Текст книги "История"

Автор книги: Никита Хониат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

9. Было и еще обстоятельство, которое расположило Андроника к такой жестокости. Он видел, что все дела его идут дурно, что сицилийцы скоро наступят ему на голову и сдавят его, как стоглавого Тифона, а граждане жаждут его смерти и погибель его считают Божиим благодеянием и избавлением от зол. Вместе с тем он полагал, что и Бог оставил его за те многоразличные казни, которым он подверг вельмож, хотя и утверждал, что принадлежит ко двору Христову, и был одинаковой природы с теми, кого истреблял. Все это побудило его обратиться к нечистым демонам и через служение им узнать будущее, подобно тому как некогда и Саул обратился наконец к волшебницам, которых прежде гнал ради умилостивления Бога. А так как искусство гадать и предсказывать будущее по внутренностям жертвен-{426}ных животных много лет уже назад пропало и совершенно уничтожилось, а равно и суеверие авгуров, точно так же, как толкование снов и предзнаменований, давно уже отлетело от римских пределов, и остались только обманщики, гадающие по тазам и лоханям, да люди, которые, наблюдая за положением звезд, столько же обманывают, сколько и обманываются; то Андроник, оставив на этот раз астрологию, как вещь довольно обыкновенную, и которая не так ясно указывает на то, что будет, всецело предался тем, которые предсказывают будущее по мутной воде, как будто бы видят в ней какие-то солнечные лучи, представляющие образы будущих вещей. Впрочем, сам он отказался присутствовать при этих гаданиях, опасаясь, как думаю, болтливой молвы, которая видит и то, что совершается втайне, и всем об этом разглашает. Это грязное дело он поручил Агиохристофориту Стефану, о котором мы уже не раз упоминали. Стефан обращается к Сифу, который с молодых лет занимался подобными делами и за то, как мы уже сказали, был ослеплен по повелению царя Мануила. При его посредстве, он известным способом, о котором мне неприятно ни знать, ни говорить и о котором любопытные могут узнать от других, предлагает вопрос, кто будет царствовать по смерти Андроника или кто похитит у него власть. Злой дух отвечает или, лучше, едва заметно, как на воде, и притом мутной, начертывает не целое имя, а несколько букв, по которым можно догадываться {427} об имени Исаак, именно: сначала показывает сигму в виде полулуны, а потом присоединяет к ней иоту, чтобы сделать через то прорицание неясным и только как бы очерком будущего. Или, лучше сказать, чего вполне не знал этот ночной, крайне лукавый демон, то он затемнял неясностью, чтобы не быть обличенным во лжи. Оттого-то и Андроник, услышав об этом, полагал, что те буквы означают исаврянина, и утверждал, что это Исаак Комнин, который силой овладел Кипром и на которого Андроник постоянно смотрел с подозрением как на преемника своей власти. И действительно, из Исаврии прибыл на Кипр этот злодей, каких еще не бывало, этот пагубный Телхин, это море, разливающееся несчастьями, эта лютая фурия, жестоко терзавшая счастливых прежде обитателей острова. Не могу не выразить, хоть на словах, сострадания к тем, которые на самом деле испытали это общественное зло. Подивившись предсказанию, Андроник сказал: «Спроси не только о преемнике, но предложи вопрос и о времени». Когда сделан был вопрос и о времени, воздушный и любящий землю дух, вызванный заклинаниями, которых не следует приводить, с шумом спустившись в воду, отвечал, что то будет в дни Воздвижения Креста. А это происходило в начале сентября. Услышав ответ и на второй вопрос, Андроник с неприятным, ложным и явно сардоническим смехом сказал: «Пустой это оракул; как возможно, чтобы Исаак успел приплыть из Кипра {428} в эти немногие дни и низложить меня с престола?» и на слова предсказания не обратил никакого внимания. Даже и тогда, как Иоанн Тиранин*, возведенный Андроником в звание вилосудьи и потому ревностный исполнитель его желаний, сказал, что из предосторожности следует задержать и умертвить Исаака Ангела, потому что, может быть, пророчество относится к нему, тогда как они, пренебрегая тем, что у них на глазах, мечтают о том, что находится вдали,– даже и тогда Андроник не согласился признать это предсказание. Напротив, он даже смеялся над Тиранином за то, что он мог подозревать что-нибудь подобное за Исааком Ангелом, выражал к Исааку пренебрежение, как к человеку изнеженному, и говорил, что он не способен ни к какому важному делу. Роковой час его приближался, и Божество явно было мудрее его.

