Текст книги "История"
Автор книги: Никита Хониат
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 44 страниц)
8. Овладев в короткое время и этим городом, царь идет далее и, направляя путь к Сезеру, располагается лагерем около Истрия, города Месопотамии, недалеко отстоящего от Сезера и всем как нельзя лучше снабженного. Разрушив мимоходом этот город и отдав его на разграбление солдатам, и в особенности тем скифским легионам, которые его взяли, он поднимается отсюда и подходит к Сезеру. Между тем жители этого города собрали весьма много вооруженных ратников, так как {36} сюда сошлись и соседние сатрапы. Соединившись в одно войско и составив один военный союз, они, перейдя протекающую там реку, выступили навстречу римлянам и, потрясая тростниковыми дротиками, на своих быстрых лошадях напали на царские фаланги. Но после многократных схваток царь одерживает победу, и тогда одни из неприятелей тонут в воде, а другие пронизываются копьями, так как тростниковые дротики, которые они бросали, отнюдь не оказали им нужной помощи, а доставили пособие слабое, ничтожное, одним словом, тростниковое. С этих пор, укрывшись за стены, они уже не делали вылазок, но, показываясь из-за земляных крыш, доставлявших им при этом важное пособие, действовали против римлян, предоставив им безнаказанно грабить и опустошать свою страну и брать крепости. И между тем как римляне это делали, царь, тщательно осмотрев фаланги и разделив их по нациям и племенам так, чтобы соплеменники помогали соплеменникам, одну часть их составляет из македонян, другую из так называемых избранников, третью из скифов и еще одну из персов, перешедших к римлянам во время прежних войн. Это соединение одноплеменников и это разделение войска на большое число отрядов, вооруженных различного рода оружием, еще больше устрашило неприятелей, и они, оставив упорное сопротивление, из-за внешних стен переходят за внутренние. Здесь, в течение многих дней, на близком {37} расстоянии происходили схватки, стычки, и настоящие битвы, и единоборства храбрецов, и бегства, и отступления, и взаимное с той и другой стороны преследование. Хотя перевес всегда оказывался на стороне римлян, но и неприятели, несмотря на то, что во множестве падали от меча и засыпали сном смертным от стрел и были разрываемы на части камнями, бросаемыми из машин, несмотря на то, что и городские стены разрушались и падали, все еще оставались непоколебимыми, так как их было бесчисленное множество, а притом они и сражались за свою жизнь, за своих жен и детей, да, кроме того, и за множество всякого рода богатства. Но, вероятно, и этот город был бы взят, покорился бы царю и потерял бы все свое богатство, и римляне больше прежнего прославились бы через то, что овладели им, если бы не пришли дурные вести и не заставили царя поневоле выйти оттуда. Эти вести говорили, что Едесса окружена персами и находится в опасности жестоко пострадать, если царь в самом скором времени не подаст ей помощи. Поэтому, получив от осажденных великолепные дары из драгоценнейшего вещества, и отличной породы лошадей, и шелковые материи, протканные золотом, и достопримечательный стол, но выше всего этого получив прекраснейший и необыкновенный крест, который был высечен из драгоценного светящегося камня и на котором искусство живо изобразило божественный лик несравненной Красоты, на которую глаза не {38} могут насмотреться,– царь снимает осаду и отправляется к Антиохии. Сезерские сарацины говорили, что между поднесенными царю дарами крест из лучезарного камня, равно как драгоценный и удивительный стол, давно уже приобретены их предками на войне, именно когда они взяли в плен бывшего римского самодержца Романа Диогена, разграбили его царскую палатку и, овладев лагерем, разделили между собой все, что в нем было. Во время отступления царя от Сезера на римлян нападают сзади персидские войска Заки и некоторых других знаменитых вождей на своих, почти как ветер, быстрых лошадях, наперед уже считая себя победителями и, по глупой варварской спеси, весьма мало ценя римлян. Но они обманулись в своих надеждах и не только не сделали ничего славного, а еще за свое хвастовство и надменность понесли от божественного правосудия достойное наказание да сверх того потеряли пленниками двух вождей, из которых один был сын Атапака, а другой – родной брат эмира Самуха. Когда царь подходил к знаменитому городу Антиохии, ему навстречу вышли все городские жители, так что даже наскоро устроили ему светлое входное торжество со священными изображениями и с великолепным убранством улиц. Из Антиохии, сопровождаемый благожеланиями и похвалами, он прибыл в пределы Киликии и потом вступил на путь, ведущий к Византии. Подвигаясь таким образом вперед в боевом порядке и держась {39} своих военачальнических правил, он посылает часть войска против иконийских персов, так как они в то время, как царь вступал в Сирию, воспользовавшись этим случаем, нападали на римлян. Победив и эту враждебную толпу, он опустошил неприятельскую землю и взял в плен много людей и разного рода скота, годного для работы и для езды. Таковы-то дела, совершенные этим самодержцем на Востоке в течение одного похода, продолжавшегося три года, заставившего всех говорить о себе и привлекшего к себе общее внимание.
