Текст книги "Шемячичъ (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Глава третья

Москва. Лето 69881

1

Великий князь московский и государь всея Руси Иоанн Васильевич родился в лето 69482 в 22 день января месяца. Отмечая это событие, монахи-летописцы отметили, что будет он грозен к ордынцам, у которых в эту самую пору случилась великая замятня: ханы Большой Орды убивали ханов Золотой. И все безжалостно вырезали друг у друга целые веси и града. К той поре, о которой идет речь, Иоанну Васильевичу исполнилось уже сорок лет. Был он пригож лицом, которое обрамляла курчавая светло-русая с рыжеватой подпалиной бородка, а украшали широко посаженные глаза – большие, светло-карие и очень выразительные. Взгляд был ясен и проникновенен. Правда, в минуты гнева глаза наливались такой густой тьмой, что казались черными, как провалья бездонного колодца, или речные омуты. И были страшны. Прямой, продолговатый, с чувственными крыльями ноздрей, нос дополнял общее приятное впечатление о внешности великого князя. Роста он бы выше среднего, что в детстве и юности заставляло его сутулиться. А это тут же повлекло прозвище Горбатый. Но с годами, когда тело окрепло, раздалось вширь и укряженело, сутулость пропала. О прозвище все постарались забыть, чтобы не стать безъязыкими или вообще безголовыми. На Руси это свершалось быстрее быстрого, в отличие от добрых и полезных дел, творившихся куда медленнее.

Одеяния великий князь и государь носил разные. По праздникам и приемам иноземных послов – торжественные, по полному чину Большой Казны. Сорочка и порты из добротного полотна, отделанные червчатой тафтой по подолу – каймой, обшитые тафтой или золотыми нитями по швам. Сорочка к тому же украшалась пуговицами, обшитыми тафтой или же золотом. Поверх плеч к сорочке полагалось ожерелье пристяжное – обнизь, подобие воротника из бархата и атласа, украшенное жемчугом и пуговицами из дорогих лалов и адамантами. Поверх сорочки надевался зипун или охабень – легкая шуба, покрытая парчой и серебром. Она еще называлась нагольной или белой. И нередко на польский манер величалась кафтаном. Подкладка этого зипуна или кафтана была тафтяной, а подпушка – камчатная. По вороту шли нашивки из 12 или 14 пуговиц, отделанных камкой или золотом и серебром. Довершало это одеяние ожерелье стоячее в три вершка шириной и 9 вершков длиной, изготовленное из бархата с подкладкой из атласа. Оно богато украшалось жемчугом и называлось верхней обнизью. С помощью полутора десятка пуговиц пристегивалось к вороту кафтана. При этом кафтан мог быть один, а обнизей могло быть несколько – по желанию великого князя. На полах кафтана имелись зепи – скрытые внутренние карманы и калиты – большие накладные карманы, украшенные камкой и пуговицами. Завершал торжественное одеяние становой кафтан, бармы и шапка Мономаха. В зимнее время поверх всего надевалась еще шуба на собольем или лисьем меху.

По будням – одежды надевались будничные, не столь дорогие. А во время охоты – удобные для верховой скачки.

Воинские походы предполагали свой вид одежды, и великий князь надевал воинскую справу на нательное белье. А поверх панциря – легкий кафтан. Так и нарядно, и надежно, и удобно.

