Текст книги "Типы религиозной мысли в России"

Автор книги: Николай Бердяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 46 страниц)

422//423

Сам А. Белый не в силах овладеть мистической стихией России мужественным началом Логоса, он во власти женственной стихии народной, соблазнен ею и отдается ей. Это чувствуется во всем его творчестве, во всюду преследующем его чувстве призрачности бытия, в кошмарной заколдованности, которой полны его произведения. Мистика, отражающаяся в творчестве А. Белого, – преимущественно женственная, часто переходящая в медиумизм. А. Белый – стихийный народник, [стихийный националист,] вечно соблазненный Матреной, полями, оврагами и трактирами, вечно жаждущий раствориться в русской стихии. Но чем меньше в нем Логоса, мужественного церковного сознания, тем более хочет он подменить Логос суррогатами – критической гносеологией, Риккертом, методологией западной культуры. Там ищет он мужественной дисциплины, оформляющей хаос русской мистической стихии, предотвращающей распад и провал. Чем более его соблазняет Матрена, чем более тянет его раствориться в мистической стихии России с ее жутким и темным хаосом, тем более поклоняется он гносеологии, методологии, научности, критицизму и проч. Культ Матрены и культ методологии – две стороны одной и той же разорванности, разобщенности земли и Логоса, стихии и сознания. В критической методологии и гносеологии так же мало Логоса, как и в Матрене и в Кудеярове. И нет такой методологии, которой можно было бы овладеть Матреной. Бушующей, хаотической, темной стихией народной может овладеть лишь мужественный Логос [церковный], а не метод, не гносеология, не риккертианство. Русская земля, полная мистической жажды, тянется к большому Разуму церковному, а не к малому разуму гносеологическому. В критической методологии так же мало Разума-Логоса, как и в мистическом сектантстве, и нет мужественной воли ни там, ни здесь.3

(3 С тех пор, как это написано, А. Белый искал спасения от русского мистического пафоса не в Риккерте и кантианской методологии, а в Штейнере и методологии антропософической.)

423//424

Одновременно с "Серебряным голубем" вышла замечательная книга А. Белого "Символизм". В ней с поражающей талантливостью обнаруживается другая сторона А. Белого, та, которой нет в его поэзии, в его симфониях, в "Серебряном голубе". Это А. Белый – философский, гносеологический, методологический, дифференцированный, культурный. Стихия Белого – чисто русская, национальная, народная, восточная, стихия женственная, пассивная, охваченная кошмарами и предчувствиями, близкая к безумию. Русские поля и рябые бабы, овраги и кабаки – близкие и родные этому А. Белому. В А. Белом много мистического славянофильства, – славянофильства беспокойного, мятущегося, катастрофического, связанного с Гоголем и Достоевским (но не с Хомяковым, в котором слишком силен был мужественный Логос). А. Белый, как философ, – чистейший западник и культурник. Он не любит русской философии, ему чуждо славянофильское сознание, его сознание исключительно западническое. Этому А. Белому Риккерт ближе Вл. Соловьева, Ницше ближе Достоевского, Яков Бёме ближе св. Серафима, дифференцированная методологическая философия ближе синтетической религиозной философии. Он методологически строго, почти научно готов привить русским западную мистику Эккерта и Бёме, столь непохожую на мистику Кудеярова и голубей. Но так ли противоположны восточно-русская стихийная мистика А. Белого и его западно-европейская сознательная философия? В стихийной мистике А. Белого чувствуется кошмарность и призрачность бытия. Кошмарность и призрачность бытия остается и в его философском сознании. В книге "Символизм" есть изумительная, местами гениальная глава "Эмблематика смысла", в которой А. Белый развивает своеобразную философскую систему, близкую к фихтеанству, но более художественную, чем научную. В этом своеобразном фихтеанстве чувствуется оторванность от бытия и боязнь бытия. А. Белый обоготворяет лишь собственный творческий акт. Бога нет, как Сущего, но божествен творческий акт, Бог творится, Он есть творимая ценность,

