Текст книги "Наркомэр"

Автор книги: Николай Аникин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Глава 7

Кожемякин, не превышая скорости, ехал по тракту. Вот и город выплывает из-за соснового бора. У моста через реку расположен стационарный пост ГАИ. Обойти бы стороной мимо поста, но это невозможно. Другого пути нет. Два моста через реку, и на обоих посты.

Около поста он нарочно сбавил скорость и поехал мимо, вглядываясь в сумрачные лица гаишников. Те отворачивались, не желая смотреть в окна с зеркальным тонированием. Тем более что придраться не к чему. Если бы этот «Чероки» летел сломя голову – другое дело. А тут плетется едва. Может, своих высматривает… Развелось тоже иностранцев этих, куда ни плюнь…

Полковник миновал пост и тем же ходом, не превышая шестидесяти, пошел в гору. Ему много в этот раз не нужно. Ему бы до места добраться и спать завалиться. И еще за рулем бы не уснуть. Но, кажется, не уснет он. И не свалится, потому что слишком это все серьезно. Не каждый день приходится на курок нажимать. Не профессиональный он боец. И не киллер. Тех, что на пожарище лежат, не он из жизни вычеркнул. Бутылочкин постарался. И если бы не постарался, то лежать бы там полковнику. А те, что сегодня столкнулись с полковником, тоже не просто так попались на мушку прицела. В чем перед ними провинился Резидент? Может быть, надо было подставить собственный лоб, и тогда на дороге лежали бы и хозяин, и его скотина. Зато остальные были бы целы. По-божески это? Так что не надо метать бисер. Не тот случай, когда щеки подставляют. И время не то. Не унывай, Толя…

Кожемякин подъехал к зданию УВД среди ночи. До этого он долго отсиживался на задворках городской клинической больницы, держа наготове израильский «горбатый» с тридцатью двумя патронами в запасе. Он не собирался воевать с милицией. Армейский пистолет-автомат предназначался для бандитов, но те, к счастью, не подъехали. Счастье было обоюдным.

Кругом был лишь кустарник, непролазные дебри клена, и автомашину никто не замечал. Контейнер с оружием он зарыл тут же, у спуска к реке, в овраге среди листьев. Ему некогда было искать удобное место.

Здание УВД темнело окнами. На улицах никого. Даже пьяницы убрались.

Кожемякин вынул носовой платок и тщательно обтер рулевое колесо и ручки на дверях. В других местах он не оставлял следов.

Здание располагалось на перекрестке. Полковник прибавил ручной сектор подачи топлива. Дизельный двигатель взревел. На таких оборотах он способен тронуться и на повышенной передаче.

Включив сразу третью, Михалыч, стоя на подножке автомашины и держась за дверцу, отпустил педаль сцепления. Машина дернулась, набирая скорость. Михалыч успел соскочить с подножки и несколько метров пробежал рядом с ней. Хорошую делали технику за границей, она не сбилась с заданного направления и, набрав предельную скорость, подскочила на каменных ступеньках и врезалась в стену рядом со входом в дежурную часть. Двигатель не заглох, продолжая с ревом скрести камень. Михалыч развернулся и пошел в обратном направлении. Он мог бы еще наблюдать из-за угла за происходящим, но это ему было не нужно. Полковник сделал свое дело. И ему нужно было уходить.

Михалыч шагал, держа под полой автомат: не хватало ему стать жертвой ограбления. Тогда точно в милицию попадешь. Он шел серединой улицы, надеясь в темное время суток добраться до своей Любушки. «Вот будет смех, – думал, – приду, а у нее хахаль в кровати лежит…» – и тут же отбрасывал эту дикую мысль. Какой хахаль! Какой лежит! Она женщиной-то по-настоящему только после него стала. Вот бык! Кто он после этого, если не этот самый?!

Однако, как ни стремился он из одного конца города попасть в другой, все равно не успел. Наступил рассвет. По-прежнему на улицах пустынно. Лишь у дежурной аптеки торчат крючковатые фигуры обоего пола с мухоморного цвета лицами. Завидев Михалыча, почти все они отлепились от стены и быстро перегородили дорогу.

– Идешь, гражданин? – спросили.