9. В это же время возвратился к царю и родной брат, севастократор Исаак, который, как мы прежде сказали, больше всех помог ему получить царство. Разойдясь с братом вследствие ничтожного огорчения, он убежал из пределов римских. Вместе с ним бежал и странствовал и старший сын его Иоанн. Исаак был человек воинственный и храбрый, одаренный отличным ростом и прекрасной наружностью. Перебывав у многих других народов, он между прочим пришел и к сатрапу столичного города Иконии, постоянно имея в виду напасть на римские области и отомстить Иоанну. Но так как у него не было денег, а царь Иоанн всегда и везде славился своими военными действиями, то он не находил никого, кто бы сошелся с ним в его видах. Напротив, все даже отступали от него и, при первом слове о возмущении, изъявляли свое негодование и отказывались от его замыслов, как {40} бесполезных и для него, и для них отнюдь не достижимых. Поэтому, обходя местных начальников, он хотя везде, где останавливался, принимаем был почтительно, как человек, одаренный истинно царской наружностью и весьма знаменитый родом, однако же, наконец, понял, что напрасно, отделившись от родства, ведет бедственную жизнь, и возвратился к брату. Царь ласково принял и его и сына, виделся и говорил с ними и сердечно обнял их. Так-то сильна любовь, внушаемая родством. Хотя бы она на время и прекратилась, но опять скоро и легко восстанавливается. Потому-то и царь, сохранив вполне всю прежнюю привязанность, не скрывал в душе никакой тайной неприязни, как это любят делать люди, облеченные властью, которые до времени умеют скрывать свой гнев, а при случае со всей силой обнаруживают его. Вступив вместе с братом в Константинополь, он не больше радовался о победе, чем о возвращении брата. Да и подданные, со своей стороны, также прославляли эту внимательность царя: они не только гордились его трофеями и воссылали благодарения Богу за то, что Он сохранил его и возвратил победителем, но и радовались возвращению его брата.