424//425

долженствование, а не бытие. И в процессе творчества нет конца, нет завершения в абсолютном бытии. Творческий процесс протекает под кошмарной властью плохой бесконечности, дурной множественности. У А. Белого и родных ему по духу Сын рождается без Отца, Логос не имеет отчества, и потому есть слово человеческое, а не Божье. И человек не имеет происхождения. А. Белый поднимается по ступеням вверх и разрушает каждую ступень, висит над пустой бездной и никогда, никуда не придет он в этом кошмарном караб-каньи вверх, так как нет конца, нет Того, к Кому идет, есть лишь вечный подъем, вечная заря, бесконечное творчество из ничего и к ничему. Это – философия иллюзионизма, призрачности, красоты кошмара. Даже Риккерта, – ступень, на которую так твердо пытался стать А. Белый, – разрушает он с неблагодарностью и смеется над ним остроумно и блестяще. Остается чистый творческий акт, но без носителя, без субстрата, без сущего. А. Белый пребывает в том поистине страшном заблуждении, что можно придти к Абсолютному, к истинному бытию, к свободе. Но из Абсолютного, из истинного бытия, из свободы можно лишь исходить. К Абсолютному нет путей, которые начинались бы не с Абсолютного, на первой же ступени нужно уже быть с Богом, чтобы подняться на следующие ступени, и нельзя познавать без изначальной связи с Абсолютным, без присутствия Логоса в познании. Нельзя придти к Богу без помощи Бога, нельзя познать истину без Логоса, рожденного от Отца, нельзя дойти до Абсолютного, исходя из относительного. Нет путей к бытию, которые лежали бы через пустые бездны, нужно изначально пребывать в бытии, чтобы двигаться в нем. Быть в Боге и с Богом не есть конец движения, а лишь начало истинного движения. Синтетическая целостность должна присутствовать и в начале, на первой ступени, а не только в конце, на вершине, так как без синтетической целостности нельзя сделать шагу, нельзя двигаться, теряется равновесие. Бог – сущее, а не должное, бытие Его не зависит от нашего творческого акта. Но от нашего творческогоакта зависит мир, мы участвуем в творческом просвещении и преображении мира, в воссоединении с Творцом. В философском сознании своем А. Белый так же оторван от Логоса, как и в своей мистике. И там и здесь – призрачность бытия, помесь ценности с кошмаром, без всяких онтологических основ. В этом коренится и тяготение А. Белого к западной оккультической дисциплине, проскальзывающее в его писаниях. А. Белый все ищет дисциплины, сознания, оформления извне, вместо того, чтобы добыть все это изнутри. Дисциплину воли и дисциплину сознания нельзя получить извне от методов критической философии или методов оккультизма, но обрести можно лишь в глубине своего духа, соединившегося с церковным Логосом. В А. Белом я вижу ложное сочетание славянофильства и западничества, ложную связь Востока и Запада. Но чрезвычайно остро и болезненно ставит он эту проблему. А. Белый слишком славянофил и слишком западник. Он тянется и к восточной мистической стихии, и к неизреченной мистике западного образца. Но неизреченная западная мистика отрицает ту основную религиозную истину, что мистика выразима в Слове-Логосе. Невыразимая в Слове мистика антицерковна и антирелигиозна. Как художник, А. Белый преодолевает индивидуализм и субъективизм, но только как художник. Как философ, А. Белый остается оторванным от универсального Логоса. Эта оторванность повергает его в безысходный пессимизм. Творчество А. Белого оставляет в той же безысходности, что и творчество Гоголя. А. Белый не верит, что можно обрести свет Логоса в глубине духа, он тщетно ищет света, то в восточной народной стихии, то в западном сознании. Он живет в густой и напряженной атмосфере Апокалипсиса, переживания его апокалиптически-катастрофичны. В этом все значение его. В нем обостряется все до предела, все влечет к концу. Но в А. Белом чувствуется апокалиптическая женственность, особая мистическая рецептивность, через него проходят апокалиптические дуновения. (Вместе с тем, в нем есть и какой-то ложный морализм.) [Вместе с тем в А. Белом

426//427

чувствуется природа этическая и правдолюбивая.] И вечно грозит ему опасность разделить судьбу Гоголя.

