355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Никита Хониат » История » Текст книги (страница 21)
История
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 01:51

Текст книги "История"


Автор книги: Никита Хониат



сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)

Воссевши на златокованный трон в обложенной камнями хламиде и окружив себя многолюдною свитою, чтобы таким образом внушить страх не только чужеземцам, но и самим римлянам, царь приказал ввести к себе вождей сицилийского войска, то есть Алдуина и Ричарда. Когда они вошли и раболепно поклонились, сняв с головы свои мохнатые шапки, он спросил их, как осмелились они в своем послании к нему злословить его, помазанника Господня, не имея никакого справедливого повода к нареканиям, а только пользуясь с безрассудною гордостью временным счастьем и тщеславясь победами над неприяз-{13}ненным государством? – Царь Исаак вскоре после своего вступления на престол начал переговоры с латинским войском, тогда еще существовавшим в целости. Он не выказал при этом со своей стороны никакого малодушия и не делал вождям неприятельского войска никаких предложений касательно заключения мира, не обольщая и не склоняя их ни подарками, ни другими знаками благоволения; напротив, удерживая тон достоинства и на взносимые неприятелями вины отвечая обвинениями их самих, с самоуверенностью обратился к людям, бывшим тогда победителями, положившими к своим ногам всю римскую империю, – несмотря на собственные затруднительные обстоятельства превозносил свой меч, утверждая, что он острее их меча, и грозил им гибелью и истреблением, если они не переменят своих намерений и не возвратятся туда, откуда пришли. Но высокомерный вообще, тогда же особенно надутый, подобно кожаному меху, благоприятными обстоятельствами, Алдуин отвечал царю на его послание насмешливыми речами. Он смеялся над его мечом. Он говорил, что его меч отточен на изнеженных телах (намекая этими словами на смерть Агиохристофорита), и издевался над самим Исааком, как над человеком неопытным и беспомощным, который никогда не бывал в поле, не спал под открытым небом, не надевал тяжелого шлема, не носил забрызганного панциря, а занимался суетным {14} ученьем, ходил с детских лет в школу к учителю и вместо щита держал в руках дощечку и грифель, беспрестанно посматривал на розгу, гулявшую по его рукам и спине, и только хлопанья знал и ее одной боялся, не испытал ни разу грозы Ареевой и никогда не слыхивал свиста дротиков. Не довольствуясь этими ругательствами, Алдуин в своем ответе прибавил к ним увещание царю и, будучи врагом, представился мнимым благожелателем. Он убеждал Исаака сложить царский венец и все другие знаки власти, отречься от них, спрятать их, беречь и предоставить впоследствии счастливому победителю, говоря так о своем государе, короле сицилийском, – упасть к ногам его и умолять o даровании себе только жизни. – И вот за это обидное послание царь подверг теперь сицилийских военачальников суду, почитая его преступлением, достойным смерти, и не помня слов Давида: устны наша при нас суть: кто нам Господь есть (Пс. 11, 5)? Оказалось, впрочем, что Алдуин был не только отличный мастер на ругательства, когда возвышало его счастье, но вместе с тем, при неблагоприятной перемене обстоятельств, в высшей степени постигал искусство льстить, – средство, пред которым не устоит никакое оружие и никакая сила. Он рассеял гнев царя и разлил удовольствие в его сердце, начав с увлечением распространяться об остроте и истинно царственной несокрушимости его ме-{15}ча, – сознавался, что послание к ним царя не только не было праздным пустословием, но содержало в себе глаголы истины, начертанные без сомнения рукою самого Бога, и в заключении выражал надежду, что не сочтут достойным осуждения, если его ответ на это послание был до крайней степени оскорбителен, потому что сама природа признает взаимную ненависть врагов естественною. 4. Царь промолчал на это и не сказал ничего более, не знаю, лесть ли разнежила его, или защищение показалось справедливым. Сицилийцы были выведены и отправлены обратно под стражу. Потом, занявшись другими предметами, царь положил объявить всем присутствующим, а также довести до сведения всем жителям Константинополя и других мест, что с сего дня никто и ни в каком случае не будет подвергнут им телесной казни (смерти или увечью), хотя бы кто оказался враждебнейшим из людей и обличен был в злых умыслах на его жизнь и царствование. Окружавшие царский трон отвечали на эти слова шумными рукоплесканиями и провозгласили, что слышат их, как бы голос самого Бога. И всякий, до кого доходила весть об этом определении, называл царя истинным даром Божиим, поражаясь величием его кротости и имея в виду трудность в исполнении данного обещания. В самом деле никому, а тем более царю – невозможно терпеть неисправимых и неотвратимых недостатков порочной природы, {16} или миловать изменника, посягающего на власть, хотя бы он в высшей степени обладал добродетелью и не воздавал злом за зло подобно Давиду, воспевая вместе с ним во времена бедственные: обыдоша мя яко пчелы сот.... и именем Господним противляхся им (Пс. 117, 12). Впрочем, в скором времени царь и сам, действительно, принял образ действий явно противоположный данному слову, и как в словах у него не было надлежащего разграничения, так и в делах не оказалось никаких границ; коротко сказать, скоро он едва не сравнялся в жестокости с Андроником, забывши Соломоново изречение: благо еже не обещаватися, нежели обещавшуся тебе, не отдати (Еккл. 5, 4).