10. Впрочем, Стефан Агиохристофорит, как человек предприимчивый, заботившийся о благосостоянии своего государя и царя, решился схватить Исаака Ангела и сначала заключить его в темницу, а потом предать и смерти, какую определит Андроник. Прибыв в дом Исаака, находящийся близ Перивлептова монастыря, вечером 11 сентября 6794** года и войдя в переднюю, он приказал Исааку выйти и следовать за собой, куда он поведет его. Когда же тот, как {429} и естественно, стал медлить, потому что, по одному уже его появлению, мог заключить о крайней беде, то Агиохристофорит употребил силу и стал бранить своих слуг за то, что они при первом же замедлении не хватают его за волосы, не берут за бороду, не выводят с бесчестием из дома и с толчками и ударами не ведут в тюрьму, какую он укажет. Слуги приступили к исполнению приказания. Исаак видел, что ему невозможно уйти и избежать сети, которую расставил напавший на него рыбак и в которую он уже попал; тем не менее, однако же, не потерял присутствия духа и не оробел, но решился сразиться насмерть, в надежде как-нибудь избежать смерти. Или, лучше сказать, не имея возможности свободно бить копытами землю, подобно откормленному Гомерову коню, и вольно носиться по полям, потому что сеть была уже протянута и нетрудно было поймать его, он поступает подобно боевому коню, который при звуке военной трубы, натянув уши, тряхнув гривой и заржав, бросается вперед на мечи, презирая смерть и несмотря ни на какие опасности. В том самом виде, как был,– а он был с непокрытой головой, в двуцветной тунике, нисходящей до поясницы и потом разделенной надвое,– вскочив на коня и обнажив меч, он бросается на Агиохристофорита и направляет меч на его голову. Тот, устрашенный нападением Исаака, который явно стремился на убийство, повернул лошака, на котором сидел, стал часто его пришпоривать и думал только {430} о том, как бы уйти. Но прежде чем он успел выехать из ворот, Исаак поражает несчастного в голову и наносит смертельный удар. Рассекши его надвое, он, как скотину, дрожащую и плавающую в своей крови, оставляет его на съедение псам, а сам бросается на его слуг и после того, как одного из них обратил в бегство одним лишь поднятием меча, другому отрубил ухо, а остальных разогнал иначе, так что все они разбежались по своим домам,– во весь опор скачет к Великой церкви. Проезжая большой дорогой и через площадь, он громким голосом объявлял всем, что этим мечом, который держал еще обнаженным в руке, он убил Стефана Агиохристофорита. В таком виде он вошел в святой храм и стал на амвоне, с которого убийцы открыто исповедуют свой грех, испрашивая себе прощения у входящих и исходящих из божественного храма. Между тем городская чернь, частью видевшая, как Исаак скакал на лошади, частью узнавшая об этом по слуху от других, тотчас же стала тысячами стекаться к Великой церкви как для того, чтобы увидеть Исаака, так и для того, чтобы посмотреть, что с ним будет. Ибо все думали, что еще до заката солнечного он будет схвачен Андроником и подвергнется самому тяжкому наказанию, что для мучения его будет придумана нового рода казнь этим негодяем, изобретательным на такие вещи. Вместе с другими приходит сюда и дядя Исаака по отцу, Иоанн Дука, со своим сыном {431} Исааком, и оба поддерживают его восстание не потому, чтобы они были участниками в убиении Агиохристофорита и сообщниками в пролитии его крови, но потому, что знали, какое последует наказание за нарушение обещания, которое они поневоле дали друг