Текст книги "Шемячичъ (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Здравия желаю, господин подполковник, – постучавшись и открыв дверь в кабинет Кутыкина, сразу взял «быка за рога» сочинитель. – Говорят, вас можно поздравить?..

– Можно, – смущенно улыбнулся Денис Владиславович, вставая со стула и протягивая руку. – Не думал, не гадал, но случилось…

– Тогда поздравляю от всего сердца, – подойдя, пожал руку сочинитель. – И как говорится, новых успехов на поприще борьбы с преступностью.

– Спасибо. И какими ветрами? – указав на свободный стул, поинтересовался Кутыкин.

– Шел в Совет ветеранов, но встретился с Дремовым. Он не только о криминальной одиссее воронежских гастролеров поведал и своих бессонных днях и ночах, но и о присвоении вам очередного звания. Вот такими ветрами и занесло…

– Понятно, – протянул Кутыкин, усаживаясь в кресло не меньших размеров, чем у Дремова. – А о раскрытии убийства Дремов не поведал? – поинтересовался тут же все так же улыбчиво.

– Знаете, нет… – навострил ушки, как охотничий пес, на новую добычу сочинитель.

– Значит, поскромничал…

– И когда же это случилось?

– Да девятого марта, – взглянул Денис Владиславович на большой трехъярусный настенный календарь.

– Можно, хотя бы краткой фабулой? В двух-трех словах… Остальное уж как-нибудь домыслю…

– Если только фабулой, – вновь улыбнулся свежеиспеченный подполковник, – а то дел невпроворот. – И не дожидаясь ответной реакции сочинителя, стал рассказывать: – Позвонили сотрудники «скорой помощи», которые и сообщали, что при вызове на квартиру… думаю, что точный адрес вам ни к чему… – взглянул он на сочинителя, и тот, соглашаясь, кивнул головой, – ими обнаружены два трупа и живой узбек, который их и вызвал. Вот Дремов, я и все опера, которые были в отделе, «поскакали, сломя голову» по указанному адресу. На месте выяснили, что труп, правда, один, а второй человек только тяжело ранен… Присмотрелись: ранен вроде бы славянин, а убит узбек. Стали допытываться у живого узбека – назвался Юсупом – что тут случилось? Тот нам на ломаном русском: «Ничего не знаю… Пришел – а тут трупы… Вызвал «скорую…» И все. Как мы его ни крутили, стоит крепко на изложенной версии.

– А на «детектор лжи» не пробовали?

– Какой там «детектор», – сразу отмел это предложение Кутыкин, – когда эта чудо машина вместе с оператором нормального русского мужика расколоть» не может. А тут – я твой не понимает…

– Да, – согласился ветеран. – С «детектором» я лажанулся.

– Случается, – улыбнулся снисходительно подполковник и тут же вернулся к главной теме: – Правда, потом «вспомнил» о каком-то их общем знакомом узбеке, часто посещавшем данную квартиру. Но адреса этого узбека назвать не может. Говорит: «Не был у него ни разу». Мы проверять по КАБ и другим базам – бесполезно. Не значится. Скорее всего, нелегал. Словом, «глухарь» прорисовывался голимый…

– По опыту знаю, что в таких случаях Юсуп – подозреваемый номер один, – поделился догадками и опытом сочинитель. – От этой «печки плясать» начинают, за неимением других данных…

– И мы от той же «печки» плясать начали, – обронил тихий короткий смешок Кутыкин. – Только «танец» долго не получался… Все как-то не вытанцовывалось… А время бежит и бежит…

– Бывает…

– Но тут Дремов «зацепился» за мобильный телефон, с которого Юсуп вроде бы вызывал «скорую». Телефон-то разбит, а Юсуп утверждает, что звонил именно с него… – в двух словах пояснил Кутыкин причину «зацепки» за телефон. – И пошел мало-помалу раскручивать Юсупа, ловя его на оговорках, недомолвках, нестыковках и прочих придумках «на скорую руку».

– Значит, сработал все-таки первый постулат сыщиков?

– Сработал.

– Думаю, что и ты, и другие опера, сложа руки, не стояли? Чем-то же помогали Дремову?

