Текст книги "Шемячичъ (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

– Да ты, князь, особо не расстраивайся, – подмигнул нахальный дьяк. – Один из твоих супротивников вообще удела лишен, в другой, князь черниговский, остался без Стародуба, без Гомеля и без Любеча. Да и Чернигова не нынче-завтра лишится… Так что ступай с Богом да впредь будь разумен… Помни государеву милость.

– И тебе, добрый человече, спасибо, – дурашливо, на манер польской шляхты, научившейся у французских дворян, поклонился Шемячич, махнув у ног сорванной с головы собольей шапкой. – Век не забуду…

Дьяк хихикнул и удалился.

В расстроенных чувствах возвращался рыльский князь в родной удел. Душила обида на московского государя, а еще больше – злость на Василия Семеновича. «Я не я буду, – решил он, – а злыдня со свету сживу. Если не войной пойду, то чародеев-чернокнижников найду, но обязательно в могилу сведу. Нет нам вдвоем больше места на Северской земле… Кто-то должен уйти. И этим кто-то будет черниговский князь».

Кто знает, исполнил ли свою угрозу о чернокнижниках Василий Иванович Шемячич, но «злыдень», князь черниговский, вскоре после возвращения в удел занедужил. И, промаявшись около полугода, отошел в мир иной. Не успели его похоронить в одном из храмов Спасо-Преображенского монастыря, как черниговский удел отошел к великому князю. «То-то же, – позлорадничал рыльский властитель, – не рой яму ближнему, сам в нее угодишь».

Жалости к рано умершему соседу у него не было никакой. Как говорится, околел Иероним да и черт с ним… А вот боль по утраченному Путивлю и прочим градам и весям, отошедшим к государю, разъедала душу, как ржавчина разъедает клинок даже самой острой сабли, оставленной без присмотра со стороны ее владельца. Она усилилась стократ, когда стало известно, что его воевода Дмитрий Настасьич остался наместником в Путивле, служа уже князю Дмитрию Иоанновичу. «Неблагодарный раб, – серчал Шемячич, – я тебя вывел из грязи в князи, а ты отплатил черной изменой. Но берегись!..»

Донесли ли доброхоты княжеский гнев до бывшего воеводы или нет, неизвестно. Только Дмитрий Настасьич ни в Рыльск, ни в Новгород Северский ни ногой…

Эти напасти, вдруг свалившиеся на плечи уже немолодого рыльского князя, заставляли его все чаще и чаще высказывать в кругу семьи недовольство действиями московского владыки. И с тоской в глазах вспоминать вольное житье при Казимире и даже Александре – великих князьях литовских.

– Поберегся бы, князь-батюшка, – предостерегала княгиня Ксения. – Попридержал бы язык свой: до добра не доведет…

– Так я среди своих, – отмахивался Василий Иванович от супруги, как от назойливой мухи. – И вообще – это не бабье дело… – гневался он. – У баб волос долог, да ум короток.

Княгиня обижалась, надувала губки и, квашня-квашней, уходила на свою половину. Там ее уже ждали дочери, мамки и няньки, боярыни и боярышни, сенные девки со смешками, щипками, болтовней. Там она царствовала, и сама могла унижать кого угодно.

6

В 1521 году по Рождеству Христову, 13 февраля, на Федоровой седмице, в Угличе умер Дмитрий Иоаннович, брат великого князя. Тело покойного было привезено в Москву и погребено 23 числа в церкви архангела Михаила возле Дмитрия Ивановича Донского. Узнав об этом, Василий Шемячич воспрял надеждой: «Московский государь, помня былые мои заслуги, вернет Путивль под мою руку. И уж я тогда со всеми изменниками поквитаюсь, а с Настасьичем – в первую очередь», – мыслил он, потирая руки.

Но Василий Иоаннович Путивля не вернул. Даже намека на это не сделал. Наоборот, отобрал Курск и Льгов, как никогда не входившие в Рыльский либо Северский удел. А еще, не спрашивая совета, прислал во все окраинные земли Московского государства своих воевод и полки московских служивых людей: «Оберегать порубежье от степняков и литовцев». Впрочем, с крымским ханом Махмет-Гиреем, сыном Менгли-Гирея, вскоре был заключен мир. И крымчаки русские окраины не беспокоили. Им было выгоднее вместе с московским государем воевать с Литвой и Польшей.

