Текст книги "Наркомэр"

Автор книги: Николай Аникин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Николай Аникин
Наркомэр

Не пройдет род сей, как все сие будет.

Евангелие от Матфея, 24 34

Глава 1

Конь долго пил, шумно раздувая ноздри. Потом вошел в воду почти по грудь и принялся бить передним копытом, словно заколачивая на дне невидимые гвозди. Ему нравились брызги. Ему нравилась река. Кожемякин терпеливо ждал, стоя на берегу.

Вдоволь натешившись, животина успокоилась и вновь припала губами к мутной воде.

«И дурень же ты, братец, – ворчал Кожемякин. – Чистая вода не по душе, намутил и пьешь. Выползай, давай, иди сюда…»

Он призывно чмокнул губами, но конь стоял как вкопанный, часто кивая. Он в упор не желал видеть своего нового хозяина, а тому не хотелось мочить ноги. Кроме того, в воде могли оказаться пиявки, которых с детства боялся Кожемякин, несмотря на то что они, как он узнал позже, даже полезны для человека.

Над лесом за болотом появилась вечерняя звезда. Трава была мокрой от выпавшего недавно дождя. Кругом никого. Лишь гремит на всю мощь чей-то приемник на ближайшей улице. В будни здесь всегда одиноко. Кожемякин всегда мечтал о возвращении в эти края. И вот он здесь, неожиданно быстро и, похоже, безвозвратно, потому что его вышибли словно пробку из бутылки.

Всему настает конец. Каждый надеется, что это произойдет как-то иначе. Будут греметь фанфары, звучать торжественные речи. «По ковровой дорожке ты пойдешь из зала к столу президиума, и тебе пожмут руку, – думает каждый. – Тебе скажут спасибо за все, что ты успел совершить для родного отечества. Тебе повесят на грудь еще один орден, выдадут премию и, может быть, даже ключ от новой квартиры. А из зала в твою сторону будет смотреть молодое поколение и тихо завидовать…»

Получилось наоборот. Из зала смотрели все те же лица, многие из которых были старше чуть ли не вдвое. Вот уж точно кому давно пора на покой. Однако их оставляли в покое. Они были лояльны. Убрали его. Почти все они давно сидели по кабинетам, годами не выезжая из столицы. И все им в жизни удавалось. Ему – нет. Как-то исподволь со стороны руководства начались мелкие придирки. Он отбивался, как мог, пока не всплыла история с оружием. Начальство ссылалось на некие документы, из которых якобы явствовало, что он принял на ответственное хранение оружие от погибшего в «тылу врага» товарища. Со своей стороны, он требовал от руководства ознакомления с этими документами. Начальство увиливало от прямых ответов и опускало глаза, однако продолжало гнуть все ту же линию: чистота рядов – превыше всего.

Может, так и продолжалась бы бесконечная история, состоящая из непрерывных придирок, объяснений и недомолвок, но полковнику Кожемякину, холостяку тридцати семи лет, это надоело.

Однажды он вошел в кабинет начальника Учреждения и вдруг вспомнил, что может запросто взять и уйти. И никогда не возвращаться, чтобы впредь не видеть фиолетовую физиономию генерал-лейтенанта.

Полковнику тридцать семь, двадцать из которых отданы отечеству. Он не станет цепляться за несчастные проценты за выслугу лет. Не зря кто-то сказал: «Все держится на седых и лысых». Вот и пусть сидят, пока мхом, тундровым оленьим ягелем не оденутся. А ему пора! Иначе потом будет сразу поздно. Ему надоели придирки…

Начальник Учреждения что-то сосредоточенно писал, виднелись лишь сиреневые щеки. Кожемякин соляным столбом стоял у стола, как будто столб этот перед начальником в помещении торчал всегда. К нему давно привыкли, как привыкают к телефону или авторучке с золотым набалдашником.

Наконец хозяин кабинета поднял глаза.

– Полковник Кожемякин… – напомнил о себе «столб».

– Ах, не надо мне ваших докладов! Вот этого вот не надо!

Начальник крутанул запястьем с растопыренной ладонью у себя перед лицом и продолжал:

– Вы шуточки изволите шутить?! Где подробный отчет об операции «Глобус»?! И куда делось оружие, поступившее в ваше распоряжение?!