Если нужно было для дела, не чурался и иноческих одежд. А что – народ это любит…

Иоанну Васильевичу рано пришлось вникать в государственные дела. Когда ему едва исполнилось шесть лет, по суду, учиненному Дмитрием Шемякой совместно с московским боярством и духовенством, был ослеплен отец, великий московский князь Василий Васильевич, получивший прозвище Темный. Встала необходимость иметь верные глаза, чтобы не только удержаться на престоле, но и вовремя реагировать на события, происходившие как внутри государства, так и на его границах, в соседних государствах. И кто это мог бы сделать лучше родного сына? Никто. Потому Василий Васильевич и приучал сына к государевым делам, брал на совет с боярами и князьями. Перед советом просил внимательно следить за тем, как будут вести себя думцы, с какими выражениями лиц будут принимать то или иное решение. Когда же совет заканчивался, то великий князь, оставшись наедине с сыном, спрашивал, кто как вел себя. И юный Иоанн Васильевич подробно, до описания движений головы, мимики лица, скольжения взора каждого князя, боярина, дьяка и лиц священнического сана давал отчет. Иногда приходилось описывать одежды думцев, в которых те изволили быть на совете. Это вырабатывало в нем наблюдательность, умение читать людские души, а не только видеть поверхностное настроение. Это же заставило его судить об окружении великого князя не по их словам, а по делам.

Когда Иоанну исполнилось семь лет, то он был помолвлен с пятилетней дочерью тверского князя Бориса Александровича – Марией. Великий князь искал себе верных и сильных союзников, вот и остановил взор на князе Борисе и его дочери. А с лета 69601, после венчания с Марией, юный князь по воле отца стал не только присутствовать на советах и в судах, но и подписывать грамоты, величаясь наравне с родителем великим князем. Позже были воинские походы. Как против татар хана Седи-Ахмата, приведшего войско на Оку-реку, так и против удельных князей. «Запомни, Иоанн, все неустройство на Руси от удельных князей, – поучал Василий Васильевич, направляя юного князя против очередного возмутителя спокойствия. – Их надо извести. Тогда мир и порядок будут». И Иоанн Васильевич этот отеческий наказ запомнил крепко.

В лето 69701, когда Иоанну исполнилось двадцать два года, умер его родитель – великий князь Василий Васильевич Темный. И московский престол само собой перешел к Иоанну Васильевичу. Родные дядья Васильевичи, братья покойного князя: Юрий, Андрей Большой, Борис и Андрей Меньшой – даже и не подумали оспаривать трон, удовлетворившись полученными уделами. Ибо за Иоанном стояло войско московское, боярство и все священство. Как тут поспоришь?.. Запросто можно не волос, головы лишиться…

Когда же в лето 69752 умерла супруга Мария, то Иоанн Васильевич, помня уроки отца и свой опыт, стал брать на княжеские советы своего юного сына Иоанна, которому шел десятый год. «Пусть приучается к государственным делам с отрочества – в зрелости проще будет», – рассудил мудро. А вскоре велел титуловать его великим князем. Это одобрял и митрополит Филипп, первый советник великого князя. Это он первым напомнил Иоанну Васильевичу, что не следует государю оставаться вдовцом и предложил подумать о женитьбе на царевне византийской Зое Палеолог, находящейся на попечении главы Римской католической церкви Папы Павла Второго. «Пусть ныне она с родителем и братьями в изгнании, но род велик».

Пока же шли переговоры о помолвке и свадьбе, стало известно о заговоре старшины в Новгороде Великом, пожелавшей отложиться от Москвы к Литве. Уговоры и увещевания не действовали. Новгородские наибольшие люди во главе с посадской вдовой Марфой Борецкой и ее сыновьями, подкупив «вечников» из «худого» люда, провозгласили отделение от Москвы и переход «под руку Казимира Ягелловича, великого князя литовского и короля польского.

«Быть походу! – решил великий князь. – Словами их не образумить, а допустить переход в Литву непозволительно. Нам потомки сего не простят».

«Быть походу, – поддержали думцы и митрополит Филипп. – Вернуть безумцев в лоно Руси-матушки».

«Но сначала следует наказать казанцев, – обведя собравшихся на совет быстрым острым взглядом, молвил Иоанн Васильевич, – за набеги на окраинные земли Рязанские. Князь Василий Иванович1 и сестра наша Анна челом били, прося заступничества. И поведет нашу рать на Казань брат мой Юрий, князь угличский».

Перечить великому князю думцы не стали. И первого сентября, в самом начале нового года2 князь угличский Юрий Васильевич вместе с братом Андреем Старшим и князем верейским Василием Михайловичем конно и на судах двинулись к Казани. Обря-хан вышел с татарами в поле, чтобы сразиться. Но гром русских пушек так подействовал на татарских воинов, что они бросились бежать в град свой. А когда русские рати взяли Казань в крепкую осаду и отвели от града воду, запросил мира. С победой, аманатами и большой данью вернулись русские князья из этого похода.

