Текст книги "История"

Автор книги: Никита Хониат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)

3. Оставив прозвание Ангела, царь Алексей начал именовать себя Комниным, – потому ли, что его собственное прозвище казалось ему не довольно славно, как осадок комниновской знаменитости, или потому, что хотел таким образом вместе со своим братом схоронить и его фамилию. Между тем, как все думали, что после коронования и приведения дел в обыкновенный порядок царь возьмется за оружие, отправится в поход и не только устранит все текущие затруднения, но немедленно займется даже исправлением, по мере возможности, прежних ошибок своего брата, в особенности на счет того, что касалось наших бедственных отношений к варварам, которым никто не думал теперь противостать, и на которых никто не обращал даже внимания, – он расположился совершенно наоборот и, как бы достигнув уже верха своих желаний и получив то, к чему издавна направлялись все его стремления, после венчания на царство предался полнейшей праздности, как будто бы царствование, по его понятиям, состояло не в законной попечительности о благе людей, но в удобствах роскоши и наслаждениях неги. Итак, бросив управление общественными делами, как бросает свое кормило кормчий, изнемогший в борьбе против волн, он только то и делал, что рядился в золото, выслушивая всякие доклады и удовлетворяя все просьбы {147} лиц, принадлежавших к партии, которая содействовала ему в достижении власти, и беспощадно обеими руками сорил деньги, которые собирал Исаак, не обращая внимания на то, как трудно будет набирать их впоследствии и как напрасно он истощает их теперь. Действительно, деньги все были рассеяны, словно мякина, и с быстротою летней пыли разлетелись по непроизводительным карманам людей, которых даже не знал император; а когда впоследствии пришла нужда в них, тогда он и сам жалел о своей бесполезной щедрости и упрекал себя в расточительности. Супруга этого государя, женщина, правда, с умом, свойственным, впрочем, скорее мужчине, наделенная от природы даром говорить увлекательно, любезно, сладко, грациозно, способная предвидеть будущее и в тоже время отлично умевшая пользоваться настоящим, несмотря на все это, была также злою заразою. Я не обращаю внимания на ее наряды, на роскошь, которую она завела, на ее страсть переменять все, что есть, и выдумывать небывалое, в чем она по бойкости природных дарований далеко оставляла за собою своего супруга (потому что, в самом деле, не стоит в истории тратить речь на такие вещи, хотя и это вовсе не составляет достоинства женщины, а тем более царицы); но говорю о том бесстыдстве, с каким она, отбросив все покровы приличия, бесчестила, срамила себя и позорила своего мужа. Сна-{148}чала все думали, что он знает эти неурядицы и только дает вид, будто бы ему ничего не было известно; но из его действий впоследствии, когда поведение его сожительницы сделалось гласным, ясно видно, что он действительно ничего не знал о ее бесчинствах. В своем месте мы скажем обо всем этом подробнее. Между тем, переступая все границы и попирая все обычаи прежних императриц римских, царица достигла того, что царская власть решительно разделилась между двумя властителями; уже не один только государь мог повелевать теперь, что ему было угодно, но точно с таким же полномочием распоряжалась всем и она по своему усмотрению, часто даже отменяя то, что повелено было царем, и делая противоположное распоряжение. Когда должны были представляться царю великие послы каких-нибудь народов, то становили вместе два пышных трона, и она, принимая участие в собрании, садилась рядом с царем, великолепно одевшись с коронкою в виде тимпана на голове, сделанною из прозрачно блестящих камней и жемчугов и с многоценными ожерельями на шее. А иногда, находясь в разных палатах дворца и принимая оба порознь, они выслушивали послов по частям, или – кто отдал сначала поклон царю, тот после него шел потом к царице и воздавал ей еще более глубокое поклонение. Некоторые из кровных родственников царя и высшие сановники государства выносили при {149} этом царицу на высоком и великолепном кресле, подставляя свои собственные плечи, как невольники.