Генерал ревел, не замечая этого, и начинал еще больше чернеть лицом.

– Что касается вами сказанного, вновь докладываю: все изложено в представленном рапорте и справках. Другого рапорта у меня нет, как и нет событий, которые вы требуете описать, – успел вставить полковник Кожемякин.

– Что?! Чего нет?!

– Событий… Это во-первых. И, во-вторых, я вам не крепостной, и вы для меня больше не помещик. С сегодняшнего дня я у вас не служу. Ухожу на гражданку, чтобы вас впредь не видеть!

– Что?! Пошел вон! – взревел генерал.

Полковник развернулся и нарочито строевым шагом направился к двери. Ему вдруг понравились собственная выправка и самообладание.

– Удостоверение! Удостоверение! – кричал позади начальник. – Немедленно положи мне его на стол – ты больше не работник!

– Удостоверение? – остановившись, переспросил Кожемякин. – Что ж, в кадры сдам, когда уволюсь.

– Ты отстранен от всех дел!

– Ну и фиг с тобой, старый перец…

На ходу он открыл ногой массивную дверь, выполненную из дуба, – не мог отказать себе в удовольствии. Та ударилась обо что-то твердое.

Кожемякин вышел. В коридоре на полу ползал вверх животом подполковник Бичевкин. Кожемякин сплюнул и перешагнул через жертву несчастного случая: сам виноват! Пострадал от избыточного любопытства. Не следовало держать уши рядом с замочной скважиной.

Полковник вернулся в свой кабинет и остановился. Только что казалось, что, уходя, он облегченно вздохнет. С плеч свалится тяжелый куль под названием должностные обязанности. Однако облегченного вздоха не получилось. Где-то что-то он не доделал, оставив для других зацепку против себя, либо кому-то что-то пообещал. Чувство как после новогоднего праздника, когда после обеда просыпаешься, подозревая, что наверняка кому-то дал по пьянке взаймы без надежды на возврат.

Он сел за свой стол и опустил голову. В кабинете сидело их двое – он и один майор.

– Что случилось, Михалыч? – спросил майор.

– Ухожу…

Майор округлил глаза.

– Надоели с придирками…

– Михалыч, тебе же до генерала раз плюнуть…

– А ну их всех… Уже решено. Завтра рапорт, потом на комиссию. И до свидания, синие шинели…

И вот он стоит на берегу, глядя, как мерин машет хвостом, отгоняя назойливую мошкару. Выходного пособия и некоторых сбережений оказалось достаточно, чтобы купить в деревне дом и вот этого мерина. И еще сотовый телефон. Московская квартира осталась запертой на ключ – за нее и за телефон уплачено на год вперед. Звонок телефона убавлен до минимума. Пенсию бывшему специальному агенту определили по современным меркам небольшую, сознательно перед этим снизив должностной «потолок».

…Конь наконец отвел душу, мотнул головой и стал выбираться на берег. Подошел к полковнику и потянулся губами к рукам. Полковник вынул кусок сахара и положил на ладонь перед чуткими конскими губами – сахар мгновенно исчез, как не бывало, раздался лишь хруст.

– Не радуйся, зубы раньше времени выпадут, резидентская ты морда. Совершенно бестолковая репа. Впрочем, как и я. Чем я лучше тебя?..

Конь вновь потянулся к рукам, но полковник не дал больше сахара. Торопливо поправил узду, сунул в зубы удила и, уцепившись за гриву, сел верхом.

Лошадь была редкомах. При беге делала широкий шаг, не сбивалась, задом не подбрасывала, ногу выносила свободно, а хвост держала.

Кожемякин мог бы пустить ее рысью, однако пожалел. Не для того поил, чтобы вновь гнать. Лошадь и без того устала, сносив его в поселок туда и обратно.

Он завернул в проулок и поднялся в улицу. У крайнего заплота, у кустов крапивы, лошадь оступилась и, словно испугавшись кого-то, вдруг перешла на рысь, но хозяин сдержал ее, натянув поводья.