«Теперь можно и на Новгород», – решил великий князь. И в мае месяце следующего года созвал на думу братьев своих, митрополита Филиппа, архиереев, бояр, воевод и служивых дьяков. Те единодушно поддержали государя. Никто не желал видеть Новгородскую землю откачнувшейся от Руси.

– А чтобы новгородцы были посговорчивее, надобно побольше пушек взять да вельми ученого в этом деле фряжина Аристотеля Ферованти, – подвел итог думы великий князь. – Ибо они нынче не христиане, а иноземцы и отступники от веры православной.

И вот в Москве остаются юный Иоанн Иоаннович с братом великого князя Андреем Большим. При них же царевич татарский Муртаза. Остальные братья великого князя – Юрий, Андрей Младший, Борис, а также князь Михаил Андреевич Верейский и татарский царевич Даньяр во главе с самим великим князем должны были идти в поход. С ними же шел и прехитрый дьяк Степан Бородатый, знавший по летописям многие вины новгородцев перед Москвой и Русью. Это на случай, если бы пришлось начать переговоры.

Тремя путями двинулись московские рати на отступников: из самой Москвы, из Пскова и из Твери.

Часть московских воев и пушкарей вел князь и воевода Даниила Дмитриевич Холмский. С ним в товарищах был боярин и воевода Федор Давыдович. С десятью тысячами ратников выступили они в начале июня к Русе. Следом шли полки под началом князя Василия Ивановича Оболенского-Стриги. Эти держали путь на Вышний Волочок. Братья великого князя Юрий, Борис и Андрей Большой двигались из своих вотчин с собственными полками. К ним со своей дружиной присоединился и князь верейский Михаил Андреевич. Главные же силы вел сам великий князь Иоанн. У него в товарищах был крымский царевич Даньяр. Выступил он двадцатого июня, а уже двадцать девятого был в Торжке.

Сюда к нему прибыли полки тверские со своими воеводами: Иваном Никитичем Жито и Юрием Андреевичем Дорогобужским. Пожаловали сюда и послы от псковичан во главе с дьяком Якушкой Вышебальцевым, направляемым заранее в Псков. Они сообщили, что их войско во главе с сыном князя-наместника, Василием Федоровичем Шуйским, и четырнадцатью посадниками выдвигается к Новгороду.

Новгород оказался в кольце. Казимир Литовский даже и не подумал о помощи. Зато к великому князю московскому помощь шла со всех сторон.

Первое столкновение произошло недалеко от Русы, сожженной передовыми полками князя Холмского. Здесь на берегу Ильменя московские рати дважды разбили отряды новгородцев.

Основное же сражение произошло на берегу реки Шелони. Здесь четыре тысячи москвичей под началом Даниила Холмского одержали победу над сорока тысячами новгородских ратников. Потом был городок Демон, сдавшийся князю Верейскому за откуп, и тяжелое поражение новгородцев на Двине. Вскоре пал и сам Новгород, выплативший великому князю дань в пятнадцать тысяч рублей монетами, несколько пудов серебра.

В двенадцатый день ноября месяца лета 69801 состоялось венчание Иоанна Васильевича и Зои Фоминичны Палеолог, которую на Руси тут же прозвали Софьей Цареградкой. А через семь лет Софья подарила великому князю первого сына – Василия Иоанновича. Но к этому времени было еще два похода на непокорный Новгород. Первый состоялся в лето 69852, а второй – в лето 6987.