Между тем престарелый султан иконийский Клич-Асфлан, переступивший уже за семьдесят лет, узнав о смерти Андроника и о провозглашении Исаака, превосходно рассчитал, чему естественно быть при переменах и падениях царей, в особенности когда война с могущественным врагом отвлекает силы государства на запад. И вот его летучее и прекрасно вооруженное войско под начальством Сами-Амира вторгается в фракийскую область. Не встретив в окрестности Келвиана ни одного вооруженного противника (потому что все способные носить оружие ручьями стекались тогда к нововенчанному царю Исааку), Сами-Амир взял в плен множество народа, угнал {17} целые стада разного рода животных и обогатил свое войско всякою добычею.

Наконец, однако, и восточные народы были умирены – частью единовременными дарами, частью поднесением ежегодной дани (таким уже только образом в наши времена владыки римлян умеют отражать иноплеменников, проводя жизнь в затворничестве подобно девицам, которые в своих теремах занимаются пряжею). Тогда царь пожелал сосватать себе жену из чужеземного рода, потому что та, на которой он прежде был женат, скончалась. Итак, условившись чрез послов с венгерским королем Белою, он взял за себя дочь его, еще не вполне достигшую десятилетнего возраста. Но, скупясь по мелочной расчетливости отпраздновать брачное торжество на государственные деньги, он начал собирать их с областей не в счет других налогов и этою мелочною скупостью, павшею также на города, сопредельные с Анхиалом, чрезвычайно вооружил против себя и против римлян варваров Эмской* горы, которых прежде называли мизийцами, а теперь зовут валахами**. Крепко надеясь на свои горные теснины и полагаясь на свои многочисленные укрепления, лежащие на высоких и крутых скалах, они вообще были строптивы в отношениях с римлянами, но в настоя-{18}щем случае произвели открытое восстание, с намерением отмстить, так сказать, за смерть своего Патрокла***, то есть за угон своих стад и некоторые другие притеснения. Виновниками этого зла и возмутителями всего народа были два родных брата: Петр и Асан. Не желая начать возмущение без всякого повода, они явились к царю, во время его пребывания в Кипселлах, с просьбою принять их в состав римского войска и царскою грамотою пожаловать им одно почти неприступное место в Эме. Но просьба их не была удовлетворена; так уже угодно было Богу. Тогда они стали высказывать жалобы на то, что их будто бы презирают, и, напрасно настаивая на своей просьбе, промолвили в сторону горячие и резкие слова, намекавшие на отделение от римского государства и на то, что они в состоянии будут сделать, возвратившись домой. Особенно был дерзок и груб Асан, так что севастократор Иоанн приказал отколотить его по щекам за бесстыдство. Не удовлетворенные таким образом и до крайней степени разобиженные, они воротились назад, но какое слово в состоянии будет передать, что сделали потом римлянам эти нечестивые, эти богомерзкие люди, и какой рассказ обнимет столько Илиад бедствий! Впрочем, об этом после, а теперь буду продолжать речь по порядку. {19}

5. Так как Исаак Комнин все еще продолжал владеть Кипром и не соглашался ни отказаться от него за предлагаемую сумму денег, ни покориться царской власти, ни умерить, наконец, той свирепости, с которою тиранствовал над кипрянами, постоянно придумывая новые и новые несправедливости, то царь решился снарядить против него флот. Навархами флота, составившегося таким образом из семидесяти долгих кораблей, назначены были Иоанн Контостефан и Алексей Комнин: первый был уже стар, а второй, хотя и надлежащих лет, и мужественный человек, и двоюродный племянник царю, но слеп, быв лишен зрения Андроником, и потому также считался всеми неспособным к этому начальствованию, – его назначение казалось даже самым дурным предзнаменованием для успехов предприятия. Так и случилось. Флот благополучно достиг Кипра; на всем пути ветер был весьма благоприятен и легко подувал в паруса, но потом, после вступления в кипрские гавани, он сделался свирепее всякой бури. Владетель Кипра Исаак разбил и взял в плен