Не стояли – это верно. Однако первую скрипку в нашем полицейском оркестре играл все же Алексей Иванович. А мы были на подхвате… – не стал выпячивать свою роль в раскрытии убийства скромный и интеллигентный заместитель начальника уголовного розыска. – К вечеру был получен полный расклад. Вкратце он таков: Юсуп, его односельчанин Махмут и русский прораб Иван решили выпить.

– Так мусульманам грех пить спиртное… – не удержался от реплики сочинитель, даже саркастического ядку прибавил.

– Это им грех у себя на родине, когда мулла рядом, – усмехнулся Кутыкин. – А тут – никакого греха нет. Аллах среди православных пьющего правоверного не видит. Потому и пьют похлестче наших забулдыг. А если серьезно, то завязалась вскоре ссора между Махмутом и прорабом: тот якобы когда-то Махмута в чем-то обманул. Слово за слово – и вот Махмут уже бьет Ивана ногами на полу. Юсуп стал защищать прораба. Но Махмут – бык здоровый – Юсупу пинка под зад. Не лезь, мол. Тот разозлился, схватил кухонный нож – и односельчанину своему в грудину! В итоге: один – избит до полусмерти, второй – прямой дорогой отправился на суд Аллаха.

– Дело возбудили следователи следственного комитета? – проявил профессиональный интерес сочинитель.

– Да.

– Не завидую я тому, кто его будет вести, – прозвучала ирония вперемежку с сожалением из уст сочинителя.

– Почему? – не скрыл удивления Кутыкин.

– Одни характеристики на обвиняемого и потерпевшего собрать с их милой родины – труд Сизифов. А собрать документы на личности – это что-то из области фантастики, – пояснил свою мысль сочинитель. – Эх, не сладко придется следаку, не сладко…

– Понимаю, – улыбнулся Кутыкин. – Но чем сможем, тем поможем. Нам же вести оперативное сопровождение дела до суда… вот и будем помогать. К тому же и суд, думаю, будет снисхождение к Юсупу иметь…

– Это еще почему?

– Так пытался защитить русского прораба… – сделал оперативник акцент на слове «русского».

– Возможно, – согласился сочинитель. – Но тогда просматривается вариант и превышение необходимой обороны, а это уже далеко не умышленное убийство…

– Не исключено.

– Спасибо! – встал со стула сочинитель. – За один час столько информации огреб, что и за месяц не разжевать. Но ничего, попробую… Может, что и выйдет… Спасибо и до свидания.

– Чем богаты, тем и рады… – протянул на прощание руку заместитель начальника отделения уголовного розыска, вновь привстав с роскошного кожаного кресла.

Из кабинета Кутыкина сочинитель повернул в Совет ветеранов. Но дверь этого помещения была закрыта на замок – председатель то ли уже ушел домой, то ли совсем не приходил, приболев. Ведь не мальчик – восемьдесят шесть стукнуло. Дай бог каждому столько прожить и быть таким же деятельным! И ветеран зашагал к себе домой, спеша хоть бегло зафиксировать в электронной памяти компьютера услышанное в отделе полиции.

«Жаль, конечно, – размышлял он, – что с Письменовым не встретился и никаких новых сведений о Шемячиче не получил. Да и как их получить, когда даже поездка в Рыльск, в тамошний краеведческий музей, ничего нового не дала… Там лишь о «домах Шемяки» и подземных переходах говорят, да о церквях, будто бы им когда-то построенных, но позже, из-за дряхлости снесенных. Еще о церкви-красавице, возведенной в Боровском и сохранившейся до времен Великой Отечественной войны. Однако фашисты и ее сожгли…

Но сколько новых впечатлений, сколько информации… – переключился сочинитель на более свежие впечатления. – На отдельную книгу хватит, а то и на две… А пригодится ли она? – задал он себе каверзный вопрос. – Возможно… – затруднился ответить утвердительно. – Информация – это как и все в природе: ниоткуда не берется и никуда не исчезает, только переходит из одного качества в другое… И вообще это такой груз, который, как любые знания, карман не тянет…

Не плохо было бы расспросить Дремова или Кутыкина о дальнейшей судьбе Зацепина, – испуганными птицами мелькнули мысли в новое русло. – Только, судя по их занятости новыми делами и проблемами, они о нем и думать забыли. Дело в суд – из сердца вон, – усмехнулся он, переиначив известную пословицу. – Так что тоже не будем ворошить ушедшее».