Впрочем, царь недолго пробыл в Византии. Вследствие вторжения персов в открытые равнины, лежащие при реке Сангарии, он, несмотря на то, что был болен, немедленно выступил в поход. Устрашив неприятелей своим появлением и отняв множество разного рода {41} скота, он возвратился в Лопадий. Спустя немного времени, когда и царица со своим домом выехала в этот город, он воздвиг укрепления, употребив свободное от военных действий время не без пользы для римлян. Предполагая пробыть в этих местах долгое время, он приказал собраться сюда войску. По приказанию царскому войско действительно стало собираться; однако же, вследствие этого распоряжения, воины больше чем когда-либо находили его безжалостным, не знающим меры в походах, как будто бы он забыл или вовсе не думал о том, что римляне три года провели в восточной войне. Эта неприязнь к нему войска еще более усилилась оттого, что многие из воинов, бывших с ним в походе в Сирии, будучи задержаны на пути болезнью, недостатком продовольствия и потерей лошадей, не успели еще повидаться со своими домашними и между тем должны были идти не на родину, а отправляться прямо туда, где находился царь, быв к тому принуждаемы людьми, которые тщательно смотрели за дорогами и наблюдали за морскими переправами. Царь не мог не знать причины ропота, но показывал вид, будто не знает, чтобы не сказать – нисколько не обращает на то внимания. Он позволял войскам говорить пустые речи, а сам твердо держался своего решения, говоря, что он хочет иметь войска, которые соревновали бы ему, а отнюдь не тяготились и не скучали непрерывными походами. Предположив наказать варваров, тайно вторгшихся {42} в область Армениаков*, а вместе с тем захватить и Константина Гавра, который давно уже подчинил себе Трапезунт и управлял им в качестве тирана, он отправляется в поход через долину пафлагонскую для того, чтобы идти все прибрежными местами Понта. Это он сделал по двум причинам: частью для того, чтобы продовольствие доставлять войску из своих провинций, а частью для того, чтобы, в случае сражения, неприятели могли угрожать только с одной стороны, но не могли напасть с обеих сторон и через то легко окружить его. А этого он мог опасаться, потому что Кесарией в то время владел Магомет, о котором мы сказали выше, человек чрезвычайно сильный, покоривший часть Иверии и подчинивший себе некоторые места в Месопотамии. Отдаленный род свой он сливал с Арзакидами, а ближайшим образом происходил от Танисманиев, а это были люди отважные и храбрые и между всеми тогдашними обладателями восточных римских городов особенно могущественные и наглые. Таким-то образом царь, выступив из Лопадия, когда весна стала приближаться к концу, и проведя в походе все лето и лучшую часть осени, около зимнего солнцестояния стал лагерем в понтийском городе Кинте. Вторгшись отсюда в {43} неприятельскую землю, он перенес много несчастий. Страна каппадокийская и сама по себе холодна, климат ее суров, ветры пронзительны, а тогда наступила еще необыкновенная зима; оттого царь должен был бороться с разнообразными затруднениями. У него и продовольственные запасы совсем истощались, и лошади, как подъемные, так и боевые, погибали. Между тем неприятели, сделавшись от этого еще смелее,– так как нет ничего сокровенного и тайного, о чем молва не разгласила бы,– стали часто и неожиданно нападать на него. Нападая тайно, как разбойники, а иногда вступая в борьбу и явно, они всегда наносили вред римским фалангам, потому что, нападая внезапно густой, как туча, толпой, в надежде на быстроту своих коней, они исчезали с поля битвы, как будто бы уносимы были порывом ветра. Чтобы вознаградить потерю конницы, царь, со своей стороны, собирал со всего войска лучших лошадей и, раздавая их частью римлянам, которые умели сражаться пиками, но преимущественно тем из латинян, которые искусно владели копьями, противопоставлял этих всадников неприятелям, поручая им мужественно отражать нападения. Неприятели действительно не выдерживали атак этих копьеносцев и обращались в бегство. Этим-то средством, а равно и тем, что весьма многие из пешего войска держали поднятые вверх знамена для того, чтобы представить, что у них еще много конницы, царь достаточно оградил себя от нападений со {44} стороны персидских полчищ и таким образом достиг Неокесарии. Но и здесь также много было схваток между персами и римлянами. Однажды младший сын царя, по имени Мануил, взяв копье и выступив довольно далеко вперед, без ведома отца напал на неприятелей. Этот поступок юноши заставил почти все войско вступить в неравный бой, так как некоторые увлеклись соревнованием, а все другие боялись за юношу и думали особенно угодить царю, если при их содействии он не потерпит от неприятелей никакого вреда. В виду всех царь похвалил за это сына; но потом, когда вошли в палатку, он нагнул его и слегка наказал за то, что он не столько храбро, сколько дерзко, и притом без его приказания, вступил в бой с неприятелями.