У ворот Кожемякин спешился, отворил ворота и повел коня внутрь темного уже двора. Подвел к яслям, задвинул вход жердью. Не во дворе ночевать бы по летнему времени коню, но Кожемякин боялся его отпускать в лес одного, спутанного, с боталом на шее – уведут. Не те времена, когда артельный табун пасся в километре от Дубровки. Коня живо спустят на колбасу. Полковник не отпустит его. И не уедет отсюда никогда, потому что эта деревня, расположенная в трех тысячах километров от Москвы, – его родная деревня. Отсюда он уехал поступать в военное училище. Здесь стоял родной дом. Не для того он сюда возвращался. Он разведет фермерское хозяйство, потому что еще молод. Ему это, безусловно, удастся.

Он ступил в сени, и на голову внезапно обрушился удар. Тяжелый. Возможно, это был березовый кол, потому что полковник почти сразу потерял сознание. «Воры, – успел подумать он, – коня уведут…»

От сильной боли в плечевых суставах он вновь пришел в себя: кто-то пытался отвинтить ему руки. Голова не соображала. Шея затекла.

С трудом разлепив глаза, он с ужасом понял, что стоит на кончиках пальцев, словно балерина в каком-нибудь театре, а руки, сведенные позади, безудержно тянутся кверху. Перед глазами лишь пол. Широкие половицы заляпаны каплями крови. Его крови. Она капала из разбитой головы. Видны ноги, обутые в армейские спецназовские ботинки с заправленными внутрь черными брюками. Больше ничего не видно. Лишь слышно, как гремит телевизор.

– Пришел в себя. Освободи натяжение, – услышал Кожемякин и облегченно вздохнул, когда руки пошли книзу.

– Как ты, Михалыч? – насмешливо спросил тот же голос.

Кожемякин промолчал.

– Поговорим? – И, не дожидаясь ответа: – Тогда с приездом тебя.

Полковник чуть качнул головой. Конь едва ли стал бы интересовать владельца этих ботинок. Им нужно что-то другое. Возможно, их интересует то, чего у него нет. Точно, у него нет и в помине. Он должен помнить: чем быстрее развяжет язык, тем короче окажется его жизнь. Несомненно, никому он не нужен потом как свидетель.

– И с новым местом жительства…

В углу хохотнули.

Кожемякин молчал, постепенно распрямляясь. Боль не торопилась уходить из плеч. По ним словно только что били дубиной.

– Дыба не нами изобретена, но вещь надежная… И, главное, ничего не надо придумывать – продернул кусок веревки через блок и наслаждайся…

Кожемякин понял, что находится как раз под тем местом, где в потолочной матице торчало с незапамятных времен толстое кованое кольцо. На такие кольца в старину навешивались детские колыбели – «зыбки», чтобы можно было качать детей. Теперь приспособили кольцо для других нужд…

– Кажется, ему разбили весь скворечник, – продолжал упражняться все тот же голос. – Кровь капает. Наложите повязку, пока не истек. Сучок на дубинке попался, а я ведь предупреждал…

Ботинки переступили с места на место. С характерным треском распахнулся чей-то карман или сумка – хрустнула «липучка».

– Чепчик ему, что ли, накладывать? – подал голос другой.

– Что хочешь, то и делай. Но сделай так, чтобы не чавкало под ногами. Не выношу звука сохнущей крови…

Кожемякин все еще стоял в полусогнутом положении: веревка по-прежнему удерживала руки. Он боялся вертеть головой, однако боковым зрением успел заметить, что «гости» не прятали своих лиц. Они действовали без масок. Выходит, не боятся быть узнанными. Никакого опознания не будет, потому что опознавать будет некому. Отсюда раскованность и неприкрытые лица.

Один из них подошел к Кожемякину и, остановившись сбоку, стал обматывать голову. Чувствовалась подготовка: он не встал напротив. В этом положении можно получить удар между ног, а это не входило в его планы – ходить с опухшими…

Краем глаз полковник заметил: на окнах вместо занавесок – одеяла, а на одном из них – брезентовая палатка. Мужички подготовились, пока он поил коня. Электрический свет сквозь плотную ткань едва ли пробивается наружу. С улицы ничего не видно. Да и кому оттуда смотреть, если в деревне живут полторы калеки.

Повязку между тем наложили, и веревка вновь ослабла.

– Я могу тебя убить, и тогда я буду сильно переживать, – вновь придвинулся главный.