Весна была в разгаре, но деревья еще не покрылись листвой и выглядели как-то сиротливо на фоне серого, бессолнечного, низкого и тяжело-свинцового небесного свода. Впрочем, серым было не только небо, но и крыши двухэтажных домов, и их фасады, и тротуары, и полотно дороги, и даже люди, спешащие куда-то по своим делам. И хотя все они были разные: высокие и низкие, толстые и худощавые, русые и смоляные и одеты в пестрые одежды: красные, желтые, бордовые, синие, зеленые куртки и пальто – однако выглядели серыми и скучными. Лица и взгляды суетливо спешащих особей были какими-то померкшими, поблекшими, пустыми, неживыми.

«Это все из-за социального неравенства и несправедливости, – сделал вывод для себя о людях сочинитель. – Социальное и имущественное расслоение такое, что добра ждать нечего… Когда-то так плеснет, что не дай бог!

Вот количество церквей растет: старые реставрируются, новые возводятся, сверкая золотом и серебром куполов, крестов и алтарей, а люди какие-то бездушные. Хотя ныне и в церкви многие ходят, и молитвы знают, и на службах присутствуют. Но бездушные. Словно кто-то у них души вынул и забросил куда-то далеко-далеко… за ненадобностью. И они уже не люди, а зомби. Бессмысленные, бездумные, бессловесные, действующие механически и автоматически, по какой-то непонятной программе. А если у кого-то в глазах и загорается огонь, то он черный, алчный, совсем не божественный… Такой огонь не может быть божественным, он из другого источника, как некогда сказал один курский писатель. К сожалению, не только черный огонь в глазах банкиров да бизнесменов, чиновников и депутатов, хапнувших в свое время достояние народа и плюющих на такие понятия, как совесть, честь, благородство, но и у многих деятелей церкви. В проповедях говорят о нестяжательстве, а сами раскатывают на иномарках, стоимостью в несколько миллионов рублей. Вещают о воздержании, а у самих физии красные – хоть прикуривай. И от жира лоснятся, едва не трескаются… Сребролюбие выхолащивает души.

Потому нет веры ни правителям, не раз предавшим свой народ (вспомним Горбачева, Ельцина и их присных) и живущим только для себя, ни священникам, погрязшим в словоблудии и роскоши, забывшим о простом человеке и божеском страхе, погрязшим в грехах.

И что делать человеку, видя все это?.. Пить? Наркоманить? Идти в бандиты и проститутки? Или становиться пофигистами, что происходит с большинством?..»

Сочинитель размышлял, а город жил своей безрадостной жизнью. Иногда слышались голоса вездесущих воробьев, хлопотавших о новых гнездах и будущем потомстве. Но их чириканье не шло ни в какое сравнение с городским гулом от проносящихся по улицам города машин, грохота трамваев, уханья строительной техники – копров, вколачивающих железобетонные сваи в растерзанную грудь земли. В этом давящем гуле гасли и карканья пролетавших ворон, и суетливая перебранка грачей из-за прошлогодних гнезд на деревьях.

Воздух, перенасыщенный бензиново-солярными парами, никак не напоминал весенний озон. И на этом сером фоне первая зелень газонов смотрелась чем-то чужеродным и неестественным.

«Но все равно зелень… жизнь… – грустно улыбнулся сочинитель. – И кто я такой, чтобы судить кого-то, давать оценки событиям и деяниям? Разве я не такой серый, как все вокруг; разве в моих глазах свет добра и радости?.. Нет. Там такая же тусклость и бездуховность, как и у большинства русского народа, заведенного нашими «кормчими» в мир стяжательства и словесного блуда; в мир эксплуатации человека человеком; в мир ложных идеалов и кумиров; в мир, где черное пытаются выставить белым, а белое – очернить и опорочить.