Когда вникаешь в мистику наших дней, особенно чувствуешь правду, которой учили восточно-христианские мистики, правду о великом значении мистической трезвенности. Мистическая трезвенность и есть мужественность духа, неустанное противление всякому медиумизму, всякой расслабляющей податливости женственной стихии. Величайший образец мистической мужественности дан [нам] в образе св. Серафима Саровского. В хлыстовстве нет этой мужественности, нет никакой мужественности. Нет этой мужественности и в современной культурной мистике. Мужественность св. Серафима должна быть внесена в стихию народную.

________________

"Серебряный голубь" – первая часть трилогии, которая называется "Восток и Запад". "Серебряный голубь" по-новому ставит вековечную проблему Востока и Запада. Не знаю, как дальше справится А. Белый со своей задачей, но первая часть трилогии обнаружила в нем огромное, выходящее из ряда вон дарование. Большой чувствуется разлад между стихией и сознанием А. Белого, но есть правда художественная, которая возвышается над всяким разладом. Такова правда "Серебряного голубя". Много нового приоткрыл А. Белый в России, много такого, что не видно еще было даже величайшим русским писателям. Проблема Востока и Запада – чисто русская проблема. Россия стоит в центре Востока и Запада, она узел всемирной истории, и в ней только может синтетически разрешиться вековечная распря. Недаром все русское самосознание XIX века полно распрей славянофильства и западничества. Все в новых и новых формах является эта распря. И настает время, когда окончательно должно нам преодолеть и славянофильство и западничество. Есть провинциализм и в том, и в другом

427//428

направлении, нет подлинного универсализма ни там, ни здесь. В национальной плоти и крови должен быть утвержден универсальный разум, всечеловеческая правда. Наше национально-религиозное призвание может быть осознано лишь как призвание посредника между Востоком и Западом, соединителя правды Востока с правдой Запада, претворителя двух типов христианского религиозного опыта и двух типов культуры в жизнь единого всечеловечества. Поэтому наша национальная религиозная миссия прямо противоположна всякому реакционному национализму. Новое творческое национальное самосознание не может быть ни славянофильским, ни западническим, оно не рабствует ни у восточной стихии, ни у западного сознания. Преодоление славянофильства и западничества и будет показателем наступления нашей национальной зрелости, национального самосознания. Славянофильство и западничество – юношеская незрелость, муки рождения самосознания. Ныне исторической задачей России во всех сферах должно быть зрелое и мужественное национальное самосознание, связанное с универсальным религиозным сознанием. В это национальное самосознание войдет вся правда славянофильская и правда западническая и преодолеется ложный провинциализм славянофильский и западнический. Ведь и западничество есть провинциализм. На Западе нет западников, западники – провинциально-русское явление. Поклонение западно-европейскому сознанию, западно-европейской научности и культурности есть идолопоклонство. Сознание может быть лишь универсальным, а не западно-европейским, и наука и культура не могут быть исключительным достоянием западно-европейского провинциализма.

Хвала художнику, который вновь влечет нас к проблеме Востока и Запада, обращает литературу нашу от малого к великому. А. Белому принадлежит первое место среди наших художников. Тема его бесконечно глубокая и важная, такая серьезная и трепетная. В самом А. Белом все символично, все вызывает тревогу. В нем сильнее и крайнее выразилось то, что есть у многих "русских мальчиков". Одаренность его так велика, что боязнь за него превращается в боязнь за многих русских. Да снизойдет на него и на всех "русских мальчиков" благодатная сила мужественного Логоса

428//429

Мужественная русская сила проснулась в советской России после революции. Но ее пробуждение было оторвано от русских духов

ных течений, и с этим отрывом было связано много дурного. Такова русская судьба.

Астральный романъ.

(Размышление по поводу романа А. Белаго «Петербургъ»).

I.