– Идем…

– А известно ли гражданину, что за дорогу у нас теперь платят?

Гражданину не было известно.

– Ну, так знай…

Мужик, похожий на выцветшего негра, приблизил свои лапы к куртке Михалыча. Однако полковник быстро отстранился, не давая зайти сзади.

– В чем дело, мужики? – задал он наивный вопрос.

– А ничо! Бабки, козел, гони, и все, пока башку не отвинтили! Хочешь жить?!

Михалыч хотел, поэтому сразу спросил:

– Сколько?

– Все, козел, в натуре, пока по чайнику не получил!

– Так сразу бы и сказали…

Михалыч дернул из-за спины висевшего там «израильтянина» и показал ствол.

– Лежать, курвы, – сказал одними губами, но «курвы» услышали. Они не кинулись врассыпную, а тихо легли. Для них же хуже – бежать…

– Кто такие? – спросил.

– Местные… В аптечку хотели, а денег не хватило…

– И вы решили ограбить меня…

– Пошутили… Не подумали сразу… Но убивать не хотели, – верещал «негр». Вероятно, он недавно приехал из Латинской Америки. И сразу выучил русский язык.

Мужики лежали, держа руки за головами и нюхая теплый еще асфальт. Особи противоположного пола стояли у дверей аптеки, беззвучно разинув рты.

– Документики мне. Слыхали? Быстро, пока я не вышел из себя, – произнес раздельно Михалыч.

Горка документов моментально образовалась у его ног. Грамотный народ оказался. С документами ходит.

– С собой носить приходится, чтобы в ментовку не заметали за каждый раз, – пояснил «негр».

Михалыч подобрал документы и положил в карман. Потом рассмотрит. На досуге.

– Ну, что с вами делать, со скотами? По «маслине» в задницу?

Мужики тряслись. Даже странно, как у человека может так трястись тело.

– Живите пока.

– А документы?

– По почте вышлю…

Хорошо-то как! Внушением отделались! А документы он по почте им… если в мусорный бак не выбросит.

– Сказал, не выброшу! Лежите, пока за угол не заверну… Машина есть у кого?

– У меня… была. В гараже стоит чуть живая…

– Как фамилия? Мартын, говоришь? Это кличка, что ли, такая?

Оказалось, фамилия.

– Жди, Мартын, как-нибудь наведаюсь. Где живешь? И машину-то подготовь, чтоб на мази была. Понятно?!

Как не понятно, когда ствол того и гляди плюнет острым пламенем – и будешь лежать с распростертыми объятиями, откинув копыта.

Михалыч быстрым шагом, периодически оглядываясь, пошел все так же серединой улицы. Грабители продолжали лежать на асфальте.

Лишь к утру Михалыч подошел к знакомому дому. Наступал рассвет. Пустынные окрестности обозначились пугающей четкостью. На часах было четыре. Самый сон в это время для человека. И самая пора для воров и грабителей.

Взялся за калитку. Закрыто. Перекинул руку через дверцу, нащупал задвижку, открыл. Может, его там никто не ждет вовсе. Перевозбудился человек, наговорил всяких приятных для слуха слов, а на самом деле чувств никаких у того человека не было.

Тронул дверь – тоже закрыта. А какой же ей быть? Открытой? Среди ночи? Надо нажать кнопку. И разбудить в то время, когда так приятно лежать в кровати.

Нажал все-таки. И прислушался. У соседей тявкнула собачонка, и опять все стихло. Ветерок вдруг подул. Прохладный. С севера.

Опять нажал кнопку, но посильнее, и только после этого услышал мелодичную трель звонка в помещении. И почти сразу же внутри услышал шаги.

– Кто?

– Я это, Люба…

Загремели внутренние запоры. Узнала по голосу. Торопится.

– Заходи скорее… Так долго тебя не было, что я уснула. Где ты пропадал? Есть будешь?

Он хотел лишь спать. Ноги подкашивались от усталости. Он не смог бы даже исполнить свой мужской долг.

– Толя. Я была у врача. Что-то там, показалось, у меня не совсем хорошо.

Он вздрогнул.