10. Впрочем, царь, может быть, овладел бы и Неокесарией, если бы, вследствие неожиданного обстоятельства, не помешала ему безрассудно-упрямая гордость и совершенно неукротимый нрав племянника Иоанна, сына севастократора Исаака. Однажды, перед наступлением сражения с персами, царь, увидев, что у знаменитого итальянского всадника нет лошади, приказал стоявшему подле него племяннику Иоанну сойти с арабского коня, на котором он сидел, и отдать его итальянцу, зная, что у племянника нет недостатка в лошадях. Но Иоанн, будучи человеком чрезвычайно гордым и надменным, воспротивился царскому приказанию, дав ответ очень грубый, чтобы не сказать,– очень {45} дерзкий. Ставя ни во что латинянина, он вызывал его на бой с тем, чтобы он по праву получил коня, если останется победителем. Но не имея возможности долго противиться дяде и царю, так как заметил, что тот начинает сердиться, он нехотя отдал своего коня. Потом с досадой и гневом сел на другого коня и, устремив вперед копье, понесся к неприятельскому строю. Когда же отъехал несколько вперед, то, откинув копье назад, кладет его на плечо, снимает с головы шлем и перебегает к персам. Варвары с удовольствием встречают и охотно принимают Иоанна, так как они уже и прежде знали его, когда он скитался вместе с отцом своим, да и теперь надеялись, что он своим присутствием будет содействовать успеху их дел. А сам Иоанн спустя немного времени отрекся и от веры христианской и женился на дочери иконийского перса. Это обстоятельство крайне встревожило царя, и он стал опасаться дурных последствий. Он знал, что племянник не станет молчать о стеснительном положении римского войска, но непременно и скоро расскажет о потере лошадей, о недостатке продовольствия и о всех других лишениях лагеря. Поэтому, желая скрыть свое отступление, от стал мало-помалу, как бы передвигаясь, удаляться оттуда, но и при таком отступлении не вполне успел укрыться от неприятелей, которые, настигши задние отряды войска, весьма далеко преследовали их и постоянно тревожили. По этой причи-{46}не он взял направление к морскому берегу и, таким образом, поставил себя в безопасности, а неприятели, не имея уже возможности нападать на него, возвратились назад.
В Январские иды (13 января) царь Иоанн возвратился в столицу из тягостного персидского похода, а в конце весны он опять уже был препоясан мечом и прибыл в город, основанный при р. Риндаке. Но когда летнее время прошло, а наступившая зима, негодуя на живущих на открытом воздухе, стала устрашать их воем ветров и отнимала возможность бороться со стужей, он снова возвращается в Византию, уступив холоду, вооруженному снегами, как бы камнями, и морозами, как бы копьями. А при первой улыбке весны опять оставляет царские чертоги, прощается со своими дочерьми, которые, как дочери солнца, проливают по нем янтаровидные слезы, проходит Фригию и, достигши знаменитого города Аттала*, решается провести в нем несколько времени для того, чтобы лучше устроить благосостояние сопредельных городов и областей. В то время некоторые из них подпали уже под власть турков, в том числе было и озеро, называемое Пусгуским, которое, разливаясь, почти как море, на огромное пространство, имеет во многих местах островки, обнесенные крепкими стенами. На этих островах жило тогда весьма много христиан, которые на рыбачьих лодках и неболь-{47}ших парусных судах имели сношение с иконийскими турками и через то не только завели взаимную между собой дружбу, но и позаимствовали от них весьма много обычаев. А находясь в тесной связи с ними, как с соседями, они смотрели на римлян как на врагов: так-то привычка, скрепленная временем, бывает сильнее родства по племени и вере! Поэтому и царя они поносили, как своего неприятеля, и осмеливались решительно не повиноваться его повелениям, гордясь тем, что окружены озером, и, как безумные, дозволяли себе то, о чем бы в здравом уме и не подумали. Царь убеждал их оставить озеро, как древнее достояние римлян, и, если хотят, совсем переселиться к персам. В противном случае, говорил, он никак не потерпит, чтобы они и озеро долго оставались в отчуждении от римлян. Но когда слова не имели успеха, он начал военные действия. Построив наскоро рыбачьи лодки и небольшие парусные суда и связав их между собой, он поставил на них осадные машины и таким образом подступил к самым укреплениям озера; и хотя действительно взял их силой, однако же и римлянам эта война обошлась не без бедствий. Случалось, что буря возмущала озеро и воздымала его волны; тогда многие из грузовых судов были уносимы ветром и опрокидывали свой груз в пучину и волны.