Петербургъ не существуетъ уже. Жизнь этого города была бюрократической жизнью по преимуществу, и конецъ его былъ бюрократическимъ концомъ. Возникъ неведомый и для нашего уха еще чуждо звучащий Петроградъ. Кончилось не только старое слово и на его месте возникло слово новое, кончился целый исторический периодъ, и мы вступаемъ въ новый, неведомый перюдъ. Было что то странное, жуткое въ возникновении Петербурга, въ судьбе его, въ его отношении ко всей огромной России, въ его оторванности отъ народной жизни, что то разомъ и властно порабощающее и призрачное. Магической волей Петра возникъ Петербургъ изъ ничего, изъ болотныхъ тумановъ. Пушкинъ далъ намъ почувствовать жизнь этого Петербурга въ своемъ «Медномъ всаднике». Славянофилъ-почвенникъ Достоевский былъ страннымъ образомъ связанъ съ Петербургомъ, гораздо более, чемъ съ Москвой, онъ раскрывалъ въ немъ безумную русскую стихию. Герои Достоевскаго большей частью петербургские герои, связанные съ петербургской слякотью и туманомъ. У него можно найти изумительныя страницы о Петербурге о его призрачности. Раскольниковъ бродилъ около Садовой и Сенного рынка, замышляя свое преступление. Рогожинъ совершилъ свое преступление на Гороховой. Почвенникъ Достоевский любилъ безпочвенныхъ героевъ, и только

– 37 —

въ атмосфере Петербурга могли существовать они. Петербургъ въ отличие отъ Москвы,—катастрофический городъ, Характерны также петербургския повести Гоголя,—въ нихъ есть петербургская жуть. Московскимъ славянофиламъ Петербургъ казался иностраннымъ, эаграничнымъ городомъ, и они боялись Петербурга. Большия были основания, ибо Петербургъ—вечная угроза московско-славянофильскому благодушию. Но то, что Петербургъ казался славянофиламъ совсемъ нерусскимъ городомъ, было ихъ провинциальнымъ заблуждениемъ, ихъ отграниченностью. Достоевский опровергъ это заблуждение.

Эфемерность Петербурга—чисто русская эфемерность, призракъ, созданный русскимъ воображениемъ. Петръ Великий былъ русский до мозга костей. И самый петербургский бюрократический стиль—своеобразное порождение русской истории. Немецкая прививка къ петербургской бюрократии создаетъ специфически русский бюрократический стиль. Это такъ же верно, какъ и то, что своеобразный французский языкъ русскаго барства есть русский национальный стиль, столь же русский, какъ и русский ампиръ. Петербургская Россия есть другой нашъ национальный образъ наряду съ образомъ московской России.

Романъ о Петербурга могъ написать лишь писатель, обладающий совсемъ особеннымъ ощущениемъ космической жизни, ощущениемъ эфемерности бытия. Такой писатель есть у насъ и онъ написалъ романъ «Петербургъ», написалъ передъ самымъ концомъ Петербурга и петербургскаго периода русской истории, какъ бы подводя итогъ столь странной столица нашей и странной ея испории. Въ романе «Петербургъ», быть можетъ самомъ замъчательномъ русскомъ романе со временъ Достоевскаго и Толстого, нельзя найти полноты, не весь Петербургъ въ немъ нашелъ себе место, не все доступно его автору. Но что-то характерно петербургское въ этомъ изумительномъ романе подлинно узнано и воспроизведено. Это—художественное творчество гоголевскаго типа

– 38 —

 и потому можетъ дать поводъ къ обвинению въ клевете на Россию, въ исключительномъ восприятии уродливаго и дурного, въ немъ трудно найти человека, какъ образъ и подобие Божье. Андрей Белый—самый значительный русский писатель последней литературной эпохи, самый оригинальный, создавший совершенно новую форму въ художественной прозе, совершенно новый ритмъ. Онъ все еще къ стыду нашему недостаточно признанъ, но я не сомневаюсь, что со временемъ будетъ признана его гениальность, больная, не способная къ созданию совершенныхъ творений, но поражающая своимъ новымъ чувствомъ жизни и своей не бывшей еще музыкальной формой. И будетъ А. Белый поставленъ въ ряду большихъ русскихъ писателей, какъ настоящий продолжатель Гоголя и Достоевскаго. Такое место его определилось уже романомъ «Серебряный Голубь» У А. Белаго есть ему одному присущий внутренний ритмъ, и онъ находится въ соответствии съ почувствованнымъ имъ новымъ космическимъ ритмомъ. Эти художественныя откровения А. Белаго нашли себе выражение въ его симфонияхъ, форме, до него не встречавшейся въ литературе. Явление А. Белаго въ искусстве можетъ быть сопоставлено лишь съ явлениемъ Скрябина. Не случайно, что и у того и у другого есть тяготение къ теософии, къ оккультизму. Это связано съ ощущениемъ наступления новой космической эпохи.

