Текст книги "В поисках утраченного"

Автор книги: Николас Дикнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Чудовище

Я ОТКРЫВАЮ ДВЕРЬ, ВЕДУЩУЮ В ПОДВАЛ, щелкаю выключателем, но ничего не происходит. Еще одна перегоревшая лампочка. Мне становится не по себе. Я на ощупь пробираюсь по лестнице к следующему выключателю. Моя нерешительность вполне объяснима: каждый раз, оказываясь в замкнутом пространстве, я почему-то попадаю в идиотские ситуации.

Джойс вглядывается в темноту из-за моего плеча. Я предложил ей спокойно подождать меня в компании чайника и путеводителей, но она настояла на совместном походе под тем предлогом, что, если я оставлю ее одну даже на пару минут, она непременно заснет.

Я осторожно выбираюсь на лестницу. За моей спиной Джойс тихо пересчитывает преодоленные ступеньки. Лестница кажется длиннее обычного. Как будто мы погружаемся на двадцать тысяч лье ниже подвального этажа. Стены словно покрыты маленькими спиральными раковинами, которые я прежде не замечал, и после, как мне кажется, бесконечного спуска Джойс уточняет: «Сто тридцать пять ступенек», а лестница уходит в черную-черную воду.

– Черт, водоотливной насос опять сломался! Второй раз за эту осень.

– А здесь очень глубоко? – спрашивает Джойс.

А вот эта ступенька была уже лишней! Я оступаюсь, пытаюсь схватиться за перила, проскальзываю оставшиеся ступени на пятках и почти до пояса погружаюсь в ледяную воду. От холода и шока перехватывает дыхание. Я поворачиваюсь к Джойс сообщить, что мы возвращаемся в квартиру. Она уже стоит рядом со мной в воде, явно невосприимчивая к холоду.

На мой изумленный взгляд она отвечает мимолетной улыбкой и пожатием плеч:

– Я знаю. Я пришла всего лишь одолжить путеводитель. Однако… выбора нет. Мы должны найти ваш компас, не так ли?

О чем говорить теперь, когда мы оба стоим в ледяной воде? Мы погружаемся во мрак, как глубоководные ныряльщики. Я ощупываю стену в поисках выключателя, но Джойс меня опережает. Я слышу щелчок.

Вспыхивает свет – старая двадцативаттная лампочка, свисающая с оголенного провода, – из темноты возникает чудовище.

Топка нашего дома пугает меня совершенно необъяснимо. В конце концов, это всего лишь обычная печь межвоенного периода, массивная, когда-то выкрашенная белой краской, но теперь исцарапанная и помятая. Тонкие струйки сажи вытекают сквозь решетку в воду, а две дырки от винтов на огромном квадратном выступе похожи на горящие глаза. Этими винтами когда-то была привинчена медная пластинка, ныне лежащая у основания печи. Судя по слою пыли, табличку не трогали с тех пор, как я видел ее в последний раз восемь лет назад.

На этой медной табличке выгравирована родословная чудовища:

«Изготовлено в 1921 году Леви Атан и К°.

Нантакет, Массачусетс».

Восемь январей, прожитых в этом здании, позволили мне досконально изучить особенности дыхания этой печи. Оно всегда начинается с долгого вздоха, затем переходит в серию коротких вздохов: шестьдесят скупых неспешных вздохов в течение десяти минут, затем глубокий нырок. После полутора часов апноэ – остановки дыхания – цикл повторяется. Показывает термометр 5 или 55 градусов ниже нуля, не важно, респираторная схема не меняется. В результате подобных интервалов между запусками прекрасно моделируется климат северной Сибири.

Представить себе не мог, что сегодня вечером мне придется заниматься детальным изучением чудовища. Я бочком пробираюсь вдоль стены, чтобы поближе познакомиться с обстановкой. В брюхе чудовища, всего в нескольких сантиметрах от моего носа, ревет пламя. Я бы вернулся, но мысли о компасе Никольского толкают меня вперед.

Из спины чудовища сложной кишечной системой выходит около дюжины воздухопроводов, отводящих горячий воздух в жилую часть дома. Одного взгляда достаточно, чтобы убедить меня: добросовестный работяга приклепал эти трубы на века, тем самым приговорив любой свалившийся с верхних этажей в воздухопроводы предмет к медленному процессу пищеварения.

Я начинаю трястись всем телом. Близость пылающей печи вовсе не влияет на температуру воды, в которой мы стоим. Я вспоминаю о горячем чайнике тремя этажами выше. Если мы отсюда немедленно не выберемся, то рискуем заработать гипотермию (переохлаждение) или воспаление мозга. Я бормочу краткий реквием по компасу и, перебирая окоченевшими ногами, начинаю выкарабкиваться из ямы.