– Но все, оказывается, нормально. Все в порядке на самом деле. Это оттого, что мне уже тоже… Сам знаешь, сколько. Так что, может, поспим сначала? Мне завтра, то есть сегодня, во вторую смену. Спи…

И он уснул. Если бы по его следу пустили собаку, то наверняка бы взяли без труда. Но собаку еще разбудить надо…

Он спал и видел сон. Ничего в этом сне нельзя было разобрать. Так себе. Мешанина одна. Проснулся поздно. В комнатах светло. На улице пасмурно, и по подоконникам бьют частые капли. Дождь. Он смоет следы, если их еще не изъяли. Записку, оставленную в машине для милиции, давно прочитали. Она была приклеена на лобовое стекло. И теперь осматривают место происшествия. Бороду надо сбрить. Его искать будут по этой примете, если Миша Гусаров созвонился с «бригадой». Пусть звонит и пусть докладывает. Не мог Михалыч с ним расправиться. Рука не поднялась. Потому что это было бы убийство.

Люба находилась на кухне. Через прикрытую дверь едва доносились звуки: звяканье посуды, приглушенное шипение сковороды. Хозяйка готовила завтрак. А может, обед.

Тихонько приоткрыла дверь и заглянула в спальню.

– Проснулся?.. Умывайся – и к столу… Заждалась. Второй раз разогреваю.

– Не беспокойся. Я не хочу пока что…

– Исхудал весь… Как это не хочу?! Давай вставай…

Она подошла, села с краю и вцепилась ему в бороду.

– Убери ты ее. Мне прямо не по себе от такого вида. Вставай.

Она наклонилась и поцеловала Михалыча. Она еще будет его целовать, потому что это только начало. Второй день видятся всего. После стольких лет забвения и разлуки.

– Расскажешь о себе?

О себе? Но он уже рассказывал. Что хорошего в его жизни. Ничего красивого. Ничего примечательного. Бумаги, над которыми он работал, никому не нужны. Сведения, которые он добывал, не играют никакой роли. Миром правит капитал. Если выгодно, он прочитает бумаги, проанализирует сведения и сделает соответствующие выводы. Значит, не подошло еще время капиталу для подобной работы. А пора бы уже. Десять лет прошло, как началась эта наркотическая ломка в головах и экономике.

Что он ей может рассказать? Практически ничего. Еще действуют подписки, которые он давал в бесчисленном количестве. По прошествии двадцати пяти лет может он разглашать сведения, а по некоторым вообще никогда: пожизненный обет молчания. Не станет же он рассказывать о том, как, будучи в отпуске, едва не стал жертвой. И лишь благодаря собственной настойчивости вышел сухим из воды, оставив позади себя горы «мусора». Невозможно поверить, что после полного разгрома способной оказалась плодиться ТА. Пора бы давно прекратить удивляться. ОНА всегда была способна к размножению. Преступность, замешенная на жестких понятиях воровского мира и подлых манерах беспринципных «бригадиров».

Люба решила накрыть стол в зале, но он воспротивился. К чему беспокойство, когда можно и за кухонным столиком сесть. Однако хозяйка не слушала. Она ходила из кухни в зал и обратно. И вскоре стол был накрыт.

– За тебя, Кожемяка ты мой, – улыбнулась она.

– За нас.

Они подняли крохотные рюмочки и выпили. Люба – самую малость. Лишь пригубив. Михалыч удивленно поднял брови.

– Нельзя мне, Толя…

Телевизор молчал. Тишина стояла в доме. Они вновь потянулись друг к другу и неожиданно оказались в объятиях, а еще через минуту – в постели. Люба стонала.

– Тебе ведь нельзя…

Она молчала. Кажется, ей стало можно. И он вошел в нее. Она схватила его за уши: держись, половой гигант! Не смей от нее уходить! Она не отпустит теперь свое счастье…

Потом они долго лежали. Она говорила о своей жизни, он молчал. Потом он стал рассказывать: служил. И еще бы, может, послужил, но так получилось, что пришлось неожиданно уйти. Характер виноват, что не смог быть на поводке у собственного начальника. Не мог молчать и извиваться перед ним, виляя хвостом. Так бывает. Теперь он не знает, как поступить, потому что пришло письмо и ему вновь предлагают вернуться. Однако он всерьез пока об этом не думал. Когда уходил, ему казалось, что все мосты сожжены. Оказывается, еще не все. Тридцать семь – много это или мало?..