II.

У А. Белаго есть лишь ему принадлежащее художественное ощущение космическаго распластования и распыления, декристаллизации всехъ вещей мира, нарушения и исчезновения всехъ твердо установившихся границъ между предметами. Сами образы людей у него декристаллизуются и распыляются, теряются твердыя грани, отделяющия одного человека отъ другого и отъ предметовъ окружающаго его мира. Твердость, органичность

– 39 —

кристаллизованность нашего плотскаго Mиpa рушится. Одинъ человекъ переходить въ другого человека, одинъ предметъ переходить въ другой предметъ, физический планъ—въ астральный планъ, мозговой процессъ—въ бытийственный процессъ. Происходить смещение и смешение разныхъ плоскостей. Герой «Петербурга», сынъ важнаго бюрократа, когенианецъ и революционеръ, Николай Апполоновичъ запиралъ на ключъ свою рабочую комнату: тогда ему начинало казаться, что и онъ, и комната, и предметы той комнаты перевоплощались мгновенно изъ предметовъ реальнаго мира въ умопостигаемые символы, чисто логическихъ построений: комнатное пространство смешивалось съ его потерявшимъ чувствительность теломъ въ общий бытийственный хаосъ, называемый имъ вселенной; сознание Николая Апполоновича, отделяясь отъ тела, непосредственно соединялось съ электрической лампочкой письменнаго стола, называемой «солнцемъ сознания». Запираясь на ключъ и продумывая положения своей, шагъ за шагомъ, возводимой къ единству системы, онъ чувствовалъ тело свое пролитымъ во «вселенную», т.-е. въ комнату; голова этого тела смещалась въ голову стекла электрической лампы подъ кокетливымъ абажуромъ». Тутъ описывается медитация Николая Апполоновича, посредствомъ которой расщепляется его собственное бытие. За этимъ скрыто художественное созерцание самого А. Белого, въ созерцании этомъ расщепляется и его собственная природа и природа всего миpa. Нарушаются границы, отделяющия эфемерное отъ бытийственнаго. Въ «Петербурге» все есть мозговая игра важнаго бюрократа-отца, сенатора, главы учреждения и действительнаго тайнаго советника Апполона Апполоновича Аблеухова и съ трудомъ отделимаго отъ него сына-революционера онера, наизнанку вывернутаго бюрократа Николая Апполоновича. Трудно определить, где кончается отецъ и где начинается сынъ. Эти враги, представляющие начала противоположныя—бюрократии и революции, смешиваются въ какомъ-то некристализованномъ, неоформленномъ

– 40 —

 целомъ. Въ этомъ сходстве, смешении и нарушении границъ символизуется и то, что наша революция плоть отъ плоти и кровь отъ крови бюрократа и что потому въ ней заложено семя разложения и смерти.

Все переходить во все, все перемешивается и проваливается. Отменяется черта оседлости бытия. Для А. Белаго, какъ писателя и художника, характерно, что у него всегда начинается кружение словъ и созвучий и въ этомъ вихре словосочетаний распыляется бытие, сметаются все грани. Стиль А. Белаго всегда въ конце концовъ переходитъ въ неистовое круговое движение. Въ стиле его есть что-то отъ хлыстовской стихий. Это вихревое движение А. Белый ощутилъ въ космической жизни и нашелъ для него адекватное выражения въ вихре словосочетаний. Языкъ А. Белаго не есть переводъ на другой, инородный языкъ его космическихъ жизнеощущение, какъ то мы видимъ въ красочно безпомощной живописи Чурляниса. Это—непосредственное выражение космическихъ вихрей въ словахъ. Упрекнуть его можно лишь въ невыдержанности стиля, онъ часто сбивается. Гениальность А. Бепаго, какъ художника,—въ этомъ совпадении космическаго распыления и космическаго вихря, съ распылениемъ словеснымъ, съ вихремъ словосочетаний. Въ вихревомъ наростании словосочетаний и созвучий дается наростание жизненной и космической напряженности, влекущей къ катастрофе. А. Белый расплавляетъ и распыляетъ кристаллы словъ, Твердыя формы слова, казавшаяся вечными, и этимъ выражаетъ расплавление и распыление кристалловъ всего вещнаго, предметнаго мира. Космические -вихри какъ бы вырвались на свободу и разрываютъ, распыляютъ весь нашъ осевший, oтвepдeвшiй, кристаллизованный миръ. «Mipoвaя ткань представлялась тамъ фурийной тканью». Этими словами А. Белый хорошо характеризуетъ атмосферу, въ которой происходитъ действие «Петербурга». А вотъ какъ представляется ему самъ городъ Петербургъ:

«Петербургъ, Петербургъ! Осаждаясь туманомъ, и меня ты преследовалъ праздною мозговой игрой: ты—мучи-

– 41 —

тель жестокосердный; ты—непокойный призракъ; ты, бывало, года на меня нападалъ; 6егалъ я на твоихъ ужасныхъ проспектахъ и съ разбега взлеталъ я на Чугунный тотъ мостъ, начинавшийся съ края земного, чтобы вести въ безкрайную даль; за Новой, въ полусветной, зеленой тамъ дали—повозстали призраки острововъ и домовъ, обольщая тщетной надеждою, что тотъ край есть действительность, и что онъ—не воюющая безкрайность, которая выгоняетъ на петербургскую улицу бледный дымъ облаковъ».

. III.

А. Белаго можно назвать кубистомъ въ литературе. Формально его можно сопоставить съ Пикассо въ живописи. Кубистический методъ—методъ аналитическаго, а не синтетическаго восприятия вещей. Въ живописи кубизмъ ищетъ геометрическаго скелета вещей, онъ срываетъ обманные покровы плоти и стремится проникнуть во внутреннее строение космоса. Въ кубистической живописи Пикассо гибнетъ красота воплощеннаго мира, все разлагается и разслояется. Въ точномъ смысле кубизма въ литературе нетъ. Но тамъ возможно нечто аналогичное и параллельное живописному кубизму. Творчество А. Белаго и есть кубизмъ въ художественной прозе, по силе равный живописному кубизму Пикассо. И у А. Белаго срываются цельные покровы мировой плоти, и для него нетъ уже цельныхъ органическихъ образовъ. Кубистический методъ распластования всякаго органическаго бытия применяетъ онъ къ литературе. Тутъ не можетъ быть и речи о влиянии на А. Белаго живописнаго кубизма, съ которымъ онъ, по всей вероятности, мало знакомъ. Кубизмъ его есть его собственное, самобытное восприятие мира, столь характерное для нашей переходной эпохи. Въ извъстномъ смысле А. Белый—единственный настоящий, значительный футуристъ въ русской литературе. Въ немъ погибаетъ старая

–42 —

 кристальная красота воплощеннаго мира и порождается новый миръ, въ которомъ нетъ еще красоты. Въ художественной манере А. Белаго все также смещается съ своего стараго, казавшагося вечнымъ, места, какъ и у футуристовъ. Онъ не пишетъ футуристическихъ агитационныхъ манифестовъ, онъ пишетъ другие, символические манифесты, но своимъ существомъ и своимъ творчествомъ разрушаетъ все старыя формы и создаетъ новыя. Оригинальность А. Белаго въ томъ, что свой кубизмъ и футуризмъ онъ соединяетъ съ настоящимъ, непосредственнымъ символизмомъ въ то время какъ футуристы обычно враждебно противополагаютъ. себя символистамъ. Такъ въ кубистически-футуристическомъ «Петербурге» повсюду являющееся красное домино, есть превосходный, внутренно-рожденный символъ подвигающейся революции, по существу нереальной. Въ европейской литературе предшественникомъ творческихъ приемовъ А. Белаго можно назвать Гофмана, въ гениальной фантастике котораго также нарушились все грани и все планы перемешивались, все двоилось и переходило въ другое. Въ русской литературе А. Белый прямой продолжатель Гоголя и Достоевскаго. Подобно Гоголю видитъ онъ въ человеческой жизни больше уродства и ужаса, чемъ красоты и подлиннаго, твердаго бытия. Гоголь воспринималъ уже старый органически-цельный миръ аналитически-расчлененно, для него распластовывался и распылялся образъ человека и онъ виделъ техъ уродовъ и чудовищъ въ глубине жизни, которые потомъ по другому въ живописи открывались Пикассо. Гоголь порвалъ уже съ Пушкинскимъ, вечно-прекраснымъ и гармоническимъ мироощущениемъ и мировоззрениемъ. Таковъ и А. Белый.