Не прошло, впрочем, еще трех месяцев после воцарения Алексея, как получена была весть, оказавшаяся совершенно справедливою, что какой-то выходец из Киликии, по имени Алексей, злоупотребляя именем царя Алексея, Мануилова сына, нашел себе покровительство у сатрапа города Анкиры и был принят им, как действительный сын императора Мануила, не с тою целью, конечно, чтобы содействовать ему в достижении его желаний (так как он нисколько не сомневался, что царь Алексей был задушен Андроником), но для того, чтобы, пользуясь затруднениями, в которые император римский вовлечен будет борьбою с мятежниками, извлечь для себя из них какую-нибудь выгоду, продавши римлянам свою дружбу за возможно дорогую цену. Когда слухи стали делом и самозванец Алексей, получив подкрепление и поддержку со стороны персидского сатрапа, произвел нападение на пограничные с Анкирою римские города, против него был послан один евнух, по прозванию Ионополит, недавно возведенный царем в сан паракимомена*. Но так как евнух не мог {150} достигнуть желанной цели, то царь поневоле решился сам отправиться, имея в виду между прочим постараться о заключении союза с персом, в полной уверенности, что таким образом ему всего легче будет одолеть противника, выступившего против него под чужим именем, и притом – под именем человека, давно уже умершего. Требования персиянина оказались, однако, крайне неумеренными. Пользуясь обстоятельствами, он не иначе соглашался заключить мир, как под условием, чтобы царь уплатил ему, в виде подарка, единовременно при заключении договора пять центенариев серебра чеканною монетою и потом ежегодно дарил по три центенария серебряной монеты и по сорока кусков шелковых материй, которые доставлялись царю из семивратных Фив. Итак, царь прибыл в город Мелангии. Но, хотя жители этого города провозгласили его своим императором, однако он не нашел в них сильных помощников себе для борьбы со своим противником Алексеем. Сочувствуя ему как римскому императору, они в тоже время не отказывали в расположении Лже-Алексею и, даря взгляды то тому, то другому, колебались в выборе между ними, отнюдь не обнаруживая, к кому имеют действительное расположение. Словом сказать, мелангийцы давали понять всякому, что, колеблясь на обе стороны, они не склонятся теперь ни в одну, но впоследствии присоединятся к стороне победителя. Даже в раз-{151}говорах с царем они никогда не упускали случая сказать что-нибудь в похвалу Лже-Алексея. Не раз они говорили: «Государь император, ты сам полюбил бы этого человека, если бы поглядел на него. Его длинные огненные волосы так прелестны, как будто усыпаны были блестками золота; он отличного роста и такой превосходный наездник, что как будто прикован к седлу». Однажды царь отвечал на подобные речи, что сын императора Мануила давно погиб насильственною смертью от Андроника и что в настоящее время выдающий себя за него есть обманщик, совершенно чуждый роду Комниных, – да если бы он и действительно был жив и был этот самый, кто теперь нападает на него, то и тогда он, царь, очевидно имеет большее право на их повиновение, потому что он в настоящее время держит в своих руках скипетр римского государства. Ухватившись за эти последние слова и делая из них противоположное заключение, мелангийцы возразили: «Вот видишь ли, царь, что ты и сам колеблешься в понятиях об этом юноше и считаешь предполагаемую смерть его сомнительною! Не осуждай же людей, которые питают сострадание к молодому человеку, имеющему право на царство по преемству от трех предшествовавших поколений своего рода, а между тем несправедливо лишенному не только власти, но и отечества». Не видя никакой пользы от собственного управления ходом дела и сознавая, {152} что его личное присутствие не приносит никакой выгоды, царь обошел все пограничные укрепления, – одни из них отклонил от Алексея, другие предал огню за привязанность к мятежнику, – и потом воротился назад, в Константинополь, покончив весь свой поход в два месяца и поручив наблюдение за Алексеем-Киликийцем Мануилу Кантакузину. Впрочем, Мануил не решался весть против него открытой войны, хотя он успевал все более и более при помощи со стороны персиянина и брал подать со всех, или с большей части укрепленных городов, пограничных с Анкирою. Таким образом этот человек, может быть, долго был бы неодолимым злом для римлян, если бы Бог и здесь новым образом не показал к нашему бедственному положению своего милосердия. Во время пребывания в крепости Цунгре Алексей пал ночью под ударом кинжала от неизвестной руки. Так исчез и этот самозванец, блеснув и скрывшись с быстротою молнии, или вырвавшись, как сильный вихрь из киликийского ущелья, приведши в смятение часть римского государства и потом мгновенно стихнувши и потерявши силу!