Без рыльского князя московские полки, поддержанные ордами татар, дошли до Вильны, взяв Логгеск, Минск, Красное село, Молодечну, Марково. Лебедево, Крев, Ошмяну, Медники, Меделю, Коренск, Березовичи, Вязы, Борисово и много иных градов и сел. Русские войска из Москвы водили воеводы: князь Василий Васильевич Шуйский, князь Иван Михайлович Воротынский, князь Федор Васильевич Оболенский-Лопата, князь Василий Андреевич Микулинский, бояре и окольничие Андрей Васильевич Сабуров, Андрей Никитич Бутурлин, Юрий Иванович Замятин. Из Новгорода и Пскова – князь Михаил Васильевич Горбатых, князь Даниил Бахтияров, князь Иван Васильевич Оболенский-Каша, боярин Иван Васильевич Колычев, боярин Дмитрий Григорьевич Бутурлин и другие. Из Стародуба Северского – наместник и князь Семен Федорович Курбский, князь Иван Федорович Оболенский, боярин Петр Федорович Охлебнин и другие.

А о рыльском князе в Москве словно забыли: на рать не звали, хранить порубежье не наказывали.

Предоставленный самому себе Василий Иванович, хоть и имел возраст немалый – шесть десятков разменял, – от безделья чах. Ему бы саблю в руку да в бой полки повести, а он то целыми днями по дворцам своим слонялся, то с горы Ивана Рыльского, стоя часами на крепостной стене замка, бесцельно всматривался в засеймские луга и долы. А что высматривал, и сам не ведал…

Даже походы по церквам и храмам монастыря не могли утолить душевной раны. Домашние и дворовые служивые, также изнывавшие от безделья, сочувствовали князю. Да чем поможешь?.. Пытались увлечь охотой – не захотел, думали подгадать ловом – отмахнулся.

Обида на государя и приятные воспоминания о прежнем житье-бытье под литовским князем как-то сблизили его с паном Кислинским. Хоть и не ровня, но поговорить мастак. И однажды этот мастак как бы проговорился, что в Киеве ныне наместничает его дальний родственник.

– Он мог бы за тебя, княже, словечко перед королем замолвить, коли что… – не поднимая на Василия Ивановича глаз, полушепотом обмолвился Януш.

Князь сначала вздернулся, как боевой конь перед сечей: «Ты, мол, что, вражья твоя душа, предлагаешь?..». Но тут же обмяк. А через седмицу пан Кислинский уже писал под диктовку князя тайную грамотку киевскому воеводе и наместнику – зондировал почву, «если что…»

Случилось сие в феврале 1523 года, а в марте из Москвы прибыли государевы люди.

Великий князь и государь всея Руси желает видеть тебя пред своими очами.

– Что такое? – насупился Василий Иванович.

– Поступила челобитная на твою, князь, неправду, – коротко пояснил старый знакомец по Москве дьяк Елизар Суков. – Требуется обелиться.

– Охранная грамота имеется?

– А как же, – расплылся улыбкой дьяк, как блин по сковороде во время Масленицы: и тонко и широко.

– Кем писана?

– Великим государем и митрополитом Даниилом. Прежний-то митрополит, Варлаам, почил и похоронен, – перекрестился дьяк.

– Кто же подал челобитную? – потребовал отчета князь, но дьяк только усмехнулся:

– Чего не знаю, того не знаю. Мне приказано тебя доставить…

– Мертвым или живым? – выдавил горькую улыбку Василий Иванович.

– Зачем мертвым, – как-то по-татарски отозвался Елизар Суков, – живым.

– Что же, – не стал упираться рыльский князь, понимая всю бесполезность этой затеи, – соберу малую дружину – и в путь.

– Можно и с дружиной, – не моргнул и глазом дьяк, – можно и без дружины. Мы сопроводим.

Провожая князя в Москву, княгиня зарыдала. Женское сердце – вещун, и оно предвещало беду.

– Не плачь, дура, – бодрился князь. – Еще не покойник. Два раза случалось – обеливался, оправдаюсь и в третий. Бог троицу любит… Ты лучше за хозяйством присмотри, пока меня не будет, – намекнул он супруге, чтобы спрятала драгоценности и злато с серебром. – Да о дочерях подумай – невесты ведь…

Но зареванная княгиня вряд ли поняла намек.

Вместе с князем в Москву забрали пана Кислинского и Дмитрия Настасьича из Путивля.

– Этих-то зачем? – хмурился князь.

– Не ведаю, – скороговоркой отбоярился дьяк. – Приказано…

Он-то знал, что Кислинский и Настасьич являлись главными доводчиками на своего господина, но ему было велено князю об этом, под угрозой смерти, не сказывать. Вот он и помалкивал.

17 апреля рыльский и северский князь Шемячич, сопровождаемый московским служивыми людьми и дьяком Елизаром, был в первопрестольной.