Только больно, очень больно видеть это и быть к этому поневоле причастным. Ибо, живя в этом времени и будучи песчинкой в прогнившем мире, ни на что не влияешь и изменить ничего не можешь. Больно видеть, как из некогда гордого русского человека, человека-победителя, вновь пытаются, как во времена монголо-татарского ига и литовско-польского владычества, а позднее, во времена крепостничества, сделать раба и холуя. Но еще больнее – видеть, как многим нравится холуйствовать, как многие, не утруждая себя мыслями, с радостью идут в лакеи к богатым и успешным, к ворам и жуликам, к власть предержащим. И мало того, гордятся своим положением, гордятся подачками и объедками с барского стола. Больно видеть, как с подачи недругов наших, обезьянничая, хулят свою историю и культуру, преклоняясь пред чужой».

Глава вторая

Рыльск. На рубеже веков.

1

Новый век по христианскому летоисчислению для рыльского князя Василия Ивановича Шемячича ознаменовался нелегким выбором: остаться под Литвой или перейти под руку Москвы.

«Литва с новым великим князем Александром слабеет на глазах…» – сидя в легком платье в жарко натопленной одрине, размышлял Василий Иванович о житье-бытье.

Вот уже несколько лет, как князь Василий перебрался из замка на горе Ивана Рыльского в новый, сложенный из красного, хорошо обожженного кирпича дом на посаде. Здесь и комнаты-клети были куда просторнее да светлее замковых, и землицы во дворе было – хоть верхом скачи, не обскачешь. Потому и сад яблоневый да вишнево-сливовый заложен преогромный. Весной и летом тут – одно удовольствие: деревья цветут, травы под ногами шелестят зелеными шелками да разными цветами, птицы поют, пчелки жужжат, бабочки порхают. Не двор, а рай… Колодцы выкопаны глубокие. В них вода такая студеная, что зубы сводит!

Впрочем, новых домов-теремов княжеских построено несколько. Все они имеют дворы, обнесенные крепким тыном. Но живет князь в самом большом и красивом, расположенном недалеко от торжища. Торжище в Рыльске всегда шумное да многолюдное. Но людского гама в княжеском доме не слышно. Он хоть и близко, да не рядом.

А случись, не дай бог, какая беда, можно и на гору в замок подняться. Подземные ходы не только между княжескими домами на посаде прорыты, но и до самой подошвы горы. Мало того, они и до стен Волынского монастыря прокопаны. Расстояние немалое, но рыльские мастера потрудились на совесть. И попотеть, конечно, им пришлось… Отдушины от подземных ходов на поверхность выведены. Но чтобы в глаза не бросались, под разные постройки прилажены – где под часовенку, где под сруб колодезный с двухскатной крышей, где под хозяйский амбар близких к князю людей.

Одрина, в которой сидел князь, большая, просторная. Внутри из бревен сложена, чтобы теплее да суше было. Два окошка со ставнями – от ночных татей и на случай непогоды. В восточном, святом, углу киот с иконами и лампадка перед ним. Вдоль стен лавки, сундуки под суконными цветными попонами. На одной из лавок, что пошире, – княжеское одро – постель. На постели – горкой перины с лебяжьим пухом, подушки. Поверх перин – попоны-одеяла. На дубовом полу ковры. На стенах – медвежьи шкуры с клыкастыми мордами, оружие всякое: копья, мечи, луки, стрелы в колчанах, сабли и кинжалы в серебряных ножнах, секиры, боевые топорики. Что-то от дедов и прадедов досталось, что-то уже самим князем приобретено. В святом углу, недалеко от постели – дубовый стол. Вокруг него крепкие лавки с резными ножками. Особняком стоит кресло с высокой спинкой, на котором восседает князь. На столе жбан с квасом, птица жареная, закуски разные.