Вслед за этим злом родилось, или лучше, после совершенного, по-видимому, исчезновения, на некоторое время опять появилось, подобно убийственному болиголову, другое зло еще худшее. В одной из предшествующих книг я говорил об Исааке Комнине, бывшем вла-{153}стителе и вместе губителе кипрского острова, что он был взят в плен английским королем, завоевавшим по дороге в Палестину остров Кипр, и, как негодный раб, подарен им одному из своих соплеменников. Потом разнеслась везде молва, что злой человек зло и жизнь свою кончил. Но, как оказалось впоследствии, он кончил свою жизнь только по уверениям молвы, а на самом деле избавился от уз, вышел, к сожалению, из темницы на свободу и уже питал прежние властолюбивые замыслы. Несколько раз царь Алексей звал его к себе своими грамотами, уступая в этом случае влиянию царицы Евфросинии, приходившейся в близком родстве Исааку. Но он с презрением отвергал все царские предложения и приходил в негодование при одном намеке на них, говоря, что привык царствовать, а не покоряться, и повелевать другими, а не подчиняться другим. Итак он вел постоянную переписку с правительственными лицами Малой Азии, на все решаясь, всем жертвуя и все обещая в награду за помощь, если только успеет достигнуть царской власти. Но как прежде он стремился к тому, чего ему не суждено было достигнуть, и напрасно домогался неугодного Богу: так и теперь все его усилия достигнуть недостижимого оказались совершенно напрасными. Ни персиянин не давал согласия на то, чего он добивался (а Исаак желал, чтобы он со всем своим войском пошел за ним на {154} войну с римлянами, беспрекословно следуя всем его указаниям), ни все другие, с кем он переписывался тайно, не принимали его предложений, подобно аспидам затыкая уши от его напевов. И в самом деле, кому приятно пойти за кровожадным зверем, который спустя немного может обернуться и растерзать? Согласится ли кто-нибудь завесть дружбу с ядовитою змеею, которая изрыгает убийственный яд даже на того, кто ее обнимает, и смертельно жалит человека, который пригревает ее у своего сердца? К счастью, спустя короткое время, по воле Божьей он изверг свою преступную душу и присоединился к прочим тиранам, которых истребила рука Господня, разумеется, большею частью не непосредственно сама, исполняя то, что часто совершает для блага людей. Говорили, что злодей умер не естественною смертью, но погиб от яда, подмешанного ему в питье одним человеком, которого сам царь склонил на это дело великими дарами.