В это время умер старший сын царя, Алексей, которому он дал право носить красные са-{48}поги и пурпуровую царскую одежду. Болезнь была острая, а не хроническая, а именно – быстро поражающая горячка, которая, как на крепость, напала на его голову. А после Алексея недолго прожил и следующий за ним Андроник: едва успел он оплакать смерть брата, как и сам окончил свою долю жизни.
11. Царь, хотя и смутился духом от таких бедствий и горестной потери прекрасных сыновей, хотя, можно сказать, и видел дурное предзнаменование для дальнейшего похода в смерти возлюбленных детей, однако же нисколько не допустил себя до малодушия, ни в чем не изменил своему намерению и не возвратился в Византию после того, как уже целый год провел в таких трудах; напротив, прибывши в Исаврию и устроив, как было нужно, тамошние провинции, он отправился далее, в Сирию, в сопровождении младшего своего сына Мануила. Открытой целью этого похода было лучшее устройство Армении и обеспечение верности городов и крепостей, которые он завоевал в прежний свой поход. Но истинная причина, не объявленная войску, а хранимая втайне и тщательно скрываемая, была следующая. Он всегда и пламенно желал присоединить к Константинополю Антиохию и оттуда посетить освященные божественными стопами места, почтить дарами животворящий гроб Господень и очистить окрестности от варваров. Потому-то он и употреблял все средства, чтобы как-нибудь склонить латинян добровольно уступить ему господ-{49}ство над знаменитой Антиохией, или, если они не согласятся, – так как он не полагался на гордых и надменных латинян,– то по крайней мере привлечь к себе киликийцев и сириян. С этой целью он не преминул во время настоящего похода писать к антиохийцам и предуведомить их о своем прибытии, так что, прежде чем он вступил в пределы Сирии, они уже выслали к нему посольство, которое подавало ему весьма хорошие надежды в будущем. Но когда он приблизился к городу Антиоха, то встретил в итальянцах совсем иные мысли и расположения, так как молва уже разгласила о всех его тайных и тщательно скрываемых замыслах. Он не нашел в Антиохию доступа легкого и согласного с его видами, напротив, увидел, что ему дозволяют вступить только под условием клятвы, что, вступив в город, он пробудет в нем несколько дней, примет подобающие ему поздравления и почести и затем опять выступит, не делая никакого нововведения в гражданском управлении и не изменяя ничего в установившихся обычаях, т. е. совсем не так, как он предполагал. Раздраженный тем, что не сбылись его ожидания, он, хотя и не счел нужным войти в город силой, питая крайнее отвращение к войне с христианами, однако же, расположившись в предместьях города, дозволил войску опустошать их и забирать все, что только можно. Вследствие этого дозволения, данного под предлогом недостатка в необходимом {50} продовольствии, даже фруктовые деревья не остались нетронутыми, но и они были сожжены для приготовления пищи. Тайно отомстивши таким образом за пренебрежение к себе, царь удалился к пределам киликийским и стал лагерем в обширнейшей долине, из которой высоко поднимаются к небу две вершины горы, называемые, как