«Многие русские князья бегут, – сверлят невидимым коловоротом княжескую голову тревожные мысли. – И не просто бегут с собственными вотчинами и уделами, но и соседние прихватывают… Взять хотя бы князей Воротынских. Семен Юрьевич с племянником Иваном Михайловичем и сами с уделами к великому князю московскому Иоанну Васильевичу перешли, и еще два города по дороге прихватили – Серпейск и Мещовск, принадлежащие кому-то из их родственников по младшей ветви Ольговичей. «Разбой средь бела дня», – возопил Александр Казимирович и ну искать тех, кто бы мятежных князей возвратил.

Вызвались воевода смоленский Юрий Глебович да князь черниговский Семен Иванович, родной дядя матушки Аграфены… И что же? – переспросил мысленно сам себя Шемячич, нахмурив более прежнего чело. – А то, что московский государь, призвав племянника своего Федора Васильевича Рязанского, князя Василия Ивановича Патрикиева да воеводу Даниила Щеню, так турнул этих «ратоборцев», что они только в Смоленске и опомнились, – скривил рыльский князь в иронической улыбке уголки губ. – Мало того, что московские воеводы города Серпейск и Мещовск присоединили к Московскому государству, заставив жителей присягнуть Иоанну Васильевичу, они еще и Вязьму, и Козельск из-под Литвы вывели. И сколько Александр Казимирович ни пытался их вернуть себе, посылая своих послов в Москву – все бесполезно. У великого московского князя, как у прожженной бабы-пирожницы на торгу, сто отговорок».

Когда князь черниговский Семен Иванович вызвался «проучить» изменников, он звал с собой и родича – Василия Ивановича. Рыльский князь было рыпнулся, но воевода Клевец посоветовал с этим делом не спешить. «Чужую бороду драть – свою подставлять! – предостерег со знанием дела. – К тому же верх часто одерживает не тот, кто в поле ратоборствует, а тот, кто со стороны на это смотрит. Да и забывать о крымских татарах не след – в любой час могут нагрянуть. Кто удел тогда защитит?..» Василий Иванович прислушался к словам старого воеводы и, сославшись на защиту края от крымчаков, от похода против московского князя воздержался. И не прогадал, как показало время. И перед литовским государем вины не имел, и перед московским обид не увеличил, и дружину в ненужных походах не подрастерял. Впрочем, вспоминать о данном обстоятельстве он не любил. Не своим умом до того дошел – чужим попользовался.

«Да разве только князья Вяземские, Семен Юрьевич да Иван Михайлович, перешли на сторону Москвы?.. – как наждаком, по свежей ране скребнули новые мысли в разболевшейся голове Василия Ивановича Шемячича. – И князья Белевские, Василий да Андрей Васильевичи, и князь Михаил Романович Мезецкий, и князь Андрей Юрьевич Вяземский, и князь Семен Федорович Воротынский. Все – далекие потомки Ольговичей Черниговских… Все от сынов Михаила Святого… Кроме Вяземского. Этот наш, Мономашич, из смоленских князей».

От невеселых дум пухнет и болит голова рыльского князя, которому скоро сорок годков исполнится и у которого сын Иван, родная кровинушка, подрастает. Княжичу Ивану пятнадцать. Он безус, но на коня, не опираясь о стремя, вскакивает и на дворовых девок давно мужским горячим похотливым глазом поглядывает. Сын тоже и радует, и тревожит рыльского князя. Радует, что вырос, что скоро первым помощником будет – вместо наместника отправится в Новгород Северский. Тревожит тягой к церковной и монастырской жизни, любовью к книгам о житиях русских святых. «В деда что ли уродился?» – часто задается вопросом Василий Иванович. Но с ответом не спешит. – Время покажет… Да и дед-то только к концу жизни в монастырь ушел, а по молодости так куролесил, что боже упаси!»

Размышления о князьях Ольговичах, перешедших на сторону Иоанна Васильевича, подняли из-под спуда еще одного из них – князя Петра Ольшанского. Того самого Ольшанского, которого, если верить слухам, соблазнила Аграфена Андреевна, став то ли женой при собственном живом муже, то ли содержанкой. После первой попытки перейти в подданство московского государя Ольшанский был прощен королем Казимиром. Но Казимир в 1492 году отошел к праотцам в ирей. Его старший сын Владислав находился на венгерском и чешском королевском престолах. Поэтому претендовать на польский и литовский не стал. Зато младшие – Ян Альбрехт и Александр – разделили между собой польский и литовский столы. Ян стал величаться королем польским, а Александр, по традиции, – великим князем литовским. И когда Петр Ольшанский и Михаил Олелькович, следуя примеру князей Вяземских, Белевских, Мезецких и Воротынских, вновь попытались перейти на сторону Москвы, то были схвачены и казнены по приказу Александра.