Он нравился сам себе. Он понимал собственное превосходство. Оно заключалось в силе и внезапности.

Кожемякин молчал.

– Но я не стану этого делать, потому что ты нам расскажешь. И мы тихо разойдемся. Может, ты знаешь как?

– Как в море корабли, – подсказали из угла.

– Вот именно! – встрепенулся первый. – Но только не ври в порыве увлеченности. Нам лишнего не надо. Ты за жизнь борись, но не ври. Договорились?

Кожемякин мотнул головой. В углу снова хихикнули. Это была лишь прелюдия. Не могла не быть.

– Говорят, ты родился в этой деревне, Михалыч?.. Неужели это правда?

Кожемякин кивнул.

– Никогда бы не подумал, что столицу можно променять на эту дыру. Не иначе как от долгов спрятаться хотел…

Он не спрашивал. Он констатировал.

– Но мы тебя все равно нашли. И хотим спросить. Спрашивать буду не я. Спрашивать будет другой. А я – так себе. На подхвате. Заплечных дел мастер. Спрашивай, Бичевкин. Он все расскажет. Он не хочет умирать за чуждые организму идеи.

Ноги в ботинках нерешительно подступили от угла. Бичевкин! Бывший московский коллега! Кожемякину ничего не оставалось, как ждать. Любой из этих тяжелых ботинок мог разбить лицо в кровь. Одним ударом. Этого так не хотелось бы. Кожемякин, может, и рассказал бы, да не знает, о чем. Бичевкин этот не зря прискакал из Москвы. Не зря, стало быть, терся у генеральских дверей, иуда.

– Говорят, в прошлом году ты здесь отдыхал. Отпуск проводил. Кормил местных комаров. И попутно порешил нескольких человек. Борец за справедливость. Мафия дорогу ему перешла…

Кожемякин узнал голос Бичевкина.

Тот продолжал на повышенных тонах:

– Что тебе известно о местной мафии?! – он перешел на крик. – Говори! Мы выпотрошим тебя все равно и утопим в болоте. Никто и никогда не узнает, где могилка твоя! Кому ты здесь нужен?! Тебя никто не хватится!

Кожемякина трясло. Его дом превратили в пыточную камеру. И он бессилен что-либо предпринять. Мысли неслись, опережая друг друга. Кровь тугой волной билась в глубине головы.

«Что тебе известно о местной мафии?!.»

Что известно об этих бандитах с депутатскими значками? Но до сих пор ему казалось, что уродливое дерево вырвано с корнем. Выходит, что нет. Вовсе нет! Не вырвано! Оно пустило новые побеги… И теперь цветет и пахнет…

– Что говорить-то? – прикинулся непонимающим Кожемякин.

– Что известно, говорю, о местных олигархах? И еще: куда делся человек, посланный в прошлом году из Москвы в ваш долбаный Ушайск?

– В болоте захлебнулся, – не сдержался Кожемякин. – Пошел по делам, забрался на кочку, штаны снял, присел, но потерял равновесие и свалился.

– Шутить надумал, – зловеще прошептали от окна.

– Видно, в самом деле не знает, что такое дыба. Давай, Ваня! Сделай ему козью морду, чтобы затошнило. Чтобы мамку родную вспомнил.

Стоявший позади человек натянул веревку. Та, перебегая через кольцо на потолочной балке, дернула руки полковника кверху, заставив быстро подняться на цыпочках. Михалыч старался уйти от боли. Дыхание перехватило. С каждым движением грудной клетки суставы еще больше выворачивались наизнанку. Кожемякин был в одних носках, без ботинок. Их сняли, пока он находился без сознания.

– Парит, как птица, – опять произнесли у окна. – Буревестник ты наш…

– Приготовь лампу, – распорядился «мастер». – Будем жарить шашлык.

– Мне ничего не известно, – произнес треснувшим голосом Кожемякин. – Все произошло не по моей вине…

– Рассказывай.

И полковник принялся рассказывать, с ужасом понимая, что тем самым сокращает отпущенное ему время. Он рассказывал, потому что не выдержал пыток, потому что почувствовал, как по ногам бежит теплая живая струя: он незаметно обмочился. Он не мог, как некоторые другие, «уходить» от допроса, искусственным образом теряя сознание. Он был простой смертный, из костей и мяса. И рядом гудела у ног упругая струя раскаленного газа.