– Мой компас утерян безвозвратно! – театрально объявляю я.

Джойс словно меня и не слышит. Пока я обследовал заднюю часть печи, она изучала остальную часть подвала, явно чувствуя себя в ледяной воде так же удобно, как в моей гостиной.

– Куда это ведет? – спрашивает она, указывая на дверь, запертую на висячий замок.

– Никуда. Это моя кладовка. И если подумать о всех хранящихся там коробках, там наверняка уже ползают крабы.

Я нахожу на кольце для ключей нужный и с трудом вставляю его в заржавевший замок. Дверь открывается, предъявляя полдюжины рыхлых картонных коробок, обросших лиловыми морскими ежами. Я уныло вздыхаю, разрываю одну из коробок и со смутными опасениями шурую внутри. Мои заледеневшие пальцы узнают грубую текстуру знакомого предмета.

Это старая Трехголовая Книга.

Дальнее радиолокационное предупреждение

ЗА СТЕНОЙ ШТОРМ БУШУЕТ еще яростнее. Выходить куда бы то ни было не имеет никакого смысла. Я одалживаю Джойс сухую одежду: джинсы, старый джемпер и шерстяные носки, явно слишком большие. Переодеваемся мы в разных местах: она – в ванной комнате, я – в спальне.

Одевшись, я спешу заварить еще чаю. Когда я возвращаюсь в гостиную с чайником, Джойс сидит в гостиной на диване, листая Трехголовую Книгу. Я вздрагиваю: очень странно видеть Джойс в моей одежде. Она похожа на моего женского двойника, на дальнюю кузину, только что явившуюся из ниоткуда.

– Их звали Энн Бонни и Мэри Рид, – с ухмылкой сообщает Джойс. – И вы были правы. Когда англичане захватили экипаж Джека Ракема, только они и защищали корабль.

– А что случилось потом?

– Англичане увезли пиратов на Ямайку и предали там суду. Их повесили, всех, кроме Бонни и Рид, тогда беременных. Англичанам явно не нравится казнить неродившихся людей, поэтому их бросили в тюрьму ждать родов. Мэри Рид вскоре умерла от лихорадки.

– А Энн Бонни?

– Энн Бонни сбежала, и больше о ней никогда не слышали. Словно растворилась в воздухе. Возможно, вернулась на Провиденс рожать своего ребенка.

Я ставлю чайник на журнальный столик. В то же мгновение печь изрыгает очередную порцию горячего воздуха. Я представляю, как в облаке пара появляется мой компас, и вздыхаю. Джойс закрывает книгу и кладет ее рядом с чайником.

– А у вас нет ничего покрепче чая? – спрашивает она. – У вас губы синие. Вам не помешал бы алкоголь.

Сбегав на кухню, я ставлю на столик два стаканчика и бутылку дешевого ямайского рома.

– Марка висельника, – шутит Джойс.

Я наполняю стаканчики до краев, мы салютуем друг другу и залпом выливаем содержимое. Алкоголь мчится по моим венам, распространяя тепло.

– Компас был очень ценным? – спрашивает Джойс, отставляя стакан.

– Не очень. Пятидолларовый пластмассовый компас, но это все, что у меня было от отца. Он подарил мне этот компас на день рождения. Я никогда не знал отца, так что компас имел для меня символическую ценность.

– Вы никогда не знали своего отца?

– Мои родители встретились на Западном побережье. Забеременев, мать вернулась домой, на окраину Монреаля. Несколько лет они переписывались, но я никогда его не видел.

– Даже фотографию? – удивилась Джойс.

– Единственная оставшаяся от него фотография висит на стене за вашей спиной, рядом с картой Пуэрто-Рико.

Джойс встает, чтобы получше рассмотреть фотографию. Моя мать, одна на каменистом пляже, морской бриз развевает ее волосы. Она явно продрогла до костей, несмотря на объемистую военную куртку с капюшоном. Пляж замусорен сотнями обесцвеченных китовых костей. Чуть дальше можно различить покрытую листовым металлом хижину, а рядом с нею коротковолновую радиоантенну.

– А где же ваш отец? – спрашивает Джойс, хмурясь.

– Видите большое расплывчатое пятно справа? Это его палец, прижавшийся к объективу. Отец держит фотоаппарат.

Джойс быстро разливает ром по стаканчикам. Салют, опустошение стаканов. Я чувствую накатывающиеся волны.