Но въ чемъ нельзя не упрекнуть его, такъ это въ томъ, что въ «Петербурге» онъ местами слишкомъ следуетъ за Достоевскимъ, находится въ слишкомъ большой зависимости отъ «Бесовъ». Некоторыя сцены, напримеръ сцена въ трактире и съ сыщикомъ, прямо скопированы съ манеры Достоевскаго. И въ этихъ местах

– 43 —

А. Белый сбивается на другой, не свой стиль, нарушаетъ ритмъ своего романа-симфонии. Онъ внутренне связанъ съ Достоевскимъ и за это нельзя упрекать его, но онъ долженъ былъ бы быть свободнее въ своихъ художественныхъ приемахъ, выдержанное въ своемъ собственномъ стиле. Есть большое различие между А. Белымъ и Достоевскимъ, они принадлежатъ разнымъ эпохамъ. А. Белый более космиченъ по своему чувству жизни, Достоевский более психологиченъ и антропологиченъ. Достоевскому раскрывались бездны въ глубине человека, но образъ человека былъ отделенъ для него отъ безднъ жизни космической. Человека Достоевский воспринималъ органически-целостно, всегда виделъ обраэъ Божий въ человеке. А. Белый принадлежитъ новой эпохе, когда пошатнулось целостное восприятие образа человека, когда человекъ проходить черезъ расщеплете. А. Белый погружаетъ человека въ космическую безмерность, отдаетъ его на растерзание космическихъ вихрей. Теряется граница, отделяющая. человека отъ электрической лампы. Раскрывается астральный миръ. Твердыя границы физическаго мира охраняли съ противоположной стороны независимость человека, его собственныя твердыя границы, его кристальныя очертания. Созерцание мира астральнаго, этого промежуточного мира между духомъ и материей, стираетъ границы, декристаллизуетъ и человека и окружающей его миръ. А. Белый—художникъ астральнаго плана, въ который незаметно переходитъ нашъ миръ, теряя свои твердость и очерченностъ. Bсе эти вихри—астральные вихри, а не вихри физическаго мира или мира человечески-душевнаго. «Петербургъ»—астральный романъ, въ которомъ все уже выходитъ за границы физической плоти этого мира и очерченной душевной жизни человека, все проваливается въ бездну. Сенаторъ видить уже два пространства, а не одно.

–44—

IV.

А. Белый художественно раскрываетъ особую метафизику русской бюрократа. Бюрократизмъ—эфемерное бытие, мозговая игра, въ которой все составлено изъ прямыхъ линий, кубовъ, квадратовъ. Бюрократизмъ управляетъ Россией изъ центра по геометрическому методу. Призрачность бюрократии порождаетъ и призрачную революцию. Не случайно Николай Апполоновичъ оказывается когенианцемъ, т.-е. по философскому направленно своему не ощущаетъ реальности 6ытия, не случайно связанъ онъ кровно съ бюрократией. До эфемернаго, уходящаго въ астральный планъ «Петербурга» ничто не доходитъ изъ глубины России, изъ недръ народной жизни. Централизмъ революционнаго комитета Такое же эфемерное бытие, какъ и централизмъ бюрократическаго учереждения. Гнилостный процессъ перешелъ отъ бюрократизма къ революционизму. Провокация, густымъ туманомъ окутавшая революцию, обнаруживаетъ ея призрачно-эфемерный характеръ—все перемешалось въ сатанинскихъ вихряхъ.

А. Белый совсемъ не врагъ революционной идеи. Его точка зръния совсемъ не та, что у Достоевскаго въ «Бесахъ». Зло революции для него порождено зломъ старой России. Въ сущности онъ хочетъ художественно изобличить призрачный характеръ петербургскаго периода русской истории, нашего бюрократическаго западничества и нашего интеллигентскаго западничества, подобно тому, какъ въ «Серебряномъ голубе» онъ изобличалъ тьму восточной стихии въ нашей народной жизни. По складу своего художественнаго дарования А. Белый, подобно Гоголю, не призванъ раскрывать и воспроизводить положительное, светлое и прекрасное. Въ одномъ своемъ стихотворении А. Белый призываетъ свою Россию, любимую имъ странной любовью, къ тому, чтобы она разорялась въ пространстве. И отъ романовъ его, написанныхъ о России, остается такое впечатление,

– 45 —

что Pocciя разсеивается въ пространстве, превращается въ астральную пыль. Онъ любитъ Россию уничтожающей любовью и веритъ въ ея возрождение лишь черезъ гибель. Такая любовь свойственна русской природе.