за друга Андронику, поклявшись ему в верности. Впрочем, все они, как люди, которым грозит скорый арест и у которых смерть перед глазами, были в большом страхе, так что явно скрежетали зубами. Обращаясь к пестрой толпе, которая собралась в церковь и постоянно увеличивалась, они убедительно умоляли ее остаться с ними и по возможности помочь им в их крайней опасности. И были люди, которые действительно склонялись на их просьбу и жалели о настоящей их участи. А так как со стороны императора тут не было никого, кто бы изъявил негодование на это событие,– не было ни людей, знаменитых родом, ни друзей Андроника, ни вооруженных секирами варваров, ни облеченных в шарлахового цвета одежду ликторов,– решительно никого, кто бы остановил народ, то собравшиеся становились смелее и смелее, стали говорить языком свободным и необузданным и обещались оказать всякую помощь. Так провел Исаак всю эту ночь; не о царстве думал он, а молил о спасении. Он знал, что Андроник заколет его, как вола, или даже, подобно циклопу, пожрет его плоть, еще дымящуюся горячей кровью. По его усердной просьбе некоторые из собравшихся заперли двери храма и, зажегши светильники, {432} своим примером расположили многих не расходиться по домам. С рассветом дня собрались все жители города, и все молили Бога, чтобы Исаак сделался императором, а Андроник был низложен, арестован и подвергся тому же, чему подвергал других, злоумышляя на жизнь почти всех.

11. В это время, по устроению, как надобно думать, Божию, Андроника не было в городе: он жил в Милудийском дворце на восточной стороне Пропонтиды. Услышав в первую стражу ночи об убиении Агиохристофорита, он ночью не оставил своего местопребывания и ничего другого не сделал, как только написал к жителям города небольшую грамоту, в которой убеждал их прекратить мятеж и которая начиналась таким образом: «Что сделано, то сделано; казни не будет». С наступлением утра и приверженцы Андроника пытались укротить волнение народа, и сам Андроник на императорской триире приезжает в большой дворец. Но народ не переставал собираться; сама весть о прибытии Андроника во дворец не остановила движения. Да и все другие убеждения прекратить это волнение оставались безуспешными. Многие чуть было даже не подверглись смерти единственно за то, что выразили свое неодобрение и назвали это дело нехорошим. Все, как бы по одному условному знаку, огромными толпами, с одушевлением и с явным исступлением бежали к огромному храму Слова Божия, подстрекая друг друга и издеваясь над теми, {433} кто не выказывал такой же ревности и не вооружился каким-нибудь оружием, но стоял в бездействии и смотрел, что делают другие. А люди, знакомые со словесными науками, называли их даже гнилыми членами, не сочувствующими всему остальному телу государства. Затем разломаны были замки и запоры государственных темниц и открыт свободный выход заключенным, между которыми не все были преступники, но и люди знаменитые родом, томившиеся в тюрьме за какой-нибудь ничтожный проступок, или неосторожное слово, или даже за преступление друга против Андроника. От этого стечение народа еще более увеличилось, и те, которые прежде втайне роптали на Андроника, но колебались принять участие в деле, так как оно соединено было с опасностью, теперь открыто пристали к мятежу. Тут можно было видеть людей и с мечами, и со щитами, и в латах; но у большей части руки были вооружены кольями и обрубками дерева, взятыми из мастерских. И вот эта-то огромнейшая толпа