наше войско, а пират Мегарит, могущественнейший из всех тогдашних морских разбойников, помогая Исааку, в то же время неожиданно напал на корабли, которые были оставлены войском, высадившимся для сухопутной войны. Начальники нашего флота не только не оказали никакого мужества, но и сами без сопротив-{20}ления попали в руки противников. Исаак отдал их Мегариту в его полное распоряжение; спустя немного они ступили на берега Сицилии и сделались пленниками ее тирана, которому, как своему повелителю, Мегарит поднес свою добычу. Между тем Исаак одну часть побежденных римлян причислил к своим отрядам, а другую с неумолимою жестокостью подверг ужасным казням, не пощадивши в том числе и Василия Рентакина, которому приказал отрубить топором по колена обе ноги. Василий отличался основательным знанием военного дела и, как некогда Финикс Ахиллеса, учил этого Исаака словесности и военному искусству. Но не было человека в мире раздражительнее Исаака; постоянно гнев кипел в нем, как в котле; в ярости он говорил бессвязно, словно сумасшедший, подбородок его трясся и все лицо омрачалось страстью. Можно вообразить, каков он был, объявляя ужасную награду за воспитание своему наставнику и подвергая его такой мучительной казни! Матросам он позволил идти, куда кто хотел, и мало-помалу они воротились домой, как будто после страшного кораблекрушения, – по крайней мере, те, кто не погиб ни от одного из трех зол, от моря, голода или от болезней.

Когда, наконец, мизийцы явно уже решились отделиться от империи под руководством тех людей, которые, как я сказал, были виновниками этого зла, царь выступил против {21} них в поход. Но нельзя не рассказать при этом еще одного обстоятельства. Валахи сначала медлили и не решались на восстание, к которому подстрекали их Петр и Асан, опасаясь неверности такого важного предприятия. Желая излечить своих земляков от явной трусости, родные братья построили молитвенный дом во имя всехвального мученика Димитрия и, собрав в него множество всякого рода бесноватых с налитыми кровью и изворачивающимися глазами, с распущенными волосами и вообще со всеми признаками людей, одержимых демонами4*, внушили им говорить в исступлении, будто Бог благоволил даровать болгарам и валахам свободу, определив свержение с них долговременного ига, и будто бы с этою целью мученик Христов Димитрий оставил Фессалонику, покинул тамошний храм, не захотел более жить с римлянами и пришел к ним, чтобы быть им помощником и сотрудником в их деле. Давши себе после того небольшой отдых и вдруг еще более собравшись с духом, эти сумасшедшие, как бы в новом припадке падучей болезни, начали потом опять возбуждать народ, провозглашая вдохновенным и пронзительным голосом, что не время теперь си-{22}деть, что наступила решительная минута взять в руки оружие и дружно идти на римлян, – когда же во время войны будут попадаться пленники, то ни под каким условием не должно оставлять никого в живых, но губить и разить беспощадно, не освобождать за выкуп, не склоняться на мольбы, не внимать коленопреклонным прошениям, не смягчаться ничем, подобно несокрушимо-твердому алмазу, но убивать решительно всех пленных без исключения. Быв одушевлен такого рода прорицаниями, весь народ вооружился поголовно, и так как с самого начала дела мятежников пошли успешно, то они еще более уверились, что Бог посылает им свободу. Не довольствуясь собственным возмущением и отторжением, они рассыпались даже по отдаленным от Эма пригородам и селениям. Один из братьев, Петр, возложил на голову золотой венец и надел красные сандалии. После того мятежники подступили к Преславе (это – чрезвычайно старинный город, весь из обожженного кирпича и в самой значительной части своей окружности защищаемый горою Эмом); но так как увидели, что осада этого города будет небезопасна, то обошли его мимо, спустились с Эма и, неожиданно ринувшись на другие римские пригороды, захватили множество природных римлян, рабочего скота, быков и немалое количество разного рода других домашних животных. Тогда выступил против них Исаак. Заняв {23} немедленно