– А Москва все растет да ширится, – отметил он подавленно появление новых застроек и улиц в столице.

– Все по воле государя нашего… – подчеркнул дьяк с благоговением.

– И куда же направимся? – задал вопрос князь.

– В Кремль, конечно, к государю, – не задумываясь, отозвался государев поверенный.

Прибыли в Кремль, но государь не пожелал встречаться с рыльским князем: «Недосуг мне с изменником общаться. Пусть его судит боярская дума». Это насторожило и обескуражило Василия Ивановича, еще надеявшегося, возможно, на закорках души, на самом ее краешке, на благополучный исход.

А 18 апреля перед боярской думой Василий Иванович был обличен в измене, в том числе и главными доводчиками – Янушем Кислинским и Дмитрием Настасьичем. В качестве основных доказательств фигурировала копия грамоты, сочиненной Кислинским к киевскому воеводе и ответ того из Киева.

Рыльскому князю хотелось крикнуть: «Так это же сам Кислинский и сочинил!.. – Но рассудок, не затуманенный обидой и гневом, подсказал: – Молчи! А то сам себя и уличишь… Хуже будет». И князь прикусил язычок.

Молча выслушивал обличительные речи того же Кислинского. Хоть и с запозданием, но понял, что тот давно уже снюхался с московскими служивыми людьми да дьяками и следил за ним. Мало того, подлый Януш по их указке и подбил князя на погибельное письмо… И только в сконцентрированном во взгляде презрении явственно читалось: «Иуда!». А когда последовал вопрос думного дьяка: «Признает ли он вину?» – ответил, сглотнув ком неподатливой слюны: «Нет!». Так же молча, к тому же с презрительным, брезгливым видом, прослушал путаные обличительные речи Настасьича и тоже ответил «Нет!» на вопрос дьяка.

– Не делай людям добра, – горько усмехнулся Шемячич, когда по приговору боярской думы его, князя и прямого потомка Дмитрия Донского, брали в железа, – не получишь и зла.

Но его слова лишь вызвали ироничные улыбки у бояр, вершивших по слову государя суд и расправу. В Москве и не такое видали: давно ли сам великий князь и государь всея Руси вместе с матушкой своей Софьей Фоминичной был в опале… А разве племянник государев Иоанн Иоаннович не умер в заточении?! Так что Москву ни слезами, ни клятвами, ни кровным родством не удивишь и не умилостивишь. Она ни слезам, ни словам давно не верит!

Шемячич попытался воззвать о милосердии к митрополиту Даниилу. Но моложавый митрополит Даниил, сменивший более милосердного предшественника Варлаама, лишь сурово взглянул в его сторону и ни слова, ни полслова в защиту.

«Так будьте вы все, до двенадцатого колена, прокляты, – зло и бессильно блеснул очами Шемячич, пошевелив сухими, потрескавшимися от горьких дум и переживаний губами. – Пусть каждый, посеявший зло, пожнет его стократно! А сам-то ты лучше? Сам разве не сеял зла? – верткой жалящей змейкой скользнула под черепом изобличительная мысль. – Такой же, как и они… Тогда и я вместе с ними…»

На следующий день Василий Шемячич был отправлен под стражей в Троицко-Сергиевский монастырь, где должен был находиться в узилище до скончания своего века. И уже там, потеряв счет дням и ночам, окруженный четырьмя гнетущими душу стенами и молчаливыми стражниками-монахами, узнал от игумена, что супруга его вместе с дочерьми, лишенная не только богатств, но и сенных девок, была привезена в Москву.

«Знать, баба-дура за слезным воем не поняла моего прощального слова выдать девиц замуж и спрятать богатства до лучших времен…» – вяло подумал Шемячич под тихое потрескивание свечи, принесенной игуменом. Однако спросил иное:

– И где же они?

– В Суздальско-Покровском девичьем монастыре. Пострижены в монахини…

– Насильственно? – задал узник очередной вопрос, хотя отчетливо понимал его бесплодность.

Добрый игумен на этот вопрос лишь пошевелил губами.

– А с сыном как? С Иваном…

– Этот сам хочет принять иноческий сан. К нам просится… Хочет быть ближе к матушке и сестрам. А тебе помогать молитвами…

– В деда пошел, – понурился головой Шемячич. – Тот, как вышел их татарского плена, тоже в монастырь ушел. Только в наш монастырь, в Волынский… Все свои грехи отмаливал да за нас, грешных, перед Господом радел. Видать, не дорадел…

– Не гневи Господа! – строго заметил игумен.