Все призрачности—бюрократическая, революционная и кантиански-гносеологическая – сходятся въ Николай Апполоновичъ. Но въ немъ открываетъ авторъ еще одинъ ужасъ. Отъ Вл. Соловьева унаследовалъ А. Белый ужасъ передъ монгольской опасностью. И онъ ощущаетъ монгольскую стихию внутри самой России внутри русскаго человека. Николай Апполоновичъ, какъ и отецъ его—глава учреждения,—монголъ, туранецъ. Монгольское начало правитъ Россией. Монгольский Востокъ раскрывается въ самомъ русскомъ Западе» Туранско-монгольское начало мерещится А. Белому и въ кантианстве. А. Белый изображаетъ конецъ Петербурга, его окончательное распыление. Медный Всадникъ раздавилъ въ Петербурге человека. Образъ Меднаго Всадника господствуетъ надъ атмосферой «Петербурга» и повсюду посылаетъ свой астральный двойникъ.

V.

У А. Белаго нетъ русской идеологии и не нужно ея у него искать. У него есть большее, чемъ русское идеологическое сознание, есть русская природа, русская стихия, онъ—русский до глубины своего существа, въ немъ русский хаосъ шевелится. Его оторванность отъ России внешняя и кажущаяся, какъ и у Гоголя. А. Белый и любитъ Россию и отрицаетъ Россию. Ведь и Чаадаевъ любилъ Россию. Совсемъ недавно А. Белый напечаталъ стихотворение, въ которомъ есть такия строки:

«Страна моя, страна моя родная! Я—твой! Я—твой! Прими меня, рыдая и не зная Покрой сырой травой»...

–46 —

Стихотворение это заканчивается исповеданиемъ вeры, что за русской «ночью»—«Онъ». Онъ,—Христосъ, за страшной тьмой и хаосомъ России. А. Белый по се6е знаетъ, какъ страшенъ, жутокъ, какъ опасенъ русский хаосъ. Но онъ не въ силахъ пробудить въ себе русскую волю, русское сознание. Дисциплину воли и сознание онъ все ищетъ на Западъ. Можно усумниться, найдетъ-ли онъ ее тамъ. Думаю, онъ вернется въ конце концовъ въ Россию и въ глубине России будетъ искать света.

Въ «Петербурге» есть большие художественные недостатки, много эстетически-неприемлемого. Стиль романа не выдержанъ, окончание случайное, внутренно необязательное, местами есть слишкомъ ужъ большая зависимость отъ Достоевскаго. Но гениальная художественная природа А. Белаго и не можетъ создать совершеннаго художественнаго произведения. Въ его художественномъ творчестве нетъ катарзиса, есть всегда что-то слишкомъ мучительное, потому что самъ онъ, какъ художникъ, не возвышается надъ той стихией, которую изображаетъ, не преодолеваетъ ее, онъ самъ погруженъ въ космический вихрь и распыление, самъ въ кошмаре. Въ его романе нетъ не только идеологическаго, сознательнаго выхода, но нетъ и художественнаго, катарсическаго выхода, онъ не освобождаетъ, оставляетъ въ тяжеломъ кошмаре. Онъ переступаетъ пределы совершеннаго, прекраснаго искусства. Его искусство есть его собственное бытие, его хаосъ, его вихревое движение, его космическое ощущение. И это ново и необычайно въ немъ. Это нужно принять и не искать утъшений. Къ нему нельзя подходить со старыми критическими приемами. Онъ художникъ переходной космической эпохи. И онъ по новому возвращаетъ литературу къ великимъ темамъ старой русской литературы. Творчество его связано съ судьбой Pocciи, русской души. Онъ первый написалъ по истине астральный романъ, столь не похожий на слабые и нехудожественные оккультные романы, написанные старыми приемами. А. Белый-