непроходимые и неприступные места в горах, варвары долго сопротивлялись. Наконец Господь, полагающий тьму за кров свой, неожиданно послал мрак, покрывший горы, которые охранялись варварами, засевшими в тесных ущельях; так что римляне успели незаметно подойти к ним и таким образом рассеяли их, поразив ужасом. Виновники зла и предводители мятежного войска, то есть Петр и Асан, со всею своею изменническою дружиною, подобно упоминаемому в Евангелии стаду свиней, устремившемуся в море, бросились в Истр* и, переправившись чрез него, соединились с соседними скифами**. К сожалению, царь, при совершенном отсутствии всякого сопротивления имевши возможность обойти всю Мизию*** и поставить гарнизоны в тамошних городах, из которых многие лежат по протяжению Эма и большая часть которых, или даже все почти, построены на крутых скалах и заоблачной высоте, не сделал ничего подобного, но, предавши огню хлебные скирды и польстившись на притворное раскаяние явившихся к нему валахов, немедленно поворотил в обратный путь, оставив тамошние дела еще далеко не разрешенными; так что он только возбудил в варварах еще большее презрение к римлянам и еще более их одушевил. {24}

6. Но, возвратившись в столицу, он до такой степени хвастался своими подвигами, что один сановник, принадлежавший к судейскому сословию (именно – Лев Монастириот), сказал: «болит теперь душа Василия Болгароктона 4*, потому что царь не пошел по его следам и сделал более, чем он предполагал в своем завещании, которое оставлено им при Сосфеновом монастыре на случай, если валахи поднимут опять когда-нибудь мятеж». Таким образом, Лев почти прямо насмехался и издевался над царем, относя остроту, конечно, к лживости предреченного в завещании и как бы желая выразить то, что царь быстро усмирил мятежников, мгновенно приведши их в прежнее повиновение и рабство, а не возился с ними так долго, как Василий Болгароктон, и что напрасно тот в своем завещании, как бы из вещих уст и с треножника дельфийского оракула, изрыгает пустые и пропитанные ложью предостережения 5*. {25} Между тем Асан, с толпою своих варваров переправившись через Истр и соединившись со скифами, набрал там по мере надобности многочисленное союзное войско и потом опять возвратился в свое отечество Мизию*. Найдя ее совершенно очищенною и оставленною римским войском, варвары ворвались в нее с большим шумом, как будто привели с собою из Скифии целые легионы демонов. Теперь они уже не довольствовались тем, чтобы охранить свою собственную независимость и удержать господство над одною Мизиею, но решились сделать как можно более вреда римлянам и соединить Мизию и Болгарию в одно владение, как это было давно когда-то. Впрочем, может быть, дело кончилось бы и благополучно, если бы царь опять сам выступил против мятежников. К сожалению, он отложил свое личное участие в войне против них до другого времени и вверил начальство над войском своему дяде по отцу, севасто-{26}кратору Иоанну. Я не то хочу сказать, чтобы севастократор мало понимал военное искусство; напротив, он управлял войском даже с большою славою и дал сильный отпор врагам, сосредоточившим свои силы и спустившимся на доступную для конницы равнину; тем не менее – спустя немного времени его надобно было лишить начальства по подозрению в умыслах на царскую власть. Его место занял кесарь Иоанн Кантакузин, зять царя по сестре. Это был человек весьма счастливой наружности и необыкновенно опытный в тактике, но тогдашнюю войну против валахов он вел несчастно. Поэтому на место его был назначен Алексей Врана. А Врана давно уже задумал о царской власти, – именно тогда еще, когда вел войну с латинянами; так что однажды в то время, прибежав ночью в святилище храма, даже покушался возбудить народ к восстанию. Не успев тогда в своих замыслах, он заключил с царем мир, но не перестал питать прежнего намерения, подавляя до поры и сдерживая, как послушного коня, свое затаенное честолюбие. В настоящее время начальство над войсками пришлось для его замыслов так кстати, как оселок для острия, и, приняв его, он решился довести