с неистовством сбежавшегося народа провозглашает Исаака самодержавным римским императором, когда один из служителей храма снял при пособии лестницы венец Константина Великого, висевший над таинственной трапезой, и возложил его на голову Исаака. Исаак – я не хочу умолчать и не передать потомкам и этого,– Исаак не соглашался на это венчание не потому, чтобы он не любил власти, но потому, что считал это дело трудным и едва ли достижимым. Ему казалось, {434} что все это совершается над ним во сне, а не наяву, да к тому же он боялся гнева Андроника и не хотел еще более раздражать его. Между тем стоявший близ него Дука, о котором мы выше упомянули, сняв с головы шляпу, просил, чтобы на него возложили диадему, причем указывал на свой безволосый череп и на плешь, которая у него сияла, как полная луна. Но чернь не соглашалась и говорила, что она не хочет, чтобы опять ею управлял и над нею царствовал старик, что она много потерпела зол от седовласого Андроника, и вследствие того она ненавидит и гнушается всякого близкого к смерти старика, и особенно, если у него длинная борода, разделяющаяся на две половины и оканчивающаяся острием. Когда таким образом Исаак провозглашен был царем, случилось и еще одно обстоятельство, о котором стоит упомянуть. При переправе златосбруйных царских лошадей с той стороны пролива одна из них, вскочив на дыбы, вырвалась из рук конюха и бегала по большим дорогам. Ее поймали и привели к Исааку. Исаак садится на нее и таким образом выезжает из Великой церкви, имея в своей свите даже и патриарха Василия Каматира, потому что народ принудил и его принять участие в этом деле и своим согласием одобрить его. Что же касается Андроника – он, по прибытии в большой дворец, услышав неясные крики, а спустя немного и увидев все, что происходило, решился вступить в бой с народом и стал собирать {435} и приготовлять к сражению бывших при нем людей. И так как немногие из них оказались готовыми разделять его мысли и желания, то он и сам принял участие в сражении, взял в руки лук и сквозь щели огромной башни, которая называется Кентинарием, бросал в наступающих стрелы. Видя, однако же, что его усилия напрасны, он решается вступить в переговоры с народом и объявляет, что отказывается от царства и передает его сыну своему Мануилу, надеясь через то утишить волнение и отдалить близкую и крайнюю опасность. Но народ от этих слов еще более ожесточился и стал осыпать как его, так и того, кого он предложил в наследники царства, самыми гнусными всякого рода ругательствами. Когда же чернь разломала ворота, называемые Карейскими, и ворвалась во дворец, Андроник обращается в бегство. Сняв с ног пурпуровые сапоги и, как сумасшедший, сбросив с шеи крест, эту давнюю свою охрану, он надевает на голову варварскую шапку, которая, оканчиваясь острием, похожа на пирамиду, и снова вступает на царскую трииру, на которой приехал в большой дворец из дворца Милудийского. Возвратясь опять туда же и взяв с собой двух женщин: Анну, бывшую в браке с царем Алексеем, а по смерти его, как уже сказано, вышедшую замуж за Андроника, и любовницу Мараптику, которая недурно играла на флейте и которую он страстно и до безумия любил, как не любил и Димитрий Полиоркет Ламию, взятую в плен после победы {436} над Птоломеем на острове Кипр,– Андроник поспешно отправился в предположенный путь. Предположил же он бежать к тавроскифам, потому что все римские области, равно как и владения других народов, считал для себя не безопасными.