4. Более всего Алексей после своего воцарения старался о заключении мира с валахами. С этою целью он отправил послов к Петру и Асану; однако не успел заключить ни мира, ни договора, так как эти люди дали безмерно гордый ответ и предложили такие условия для мира, которые были совершенно невозможны и бесчестны для римлян. Между тем, когда царь находился на востоке, они на-{155}пали на болгарские округи поблизости Серр*, разбили стоявший здесь римский отряд, истребили большую его часть и самого Алексея Аспиета, который командовал римским войском, взяли в плен. Потом они овладели большою частью тамошних крепостей и, укрепив их еще сильнее, возвратились домой, унеся с собою неисчислимую добычу. Опасаясь, чтобы со временем не повторилось опять чего-нибудь подобного, царь выслал против них со значительным войском своего зятя, севастократора Исаака. Со своей стороны валахи по этому поводу также представили Асану, что при нападениях на римлян опасно увлекаться всегда внушениями одной пылкости, но должно вспомнить, наконец, о законах правильного ведения войны (так как в настоящее время властвует над римлянами, сколько они знают по слухам, человек воинственный, далеко превосходящий своего брата). Но Асан с гордою самоуверенностью отвечал на эти представления подобного рода речью: «Не всякому слуху верь: доносит ли молва, что известный человек мужествен, не робей сейчас, как будто он и в самом деле был таков; говорит ли о ком, что он малодушный трус, не рискуй и не зевай прежде дела; хотя, конечно, не надобно и ушей затыкать совсем, потому что и слух не всегда лжет, особенно когда говорит наибольшая часть на-{156}рода. Надобно вроде пробного камня считать дела людей, которых молва хулит, или превозносит, а по большей части необходимо свой глаз поставить судьею молвы, и тогда уже принимать ее, как справедливую, или подмазать маслицем, как ложную, да пусть себе и летит она, куда хочет. В самом деле, уши не видят дела, но, набравшись всякого шума, хранят только чужие и часто противоположные толки; а глаз есть, точно, надежный проводник в дороге и безобманный свидетель того, что видел, потому что не со стороны слышит, как уши, а прямо сам видит. Поэтому вам не следует смущаться тем, что молва прославляет нынешнего римского царя храбрым, а надобно посмотреть, таков ли он на самом деле, каким его величают. Пусть будет вам вождем и верным руководителем в этом деле прежняя жизнь человека. Но если вы внимательно исследуете ее, то увидите, что этот человек ничем не заслужил своей славы: он вовсе не принимал участия в войне, никогда не подвергался опасностям, сражаясь, или помогая брату в его битвах за римское владычество, – что я очень хорошо сам знаю, постоянно грабивши и опустошавши неприятельскую землю, получавши победы за победами, скоплявши трофеи к трофеям, – и не в награду за труды получил багряницу и царский венец, но, как видно из дела, овладел скипетром по игре слепого счастья. Оттого я, правду сказать, и по-{157}нять не могу, каким бы образом этот человек, который ни разу не показывался мне в сражении и который ни рукою, ни советом, ни речью никогда не мешал нашим делам, вдруг переменился совсем напротив. Я постараюсь объяснить вам, сколько возможно, мою мысль об этом человеке и обо всем его роде примером. Видите вы ткани, которые висят и развеваются по ветру на моем копье? По цветам они различны, а как по пряже? – Все они сделаны из одной пряжи и один ткач их ткал. Различаясь цветами, они как будто различаются и по материи. Но этого нет и нет. Так и братья Исаак с Алексеем, из которых один уже лишен царства, а другой еще носит порфиру и украшается властительским венцом, имели одного отца, вылетели из одного гнезда, одна земля их родила, и всего поровну они получили, кроме того, что второй из них, Алексей, летами будет постарше. От этого, как мне кажется и как все мы дознаем опытом, и на войне между ними не должно быть большого различия. Говорю, то есть, что нам по-прежнему, опять так же, как прежде, следует весть войну, зная, что и теперь мы станем против тех же самых людей, которых прежде побеждали, чтобы не сказать, что они сделались еще хуже, так как, с одной стороны, видно, что