И если при первом походе Новгород лишился своих древних привилегий, вечевого колокола и вдовой посадницы Марфы Борецкой, заключенной под стражу и потерявшей в тяжбе с Москвой сыновей и внука, то во второй раз без большой крови не обошлось. Город подвергся пушечному огню и был разрушен. Более полутора сотен его лучших людей, обвиненных в заговоре против великого московского князя и государя всея Руси – так уже величался Иоанн Васильевич с подачи своей супруги – оказались осуждены и преданы казни. Восемь тысяч – выселены из Новгородской земли в другие города и веси Московского государства. А их имущество – отписано в великокняжескую казну и лично великому князю. Мало того, подпали под опалу и родные братья великого князя – Андрей Старший и Борис, морально поддерживавшие новгородскую старшину в противостоянии с Москвой.

Такого на Руси и при ордынцах никогда не бывало. Долго Господь хранил Великий Новгород, уберегая от разорений и невзгод. Но, видать, и его терпению пришел конец, коли позволил такое.

Вот с такими деяниями великий князь и государь всея Руси Иоанн Васильевич встретил сообщения, связанные с походом ордынского хана Ахмата на Русь.

2

Когда родился хан Ахмат, русские летописцы не удосужились запечатлеть. Это их мало волновало. Но то, что в лето 69741 он стал ханом Большой Орды, они внесли на страницы летописей. Не забыли отметить и тот факт, что в лето 69792, перед походом русских ратей на Казань, Ахмат уже захватил столицу Золотой Орды – Сарай. Перебив там прежних ханов, он объявил себя ханом объединенной Орды.

То обстоятельство, что с московского улуса, как продолжали в Орде называть Московское княжество, с каждым годом поступало все меньше и меньше дани, а с лета 69813 вообще прекратилось, раздражало Ахмата. Да что там раздражало – это было занозой, постоянно терзающей самолюбие и алчную душу далекого потомка самого Чингисхана. Он слал посольство за посольством, но его мурз и беев в Кремль не пускали, ссылаясь то на нездоровье великого князя, то на его занятость. И если московские бояре, беседуя с послами, прятали насмешливые ухмылки в кудластые бороды, то простой люд, не ведая дипломатических политесов, откровенно насмехался, выкрикивая что-то про незваного гостя, который хуже татарина. Послы возвращались ни с чем, Ахмат морщился, в его сердце, как в теле степной гадюки, копился яд. А тут еще и король польский Казимир, подобно злому осеннему комару, жаждущему крови, постоянно зудел: «Московского князя надо проучить, московского князя надо проучить… Совсем зарвался Иван-то: ни великого хана, ни короля польского ни во что не ставит… Чуть не Богом себя мнит». Ну и как после этого терпеть?.. Как молча сносить обиды?.. Совсем рехнулся Иван-князь, страх потерял…

«Действительно надо проучить зарвавшегося вассала. Проучить так, чтобы на Руси еще помнили эту науку сто лет и более», – решил Ахмат и приказал собирать войско.

Если о замыслах ордынского хана знали в Новгороде Северском и Рыльске, то и в Москве не дремали. И доброхоты из татарских царевичей, обиженных вероломством Ахмата, и торговые гости, и православные священники, возвращавшиеся из ордынской земли, доносили московским служивым людям, что в степи неспокойно. «Совсем не по доброму возня идет, – шептали они на ухо думному дьяку Якову Вышебальцеву. – Что-то грозное затевается…» Дьяк же передавал услышанное ближним боярам, а те – великому князю.

«Станем готовиться и мы, – молвил на то великий князь и государь всея Руси (так приказал он величать себя вскоре после венчания с византийской принцессой). – Как только снега сойдут и путь наладится, братьям моим Юрию, Андрею Старшему, Борису со своими дружинами выйти на порубежье и крепко стеречь ворога». – «Может, великий князь подзабыл, – мягко, чтобы неосторожным словом, не дай Господь, не вызвать гнева государя, тихо, почти шепотом ответствовал на то митрополит Геронтий, год как сменивший на митрополичьей кафедре покойного Филиппа1, – но братья Андрей и Борис ныне в опале». – «Ничего, помиримся. Кровь-то едина… С твоей, владыка, и матушкиной помощью». – «Тогда стоит поторопиться – зима-то на исходе».