Смертная казнь грозила и Аграфене Андреевне, матушке рыльского князя, которую слуги Александра заподозрили в подстрекательстве супруга на измену. Но Александр Казимирович, помня о романтических встречах с ней, оказал ей «милость» – упрятав навечно в женском монастыре Вильны. Там она, как сказывали верные люди, вскоре умерла от тоски и горя. Умерла еще до смерти своего бывшего супруга Ивана Дмитриевича – инока Волынского монастыря Феодора, тихо скончавшегося в феврале 1494 года и похороненного также тихо на монастырском подворье у Троицкой церкви.

«Вот и развязались сами собой все семейные узлы, все докуки, некогда так угнетавшие меня, – горько вздыхает Василий Шемячич. И тут же поправляет себя: – Ахти мне, нет, не все… За всеми делами, за строительством домов и церквей как-то забылся выводок Настасьи Карповны. Забава, пожалуй, уже замужем… А вот Дмитрий… Ему, надо думать, лет двадцать-двадцать пять… Поди, тоже женат – он куда старше сына моего Ивана… По всем статям пора бы ему уже и проявиться, в дружину ко мне попроситься… Но не идет. По-видимому, Настасья Карповна слово, данное мне, не докучать, соблюдает… А может, и гордыней уязвлен… Непременно надо кого-нибудь к ним в сельцо родительское отправить, разузнать, что да как…»

Дмитрий хоть и был рожден Настасьей от отца, но Василий не только брата в нем не видел, но и родственником не считал. Таких байстрюков, надо думать, немало бегает по весям и градам земли Северской… И что же – их всех братьями считать?.. Да и от самого Василия немало девок брюхатило – и опять что ли сыновья?.. Нет! Дети рождаются только в браке, при святом венчании. Остальное – глупость и несуразица.

«Однако этого байстрюка лучше на глазах держать, – решил окончательно рыльский князь судьбу Дмитрия. – Пошлю-ка я в сельцо пана Кислинского не разузнать о нем, а привезти его сюда. Вместе с семьей, если женат… Так-то ладнее будет».

Поразмыслив о делах близких, семейных, Василий Иванович снова возвратился к делам большим, государственным. Тревожили, не отпускали они рыльского князя. То пчелками, то ядовито жалящими осами жужжали в начавшей лысеть на затылке голове.

«А великий князь московский хитрец из хитрецов… – вновь с каким-то неприязненным удовлетворением отметил он действия Иоанна Васильевича. – Верейское и Тверское княжества к рукам своим прибрал. Сначала вроде за сыном Иоанном Иоанновичем закрепил, а как тот умер, за собой оставил. Хитер!»

Хоть Москва и далеко от Рыльска, но и сюда вести разные оттуда докатываются. Когда в 1490 году умер старший сын московского князя Иоанн Иоаннович, рожденный от брака с Марией Борисовной, княжной тверской, то был слух, что его отравила великая княгиня Софья Фоминична. Возможно, не сама, а через своих слуг, но суть-то одна. В природе византийских цариц было травить неугодных им императоров и царей ядами. Большие мастерицы на то были, особенно, если к престолу рвались. К тому же слух подтвердился последующей вскоре опалой великой княгини и возведением в чин великого князя московского внука, отрока Дмитрия Иоанновича. Тому только пятнадцать лет исполнилось. Сказывали, что бояре, сторонники Софьи, было взроптали такому выбору великого князя, но он им заявил: «Разве я не волен в своих детях и внуках? Кому хочу, тому и дам княжение, и вы мне в этом не указ!». Бояре, услышав такое, сразу прикусили языки. Но все это рыльского князя до поры до времени особо не волновало, хотя на заметку и бралось.