римляне уже ослабели и упали духом после того, как мы их столько раз гоняли с позором, а они ни разу не {158} могли поправить своих дел, – а с другой стороны надобно взять в толк, не наказал бы их Господь за то, что они незаконно лишили царской власти Исаака, который освободил их от тяжкого рабства тирану! Люди, так вооружавшиеся против своих спасителей, не должны ли при первом удобном случае быть истреблены врагами, как клятвопреступники?» Возбудив такими мыслями умы своих подчиненных, варвар еще с большею против прежнего самоуверенностью напал на области, лежащие около Стримона и Амфиполя. Когда до севастократора Исаака дошел слух, что валахи вторглись уже в пределы серрского округа, то он, увлекаясь молодостью и надмеваясь одним недавним поражением, нанесенным валахам, не разведав наперед о силе противников, устремился против них по первому известию. В одно мгновение условным звуком трубы он поставил на ноги свое войско, первый сел на боевого коня и, с торопливою поспешностью надев панцирь, немедленно, потрясая копьем, полетел на битву с противниками, как будто ему заранее устроили охоту на оленей или подготовили там потешную ловлю дичи. Промчавшись таким образом во весь опор около тридцати стадий*, он так истомил конницу, что во время битвы она была совершенно бесполезна; измученная быстрым движени-{159}ем пехота также сделалась впоследствии ни к чему не годною. Скоро он приблизился к тому месту, где расположился неприятель. Между тем Асан большую и лучшую часть своего войска разместил по разным частям в засады. Не предвидя этой стратегической тонкости и хитрости, Исаак с таким неистовым пылом устремился на врагов, как будто, несомненно, должен был победить и обратить их в бегство. Поэтому, когда, наконец, вошли в дело отряды, бывшие в засадах, он, как бы накрытый со всех сторон сетями, потерял большую часть своего войска и в заключение сам был взят в плен скифами. После этого неприятель, подобно льву в своих владениях, безбоязненно бросился на добычу и грабеж, так как римляне уже не сопротивлялись, но все, кто еще не пал в битве жертвою меча, со страхом обратились в бегство и, сколько можно было поспешнее, укрылись в городе Серрах. Взявший севастократора в плен скиф всячески старался укрыть его от взоров Асана, соблазняясь корыстною надеждою, что если ему удастся увесть его от валахов в свою сторону, то римский царь заплатит за него большой выкуп. Но так как разнеслась молва, что взят в плен полководец, то после тщательного розыска севастократор был найден и представлен Асану.

5. Так кончилась эта битва. Тогда же один священник, захваченный в добычу и уводи-{160}мый пленником в Эм, просил Асана отпустить его, умоляя оказать ему эту милость ради одноязычия, так как он знал валашский язык. Но Асан отказал ему, сказавши, что дал слово никогда не отпускать римлян, а отправлять их на тот свет, потому что так Богу угодно. Глубоко вздохнув и омочив глаза слезами, священник, говорят, ответил на это, что как Асан не хотел сделать милость бедному человеку, близкому к Богу по священству, так Бог не окажет милости ему самому, что ему близко предстоит конец жизни и конец этот наступит не естественною смертью, как в тихом сне, но – как обыкновенно большею частью умирают люди, извлекающие меч на погибель других. Предсказание служителя Божия исполнилось в точности: действительно, спустя немного времени по возвращении в Мизию Асан был убит одним из своих соплеменников. Вот как это произошло. Один человек, походившей на него и видом, и нравом и пользовавшейся его большою благосклонностью, по имени Иванко (это то же значит, что Иоанн), имел тайную связь с сестрою его жены. Узнав об этой связи, Асан сперва позвал в ответ свою жену и пригрозил ей смертью за молчание о том, что делалось. Жена разными речами смягчила его убийственные взгляды и порывы и, наконец, прибавила, что он напрасно сердится на нее, так как и сам мог ясно заметить эту связь. Тогда он перенес гнев {161} с супруги на Иванку и послал за ним поздно ночью, ни на минуту не сдерживая своей нетерпеливости. Тот, догадываясь, что его безвременно требуют не без причины и не без вины с его стороны, ответил, что