Великий князь не стал откладывать дело примирения с братьями «на потом» и направил им грамотки. В ответ получил; «Если исправишься к нам и больше притеснять нас не будешь, то мы согласны оказать тебе помощь».

Ответ был дерзок и оскорбителен, но пришлось смолчать и пообещать братьям многие уступки. Отпор ордынцам был куда важнее внутренних свар и разногласий. «После разберемся, – решил для себя великий князь. – Теперь и потерпеть не грех».

Впрочем, заручившись поддержкой братьев, великий князь на этом не успокоился. Чтобы не дать соединиться польско-литовскому королю и князю Казимиру и хану Ахмату, он послал посольство с богатыми дарами в Крым к хану Менгли-Гирею, с которым приятельствовал уже более пяти лет. «Менгли-Гирею царю брат твой князь великий Иоанн челом бьет, – было писано в грамоте, которую вез боярин московский Глеб Карамышев да дьяк-толмач Петруха Поджидаев. – Стало нам известно, что хан ордынский Ахмат, будь проклято имя это, и король польский Казимир зло против нас умыслили. Земель наших и тронов жаждут. Я уж с ханом поратоборствую, а ты, брат мой и царь, потревожь Подолье и киевские волости. Там ныне, слыхать, злата немало собрано шляхетством местным. Пусть поделятся…»

Крымского хана Менгли-Гирея дважды просить не пришлось. Не успели муэдзины пропеть с минаретов «Аллах велик», как десятки тысяч опаленных жарким крымским солнцем наездников, алчущих славы и богатств, ринулись к берегам Днестра и Днепра. И тут уж стало польскому королю не до похода на Москву с ханом Ахматом. Впору было о сохранности собственных земель задуматься… А еще хан Менгли-Гирей прислал в Москву «подарок» – своего сын, царевича Нордоулата. И не одного, а с сотней лихих наездников.

Как только снега сошли, реки, поразбойничав вешними водами, вошли в берега и успокоились, на порубежье с ордынскими и литовскими пределами по еще волглой земле направились русские рати. Младший брат великого князя Андрей Меньшой с дружинами держал путь на Тарусу, а сын Иоанн, – на Серпухов.

Оставив на сидение в осаде в Москве мать, великую княгиню Марию Ярославну, а ныне вдову и инокиню Марфу, князя Михаила Андреевича Верейского, в верности которого сомневаться не приходилось, митрополита Геронтия, ростовского владыку Вассиана, наместника князя Ивана Юрьевича Патрикиева и думного дьяка Василия Мамарева, Иоанн Васильевич 23 июля с полками вышел и сам, держа путь на Колину. Супругу же свою, великую княгиню Софью Фоминичну, с казной и крепкой дружиной отправил на Белоозеро, дав наказ в случае сдачи хану Москвы двигаться ей до моря. «А далее плавать на корабле у берегов земли Русской, пока все не утрясется, – советовал при расставании. – Только, думаю, Бог не допустит нашего поражения, не даст торжествовать ворогу. Но на всякий случай…»

3

Прошло две недели, как русские рати, возглавленные самим великим князем и государем Иоанном Васильевичем, ушли к берегам реки Угры. Там, на границе Литвы и Московского государства, остановились войска хана Ахмата. «Хоть у самого сила несметная, но ждет князя литовского», – полнилась слухами русская земля.

Сильно обезлюдевшая Москва, тревожась за исход сражения, чутко прислушивалась к каждому слуху, к каждому слову, к каждому шороху. Все жили ожиданием вестей. «Как-то там… устоят наши, али нет?..» – задавались вопросом не только в боярских да княжеских семействах, но и посадские бабы. И только в церквах продолжали в том же привычном ритме справлять службы, призывая горожан к заутрене, обедне и вечерней молитве. Впрочем, и там случились изменения: ежедневно шли молебны о даровании победы русскому оружию и посрамлении врагов. По-прежнему на деревьях галдели вороны, граяли грачи и галки, на колокольнях и чердаках теремов ворковали степенные голуби, по застрехам шныряли непоседливые воробьи, а по улицам и переулкам носились как угорелые бездомные псы, то шарахаясь от москвичей, то пугая их.