давно задуманное дело до конца**. По совету {27} своих многочисленных и могущественных соумышленников, – адрианопольских граждан, преданных ему по родству с ним, он надел красные сандалии, перешел с места военных действий в отечественный свой город – Адрианополь, и в заключение, быв уже провозглашен императором от всего войска, двинулся на столицу и расположился лагерем около так называемого внешнего Филопати-{28}она. Вечером, в сопровождении прекрасно вооруженного отряда, Врана подъехал к стенам города, сидя на вороном коне с белым наподобие луны пятном на лбу, и обратился к царским войскам, занимавшим городские стены, и гражданам, любопытно наблюдавшим с высоты стен все происходившее, с речью в одно и тоже время грозною и увещательною. Он обещал благодеяния всякому, {29} кто перейдет на его сторону, и говорил, что если жители сами отворят ворота и примут его, то найдут в нем спасителя и благодетеля, – если же будут сопротивляться и противостоять ему, когда он хочет войти дверями и не желает проникнуть никаким другим путем, то, прошедши во всяком случае, как вор, и овладевши царскою властью, как разбойник, он неизбежно поступит с ними точно так же, как поступают со стадом овец дикие звери, рассеявши пастухов и ворвавшись во двор овчий не дверьми, но другими путями. После этих и других не менее хвастливых слов он построил свой отряд в боевой порядок и возвратился в собственный лагерь. На следующий день, едва солнце озарило восток, Врана подступил уже к стенам города и построил войско против земляных ворот, называемых Харсиевыми. Он разделил свое войско на два крыла, правое и левое, и, командуя сам центром фаланги, двинулся против выступивших из города отрядов, потому что царь не только разместил свою дружину внутри городских ворот, но часть ее поставил на стенах, а несколько особенных отрядов выслал еще за черту города, повелев им выступить как можно далее за ров и наступать на неприятеля по мере сил, – в случае же, если неприятель будет теснить и брать перевес, отступить опять под защиту стен, так чтобы с укреплений можно было подать им помощь. До {30} самого полудня продолжалась таким образом с обеих сторон жаркая перестрелка, и войска Враны изредка брали небольшой верх над царскими, как опытные в военном деле. В особенности успешно действовал отряд, составленный из остатков латинской пехоты, так как царь, освободив от оков и заключения тех, кто оказался еще в живых из взятого в плен сицилийского войска, и возвратив им оружие, отправил их под начальство Враны в поход к Эму, и они-то составляли самую лучшую пехотную фалангу в его войске, обороняясь своими огромными длинными щитами, палашами и копьями. Когда же еще конница Враны подоспела к его латинской пехоте, то они с такою силою обратили в бегство городское войско, что оно в беспорядке должно было отступить за ров и укрылось под стенами. Со стен подали ему помощь, и тем окончились происшествия этого дня. Дав своим силам на пять дней отдых, тиран потом опять принялся за то же дело, желая овладеть стенами города и с одной стороны устрашая жителей своими военными распоряжениями, с другой покушаясь произвести между ними внутренний раздор и измену. Между прочим, он отрядил одну часть из своего войска и послал ее на северную, отделенную проливом, сторону города, называемую Воспором, с которой ясно видны все протяжение моря до самого влахернского дворца и все лежащие к северу части города. Испол-{31}няя повеление, отряд занял находящиеся там в разных местах высокие холмы и распустил знамена. Солнце освещало всю эту картину; гладкие, заново вычищенные латы солдат, быв обливаемы потоками света, вследствие преломления и отражения лучей, блестели как жар и сверкали молниями, так что со всех сторон столицы народ толпами собирался на противолежащие возвышенности города, чтобы посмотреть, что делается, и полюбоваться этим необыкновенно дивным зрелищем. После того мятежники привлекли к себе и Пропонтиду. Жители Пропонтиды – не все хорошие солдаты, но вообще превосходные мастера править веслами. Они обшили свои