говорят, Гнездами Воронов. Здесь отправился он на охоту и, встретив дикого кабана, вонзил в грудь зверя острие копья. Кабан с такой силой напирал, что всадил в свои внутренности все железо. Оттого рука, державшая копье, начала мало-помалу цепенеть и уступать сильному напору зверя и, согнувшись, уперлась в колчан, косо висевший у царя сбоку и наполненный ядовитыми стрелами. Колчан от этого перевернулся, и одна из рассыпавшихся стрел ранила царя в руку между последними пальцами. Яд, разливаясь и распространяясь все далее и далее, поражает наконец и самые важные части тела, мало-помалу лишает их силы и жизненности, и оттого царь спустя немного времени умирает. Сначала он счел за ничто свою рану и для ее излечения наложил на нее снятую с подошвы ноги кожу, что называется κδορ (excoriatio), стараясь этим сомнительным средством остановить выходящую из раны кровяную материю. Возвратившись вечером в лагерь, он поужинал и спокойно провел ночь. Но на другой день, когда рана стала пухнуть и воспаляться, он почувствовал сильную боль и поспешил рассказать врачам {51} бывший с ним случай. Те, осмотрев опухоль руки и с любопытством посмотрев на приложенную к ране накладку, сняли ее с руки, как средство, принятое не по правилам медицины, и употребили другие лекарства, имеющие силу уничтожать воспаление ран. Но так как лекарства эти не принесли никакой пользы, то потомки эскулапа обратились к хирургии. Опухлое место было разрезано, но и это не принесло никакого облегчения и успокоения страждущему члену, напротив, опухоль все более увеличивалась, и боль переходила от пальца к пальцу, от ладони к ручной кисти, потом перешла в локоть, а отсюда дошла и до плеча, так что царь стал терять надежду на спасение. Врачи были в крайнем недоумении и полагали совсем отнять у царя руку, которая от опухоли сделалась толстой, как мужское бедро, хотя и в этом случае не признавали исцеления верным. Но царь, считая и прежнюю операцию причиной всего зла, не согласился на их предложение, не захотел допустить сомнительного способа врачевания, но по-прежнему лежал больной и страдал. В пресветлый день Христова Воскресения он приобщился божественных Тайн и в вечернее время перед ужином открыл свою царскую палатку для всех, кто только желал войти и просить его о своих нуждах. То же самое по совету великого доместика Иоанна сделал он и в следующий день, разделив притом между присутствовавшими поставленные яства, и затем, оставшись один, стал ду-{52}мать о назначении себе преемника. Между тем пошел проливной дождь, и глубокая долина, в которой император стоял лагерем, покрылась водой. Когда по этому поводу царское ложе переносимо было на незанятое водой место, на устах царя было следующее изречение оракула: «В местах водных и против ожидания падешь ты!» А те, которые особенно любят судить о преемстве и переменах царей, находили, что теперь сбылось и это предсказание: «Увы! Ты будешь пищей страшных воронов!» По их словам, это древнее изречение частью указывает на черные и шипящие железные инструменты, которыми прижигали руку царя, а частью объясняется названием гор, близ которых император стоял лагерем.