И вдруг злым, холодным да скользким ужиком слух пополз: «Великий князь вернулся. С чего бы это?..». А потом и вовсе змейками да гадюками ядовитыми зашевелились слушки по московским улочкам и переулкам, по площадям и торговым рядам: «Не вернулся, а, бросив рати, бежал… Струсил-то наш великий князь. Хана разгневал, не платя дань, а мы, сирые, теперь страдай… Да, Иоанн наш совсем не Дмитрий Иванович Донской. Тот в первых рядах на поле Куликовом был, а этот, не видя врага, уже труса празднует, за стенами прячется. А еще велит себя именовать царем да государем…»

Дошли перетолки эти и до самого великого князя и государя – слуги постарались. Расстроился государь и покинул Кремль, удалившись в Красное село, наказав ближним своим дьякам да подьячим ответствовать народу московскому, что не сбежал, а посоветоваться с матушкой, духовенством и боярством вернулся. С войском же остались братья да сын Иоанн с воеводой князем Даниилом Холмским. Зато, может быть, в спешке или из-за расстроенных чувств, забыл указать в наказе, что велел тому же князю Холмскому сжечь городок Каширу. Впрочем, стоит ли какой-то городок великокняжеских дум?.. Их-то на Руси-матушке несчитано… Одним больше, одним меньше – без разницы…

Съехалось в Красное село боярство. Упревая в летнюю жару в собольих шубах да шапках-мурмолках, величались друг перед другом достатком и родовитостью. Поспешило туда же и духовенство во главе с митрополитом Геронтием.

Владыка невысок, суховат, но голос имеет крепкий, зычный. Окладистая бородища – до пояса, изрядно побита проседью. Годы-то немалые. Недавно за шестой десяток перевалило. Но взгляд черных глаз горяч, властен, неуступчив. Престарелый, едва не просвечивающийся насквозь архиепископ ростовский Вассиан Рыло, украшенный белой, инистой бородой, прибыл в черных, как ненастная ночь, одеждах. Сердито стучал посохом по полам великокняжеских хоромин. Глаза, обычно голубые и теплые, на сей раз блеклые, водянистые, холодные. Смотрят сурово, бурависто. Каждого прощупывают до самого нутра. В черных иноческих одеждах не ходила, скользила тенью княгиня-инокиня Марфа. И тоже – непроста. Знает, что к ее слову прислушиваются не только бояре, но и сын, великий князь московский. Здесь и князь-наместник Иван Юрьевич Патрикиев. Этот в воинской справе – ведь на нем защита Москвы. Держится с достоинством, но насторожено. Понимает, что первый спрос будет с него. Рядом с ним, словно нитка за иголкой, безгласо и бесшумно следует дьяк Василий Мымарев или просто Васька Мымарь. Этот безлик, тих и почти невидим для окружающих. Дьяк все же, а не боярин родовитый, потому «каждый сверчок знай свой шесток».

Великий князь воинскую бронь снял. Что ни говори, в ней и тяжело, и жарко, и сковано. Но одежды надел скромные, подобающие случаю. А вот бояре Иван Васильевич Ощера да Григорий Андреевич Мамон, первые великокняжеские советники, прибывшие вместе с великим князем с берегов Оки, поражали не воинскими доспехами, а богатым одеянием.

Первые думцы и княжья опора по внешнему виду были разные. Ощера высок – самому князю в росте не уступит – суховат, сутуловат. Волосами светел, носом остр. А вот бородой не удался. Она у него, подобно козлиной, клинышком да еще и редкая… Волосок с волоском аукаются, только гребнем их можно в кучку и собрать. Зубы крупные, щербатые; тонким губам их не прикрыть, вечно нараспашку. Отсюда и прозвище Ощера, щерится то есть… Причем ехидно щерится, с намеком… Мамон, наоборот, ростом не вышел, зато широтой кости взял. А тут к природной кряжистости еще и жирок нагулял. Толщина в поясе такая, что одному человеку руками не обхватить. «У него не бремя-живот, – шептались завистники, – а мамон настоящий». Отсюда и прозвище – Мамон. Волосами Мамон темен, густой окладистой бородой, похожей на добротную метлу, рыжеват. Нос у него, что дуля красная, крупный, пористый. Чем схожи такие непохожие бояре, так это тягой к богатству, к знатности. А еще – глазами. Они у них, как свежий овечий помет: кругленькие, темненькие, маслянистые.