придет завтра поутру. Но Асан опять настоятельно повторил свое требование, принимая его медлительность за пренебрежение к себе. После этого Иванко понял уже причину зова и обратился к своим родственникам и друзьям за советом, что ему делать. Они присоветовали ему идти, но на всякий случай опоясаться длинным мечем, скрыв его под одеждою, и если Асан после спокойных упреков ограничит свой гнев против него бранью или вообще положит наказание безвредное для жизни, мужественно перенесть и просить прощения в нанесенном оскорблении, а если он возьмется против него за меч, то также мгновенно вооружиться, постараться предупредить то, чего немедленно можно будет ждать с его стороны, нанесть смерть кровожадному и беспощадному человеку и отправить его в ад. Так он и сделал. Так как варвар вовсе не думал поступить с ним умеренно, но тотчас же при первом взгляде озлился на него, как зверь, и протянул руку к своему убийственному копью, то Иванко, предупредивши его, поразил его в пах и умертвил. Затем он убежал, явился немедленно к своим соумышленникам, рассказал все происшедшее и согласился вместе с ними поднять {162} восстание в том предположении, что братья, родичи и друзья убитого также не останутся в покое. В случае достижения цели соумышленники обещали управлять своею стороною, равно как всею Мизиею, справедливее и согласнее с обычаями народа, нежели Асан, не решая всего самовластною силою меча и не действуя единственно по внушениям личного чувства, как поступал убитый; в случае же неисполнения своих замыслов и совершенной неудачи предположений положили пересесть на другую лодку и довериться тем, кто правит делами римлян. В ту же самую ночь они успели уже не только утвердить это решение, но возбудить многих к пламенному участию в своих намерениях. Овладев таким образом Терновом (это – самый крепкий и красивый город из всех городов на Эме, обведенный прочными стенами, пересекаемый быстрою рекою и построенный на вершине горы), они противостали приверженцам Петра. Молва о смерти Асана, вместе с зарею, прогремела не только на верху стен терновских, но далеко за ними. Однако, так как с одной стороны, Петр не надеялся легко подавить восстание Иванки, с другой – этот последний не в состоянии был один противостать Петру, то оба они, избегая столкновения, старались протянуть время, первый – в уверенности, что выжидание есть единственно хорошее средство для преодоления его соперника, Иванки, а второй – в сознании необходимости прибегнуть к {163} римскому царю и воспользоваться его помощью для успешной борьбы с противником. Говорили также, будто Иванко убил Асана по внушению севастократора Исаака, который сверх весьма многих других предложений склонил его к этому будто бы особенно обещанием выдать за него в замужество собственную свою дочь Феодору. Впрочем, севастократор испустил душу в оковах еще прежде, нежели совершилось убийство. Между тем Иванко, известив царя обо всем происшедшем, действительно убеждал его послать кого-нибудь с войском, чтобы занять Тернов и вместе с ним вступить в борьбу за владычество над всею Мизиею. И быть может, в самом деле вышло бы из этого что-нибудь хорошее для римлян, если бы царь по первому известию немедленно с усердием решился сам приняться за дело; потому что, если бы он точно взял Тернов, то уже легко и без труда овладел бы всею Мизиею. Но он со своей вялой изнеженностью закрылся опять во дворце, подобно червяку, забившемуся под скорлупу, и послал вместо себя протостратора Мануила Камица, поручивши ему начальство над войском. Этот последний двинулся со своими силами из Филиппополя и уже совсем приблизился к пределам Мизии, как вдруг неожиданно должен был воротиться назад. Против него возмутилось все войско. «Куда ты ведешь нас, – говорили солдаты, – и с кем мы должны сражаться? {164} Не много ли раз ходили мы по этим горным дорогам, и не только не достигли никогда ничего доброго, но едва не погибли все? Итак, возвратись, немедленно возвратись и веди нас в свою сторону». Мало того, будучи приведены в смятение безосновательными опасениями, они в беспорядке обратились после этого в бегство, как будто кто-нибудь преследовал их с тылу и разил всякого