12. Таким-то образом Андроник низложен был с римского престола, а Исаак вступил во дворец и, будучи снова провозглашен от собравшегося народа римским царем-самодержцем, отправил вслед за Андроником погоню. Так как дворец был открыт и никто не мешал и не препятствовал множеству собравшегося народа, то народ расхитил не только все сокровища, какие хранились в хрисиоплисиях,– а тут было, кроме слитков, двенадцать кентинариев золотой, тридцать серебряной и двести медной монеты,– но и все вообще, что легко мог унести на руках один человек или даже несколько соединившихся людей. Равным образом и из оружейных палат похищено было множество оружия. Грабеж простерся даже и на храмы, находившиеся в царском дворце; и здесь сорваны были украшения со святых икон и даже украден тот священнейший сосуд, в котором, как говорит давнишняя молва, дошедшая и до нас, хранилось письмо Господа, собственноручно написанное Им к Авгарю. Между тем Исаак, прожив довольно дней в большом дворце, переезжает во дворец Влахернский и здесь получает известие о взятии Андроника. Взят же был Андроник таким образом. На пути во время своего бегства он {437} приезжает в Хилу, в сопровождении немногих слуг, бывших при нем еще до воцарения, и с двумя взятыми им женщинами. Жители того места, видя, что на нем нет никаких царских украшений, но что он, как беглец, спешит переправиться к тавроскифам и что его никто не преследует, и не осмелились и отнюдь не сочли справедливым задержать его. Хотя он был уже и беззащитный зверь, тем не менее они испугались его и при одном виде его дрожали. Они приготовили корабль, на который и сел Андроник со своими спутниками. Но, кажется, и море негодовало на Андроника за то, что он много раз осквернял лоно его трупами невинных: оно поднималось высокими волнами, расступалось безднами, силясь поглотить его, и несколько раз выбрасывало корабль на берег. Это помешало бедному Андронику переправиться до прибытия погони. Его схватили, связали и вместе с женщинами бросили в лодку. Но и теперь Андроник был тот же умный и находчивый Андроник. Видя, что ноги не помогут, что руки ни к чему не служат и что нет у него меча, с которым можно было бы сделать что-нибудь славное и разогнать схвативших его, он искусно изменяет голос и разыгрывает трагедию. Употребив в дело старинные сильные убеждения и искусно, как вождь муз, пробегая по струнам сладкозвучного органа, он начинает печальную и трогательную песню и, разливаясь соловьем, рассказывает, какого он высокого рода, насколько зна-{438}менитее многих по своему происхождению, как счастлива его бывшая судьба, как отнюдь не бедственна его прежняя жизнь, хотя он был в бегстве и ссылке, и как жалко несчастье, которому он подвергся теперь. На его пение отвечали еще более трогательным пением бывшие с ним умные женщины, так что он начинал печальную песню, а они его поддерживали и ему подпевали. Но напрасны были все эти затеи, тщетны все эти выдумки изобретательного и изворотливого Андроника, Нечестивые дела его, словно воск, затыкали уши схвативших его людей – никто нисколько не сжалился над ним и не слушал того, что он, подобно сиренам, так сладко или, точнее сказать, так коварно напевал. Бог явил свой гнев, и не нашлось у Андроника средства к спасению. Его заключили в тюрьму, называемую Анема, наложили на его гордую шею две тяжелые цепи, на которых держат в железных ошейниках содержимых в тюрьме львов, и заковали ноги его в кандалы. Когда в таком виде его привели и представили царю Исааку, его осыпают ругательствами, бьют по щекам, толкают пинками, ему щиплют бороду, вырывают зубы, рвут на голове волосы. Затем отдают его на общее всем поругание, причем над ним издеваются и бьют его кулаками по лицу даже женщины, и особенно те, чьих мужей он умертвил или ослепил. Наконец ему отрубили секирой правую руку и снова бросили его в ту же тюрьму, где он оставался без пищи и {439} без питья и ни от кого не видел ни малейшего попечения. А спустя несколько дней ему выкалывают левый глаз, сажают на паршивого верблюда и с торжеством ведут по площади. Нагая, как у