А в углу, заметив это невеселое событие, вдруг принялись по-лошадиному ржать. Не ржал лишь «мастер». Он посмотрел на своих подмастерьев ледяными глазами, и те умолкли.

Полковник, вися на дыбе со связанными позади руками и еле дыша от боли, поведал, как в прошлом году случайно стал свидетелем преступления – утопления ученого-физика, из-за которого его чуть самого не упрятали за решетку. Согласен, впутался, куда не следовало, но так получилось. Прибывший на выручку напарник из Учреждения оказался предателем, и полковнику пришлось в дальнейшем действовать одному. Таким образом, поездка на родину чуть не оказалась роковой. Никто из посторонних в том деле не замешан. Полковник действовал один. Местное ОГПУ – ни сном ни духом, ФСБ то есть…

– Вот и славненько. А мы тут все думали: кто у нас виновник торжества? Так, значит, это ты устроил здесь катавасию. И цех спалил, и теплоход «Коршун» из гранатомета, забравшись на колокольню, подорвал. И тятю нашего, горячо любимого, на тот свет отправил. Местные в погонах здесь ни при чем. Не виноватые они… А мы думаем: откуда у местных вдруг прыть образовалась, резвость в коленках то есть. Один, значит?

– Один, – прохрипел Кожемякин. Он не сказал всей правды. Все-таки здешний опер помогал ему.

– Ну и прекрасно, – округлил глаза «мастер» и вдруг спросил: – Ты какую хочешь смерть – через повешение или благодаря утоплению?

– Лучше пулю…

«Мастер» сделал губы сковородником: пулю еще заслужить надо. И вновь произнес:

– Продолжай. Колись дальше. Может, мы тебя пожалеем. Что тебе еще известно, кроме того, что ты нам наплел? Опустите его. Я хочу посмотреть в лицо – может, он не боится.

Кожемякин смог распрямиться. Рядом, готовая к применению, гудела на полу паяльная лампа.

«С собой они привезли ее, что ли?» – подумал полковник, но дальше думать уже не смог. Он мог лишь воспринимать, потому что кованый крючок позади, на косяке вдруг еле слышно подскочил и дверь тихо отворилась.

В этот же миг лоб «мастера» вдруг облепили странные насекомые, превратив его в решето. Выстрел оглушил Кожемякина. За первым выстрелом с интервалом в доли секунды следовали другие. Картечь рвала податливые тела. Люди в ботинках и черной одежде корчились на полу. Черные береты слетали с голов. Неподвижен был лишь «мастер». Он лежал и с любопытством смотрел на лампочку. Взгляд у него стекленел, и на лице успело застыть подобие улыбки, словно он знал теперь самую главную тайну.

Полковник Кожемякин не шевелился. Раненые дергались в конвульсиях. Пара выстрелов прекратила судороги.

«Полковнику никто не пишет, полковника никто не ждет», – страшно звучало в доме. Телевизор продолжал работать.

Сзади кто-то подошел и принялся торопливо развязывать руки. Веревка оказалась затянутой на «мертвый» узел. Скорее всего ее не собирались развязывать. Наконец это было сделано, и человек помог Кожемякину стать на ноги.

– Здравствуй, друг…

Перед полковником стоял Бутылочкин. То есть, конечно, на самом деле у того была другая фамилия, Елизаров, но какая уж тут разница.

– Бутылочкин… Колька…

Они обнялись. И через тридцать, и через сорок лет полковник узнал бы его, этого Бутылочкина, то есть, конечно, Елизарова. Вот как свидеться пришлось.

Полковник мял затекшие руки. И дул на них, пытаясь привести в чувство. И трогал обмотанную голову.

Бутылочкин, не выпуская из рук помпового ружья, подошел к телевизору, выдернул из розетки вилку и, резко обернувшись, еще раз выстрелил. Оживший покойник выронил из рук тяжелый «ТТ». Картечь порвала ему череп.

– Не бойся. Никто не придет. В деревне лишь ты да я, – тихо произнес Бутылочкин, и на его лице мелькнула улыбка. Невысокого роста, все такой же худой и курносый. И все тот же широкий рыбий рот. «Как у налима», – вспомнил полковник.