лодки, построенные для рыбной ловли, толстыми досками и, как бы обратив их чрез то в своего рода военные корабли, вооружились кто пращами, кто луком и колчаном. Превратившись таким образом из скромных рыбаков в храбрых воителей, пропонтидцы решились напасть и поплыли на царские триеры, которые, облегая город, наблюдали за ночными наступательными движениями со стороны войска Враны и бдительно берегли переправу, из опасения, чтобы тиран, потеряв надежду войти в город земляными воротами, не пробрался вдруг украдкою через прибрежные. Моряки, управлявшие военными долгими кораблями, догадавшись, что рыболовы, качаясь со стороны в сторону и едва плывя на своих челноках, идут на них с целью нападения, {32} сначала подумали, что они просто с ума сошли. Однако нужно стало защищаться, или нападать. Царские триеры также выступили поэтому вперед, с трубами и литаврами; напротив того, на лодках рыбаков хранилось глубокое молчание, и гребцы, дружно ударяя в море веслами, дышали только бешенством. Наконец противники сошлись, и пропонтидцы одержали верх над огромными царскими судами, приперши их к самым берегам города. В самом деле, триеры, будучи слишком длинны и неповоротливы, не могли тотчас вредить противникам; между тем лодки, подплывая группами и совместно в большом числе окружая каждую триеру, в одно и тоже время нападали с кормы, с носу, с обоих бортов, и, таким образом, в узком проливе могли легко одержать над ними победу и поставить себе великолепный трофей. Впрочем, моряки, недолго несши стыд поражения, наконец отбили рыбачьи лодки и скоро, может быть, совершенно уничтожили бы их водяным огнем, если бы не подоспел к ним на помощь близко стоявший отряд Враны, спустившийся с холмов и занявший самые края берега для вспомоществования своей флотилии.

7. Изменник, видя, что ему нельзя прокрасться тайно, что его замыслы не удаются и ни осада с сухого пути, ни коварные происки в городе не приводят к цели, решился действовать другим путем, – или голодом при-{33}нудить к сдаче царственный город, приставив к нему величайшую и сильнейшую осадную машину – недостаток съестных припасов (ибо и восточные, и западные области римских владений уже покорились ему), и не пропуская в Византию ни одного корабля с хлебом, или напасть на город с сильнейшим и многочисленнейшим флотом. Но он задумал в своем уме то, чему Бог не судил исполниться. Царь Исаак, уверившись, что все население города предано ему и не только не желает воцарения Враны, но осыпает его всякого рода проклятиями, поставил на городских стенах необоримое укрепление и нерушимую ограду, – икону Богоматери, называемую по Одигийскому (τν ‛Οδηγν) монастырю, которому она принадлежит, Одигитриею, и решился со своей стороны начать наступательные действия, частью, конечно, и сам чувствуя, что продолжительное заключение внутри города не принесет никакой прибыли, постыдно и с каждым днем может породить новые затруднения, но гораздо более уступая настоятельным требованиям кесаря Конрада. Кесарь был родом итальянец, сын владетельного лица страны Монферратской. Он отличался таким мужеством и таким умом, что не только пользовался в этом отношении общею известностью между римлянами и особенною любовью царя Мануила, но славился и между своими одноплеменниками, как человек, наделенный от природы быстрым соображением и живою деятельностью. {34} Это тот самый герой, который, быв побужден большими дарами царя Мануила, так воинственно поднял руки на короля Аллемании, победил в сражении королевского канцелярия, майнцкого епископа, с большими силами вторгнувшегося в Италию, взял его в плен и, заключив в узы, объявил, что не иначе согласится освободить его, как если то будет повелено царем римлян. Когда потом царь Исаак отправил посольство к брату его Бонифацию с предложением соединиться браком с родною сестрою царя Феодорою, случилось, что Бонифаций взял уже другую невесту и праздновал с нею брачное торжество, между тем Конрад в это самое время лишился сопутницы жизни. Послы сочли находкою такую перемену обстоятельств, и случайность на пути к цели была