«Вроде бы и с Литвой открыто не воевал до последнего времени, и даже дочь Елену за Александра отдал1, но земли из-под Литвы ежегодно к Московскому государству присовокуплял, – вздохнул тяжело Василий Иванович и потянулся за жбаном – промочить горло ядреным ржаным кваском. – Не зря же велит своим послам величать себя государем всея Руси. А чуть Александр Казимирович зарыпается, тут же молдавского господаря натравливает или крымского хана Менгли-Гирея науськивает. Хорошо, что хоть до Путивля и Рыльска не велит тому ходить… – отпил еще глоток холодного кваса. – А так быть бы беде неминучей. Крымчаки – это половодье, которое ничем не остановить… Ни крестом, ни мечом.

Впрочем, с супругой, Софьей, слышно, не особо ладно живет, – метнулись мысли конским табуном в иную сторону. – То в узилище держал, то вновь ко двору допустил… То же самое с сыном Василием и внуком Дмитрием… То одного на великое княжение ставит, то другого; то одного опале предаст, то другого. А если кто из ближних бояр, князей или даже братьев роптать начинает, то сразу: «Разве я не волен в своих детях и внуках? Кому хочу, тому и дам княжение, и вы мне в этом не указ!».

А у меня лучше ли с супругой? – тут же получил крепкий укор от собственной совести. – Охладел так, что и спим, и трапезничаем порознь. Правда, я еще с боярышнями некоторыми, – хмыкнул самодовольно, – а она – с подушками да попонками. – Князь вздохнул и вновь возвратился к тому вопросу, с которого начал: – Как быть? Какой стороны ныне держаться, чтобы в проигрыше не оказаться? И посоветоваться не с кем. Сын молод, родителя нет Ушел из жизни старый духовник Никодим. Покинул этот свет и игумен Ефимий… С Никодимом и Ефимием можно было бы поделиться, а с теми, кто сменил их – ни в коем случае… Веры им нет».

Мысль о вере натолкнула рыльского князя на размышления о краткости человеческой жизни. Она, словно весенний ручеек, пожурчит-пожурчит и иссякнет. А еще о засилье в Литве католического священства над православным. «Получается, – сделал вывод Василий Иванович из нелегких размышлений, – что с Богом в безбожье живем. А этого допускать нельзя. Значит, надо Москвы держаться, где все-таки вера наша, православная. Только как?.. Как примириться с великим московским князем? Да так, чтобы потом горевать не пришлось… Ибо близок локоток, да не дотянется роток…»

2

Осторожный, но настойчивый стук в крепкую дубовую дверь одрины прервал размышления.

– Кого там еще нечистая сила несет? – вместо разрешения войти, сказал в сердцах князь. – Я, кажется, ясно рек: не беспокоить.

– Батюшка-князь, – протиснулся в приотворенную дверь с поклоном огнищанин Прокоп, кряжистый муж пятидесяти лет с черными, как смоль, глазами и пегой бородой, – простите великодушно, но до вашей милости князь черниговский прибыл, Семен Иванович. Иначе бы не побеспокоил…

– Собственной персоной или посланными им боярами? – принялся буравить двумя буравчиками глаз огнищанина Василий Иванович.

– Собственнолично, – пояснил Прокоп. – Хотя и при сопровождающих детях боярских и прочих служивых…

Появление в Рыльске черниговского князя среди зимы, когда и морозы – будь здоров! и метели – не редкость – было делом необычным. И точно – не в привычках престарелого князя Семена Ивановича.

«Просто так по зимнику князь не поедет, – соображал Василий Иванович. – Значит, такая нужда приперла, что и зимник – не помеха… И что бы это могло быть?..» – быстро прикидывал и так, и этак. Даже прищурился, чтобы думалось лучше. Вслух же молвил:

– Князя зови в светелку, а сопровождающих его людей в горенке размести. Да распорядись накормить. Поди, проголодались… И нам вина с закусками подай.

– Слушаюсь, – склонился в поклоне огнищанин и, попятившись, закрыл за собой дверь.