рода орудиями. Почти то же самое повторилось затем и с царем, когда он выступил с большим против прежнего войском. Все попытки остались, таким образом, безуспешны, потому что никто не решался для вспомоществования Иванке соединиться с варварами и отдаться в их руки. Итак, Иванко, истомившись в напрасной борьбе и будучи приведен в отчаяние положением дел в Тернове, где приверженцы Петра между тем постоянно усиливались и умножались вместе с накоплением войска, тайно ушел из Тернова и прибег под покровительство царя. Таким образом владычество над мизийцами опять вполне перешло к Петру. Впрочем, и Петр не скончался естественною смертью, но, спустя немного, жалким образом кончил жизнь, быв пронзен мечом рукою одного из своих соплеменников, и тогда власть над валахами перешла к третьему брату – Иоанну. В настоящее же время Петр сделал своего брата Иоанна товарищем в трудах и участником в правлении. Иоанн довольно долгое время находился заложником {165} у римлян, бывши взят царем Исааком в один из его походов против мизийцев, но потом убежал и по возвращении домой так же жестоко опустошал и грабил римские области, как и умерший брат его, Асан, потому что природа не вложила и в него никакого чувства снисходительности к нам. Никто из нас не сопротивлялся Петру; никто не мог сопротивляться, и во все продолжение этой многолетней войны, между тем как наши противники одерживали такие важные и такие многочисленные успехи в борьбе с нами, между тем как эта несчастная борьба постоянно приводила в беспорядок все дела римского государства, никогда ни одна самая малая победа не улыбнулась римлянам и ни разу не выпало на нашу долю ничего похожего на торжество. В то же время никто ни из высокотронных архипастырей, пожинающих плоды почетнейших отличий, ни из брадатых иноков, надвигающих на самый нос свою головную шерстянку*, не помышлял об этом забвении, об этом почти совершенном оставлении нас Богом, никто не вразумлял, как устранить его, никто дерзновенно-свободною речью перед царем не постарался помочь {166} бедственному положению римлян; но, как будто вси уклонишася и вкупе неключими быша (Пс. 13, 3), – все, не примечая того, что делалось, как бы прямо шли наперекор удара бича Божия. Когда эллинов постигла моровая язва, они стали искать причины, и как скоро вещий прорицатель Калхант указал на нее, то немедленно уврачевали зло, нисколько не задумавшись над тем, что при этом должен был понесть жестокую утрату самый первый и лучший человек в войске**. Итак, Иванко, отдавшись под покровительство царя, был благосклонно им принят и впоследствии принес римлянам немало пользы. Он был высокого роста, обладал необыкновенным присутствием духа и замечательною крепостью телесных сил; но раздражительное лицо и крутой характер явно обличали в нем мужа кровей, и, живя с римлянами, он нисколько не сделался по своему складу мыслей мягче и податливее. Считая его при всем том не недостойным сделанных ему (севастократором) предложений касательно супружества, царь, хотя отложил свадьбу до законного времени (потому что невеста лепетала еще, как ребенок), тем не менее включил его в ряд своих вельможных родственников*, сравнявши с ними, как по власти, {167} так и по богатству. Со своей стороны он, указывая на малолетство обрученной ему царской внучки и устремляя жадные взоры на цветущую красоту ее матери, Анны, бывшей еще вдовою, говаривал, мечтая о браке с нею: «Что мне в ягненке, который кормится молоком, когда мне нужна настоящая овца, или коза хорошая?» Действительно, этот человек очень много потрудился в окрестностях Филиппополя; он был драгоценною оградою для римлян против своих родичей, которые в союзе со скифами производили постоянные вторжения в римские области, опустошая все на пути, и самым деятельнейшим помощником царю в тех редких случаях, когда царь решался сам выступить в поле. Но кто в состоянии исчислить все набеги скифов и валахов в каждую пору года, или рассказать, какие ужасные злодейства они производили? Пустынность всей страны поблизости к Эму и разорение Македонии и Фракии, конечно, лучше всяких памятников с надписями и яснее всякой истории свидетельствуют о том, что там совершалось.