– Я только сегодня прочитал твою записку. Приехал под вечер, порыбачить. Поднялся в деревню, а там записка: с лета живешь уже здесь…

Полковник ухмыльнулся: порыбачить, это с помповым-то ружьем.

– Подхожу, а у тебя гости – в щелочку-то всех и видно. Ну, я смикитил: пытают. Еле узнал снаружи. – Он смотрел на убитых. – Чо делать-то будем с этими?

– Убрать бы… Кончилось теперь фермерство. Но при таком раскладе едва ли уместно сообщать в милицию. Как ты думаешь? Поверят нам, что мы оборонялись?

– Это уж точно…

Убитых было трое. Они действовали бесцеремонно, потому что были уверены в собственной безопасности – в деревне пусто. Они даже не выставили поста наружного наблюдения. Зато в проулке стоял похожий на гигантскую жабу, темный внедорожник-иномарка. В нем никого не оказалось. Капот был еще теплым. Гости пожаловали недавно.

«Выходит, это из их автомобиля я слышал музыку, когда поил коня», – подумал Кожемякин.

– Федор Палыч здесь тоже бывает, – вспомнил Бутылочкин. – Не забыл такого? Недавно встретились в Матросовке. Женюсь, говорит, на днях.

– Так ему же сколько теперь? – изумился Кожемякин.

– Девяносто… По второму кругу, кажись, пошел, Водяной. Так что не двое нас, может быть, в деревне, а трое. И еще, может, какая-нибудь старуха у дяди Феди…

Друзья замолчали, тупо глядя в пространство: один с чувством исполненного долга, другой – слабея от внезапно возникших проблем, включая промокшие брюки.

Полковник понимал: в рубашке родился. Остывать бы ему сегодняшней же ночью в болоте в соседстве с пиявками и лягушками. Естественно, фермерству абсолютный конец. Поджечь бы, например, дом, оставив одного из покойников внутри, а остальных перед этим прикопать в подполье. Век не найдут. Не догадаются землю под пожарищем рыть. Поковыряют палочкой в остывающей золе и успокоятся, обнаружив единственный скелет. Или то, что от него осталось. «Кожемякину, – скажут, – конец. Кончилась его карьера на этом свете…»

Бичевкина официально именно в этом месте искать не станут – никто его сюда специально из государственных структур не направлял. А бандиты… Мало ли почему даже ближайшее окружение вдруг рассеивается по свету. Тем более что эти люди вовсе не ближайшее окружение. Они исполнители. Заказчик далеко отсюда и спит, вероятно, сном праведника. И полковник произнес вслух свои мысли.

– Да ты что! Деревня моментом займется. Головешки к утру одни останутся.

– Не останутся…

Кожемякин подошел к бензиновой лампе и перекрыл топливо. Упругое пламя хлопнуло и погасло.

– Что ты предлагаешь? Оставить все как есть? Со следами картечи на трупах, на стенах, на полу? Среди покойников не окажется одного меня. Следовательно, на кого падет подозрение?

Бутылочкин молчал, хлопая широкими губами. Он не против затеи, но у него здесь тоже дом, срубленный когда-то из лиственничных и кедровых стволов далеким предком. Дом у Кожемякина стоит на отшибе, но все равно опасная это затея.

– Мы спалим его под контролем пожарных, – произнес полковник.

– Как это?

– Подожжем изнутри за час до их приезда. Причем так, что, когда они приедут, остановить пламя будет уже невозможно. У меня телефон, мобильник, берет отсюда до города. Скажем: горит изба – приезжайте, спасайте… Пока едут, пройдет час. Минут за двадцать до их приезда пламя вырвется наружу. Главное, чтобы нас тут не оказалось поблизости.

– Не знаю. Смотри сам…

– Так будет…

Кожемякин принес из сеней пару штыковых лопат, поднял крышку подполья и опустился вниз по лестнице. В темноте нащупал выключатель и повернул небольшой тумблер. Вспыхнул свет. Выбрав место между четырьмя массивными деревянными сваями, вкопанными в землю и подпирающими снизу печь, принялся копать яму. Он рассчитал: покойники, придавленные землей и рухнувшей сверху печью, будут лежать вечно. Кому понадобится бывшее пожарище, в котором погиб человек! Если, конечно, не будет производиться капитальное строительство, что практически равно нулю.