Встав из-за стола, Василий Иванович неспешно огладил ладонью бороду, потом пятерней пробежался раз-другой по волосам. Посчитав, что теперь все в порядке, что не соромно и перед черниговским князем появиться, направился в светелку.

В последнее время рыльский князь погрузнел. Потому ступал тяжко, весомо. Но ни одна половица под его весом не скрипнула, не пожаловалась. «Пол добротно сработан, – в который раз с внутренним довольством отметил он, – на совесть».

Переход из одрины в светелку времени много не занял. Потому Василий Иванович появился там первым. И уже в качестве добросердечного и радушного хозяина с распростертыми руками встретил появление черниговского князя. Тот, уже без теплой шубы, в нарядном камзоле, войдя, первым делом быстро перекрестился на образа в святом углу. Мелко зашевелил губами, читая благодарственную молитву.

Обнялись, троекратно, по русскому обычаю, расцеловались, поинтересовались здоровьем друг друга, близких. Поахали, поохали. Словом, все сделали так, как и положено хорошим знакомым либо родственникам при встрече.

– Как добрался? – поинтересовался Василий Иванович, искрясь заботливостью и радушием. – Не замерз ли? Ныне морозы стоят – носа не высунуть. Да и поземка порой так метет, что ни зги не видно…

– Слава Богу, добрались хорошо, – дышал сипловато раскрасневшийся на свежем воздухе Семен Иванович. – Ведь не верхом скакал, а в кибитке. Возраст уже не тот, чтобы верхом… Это вот ты – молодой! Тебе и верхом проскакать десяток верст – ничего не стоит… А мне ноне и одной не одолеть. Потому в кибитке, под медвежьими шкурами.

– Ну, не совсем и молодой, – улыбнулся с едва заметным снисхождением рыльский князь. – Однако на охоту выезжаю частенько. Особенно, когда и морозец не крут, и солнышко пригревает…

– А я уже все больше в опочивальне сижу да у печки греюсь, – разоткровенничался гость, не забывая быстрым внимательным взглядом охватить все углы хозяйской светлицы. – А если и охочусь, то опять возле печи за тараканами, – пошутил, игриво подмигивая белесыми ресницами.

– А что это мы все стоим да стоим?! – спохватился Василий Иванович. – Не присесть ли нам за стол да отведать хлеба-соли? Сейчас слуги принесут.

– Как хозяин пожелает, – расплылся в улыбке черниговский князь.

– Тогда к столу! – увлек рыльский князь черниговского. – Ибо в ногах правды нет, и горло промочить следует…

Как только они уселись друг против дружки за широким столом, наскочили слуги. Кто с пирогами да калачами, кто со свиным окороком на серебряном подносе, кто с парящейся птицей, вынутой только что из печи, на деревянных блюдцах, кто со сбитнем в жбанах, кто с вином в заморских узкогорлых сулейках. Миг – и стол накрыт! Другой – и разлито вино по серебряным чарам!

– Ступайте! – отпустил слуг Василий Иванович, чтобы не мешали разговору.

– Приступим что ли, благословясь, – прочтя кратко молитву и осеняя крестным знаменем еду и питие, рек хозяин. – И перво-наперво промочим горло. Разговор, чувствую, предстоит непростой…

– Точно, непростой, – подтвердил гость, берясь за чару. – Среди зимы за сотни верст из-за простых разговоров путь не торят.

Выпили, не жадуя. Больше ради приличия. Закусили неспешно. Оба готовились к беседе.

Эх, хороша амброзия! – вытер перстами усы и огладил бороду князь Семен, как бы давая сигнал собеседнику о готовности к разговору.

– Так какая докука привела уважаемого князя в наши места? – первым приступил к сути дела Василий Иванович.

– А такая, что ныне стало тяжко жить под Литвой, – глядя в упор на хозяина, не стал тянуть с ответом черниговский гость. – Католические попы, ксендзы, уже не только до черного люда добираются, но и бояр, и князей своей верой неверной примучивают. Насильно перекрещивают. Но даже не это беда, а то, что великий князь литовский Александр Казимирович, их в этом полностью поддерживает.