– Он остался на Западном побережье?

– Да. Добрался аж до Аляски, до маленькой деревушки под названием Никольское. Много лет я думал, что там делают все компасы в мире. Я воображал огромную компасную фабрику, построенную рядом с Северным полюсом. У меня были странные идеи.

– Вовсе нет, – возражает Джойс. – Магнитный полюс перемещается. Он мог пройти и через Никольское, не так ли?

– Соблазнительная теория, однако Никольское гораздо южнее.

Я иду за картонным тубусом, в котором храню свои карты. Отодвинув журнальный столик, я разворачиваю карты на полу и прижимаю углы бутылкой рома, чайником и двумя стопками путеводителей. Джойс опускается на колени рядом со мной. Я чувствую головокружение, которое пытаюсь приписать не близости ее колена к моей руке, а рому.

Первой оказывается карта Северного Ледовитого океана.

– Итак, магнитный север находится на острове Эллеф-Рингнес, вот здесь. Он постепенно приближается к географическому Северному полюсу. В начале века он был расположен в уголке полуострова Бутия, почти на две тысячи километров южнее.

– А Никольское?

– На другой карте.

Я вытаскиваю карту Аляски и раскладываю ее поверх предыдущей, чуть не опрокинув чайник и бутылку рома. Джойс хватает бутылку, и наши возлияния повторяются. Салют, выпивка. Гостиная дает резкий крен.

– Видите? Никольское находится на острове Умнак, в самом центре Алеутских островов – архипелага, похожего на позвоночник.

– Позвоночник? – переспрашивает Джойс, принюхиваясь к донышку своего стакана. – Мне всегда казалось, что Алеуты похожи на Вест-Индию.

Неужели? Я открываю путеводитель по Доминиканской Республике и накладываю карту Вест-Индии на Алеуты. Второй архипелаг в точности похож на первый, но проказливо повернут на 180 градусов.

– Итак, ваш отец жил в Никольском… – Джойс изучает карту. – И что там интересного?

– Тридцать шесть человек, пять тысяч овец и крохотный заводик по упаковке крабового мяса.

– И что он там делал?

– Понятия не имею. Его письма были весьма туманными. Я знаю только, что он работал на базе дальнего радиолокационного предупреждения. Моя мама собрала целое досье: вырезки из газет, фотографии, старые экземпляры журнала «Лайф»…Не припомню, куда я их подевал.

– Возможно, они в подвале, с морскими ежами.

– Возможно.

– И как долго он жил в Никольском?

– Он там умер вскоре после того, как приехал. Его нашли под платформой в канун Рождества. Врач констатировал перелом шеи. Армейское начальство не смогло найти семью, поэтому похоронили его там.

– А как вы об этом узнали?

– Коллеги нашли в его шкафу связку писем и решили написать по всем адресам и объяснить, что случилось. Должно быть, надеялись, что какой-нибудь дальний племянник попросит выслать тело домой. Мать ответила, но ее письмо вернулось через полгода. Армия США как раз закрыла базу в Никольском. Думаю, отец и сейчас там лежит, у подножия радара.

– А другие письма? – спрашивает Джойс, подливая рома. – От кого они?

Я, морщась, осушаю свой стакан.

– Кто знает? Мой отец был моряком. Вероятно, у него было по девушке в каждом порту – в Гамбурге, Шанхае, Кальяо… В таком случае дюжины моих братьев и сестер разбросаны по всей планете. Но мне этого никогда не узнать, поскольку письма исчезли. Может, их сожгли, или выбросили на помойку, или похоронили вместе с моим отцом. Или даже сохранили под грифом «Совершенно секретно» в военном архиве в Анкоридже.

Джойс поднимает бутылку рома – уголок карты слегка закручивается, – наполняет стаканы, отставляет бутылку и церемонно поднимает свой:

– Ну, тогда выпьем за память вашего отца, вашей матери, вашей разбросанной семьи и вашего пятидолларового компаса, неизменно указывавшего на север до самой кончины.

Я удерживаюсь от уточнения, что мой компас указывал не на север, а на Никольское – история и так достаточно запутанная, спасибо большое. Мы шумно выхлебываем ром и ставим стаканы на карту. Мой попадает на Фэрбенкс, ее – на море Бофорта. Подведем итог: я пьян и омыт смесью ледяной воды, детских воспоминаний и дешевого рома, не говоря уж о колене Джойс рядом с моей рукой.

Я закрываю глаза и бросаюсь головой вниз в Берингово море.