Но вот Иоанн Васильевич сделал знак занять места для думного совета. Зашелестев одеждами, глухо, как в ульи пчелы, загудев тихими голосами, думцы стали усаживаться на лавки, соблюдая чинность и порядок.

В дни торжественных приемов и решений думских великий князь и государь всея Руси устраивает собравшимся пир. Это было торжественное действо, отрепетированное до мельчайших деталей. Во-первых, расстановкой столов, государевым и другими, Во-вторых, размещением гостей по местам за столами, чтобы не уронить ни чьей чести. Иначе – обида. Посуда золотая и серебряная, с великокняжескими вензелями. И каждому гостю подавалась подручными стольников и кравчих только та ества и то питие, которое приличествовало рангу этого гостя. В-третьих, на таких торжественных церемониалах присутствовала стража – великокняжеские гридни. Боярские дети в легкой воинской справе стояли в два ряда вдоль лавок с гостями по всей длине хоромин. А возле государева стола, по правую и левую руку от него, с обнаженными саблями, в золотых кафтанах – стольники-бояре. Почетный караул из воинов находился и у входа в хоромы. В-четвертых, главный стольник громогласно объявлял великокняжескую волю, кого из гостей чем даровать за праздничным столом. Ныне только два воина из личной охраны князя, правда, в полном вооружении, переминались с ноги на ногу у входной двери. Никаких тебе столов с яствами, никаких стольников и почетной стражи. Все по-будничному, по-семейному. Великокняжеский трон под киотом с иконами и лавки вдоль стен. Иоанн Васильевич, как и положено, на троне. По правую руку от него мать, митрополит и остальное духовенство, по левую – бояре и князь-наместник. В уголке, почти невидимый, за поставцом примостился думный дьяк Василий Мымарь. Ему надо занести на листы бумаги слова великого князя, речи думцев и принятое решение.

Выждав, когда думцы, заняв полагающиеся им места, усядутся и успокоятся, великий князь соизволил выслушать князя-наместника:

– Как крепко Москва приготовилась к осаде? Убраны ли посадские домишки от крепостных стен?

Москва в последние годы расширялась так быстро, что домишки посадского люда, словно грибы после теплого летнего дождика, едва не десятками за ночь появлялись за новой обводной стеной, предназначенной для защиты посада от ворога. С одной стороны было неплохо, что народец тянется к Москве – к гиблому месту не побегут. Следовательно, уверены в крепости Москвы перед прочими градами и весями Руси. Однако с другой: остающиеся за обводными стенами домишки – не только легкая добыча для осаждающих, но и подсобный материал для сооружения штурмовых лестниц и метательных снарядов. Или и того проще – пища для огня, направленного против деревянных стен и всего града. А еще они – вражескому войску защита от стрел и пушечного заряда. И сколько княжеские пристава с этим ни боролись, избушек меньше не становилось. Впрочем, когда Москве грозила осада, то ни с самими незаконными постройками, ни с их владельцами особо не церемонились – жильцов выгоняли, а постройки выжигали до единой.

– Москва к осаде готова, – встав, как и полагалось, с лавки, заверил великого князя Иван Юрьевич. – Все постройки за обводными стенами убраны. На добрую треть версты, – пояснил на всякий случай. – Запасы стрел, метательного наряда, пушечного зелья увеличены…

– Как с яствами?

– На полгода без привоза хватит.

– Воев достаточно?