– Как раз, – сказала она. – Чтобы даже детей родить и воспитать. У нас, например, Одна на пятом десятке родила – и ничего. Даже помолодела после родов.

Он вздрогнул. Никогда не думал о детях. Считал, что дети – дело наживное. Только захотеть надо.

– Захотеть – мало. Мужчина, может, всегда способен, а женщина все-таки ограничена. Во многом. – Она поднялась с постели. – Ты лежи, а я займусь. Может, еще уснешь.

Он кивнул и закрыл глаза, но не уснул, думая о своем. Бороду надо сбрить. Если и будут искать, то теперь бородатого. Следует также сегодня отбить телеграмму Степичеву. Чтобы знал, что письмо получено, и чтобы надеялся на него и держал за кадрами МВД. Наверное, он еще послужит, Кожемяка. Зря он поторопился тогда. Но в таком случае он никогда бы не оказался в этом доме и не встретился бы с Любой. Она так сильно изменилась, что Кожемякин не узнал бы ее на улице. Зато она сама узнала его. Она его ждала. Всю жизнь дожидалась. Его и ждать-то было не за что: он ее не любил. А теперь? Сейчас – другое дело. Тогда нельзя было. Теперь можно.

Он встал и отправился на кухню.

– Мне бы побриться…

Она задумалась. Побриться? Но чем? Может, этим? Она протянула ему бритвенный прибор со сменными лезвиями «Gillette». Он пристально посмотрел ей в лицо.

Полковник ревнует? Но она ведь тоже живой человек и временами пользуется этой штукой, чтобы побрить хотя бы под мышками.

– Прости, Любушка. Я не хотел обидеть…

И в который уже раз за последнее время выругал себя за элементарную забывчивость: ему была верна Любовь Григорьевна. И его одного ждала. Потому что с другими у нее ничего не вышло. Такая вот история…

Он с трудом избавился от волосистой части подбородка. Удивительно, как раньше мужики обходились без бритья? Они вообще не брились, пугая ребятишек суровым видом. Зато был порядок в общине…

– Сходишь со мной, Люба? Телеграмму отбить надо. И вообще прогуляться.

Она согласилась и быстро собралась. Через минуту они уже выходили из дома.

На асфальте после дождя накопилась вода. Они подошли к остановке трамвая и поехали в сторону центра. Под мышкой у Михалыча висела тяжелая «беретта» с пятнадцатью патронами калибра девять миллиметров. Большего он себе не мог позволить.

Прибыли на главпочтамт, и Михалыч принялся сочинять телеграмму. Порвал несколько бланков, прежде чем понял, что вовсе не нужно сочинять большой текст.

«Прошу принять меня на службу вновь по прежней должности. Полковник милиции в запасе Кожемякин», – и протянул в окошечко.

– Прошу заверить мою подпись, – попросил он служащую. Та кивнула.

– Ваш паспорт, пожалуйста…

Михалыч протянул документ.

Девушка сверила данные паспорта с данными в телеграмме и сделала собственную надпись.

– С вас шестнадцать восемьдесят…

– Пожалуйста…

Любовь Григорьевна рассматривала корочку паспорта. Вероятно, ей хотелось заглянуть внутрь и посмотреть графу «семейное положение», но она не делала этого. Может, гордость не позволяла. Либо безоглядно верила в Кожемяку.

– Пусто у меня здесь, – улыбаясь, произнес Кожемякин. – Видишь? Нет, ты взгляни. Пусто.

Она нехотя взглянула. На чистый лист. Ничего, впрочем, не было в том хорошего – в той чистоте. Не должен быть человек одинок. И в графе «дети» было пусто. Лишь в графе «воинская обязанность» стоял единственный штамп о постановке на учет в местном военкомате. Это удивило.

– Где же ты до этого стоял на учете? Здесь же единственный штамп.

– Специальный учет у нас, Любушка. И никаких штампов…

Они вышли из здания почтамта. Одно дело сделано. Еще бы переговорить со Степичевым. Перейдя дорогу, они вошли на переговорный пункт. Связь оказалась отвратительной. С нескольких попыток им так и не удалось поговорить.