Виза

НА ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД библиотека семейства Бургос Лоренцо вросла в дом, словно ее веками вмуровывали в стены. Иногда вечерами, когда свет золотом струится в окна, легко вообразить, что далекий хозяин изучает увесистые трактаты о выращивании жемчуга или Симон Боливар составляет пламенное воззвание.

Однако на самом деле это всего лишь одно из надувательств дома, ибо книги прибыли сюда все сразу, когда Эдуардо Бургос Лоренцо продал свою собственность в Каракасе. Груз – пятьдесят громоздких деревянных ящиков – опустили в корабельный трюм весной 1977 года, разгрузили в доке Пунта-де-Пьедрас, а затем подняли на вершину острова с помощью трех грузовиков и десятка крепких малооплачиваемых островитян.

Это событие стало для семьи источником неизменного изумления. Почему после ликвидации домов без малейшего намека на сентиментальность Эдуардо Бургос Лоренцо решил во что бы то ни стало сохранить эту гору книг? Побоялся ли продать то, из чего со временем можно было бы извлечь кругленькую сумму? Несмотря на размеры и чрезмерную осторожность при перевозке, библиотека содержала очень мало ценностей. В основном она состояла из ничего не стоящих теологических монографий, устаревших военных трактатов и учебников истории, сборников колониальной поэзии и антологий известных авторов, а также поразительного собрания пожелтевших энциклопедий, недостаточно свежих, чтобы с ними сверяться, и недостаточно старых, чтобы считаться антиквариатом. В библиотеке также было полно алчной плесени, злоупотребившей морским климатом Маргариты. Миллиарды спор порхали по дому молчаливыми и вонючими свидетелями странного путешествия библиотеки.

Вывод из этой истории можно сделать один: дон Эдуардо, никогда особо не увлекавшийся чтением, просто не подозревал о вопиющей незначительности своего книжного собрания.

Ноа в одиночестве сидит за длинным столом красного дерева, разделяющим библиотеку пополам. Старинная медная настольная лампа отбрасывает круг света на него, стопку трехцветных конвертов Air Mail/Correo Aereo, ленту марок с изображением морской черепахи и дорожную карту Саскачевана.

Дождь льет без перерыва уже двенадцать дней и двенадцать ночей, грозя затопить остров Маргарита и разбросать пассажиров этого дома по четырем сторонам света. Ноа заперся в библиотеке со своими письменными принадлежностями и, непрерывно бормоча под нос, пытается избавиться от клаустрофобии, вслепую раскидывая сине-красные конверты по канадским равнинам, как будто играет в морской бой на огромной территории.

Склонившись над дорожной картой, Ноа ведет сложные расчеты. Прерии покрыты сотнями кружочков, дат, почтовых кодов, закорючек и отпечатков пальцев. Все эти годы Ноа отмечал каждое письмо буквой х,рядом с которой записывал, когда и откуда послал письмо. Если провести линию через эти хв хронологическом порядке, можно восстановить его маршрут с 1989 по 1999 год: из Саскачевана к острову Монреаль, с острова Монреаль к острову Стивенсон, с острова Стивенсон к острову Маргарита – вся линия наложится (с неизбежными искажениями) на изгиб реки Сури, беспорядочно растущий Саскатун и резервации чипевайан.

– Я тебе не помешаю?

Ноа вздрагивает. Он не слышал, как вошла Арисна.

– Я писал письмо. Заходи. Я почти закончил.

Арисна молча подходит к столу. Ноа только что выбрал адрес (Руло, Саскачеван S4PЗV7) и поспешно пишет его на конверте. Это девятое письмо его матери за последнюю неделю – прямой результат дурной погоды, обрушившейся на Маргариту.

Арисна садится напротив. Она выглядит усталой, то есть более усталой, чем обычно.

Ноа встревожен:

– С тобой все в порядке?

– Более-менее. Плохие новости о дедушке.

– В чем дело? Он болен?

– Болен? Мой дед? Это был бы сюрприз. Старый лис непотопляем. Нет… он исчез.

– Исчез?

– Полиция выдала ордер на его арест. Что-то, связанное с мошенничеством. Я пока не знаю деталей. Сегодня утром обыскали его дом, но деда не нашли: ни дома, ни на работе, ни в его загородном доме.

– Кто выдал ордер?

– Ордера. Их несколько: один от полиции Каракаса, другой от полиции Майами и один от Интерпола.

– Странно. Мне казалось, правительство Чавеса не жаждет помогать американцам.