старого дерева, и гладкая, как яйцо, голова его была не покрыта, а тело прикрыто коротким рубищем. Жалкое то было зрелище, исторгавшее ручьи слез из кротких глаз. Но глупые и наглые жители Константинополя, и особенно колбасники и кожевники и все те, которые проводят целый день в мастерских, кое-как живут починкой сапог и с трудом добывают себе хлеб иголкой, сбежавшись на это зрелище, как слетаются весной мухи к подойнику и к сальным сосудам, нисколько не подумали о том, что это человек, который так недавно был царем и украшался царской диадемой, что его все прославляли как спасителя, приветствовали благожеланиями и поклонами и что они дали страшную клятву на верность и преданность ему. С бессмысленным гневом и в безотчетном увлечении они злодейски напали на Андроника, и не было зла, которого бы не сделали ему. Одни били его по голове палками, другие пачкали ему ноздри пометом, третьи, намочив губку скотскими и человеческими извержениями, выжимали их ему на лицо. Некоторые поносили срамными словами его мать и отца, иные кололи его рожнами в бока, а люди еще более наглые бросали в него камни и называли его бешеной собакой. А одна распутная и развратная женщина, схватив из кухни {440} горшок с горячей водой, вылила ему на лицо. Словом, не было никого, кто бы не злодействовал над Андроником. И после того как с таким бесчестьем в смешном триумфе привели его на театр, его стащили с жалкого верблюда, на которого посадили ради посмеяния, и, привязав веревку, повесили за ноги между двух столбов, которые соединяются вверху камнем и стоят подле медных статуй, изображающих разъяренную волчицу и гиену с наклоненными друг к другу шеями, как будто они хотят одна на другую броситься. Перенесши такое множество страданий, вытерпев тысячи и других мучений, о которых мы не упомянули, Андроник все еще имел довольно силы мужественно и с полным сознанием переносить и новые страдания. Обращаясь к нападавшей на него толпе, он ничего другого не говорил, как только: «Господи помилуй» и «Для чего вы еще ломаете сокрушенную трость?». Между тем бессмысленнейшая чернь и после того, как его повесили за ноги, не оставила страдальца в покое и не пощадила его тела, но, разорвав рубашку, терзала его детородные члены. Один злодей вонзил ему длинный меч в горло до самых внутренностей. А некоторые из латинян со всего размаха всадили ему и в задние части ятаган и, став около него, наносили ему удары мечами, пробуя, чей меч острее, и хвастая искусством удара. Наконец после такого множества мучений и страданий, он с трудом испустил дух, причем болезненно {441} протянул правую руку и провел ею по устам, так что многие подумали, что он сосет каплющую из нее еще горячую кровь, так как рука недавно была отрублена.

13. Царствовал Андроник два года, а один год управлял делами без порфиры и царской диадемы. При прекрасном телосложении он имел завидную наружность. Стан у него был прямой, рост величественный, лицо, даже и в глубокой старости, моложавое. Он был необыкновенно здоровый человек потому что чуждался изысканных лакомств, не был ни обжора, ни пьяница, но, подобно Гомеровым героям, любил есть только жареное на огне, отчего никто не видел, чтобы у него была отрыжка. Если же иногда и случалось ему обременить желудок, то и это непродолжительное расстройство он устранял целодневным трудом и постом, так что только в конце дня подкреплял свое тело куском хлеба и чашей разведенного вина. Лекарств он не употреблял никогда, исключая одного случая, бывшего во время царствования, да и тогда принял лекарство неохотно, вследствие убеждения врачей, что ему нужно принять его, если не по приключившейся болезни, то как средство предохранительное. Выпитое им слабительное подействовало нескоро, и лишь около заката солнечного он изверг несколько излишних мокрот, накопившихся в его жилах. Когда друзья сказали ему по этому случаю, что, по общему мнению, к нему относится это древнее предсказание: «Серпоносец, тебя ждут четыре {442} месяца», он с улыбкой отвечал, что они явно ошибаются, потому что он в состоянии бороться целый год со всякого