7. Не только северные варвары, воюя с нами, всегда одерживали над нами верх, так что мы не смели уже взглянуть на них; но точно также и на востоке римские области были беззащитною жертвою персов. Не заключивши мира с персиянином, владевшим Анкирою Галатийскою**, и с одной стороны, {168} не ценя союза с ним, как будто бы он не в состоянии был вредить римлянам, с другой – скупясь дать ту сумму денег, которой он требовал за мирный договор, царь поддерживал враждебные отношения к нему год и шесть месяцев. Следствием этого, кроме всего, что сделал, как мы уже рассказали, Алексей Киликиец, будучи поддерживаем владетелем Анкиры, было то, что пал и подчинился персам город Дадивра. Именно, двинувшись со всеми своими силами и ставши лагерем около этого города, персиянин деятельно занялся его осадою. Время шло, осада продолжалась уже четыре месяца, между тем к дадиврянам ниоткуда не приходило помощи извне, потому что царь, хотя уговаривал их через посольство держаться крепко и обещал прислать помощь, но все медлил и откладывал, а соседи, пафлагонцы, решительно не смели подойти поближе и сколько-нибудь пособить. Осажденные в отчаянии потеряли уже всякую надежду на какую бы ни было помощь и очевидно изнемогали под бременем голода, равно как страшного вреда, который наносили каменометные машины осаждавших, – так как неприятели посредством их не только разрушали дома, бросая камни с загородных холмов в самую середину города, но уничтожали водоемы и делали негодными к употреблению тамошние воды, лишенные всякого течения, засыпая их известью и засаривая разными другими вредными для человека {169} веществами. Наконец, спустя еще немного времени, прибыло царское вспомогательное войско и остановилось на горе Ваван; им начальствовали трое юношей: известный Феодор Врана, Андроник Катакалон и Феодор Казан. Получив известие о его приближении, персы предварительно устроили засады и еще прежде, чем успело проглянуть солнце, напав на него как спереди, так и с тылу, частью истребили его, частью взяли в плен. В числе захваченных в плен были два римских полководца. Персиянин приказал связать им на спине руки и водить их кругом города. В то же время, указывая на них осажденным, с высоты стен смотревшим на эту жалкую картину, он убеждал их передать ему кормило управления городом, не дожидаясь того, когда буря войны совершенно погребет его под своими волнами, так как с одной стороны, им не оставалось уже никакой надежды на спасение, с другой, он ни на один день не отступит от города, пока не сделается его обладателем. Окончательно сраженные горестным зрелищем и сопровождавшими его уверениями, дадивряне склонились на предложенные условия, само собою разумеется, невыгодные, предписываемые критическим, крайне стеснительным положением, и согласились совершенно оставить город, с тем, чтобы каждый мог беспрепятственно взять с собою все, что для него дорого, и со всем своим имуществом отправиться, куда хочет, потому {170} что варвар ни под каким условием не дозволял им оставаться в своей родной стране, хотя они обещали платить ему такие подати, какие только он назначит. По утверждении договора клятвою, персиянин занял город и отдал его для населения своим соплеменникам, а дадивряне, выселившись отсюда, рассеялись по другим селениям и городам; впрочем многие, в сердцах которых любовь к отчизне была запечатлена неизгладимо сладкими воспоминаниями, с соизволения персиянина построили себе хижинки поблизости к своему отечественному городу и остались здесь жить, подвергшись игу рабства. Итак, вот какой конец постиг город Дадивру! После этого царь, заключивши мир с персиянином, охотно выдал ему ту сумму денег, которой он требовал до взятия Дадивры, как будто с его глаз упала прежняя повязка, и он вдруг увидел, что в подобной покупке мира не было никакого стыда.