– А тут хоть гневи, хоть не гневи, конец один: узилище да смерть, – вспомнил о прежней гордости князь. – Ты, мних, лучше скажи, что с супругой сына Ивана стало да с его сыном Юрием. Поди, бедствуют?

– Не бедствуют, – успокоил игумен шепотом. – Они ныне под покровительством Глинских. Ведь Елена, дочь князя Василия Глинского, ныне супруга государя. Словом, позаботились Глинские о сестре своей Анастасии и о ее чаде.

– Вот и, слава Богу! – вздохнул облегченно узник. – Может, хоть ему в жизни повезет?..

– Дай-то Бог! – осенил себя крестным знамением игумен, заставив движением руки и широкого крыла рукава рясы язычок пламени свечи нервно заметаться от дуновения затхлого воздуха. – Я пойду, – заторопился он. Но Шемячич придержал:

– Постой, ради Бога… Вот ты сказал, что Елена Глинская стала супругой великого князя, а что стало с первой его супругой, Соломонией?.

– Она там же, где и супруга твоя, – от двери узилища, не оборачиваясь, глухо отозвался игумен.

И, сгорбившись, покинул поруб узника. Возможно, навсегда…

Оставшись в сумеречном одиночестве кельи-узилища, Василий Шемячич в тысячный раз предался грустным размышлениям. И, странное дело, он не винил уже великого князя, как прежде. Ибо давно пришел к неутешительному выводу: будь на его месте, он ради единства Руси поступил бы точно так же, если не жестче…

Не винил он и предавших его ближних своих: Дмитрия Настасьича и пана Кислинского. Даже их судьбами не интересовался, словно их никогда и не было.

А судьбы обоих доводчиков, если бы пожелал узнать, не были радужными. Дмитрий сгинул в одной из стычек с татарами, прорвавшимися до порубежий Северщины. Кислинский же, взалкав якобы спрятанных в подземных ходах Шемякинских теремов сокровищ, несмотря на преклонные годы, бросился на их поиски и был завален обвалившейся землей. Словом, воздалось обим по делам их…

Не жалел он и себя, смирив гордыню и отдавшись на Господний промысел. Ибо «без воли Всевышнего и волос с головы не падет». Да чего жалеть – коли толку от жалости этой никакого.

И чем больше размышлял о своих деяниях, тем больше убеждался, что ничего доброго им за все годы не сделано. Церкви? Монастырь? Так их все князья строят… Ничего необычного. Ну, разве что, защита Руси от татар, где он преуспел поболее многих князей Севершины, да подарок Настасье. Но и тут последнее сделано по воле его родителя, а не по его разумению. Так что даже этим гордиться нет причины. К тому же ни Дмитрия, ни Забавы – побочных детей отца – он так и не признал. А они, наверное, тоже страдали…

Темно и душно в узилище. Воздух сыр и затхл. Ни одного живого звука, лишь шуршание и возня мышей в сгнившей соломе – последнего одра князя.

Глава пятая

Курск. Апрель 2013 года

– Как служба, старлей? – поздоровавшись за руку, поинтересовался сочинитель у розыскника Алексея Письменова. – Забодала, как коза-дереза, или задрала, как волчица?..

Ветеран и сыщик встретились возле отдела полиции на улице Черняховского. День был по-весеннему ясный и теплый. От снежных сугробов, возвышавшихся на обочинах с Сороков до Благовещенья, не осталось и следа. Радуясь оживающей природе, из кирпичных и железобетонных клеток-квартир на улицу выпорхнули жители поселка резинщиков. Даже старики, подпирая себя палочками и костыликами, двинулись в сторону рынка: на товары поглазеть. Купить-то с их хиленькой пенсией, да к тому же после обдираловки управляющими компаниями ЖКХ, вряд ли что можно. А за погляд современные бизнесмены денег пока не брали – вот и тянулись старики на рынок, лишь бы подальше от поднадоевших за зиму и затяжную весну квартир. И куда им еще идти, не в театр же… Впрочем, можно было и в церковь строящуюся заглянуть. Она рядом с рынком. Только и там тоже любят денежки…

Поселок резинщиков, хоть и окраина города, хоть и не соответствует уже своему названию – от былой славы завода резиново-технических изделий лишь воспоминания остались, – но живет. По улице Черняховского не только пешеходы по тротуарам топают, но и машины снуют одна за другой. Хорошо, что в одном направлении, в сторону проспекта Кулакова, а то и не перейти дорогу. Народ хоть и жалуется на бедность и несправедливость, на власть и неустроенность, но автомобилей стало – не протиснуться.