Полковник был уверен в одном: невозможно доказать собственную невиновность при наличии трех остывших тел с признаками огнестрельных ранений. Конечно, плохо таким образом поступать с людьми. Но с какими такими людьми?! Он их здесь ни одного не видит. Что хотели, то и получили. Он хочет одного: навсегда исчезнуть. Даже если для этого вновь придется стать нелегалом, как это бывало на службе…

Бутылочкин, сопя, копал рядом. Ружье моталось за спиной, но он не желал с ним расставаться. Яму выкопали достаточно глубокую, меняя друг друга. Покойников уложили и вновь засыпали. Все. Пусть лежат до скончания века.

Потом они вылезли из подполья и принялись таскать в избу дрова. Поленница была сложена во дворе, под навесом. Береза оказалась на редкость сухой, поленья звенели, ударяясь друг о друга.

Их бросали охапками вниз и вновь возвращались, пока Кожемякину не показалось: достаточно. Они вновь опустились и между сваями сложили поленницу. Оставалось лишь заложить устройство. От него в нужный момент произойдет возгорание.

Бутылочкин теперь ни о чем не спрашивал. Он вел себя так, словно всю жизнь только этим и занимался. Они давно не виделись.

– Как же мы поджигать-то станем? – все-таки спросил. – Нам же еще уходить придется.

– Увидишь…

Кожемякин, встав на табурет, принялся шарить за выступом божницы в углу под потолком. Затем поднял рукой небольшую икону и только после этого нашел тонкую свечу. Вернулся к столу и принялся измерять школьной линейкой. Сделал короткий надрез и зажег, глядя на часы.

– Посмотрим, – сказал, – сколько времени уйдет на горение, – и через некоторое время вновь задул свечу, вновь сделал надрезы.

– Полчаса хватит нам, – вновь произнес и добавил: – И полчаса на раскачку для пожарных, чтобы деревня не разгорелась. – Он сильно рисковал, рассчитывая время и надеясь на оперативность пожарной службы МЧС.

Оставалось соорудить само устройство. Кожемякин открутил насос паяльной лампы, принес из сеней пластиковую бутыль и перелил в нее весь бензин. После этого, закрутив натуго пробку, проверил, не течет ли из горловины бензин, принес со двора пучок приготовленных накануне лучин и со всем этим, свечкой и спичками, вновь спустился в подвал. Бутылочкин последовал за ним.

Пластиковую бутыль Кожемякин положил в самый низ поленницы, выдернув оттуда толстое полено. Туда же подоткнул пучок лучин, а среди них вставил в стоячем положении свечу – ровно до отметины. Они успеют уйти, прежде чем в подвале вспыхнет огонь. Они будут далеко отсюда. Хитромудрый способ известен с незапамятных времен. Проблема унести ноги всегда была актуальной.

Вдвоем они запрягли коня в легкий ходок на резиновых шинах и погрузили в него телевизор, завернутый в одеяло, – Бутылочкин уговорил взять. Михалыч вновь сбегал в избу и снял с божницы икону.

В небе было не видно ни луны, ни звезд. Далеко за рекой беззвучно вспыхивал и гас «хлебозор» – далекая зарница.

– Ну все, – вздохнул Кожемякин, – пора. Пошел я…

Он тихо вошел в дом и через минуту вернулся.

– Назад мне ходу больше нет. Уходим, Коля… Машина пусть стоит, где стояла. Номер я запомнил, может, пригодится когда. Пора. Уходим. – И вновь взглянул на часы.

Елизаров взял коня под уздцы и повел со двора, мимо кладбища, за болото. Кожемякин разорвал пачку махорки и «пудрил» позади себя дорогу, сидя в телеге задом наперед.

За прудом, около кедрача, махорка закончилась. Они углубились среди кедров в лес и по Пересветовской дороге вышли к покосам. Затем, петляя, переходя с одной тропки на другую, вновь углубились в лес и вышли к деревне совсем с другой стороны, как раз на задах у елизаровских огородов. Вынули жерди из городьбы и заехали давно не паханной полосой через задние ворота во двор.