12. Потом царь собрал родных, друзей и все власти и высшие чины и, представив своего младшего сына Мануила, сказал такого рода речь: «Римляне! Не за тем, что вы видите, пришел я в Сирию – нет, я думал совершить дела славнее прежних, думал с полной безопасностью омыться в Евфрате и досыта напиться его струящейся воды, надеялся увидеть и реку Тигр и рассеять оружием всех врагов, какие только состоят в связи с киликийцами и соединились с сынами Агари, затем перелететь, подобно царям птиц (хотя это и может показаться преувеличенным), и в самую Палестину, где Христос своей смертью восстановил нашу падшую природу, распростерши руки на кресте и немногими каплями кро-{53}ви соединивши весь мир,– думал взойти, как говорит Псалмопевец, и на гору Господню и стать на месте святом Его, и наказать по праву войны окрестных врагов, которые не раз вооруженной рукой овладевали гробом Господним, как некогда иноплеменники – кивотом. Но мои надежды не исполнились, а по каким причинам, о том знает Бог. Противиться этому совершенно невозможно, да и противоречить не должно. Ибо кто премудрее Бога? Или кто может уразуметь ум Господень и изменить суды его, убавив или прибавив что-нибудь? Шатки помыслы человеческие, но совет Господень тверд и неизменен. Между тем я получил от Бога, устроившего судьбу мою, так много благодеяний, что их и перечислить невозможно. Чтобы возблагодарить Его за все те милости, которые он возвеличил сотворити с нами (Пс. 125, 3), я теперь упомяну о них вам – моим слушателям и их свидетелям. Я родился от отца-императора, сделался преемником его власти, ничего не утратил из того, что передал он в мои руки. А умножил ли я, подобно благоразумному и верному рабу, врученный мне от Бога талант царства, об этом предоставляю другим судить и говорить. Но и сам я без стеснения могу сказать об этом, не с тем, чтобы похвалиться, но чтобы поведать чудеса Божии на мне. Меня видел сражающимся Восток и Запад, я делал походы против народов, живущих на том и другом материке. Немного пробыл я в {54} царских чертогах, почти вся жизнь моя прошла в палатке, и всегдашней моей заботой было находиться в поле. Самая земля эта, на которой мы стоим лагерем, в другой раз уже увидела меня. Много времени прошло с тех пор, как персы и арабы и в глаза не видели римского войска, а теперь это самое войско под главным водительством Божиим и под моим служебным начальством привело их в трепет, и они уступили нам многие города, которые и доселе подвластны нам и живут согласно нашим указам. Да даст же Господь Бог, чтобы я, столько потрудившийся ради христианского народа, сподобился тамошнего жребия и того вечного наследия, которое получат кроткие и угодные Богу! А ваши руки да утвердит и укрепит Он еще более против народов, которые жаждут брани и между которыми совсем не призывается всесвятейшее имя Бога нашего! И это будет, если и вы свои успехи станете поставлять в зависимость от десницы Вышнего и от Его высокой мышцы и вождем над вами будет поставлен от Бога не грабитель народа, не человек, который нисколько не соответствовал бы своему званию или был бы с дурными свойствами души, сидел бы только за столом и не выпускал чаши из рук, и никогда не отрывался бы от царских чертогов, подобно лицам, изображенным мозаикой и красками на стенах. Ведь обыкновенно все дела так или иначе устраиваются и идут соответственно качествам правителя, потому что прежде {55} всего от него зависят. Если он худ – и они расстраиваются, а если хорош – и они приходят в цветущее состояние. Это потому, что Бог, по слову Давида, ублажает благия и правыя сердцем, уклоняющияся же в развращения отведет с делающими беззаконие (Пс. 124, 4—5). А как я хочу теперь сказать нечто и о преемнике моей власти после моей кончины, которая неизбежно и скоро наступит, то вам следует обратить особенное внимание на мои слова. Что царская власть перешла ко мне, как отцовское наследие, об этом мне нет нужды говорить, точно так же, как всякому другому – доказывать, что солнце – светило дня. Я вижу также, что вы усердно желаете, чтобы сохраненное во мне от отца преемство перешло и на тех, которые произошли от моих чресл, что вы искренне хотите быть под властью одного из моих сыновей, которые остаются еще в живых, то есть Исаака или Мануила, и самое избрание предоставляете не самим себе, а моему решению. Поэтому я должен сказать, что хотя природа, верная порядку, обыкновенно отдает преимущество старшим детям, но у Бога при важнейших назначениях почти всегда бывает не так. Вспомните об Исааке, который по порядку рождения занимал второе место за