– Не старлей, а капитан, – поправил мягко розыскник, дернув многозначительно бровью. – Хватит в старлеях бегать, пора и в капитанах походить… Хотя от количества звездочек на погонах суть-то не меняется…

– Поздравляю, – вновь протянул ладонь сочинитель.

– А жизнь?.. И забодала, и задрала, – махнул рукой опер. – А ваша как? Слышал, заходили, искали, но я далече был…

– И заходил, и искал…

– По какой надобности? – распахнул широко-широко свои черные глаза опер.

– Да поговорить собирался…

– О чем же? – теперь прищурился он, спрятав в прищуре черное пламя заинтересованного взора.

– О рыльском князе Шемячиче.

– А что о нем говорить: был да сплыл… – хмыкнул удивленно. – Кажется, умер в тюремном заключении или, как тогда говорили, в узилище какого-то монастыря в августе 1529 года…

– 10 августа, – уточнил сочинитель.

– Да, 10 августа, – вспомнив, подтвердил Письменов. – И, как помнится, у него остался сын Иван, также закончивший свои дни в монастыре. А вот когда умер, уже не помню. Ныне, сами понимаете, другие цифры волнуют…

– Иван Васильевич умер в 1561 году, будучи иноком Троицко-Сергиевского монастыря.

– Оказывается, вы все сами знаете, – полыхнул вновь черным пламенем взор розыскника. – Или ума пытаете?..

– Поговорить хочется, а не ума пытать, – попытался развеять оперские сомнения и подозрения сочинитель. – К сожалению, когда на темы истории… то и не с кем… А ты, знаю, не только Интернетом в минуты досуга увлекаешься, но и историей Отечества. Вот и хочется, где послушать, где мнением обменяться, где наболевшим поделиться…

– Понимаю, – пригасил пламя глаз опер. – Но должен заметить, – тут же широко и открыто усмехнулся он, – только, конечно, без обиды, это у вас, уважаемый ветеран, от избытка свободного времени. А тут за день так накувыркаешься, как сказал некогда Высоцкий, что уже ни до Шемяки, ни до Шемячича, ни до их потомков… Кстати, кроме Ивана Васильевича, были ли еще князья в этом роду?

– Мне удалось найти сообщения о двух Шемячичах. Первый, по имени Юрий, жил во времена царя Ивана Грозного и упоминается классиками отечественной истории под 1552 и 1554 годы. Участвовал во взятии Казани и в походе на Астрахань.

– Воинственный был, как дед…

– Да, воинственный. Второй упоминается уже в Петровские времена. И что удивительно: среди членов «Всепьянейшего и Всешутейшего собора».

– Этот, значит, питухой был… – ухмыльнулся опер многозначительно. – Как большинство русских…

– У Петра – хочешь, не хочешь – все питухами были, когда ему хотелось… – заметил сочинитель и, возвращаясь к прежней теме, продолжил: – А далее я, должен честно сказать, не искал…

– Уже того, что найдено, достаточно… – ободряюще улыбнулся опер. – А ведь, как мне помнится, все началось с задержания овошниками горе-разбойника Зацепина и обнаружения у него женских украшений… Интересны же кульбиты жизни: не пойди Зацепин на преступление, не поймайся – и… неизвестно, пришла бы эта тема вам на ум… Диалектика жизни: единство противоположностей…

– Не эта, так другая бы пришла… – отозвался сочинитель. – И вообще: пусть в этом несовершенном мире как можно меньше будет преступлений и прочего зла. Опостылило бесконечное зло. А темы для произведений лучше находить светлые и добрые. Так, кстати, рекомендовал один известный в России писатель… Михаил Николаевич Еськов.

– Вам, писателям, виднее, – улыбнулся опер. – Однако заболтался, а работа ждет, – протянул он руку. Но сочинитель придержал:

– Работа не волк, в лес не убежит, – пошутил неуклюже. – Ты лучше расскажи, что нового в отделе. Не ушел ли на пенсию Дремов – гроза бандерлогов? Слышал: собирался…

– Когда жареный петух клюнет, многие собираются. А перестал клевать – и про сборы забыто… Пока трудится. Ни себе покоя не дает, ни нам… Однако, честное слово, надо бежать, – вновь протянул он руку, чтобы попращаться.

– Ну что ж, бывай! – пожал ее сочинитель. – И поменьше вам модернизаций и реорганизаций… и жареных петухов.

– Ну, без этого в нашей системе никак, – обернулся от дверей входа Письменов. – Новая началась – и мы все за штатами…

Металлическая дверь, звонко хлопнув, окончательно поставила точку в беседе…