рода болезнью. Он надеялся на крепость своего телосложения и мечтал, как видно, что его смерть будет тихая и кончина мирная, а мысль о смерти насильственной он или охотно отклонял от себя, или она никогда не приходила ему в голову. Впрочем, есть слух, который дошел и до нас, что однажды, во время конской скачки, Андроник протянул руку и, указав пальцем своему двоюродному брату царю Мануилу на столпы, между которыми был повешен, сказал, что тут когда-нибудь будет висеть римский император после тяжких мучений, которым подвергнется со стороны городских жителей, и что Мануил на эти слова Андроника отвечал, что, по крайней мере, с ним этого не случится. И такая-то именно кончина постигла Андроника. Внезапно обратился он в запустение и стал как бы сном восстающего, и в городе уничтожили образ его (Пс. 72, 19, 20),– будет ли кто разуметь здесь его лицо или его изображения на стенах и досках, потому что и их чернь уничтожила, разбросала по земле и сокрушила, как некогда Моисей сокрушил тельца, вылитого евреями в опьянении. Спустя несколько дней тело Андроника сняли с жалкой высоты, на которой оно висело, и, как падаль, бросили в одном из сводов на ипподроме. Наконец нашлись люди с некоторой жалостью и не всегда враждующие: они взяли оттуда труп Андроника и положили его в {443} одном низменном месте подле Ефорова монастыря, построенного в Зевксиппе. Здесь и доселе желающие могут видеть его; состав его еще не совсем разложился. Исаак, считавший себя во всем безукоризненным и справедливым, не соизволил, чтобы Андроник предан был погребению или чтобы тело его перенесено было в храм Сорока мучеников, который Андроник возобновил с таким великолепием, блистательно украсив и снабдив богатыми приношениями, и в котором предполагал положить свое бренное тело.

До смерти любил он послания божественного проповедника Павла, часто наслаждался источаемой ими сладостью и в свои прекрасные письма любил вставлять их неотразимо убедительные изречения. Икону этого духовного витии Тарсийского – произведение древней руки – он украсил золотом и поставил в названном нами храме. Когда приблизилось время смерти Андроника, эта икона источала из глаз слезы. Услышав об этом, Андроник послал с точностью узнать о том. Вместе с другими был назначен для этого и Стефан Агиохристофорит. Поднявшись по лестнице – так как икона стояла вверху,– он отер чистым платком глаза Павла, но из них, подобно очищенным источникам, еще более полились слезы. Подивившись этому виденному им событию, он пошел и рассказал Андронику. Андроник сильно опечалился, покачал головой и, глубоко вздохнув, сказал, что, вероятно, о нем плачет Павел и {444} что это предвещает ему тяжкую беду, так как он сердечно любит Павла и высоко ценит его изречения и, конечно, взаимно любим Павлом.

Кратко сказать, если бы Андроник несколько сдерживал свою жестокость и не тотчас прибегал к раскаленному железу и мечу, если бы не осквернял постоянно свою царскую одежду каплями крови и не был неумолим в казнях,– чем он заразился у народов, среди которых жил во время своего долгого скитальчества,– он был бы не последний между царями из рода Комниных, чтобы не сказать – не уступил бы им и сравнялся бы с ними. И от него можно было получить величайшие человеческие блага, потому что он не совсем перестал быть человеком, но, подобно вымышленным созданиям с двумя природами, будучи отчасти зверем, украшен был лицом человеческим.

О смерти Андроника и в книгах встречаются и народом распеваются, кроме других пророческих, ямбических стихов, еще и эти: «Внезапно поднимется с места, богатого напитками, муж багровый, гордый нравом, ужасный, седой, изменяющийся подобно хамелеону и, вторгшись, будет жать людей, как солому. Но, наконец, и сам пожат будет временем и, бедняк, жестоко заплатит за все сделанное им в жизни зло. Кто носит меч, тот не избежит меча». Под именем места, богатого напитками, разумеется Эней*, как видно из самого {445} названия этой местности, откуда, как уже сказано мной, Андроник прибыл в Константинополь. {446}

Конец первого тома.

ТОМ 2.

(1186—1206).