгновение по случаю праздника, уже нависла над головой Дорохова. Однако, получилось, что первой в океан проблем окунулась Мария Александровна. За время ее отсутствия роль и значение новейшей истории в глазах руководства института значительно упали и соответствующий отдел расформировали за ненадобностью. Саму Машу, правда, не уволили, а перевели в сектор Византии, которым по совместительству руководил сам директор института, академик Версавьев. Захар Захарович, как истинный демократ и наследственный либерал, не счел для себя зазорным опуститься до объяснения сотруднице причин такого шага:

– Нам, милейшая Мария Александровна, в новейшую историю соваться неслед, нам бы со средневековой разобраться! Да и потом, скажу вам как историк историку, – какая разница? И людишки те же, и приемы в политике одинаковы, так что вам и карты в руки. Кстати, дворцовая политика Византии была темой моей докторской диссертации и очень меня обогатила… в научном, как вы понимаете, смысле этого слова. Помнится, на первой страничке монографии Карла незабвенного Маркса цитировал. Глубоко копал основоположник, смотрел далеко. «Множество больших и мелких властителей, – писал он вроде бы про Византию, – быстро стали могущественнее призрачного императора…» – От воспоминаний директор расчувствовался, но закончил со вздохом: – А потом государство рассыпалось, как карточный домик, и Византия досталась туркам! А ведь утверждают, что Москва – третий Рим, да и турецких строителей у нас пруд пруди…