– Дипломатическое перемирие. Мой дед работал в консульской службе при Карлосе Андреасе Пересе, поэтому нынешнее правительство его не жалует. Но это не все. Поскольку он основной акционер «Тортуга Пабликейшнз», полиция грозится обыскать наши офисы, изъять компьютеры и заморозить банковские счета. Ты наш гость, поэтому они могут аннулировать твою визу. И нет гарантий, что не арестуют меня под тем предлогом, будто я что-то прячу.

– Черт…

– Вот именно. И потому я хочу попросить тебя об одолжении. Я хотела бы, чтобы Рождество ты провел в Монреале с Саймоном, пока здесь все не уляжется.

– Без проблем. Когда нам уезжать?

– Около четырех утра.

– Четырех утра? Ты шутишь?

– Вовсе нет. Я уже купила вам билеты.

– Но…

– И вот еще… Я приготовила это для тебя.

Арисна вручает Ноа венесуэльский паспорт и белый конверт. Паспорт раскрывается на цветной фотографии Саймона. Мальчик лучезарно улыбается, как будто охотится за сокровищами на пляже, а не проходит мимо грозных таможенников Северной Америки.

С некоторым волнением Ноа открывает конверт и находит в нем официальный документ на трех языках, в котором Арисна Бургос Мендес, находясь в здравом уме и трезвой памяти, признает Ноа Рила биологическим отцом Саймона Бургоса и назначает его законным опекуном, что подтверждает ее подпись, заверенная в Ла-Асунсьоне (Нуэва-Эспарта), Венесуэла, 16 декабря 1999 года.

– Я думаю, – почти нейтральным тоном объясняет Арисна, – этого тебе хватит, чтобы пройти таможню.

В библиотеке теперь слышится лишь приглушенный стук дождя в оконные стекла. Ноа кивает. Он явно ошеломлен, но по его лицу блуждает слабая улыбка. Он недоверчиво перечитывает документ, аккуратно складывает и убирает в конверт. Он ничего не говорит – говорить нечего. Молчание затягивается. Арисна хмурится, подыскивая какую-нибудь незабываемую фразу, завершающую эту главу ее жизни.

– Иди упаковывай свои вещи, – наконец говорит она. – Я соберу Саймона.

Арисна встает и, слегка взмахнув рукой, исчезает в тени. Ноа остается один с паспортом Саймона в руках. Разглядывая фотографию, он улыбается. Затем вскакивает со стула, сгребает все, что лежит на столе, – конверты, марки, дорожную карту Саскачевана – и сметает в мусорную корзинку.

Затем он потирает руки, выключает лампу и идет собирать свои вещи.

Малая Медведица

КТО-ТО СТУЧИТ В ДВЕРЬ.

Никакого ответа. Никаких признаков жизни в квартире, кроме слабого жужжания, исходящего из черного телефонного аппарата с крутящимся диском, трубку которого явно сняли некоторое время назад. Старомодный аппарат, забрызганный белой краской, как будто вырезали из звездного неба. Пять больших белых пятен на трубке воспроизводят созвездие Малой Медведицы.

Телефон балансирует на стопке руководств по программированию, рядом бутылка рома и старый будильник, показывающий 6.37 утра. К стене прикноплены две пожелтевшие газетные вырезки об аресте и суде над женщиной, обвиненной в пиратстве в США в 1989 году.

На рабочем столе царит жуткий беспорядок. Судя по всему, вещи выхватывались из ящиков в спешной подготовке к отъезду. Информированный и наблюдательный аналитик указал бы на отсутствие записной книжки, компакт-дисков, испанского словаря, впечатляющего набора поддельных документов и старого синего матросского вещмешка.

Царят в этом хаосе возвышающиеся в центре комнаты монитор с электронно-лучевой трубкой и компьютер с надписью черным фломастером: «Луи-Оливье Гамаш». Компьютер включен (слышится ненавязчивый ровный гул вентилятора), надписи на экране сообщают, что жесткий диск очищен и переформатирован.

Остальная часть комнаты пребывает примерно в таком же состоянии.

На полу валяются миска с остатками рисово-крабовых чипсов (с парой лакированных палочек для еды), кастрюля, благоухающая супом из трески с тмином, консервная банка сардин, освобожденная от своих обитателей, и пустой пакет от креветочных чипсов. Кулинарный след ведет к раковине, окруженной грудами грязной посуды. На плите брошены чайник, банка с чайными пакетиками и заварной чайничек.

Подъемное окно в южном конце комнаты выходит на пожарную лестницу. Окно распахнуто, несмотря на плохую погоду. Занавески мягко колышутся, а по полу медленно расплывается лужица талого снега.

В коридоре кто-то все еще стучит в дверь.