Исмаилом, об Иакове, который вышел из утробы матери после Исава, о Моисее, который был моложе Аарона, о Давиде, самом младшем между братьями и юнейшем в до-{56}му отца и о весьма многих других. Бог не смотрит, подобно человеку, на лица и не отдает предпочтения долголетию, сединам и возрасту, но ценит добрые свойства души и с благоволением взирает на кроткого, смиренного и хранящего Его заповеди. Потому-то и я не очень благоприятствую поврежденной природе, но в делах важных отвергаю ее правила, как советы малодушной жены, и лучше хочу подражать Богу, который выше всякого лицеприятия. Если бы верховная власть бесспорно переходила к старшему моему сыну Исааку, мне вовсе не было бы нужды говорить что-нибудь для изображения свойств обоих моих сыновей. Но так как она должна перейти на сторону младшего сына Мануила, то, чтобы отклонить подозрение народа и чтобы кто-нибудь не подумал, будто я из пристрастия, а не по достоинству предпочел младшего сына старшему, необходимо сказать об этом, что следует. Не одним путем идут человеческие пожелания, но расходятся по множеству тропинок, точно так же, как и наши тела неодинаковы по виду, хотя все мы равно люди и имеем одну и ту же природу. Одни из нас стремятся к одному, другие – к другому, и не все мы равно находим наслаждение в одном и том же. А если бы было иначе, то мы, как необходимо увлекающиеся одними и теми же удовольствиями, одними и теми же расположениями, не были бы виновны ни перед Богом, ни друг перед другом. Так и двое моих сы-{57}новей, хотя произошли от одного отца, но имеют различные душевные качества. Правда, оба они хороши, оба отличаются и телесной силой, и величественным видом, и глубоким умом, но в отношении к управлению царством мне представляется несравненно лучшим младший Мануил. Исаака я часто видел вспыльчивым и раздражающимся от самой ничтожной причины, потому что он крайне гневлив, а это губит и мудрых и доводит большую часть людей до необдуманных поступков. Между тем Мануил с целым рядом других достоинств, которых не чужд и Исаак, соединяет и это прекрасное качество – кротость, легко уступает другим, когда это нужно и полезно, и слушается внушений рассудка. А как мы, люди, скорее любим подчиняться незлобию сердца, которым украшен был и Давид, царь и пророк, чем руке, держащей меч, и воле, не оставляющей без исследования и малейших проступков подвластных, то я по этой причине и решил назначить царем Мануила. Итак, примите этого юношу как царя, и Богом помазанного, и по моему избранию вступающего на престол. А что и Бог действительно предызбрал и предопределил его в царя, доказательство этому – многие благочестивых мужей предсказания и предвещания, которые все провозглашали, что Мануил будет царем римлян. Да как иначе объяснить и то, что умерли мои сыновья, которых я прежде предназначал к верховной власти, и {58} что теперь нет при мне Исаака, которому после них принадлежит царство по праву рождения? Не очевидно ли, что и это мы должны признать за совершенно ясные знаки воли Божией на то, чтобы не другой кто, а Мануил держал в руках скипетр римский? А кто захочет внимательно всмотреться в дело, тот увидит, что и я, отец, не совсем даром вручаю сыну царство, единственно потому, что хочу сохранить преемство рода, но этим назначением награждаю его и за доблести. Ведь вы, без сомнения, знаете, сколько не по возрасту геройских подвигов совершил он при Неокесарии и в то отважное нападение на персов, которое, с одной стороны, так много беспокоило меня, как отца, крайне боявшегося за возлюбленного сына, а с другой – так много возвысило дела римлян». Когда царь Иоанн сказал это, собрание, рыдавшее при его словах, охотно признало Мануила царем, как бы он избран был по жребию или по большинству голосов. Затем отец обратился со словом к сыну и, давши ему полезные советы, украсил его царской диадемой и облек в порфиру. Потом и собравшиеся по приказанию войска провозгласили Мануила римским императором, причем каждый из главных военачальников стоял отдельно со своим отрядом и ясным голосом говорил приветствие новому царю. Наконец предложено было Евангелие, и перед ним все поклялись в преданности и верности Мануилу. Распорядителем и вместе виновником {59} всего этого был великий доместик. Он думал через это обессилить и подавить стремление честолюбцев к возвышению и мятежу и не допустить партиям содействовать некоторым из царских родственников, которые, выставляя на вид старшинство лет как нечто великое и достойное уважения и преувеличивая свое царское родство, считали самих себя более достойными царствовать.