– Идем, от нас позвонишь, с работы, – предлагала Люба. – Все равно по пути.

Они сели на трамвай и отправились в обратном направлении. В кассах было на удивление безлюдно. Схлынул поток жаждущих уехать из Ушайска.

Сотрудницы смотрели во все глаза на Кожемякина. Пришел тот самый мужик, о котором так сохла Любка. Интересный экземпляр. Говорят, он служил где-то далеко. Отслужил и теперь вернулся. Вероятно, они поженятся… Надо же, сколько упорства в человеке, чтобы так долго ждать и верить. Он-то, конечно, не монахом жил. Вон жеребец какой…

А «жеребец» тем временем уселся за стол и принялся набирать московский номер. Ему надо срочно позвонить.

– Привет, майор… Подполковник уже?.. Поздравляю… Рад за тебя. Прими мои полные заверения. Всегда знал, что далеко пойдешь. Звездочки как-нибудь обмоем, живы будем… Телеграмма пошла только что. Согласен. Подробности специальным письмом. Тут столько дел, что пока нужно быть здесь. Понимаешь? Возможно, буду просить санкций, если это будет возможно в теперешнем моем положении. Могу ли я считать себя состоящим на службе? Понятно… Ну, естественно. Как всегда. Спасибо, что не забыл. Что нашел выход… Понятно, что рано и еще могу. Все это я теперь понимаю, но и ты должен понять. Эти физиономии фиолетовые. Эти вздохи. Ты же знаешь. Понятно, что и мы станем такими же, но это когда будет. И все-таки я не стану держаться… Ясно. До скорого. Надеюсь на твою помощь…

Михалыч опустил трубку. Девочки еще больше расширили глаза. Мужик, кажется, вновь собирается отбыть в далекие края. А как же Люба? Их подружка дорогая? Она достойна лучшей доли.

– Забираю от вас мою Любушку! – Михалыч, улыбаясь, вскочил с места. – Поедешь со мной, Люба?!

Она не знала ответа. Она бы, может, поехала… Но как он ей предлагает? Непонятно как-то. Кто она ему там будет? Так себе? В холостяцком углу балалайка? Едва ли она на это согласна. Конечно, она любит его. Но и он должен понимать. Хотя бы родительское благословение получить надо. Но нет родителей у Любушки. Умерли давно. Матушка одна осталась у Кожемякина, и та неизвестно где теперь прячется. На Половинке у брата сидит… Люба, может, поехала бы, но у нее брат здесь живет. Тоже догляд за ним требуется. Все-таки не чужой человек…

Они простились и вышли. Сели в трамвай, но через три остановки опять вышли: оказалось, что им нужно в загс. Вошли туда, подали заявление о регистрации брака. Позже видно будет. Не сегодня же их расписываться заставляют. Пока суд да дело, и срок подойдет.

Опять сели в трамвай и поехали к дому. Однако на нужной остановке он удержал ее: надо проехать дальше, до конечной остановки, и забрать там кое-что. Он не сказал что, лишь выразительно моргнул обоими глазами.

Она стояла на остановке. Кожемякин удалился в лес, спустился в овражек и почти сразу же поднялся назад, неся в руках пластмассовый чемодан. Где только делают такие изделия. Массивный. Распахивается ровно посередине. Мощная ручка и номерной замок.

Кожемяка вертит головой, словно он своровал его. Может, и правда он грабитель? А пенсионным удостоверением лишь прикидывается…

Но тот словно мысли ее читает: не думай ничего такого. Смотри, не следит ли кто за ними. Никто не следит. Кому надо в этих кустах торчать!

Они дождались трамвая и поехали назад. Дома Кожемякин закрыл изнутри дверь и принялся за ревизию «чемодана». Люба сидела рядом, наблюдая за манипуляциями. Кожемяка набрал комбинацию из цифр и разложил тару на две части. На каждой из них внутри оказалось еще по одному номерному замку. Набрав четыре цифры, он отворил первую, затем – вторую.

– Слушай и запоминай, Любушка. Цифры эти – всего лишь год моего рождения. А устройство – контейнер для хранения оружия, боеприпасов и специальной техники. Его привез в прошлом году мой напарник. Я не знал его в лицо. Он действовал автономно. Оказался предателем…

– Где он?