– Если привлечь всех мужей посадских да немного баб им для помощи, да из ближайших градов малых и весей, то хватит, чтобы стены не были голы, – не совсем уверенно ответил князь-наместник. – Будем перебрасывать из других мест, коли что… О резерве подумаю для этого дела…

– Монастырских задействуй, послушников, – уточнил великий князь, – народ крепкий хоть и в рясах чернецов. К тому же множественен…

– Если митрополит Геронтий не против, то почему бы и нет… С превеликой радостью…

Великий князь повел очами в сторону Геронтия. Тот молча кивнул.

– Видишь, нет возражений.

– Вижу. Спасибо, государь.

Но великий князь как бы уже не слышал последних слов князя-наместника, обдумывая, как начать речь о главном, заставившем его покинуть войско и прибыть в Москву. Притихли и думцы, почувствовав, что пришел черед основному действу, из-за которого они тут собрались. Как бы собирались с силами перед решающим сражением. И только великая княгиня-инокиня Марфа оставалась спокойной и как бы безучастной к происходящему. Ни один мускул не дрогнул на ее скорбно-строгом лице, опущенном долу. К тому же черный убрус так низко повязан, что и глаз – открытой книги души – не видать.

– Вот ближние бояре мои, – наконец-то приступил к главному великий князь, устремив взгляд на Ощеру и Мамона, – присоветовали покинуть войско, чтобы не попасть ворогу в полон, как некогда случилось с родителем моим. Дадим слово?

Князь-наместник, поняв, что к нему вопросов больше нет, присел, а бояре и прочие думцы зашевелились, устремляя очи на Ощеру и Мамона. Легкий одобрительный шумок прошел по терему. И только владыка ростовский старец Вассиан Рыло недовольно заерзал на своем месте. Но митрополит что-то шепнул ему, и он притих.

– Сказывайте доводы, – обратился великий князь к названным боярам. – Да по очереди. Начни, пожалуй, ты, Иван Васильевич.

Высокий Ощера шумно встал, едва не касаясь мурмолкой потолка, и сразу в галоп, как застоявшийся конь, подстегнутый седоком:

– Когда сто лет назад хан Тохтамыш приходил, то великий князь Дмитрий Иванович, на что был знаменит победой на Куликовом поле, биться с ханом не стал, а бежал в Кострому. Потому, думаю, и нашему государю надо уйти от греха подальше, на север, в укромные места… Там и переждать лихое время…

Великая княгиня-инокиня согласно кивнула главой. Закивали главами в унисон ей и бояре московские. У каждого из них, как и у Ощеры с Мамоном, имелись богатые вотчины, которые, начнись сражение, вряд ли уцелеют. А при сдаче Москвы, если дело правильно повернуть, то глядишь, и уцелеют. Ну, пограбят, конечно, но кое-что до прихода татар можно спрятать, чем-то пожертвовать… Зато все остальное уцелеет, а утрату и взыскать с холопов и селян вотчинных никто не запрещает. Сколько раз уж такое бывало…

Услышав такой совет, духовенство, в отличие от бояр-вотчинников, недовольно закрутило седыми оклобученными головами. Понимали, что боярин радеет не о Руси и даже не о великом князе, а о своей выгоде. О своем богатстве беспокоится. Митрополит стал хмур, а владыка Вассиан, гневно стукнув посохом о дубовый пол, порывался встать, чтобы дать отповедь Ощере. Однако Геронтий его придержал: «Не пришел час».

Ничто не ускользнуло от внимательных глаз великого князя, но он, словно не замечая недовольства духовенства, продолжил опрос бояр:

– А ты, Григорий Андреевич, что нам скажешь?

Боярин Мамон бочковато возвысился над лавкой.

– Я, как и Ощера, как и все разумные люди, государь, за то, чтобы покинуть Москву и отсидеться в северных краях.

– А почему?

– Не хочется, великий князь и государь наш, напоминать, да приходится, – начал издали лукавый боярин. – В лето 69531 батюшка твой, великий князь Василий Васильевич, не послушал умных людей да ввязался в сечу с ханом Улу-Махметом под Суздалью и был пленен. Мало того, что пленен, но и бит врагами. А нужна ли тебе и нам, великий князь, подобная доля? Мыслю – не нужна!