Резидент тряс в темноте головой и недовольно фыркал, приглушенно щелкая удилами. На телеге лежало несколько мешков с овсом – конский неприкосновенный запас. Запас на время X.

«Наверняка это время для коня и для меня самого наступило», – подумал Кожемякин. Он насыпал в торбу овес, надел ее на конскую морду и только после этого поднялся по высокому крыльцу в дом. Внутри было темно – глаз коли.

– Лампочки зимой кто-то выкрутил, – проговорил от окна Бутылочкин.

– Вот и хорошо, – произнес Кожемякин. – Свет нам сейчас ни к чему. Нас здесь нет. И никогда не было.

Он взглянул на часы: оставалось полчаса. Дом загорится – сначала изнутри, из подполья, незаметно. Он загорится, чтобы похоронить под собой человеческие останки. Впрочем, один из шустрых парней так и остался лежать в избе у печи – для последующего опознания. Позже, может быть, выяснится, что погибший не является полковником Кожемякиным. Да то когда будет. Подобные экспертизы – дело темное и долгое.

Полковник вынул из кармана телефон и набрал «01». До сегодняшней ночи ему уже приходилось связываться по сотовому телефону с городом. Связь была исправной и надежной. Однако на этот раз связь не устанавливалась. И это сулило большой пожар.

– Надо бежать к церкви и попробовать с колокольни!

– На коне. Верхом.

– Его еще распрягать надо…

– Жми, Михалыч, на телеге. Никто не услышит. Будить-то ведь некого, кроме Федора Палыча. Он все равно не слышит…

Оба они, спотыкаясь и гремя ступенями, выбежали. Конь с брезентовой торбой на морде хрустел овсом в полумраке.

– Пошел я…

Вот и церковь. У косогора остановился и повторил набор.

– Служба МЧС слушает, – ответили в городе.

– Пожар. В Нагорной Дубровке.

– Что горит?

– Дом…

– Какой и где?

– Приедете и сразу увидите.

– Выезжаем… Кто сообщил?

Но полковник уже отключился. Дед Пихто сообщил. Привычку взяли интересоваться. Убрал телефон подальше в карман и поправил под мышкой тяжелый президентский подарок, кобуру с пистолетом. Подарок оттягивал плечо.

Вернувшись к дому Елизаровых, он закрыл на задвижку тесовые ворота. Конь стоял на месте. Бутылочкин тоже. Он заметно нервничал. Если пожарные не приедут – от деревни к утру останутся угли.

Пожарные расчеты за это время, пока Михалыч возвращался к дому, могли добраться лишь до Пригородного. Не скоро прибудут они в Дубровку. Но может случиться и по-другому: расчеты прибудут, а тушить нечего. Тоже печальный факт. Ложный вызов. Как бы то ни было, надо ждать. Они сели на лавку, перекидываясь редкими словами.

Но вот полковнику показалось, что на подступах к деревне ревут надсадно машины и свет фар прыгает над тайгой. Что-то быстро они. Он вскочил и прильнул к окну над комодом.

Нет. Это промелькнул над лесом хлебозор.

Михалыч отошел от окна и сел к столу, временами вглядываясь в сторону задней улицы. Действительно, то, что так ждешь, само приходит. Оно приходит тогда, когда само этого захочет. Когда Кожемякин уже и думать перестал, на другой улице, внизу у болота в небо рванулось упругое пламя (крышка подполья и сенная дверь были оставлены открытыми для притока воздуха), а где-то в деревне принялась выть, не переставая, собака.

Кожемякин вздрогнул. Гибло его хозяйство, пусть и небольшое. В него уже были вложены силы и средства. Тем не менее он не хотел отвечать за преступление, которого не совершал. И Бутылочкин не совершал. Он лишь защищался. Но попробуй докажи, что именно так все и было.

Дом на глазах разгорался. Крыша и стены уже светились насквозь, словно стеклянные.

Серединой улицы от поскотины, ревя сиренами, в конце концов промчались сразу три пожарные автоцистерны. Повернули на заднюю улицу к пруду и остановились рядом с соседскими домами. Строения могли вспыхнуть. Тугие струи из брандспойтов ударили по сухим, раскаленным крышам, быстро охлаждая их. От построек поднимался пар.