– Погиб при загадочных обстоятельствах…

Так она ему и поверила. Врет, поди, Кожемяка. А она его так ждала… что даже отдала всю себя без остатка. Непонятна ей эта игра.

– Не веришь? У меня же дом сгорел…

В дом она верила. Но в штуки эти – нет. Слишком запутанно как-то. О губернаторских делишках в прошлом году слыхала. И все-таки сложно верить…

– Я не все тебе рассказал, Любушка… О главном тебе не сказал. Боялся… И теперь боюсь. Не знаю, как ты к этому отнесешься. Может, будешь меня проклинать…

– Говори…

– У меня действительно никого нет, кроме матери. Мне не на кого опереться. Хотя, конечно, обстоятельства меняются, и я могу надеяться на другой исход. Но я не о том говорю. О жизни нашей…

– Я слушаю тебя, Толя. Ты что-то хотел сказать.

– Твой брат погиб…

Люба заплакала, моментально превратившись в Любку-сопливку. Он раскаивался, что рассказал о происшествии. Гладил по голове и вытирал слезы, а они все набегали, струясь по щекам. Михалыч рассказывал, упуская подробности. Они казались слишком жестокими.

– Он один у меня оставался. Больше никого у меня не было. Расскажи, как это было…

И Михалыч, скрепя сердце, повторял историю. Больше всего он боялся услышать, что во всем виноват он сам, Кожемяка проклятый. Приехал, черти принесли. Не будь его, брат был бы до сих пор жив. Пусть он неудачник. Пусть семью бросил, но это брат. И Любка ему помогала, чем могла. Теперь у нее никого. Неизвестно даже, где теперь его тело.

Но она ни словом не упрекнула Кожемяку.

– Прости, Толя. Я не знала, что у вас там было на самом деле. Почему ты сразу не рассказал?

– Не мог… Язык не поворачивался. Теперь ты знаешь, чем я занят. Гадов этих вывести надо на чистую воду. Не просто прикончить, дав себе волю. Пусть их другие по стенкам размажут. Пусть они пройдут через судебную систему. Об этом я только и мечтаю.

– Вывернутся… У них деньги. Разве ты не знаешь, Толя?

– Знаю, Любушка… Еще как знаю. Я слишком хорошо их знаю. Не плачь… У тебя хороший был брат. Я и сам всю жизнь буду помнить Бутылочкина. И бабку вашу, тетку Марью.

– Расскажи еще… Может, он живой?

– На глазах моих дело было. Я пытался помочь, тоже стрелял, но картечь не долетала. На излете плюхалась в воду…

– И ты не смог ничего сделать?

– Тогда не смог, зато теперь смогу. Прости меня.

– За что же тебя прощать? Ты не виноват, Толя.

Она едва успокаивалась. От бывшей семьи ничего почти не осталось. Остался у нее теперь один Кожемяка. Тот самый, которого она безудержно любила, когда была Любкой-сопливкой. Думает, она не знала, как ее на самом деле звали… Она не в обиде теперь. Все в прошлом. Одна любовь к этому мужику осталась.

Она тряхнула головой. Хватит рыдать. Слезами теперь уже не поможешь. Хороший все-таки у нее был брат, если друга своего в беде не бросил. На выручку пришел и бандитов тех, рискуя, уложил. Остается надеяться, что Кожемяка испортит им теперь всю обедню. А она ему в этом деле обязательно поможет. Она не будет сидеть в стороне и наблюдать. Она тоже стрелять умеет.

– Прости, если сможешь. – Михалыч чувствовал себя налимом, вынутым из воды. – Это я во всем виноват. Аграрный зуд не давал мне покоя…

– Не казни себя понапрасну. Я все понимаю.

– Будешь моей женой? Только скажи сейчас же.

– Буду, Толенька. Не для того же я тебя ждала, чтобы отпускать… Но почему ты спешишь?

– Мало ли чего… Пенсию мою, военную, получать станешь…

– Да ты что?!

Она отшатнулась.

– Христос с тобой, Толя! Нет! Ты себя береги! Тебе тридцать семь всего только!..

Они опустились на диван.

Оружие, черное и маслянистое, лежало в углублениях контейнера.