признана ими гораздо важнее самой цели. Пленив Конрада пышными обещаниями, они привезли его с собою, и в непродолжительном времени после того, как царь отпраздновал брак его с Феодорою, последовало возмущение Враны. Конрад постоянно старался подкреплять и поддерживать благими надеждами бодрость в душе царя Исаака, который совсем отчаялся, впавши от успехов Враны в малодушное расслабление, и не принимал никаких мер для успешного хода войны. Набрав себе толпу монахов, которые ходили босыми и спали на голой земле, и поселив в свои царские палаты подвижников, возвышающихся над землею на {35} столпах, царь просил Бога молитвами их укротить наступившую междоусобную войну и не попустить того, чтобы царская власть, быв отнята от него, перешла к другому; а о том, что непосредственно касалось войны, не заботился нисколько, возлагая все надежды на всеоружие духовное. Один только кесарь не давал ему ни на минуту покоя, как рак раковине, подстрекал, возбуждал, умолял его не полагаться единственно на этих бедняков, но позаботиться в свою очередь о войсках и употребить в дело против возмутителя вооруженные фаланги, чтобы можно было утишить вражеские нападения не только оружием десным, то есть предстательством тех святых мужей, а также и шуиим, состоящим в мече и латах, – и увещевал не щадить денег, даже расточать их на набор войск, так как кроме родственников царя и обитателей Константинополя все преклонились пред Враною, и вне столицы невозможно было набирать войско. Тревожимый подобными речами кесаря, как бы беспрерывно подталкивающею дубиной, царь наконец очнулся от мертвого сна, стряхнул с себя беспечность и решился набирать соратников. Жалуясь на недостаток денег, он взял из царских сокровищниц серебряные сосуды, заложил их в церкви, богатые золотом, и добытые оттуда деньги отдал на набор войска; но впоследствии, после победы, денег не возвратил, а заложенные вещи отобрал. В короткое время Конрад со-{36}брал из находившихся в городе латинян до двухсот пятидесяти всадников, отборных храбрецов, и до пятисот пеших. Сверх того записалось в войско значительное число измаильтян и восточных иверийцев, прибывших в царственный город по делам торговли. Наконец набралось до тысячи человек из людей знатного рода, составлявших царский двор, или во всяком случае пробавлявшихся около царского дворца. Вообще Конрад так много принимал на себя забот за государя, что все признавали его человеком, свыше посланным стать при царе в такое важное для него время. Однажды, явившись к царю, когда тот кушал, он со вздохом сказал: «о, если бы ты так заботился о текущей войне, как усердствуешь на пирах, лакомясь предложенными яствами и все свои мысли погружая в опоражниваемые блюда!» – При этих словах, зардевшись и раскрасневшись краснее себя*, царь с принужденным смехом взял кесаря за тогу и, дернув, сказал: «ну, уж ты! Будет у нас времени и есть, и воевать!» – Были же тогда и знамения: днем видны были звезды; воздух казался взволнованным, и около солнца появились какие-то странные явления, называемые светлыми кругами, так что и само оно представляло собою не чистый и ясный, но бледно-желтый световой диск. – Собрав таким образом войско, какое позволяли об-{37}стоятельства, царь решился не медлить и не ждать чего-нибудь еще, сидя под домашнею кровлей, но в свою очередь также в вооружении явиться пред изменником. Итак, став в вооружении внутри городского укрепления, которое построил царь Мануил для защиты влахернского дворца, он сказал в ободрение своих приверженцев и стоявшего поблизости войска следующую поощрительную речь: «Лучше, без сомнения, и богоугоднее со стороны подданных – защищать своего законного властителя, чем примыкать к возмутителю и виновнику междоусобной войны. Но если есть люди, которые колеблются в своем расположении, не знают, куда склониться, или даже готовы всем пожертвовать мятежнику, стремятся к нему всей душою и отрекаются сегодня от того, кому вчера служили, как рабы владыке, то я прошу их самою справедливою просьбою, – пусть они останутся дома, не помогая никому, пока дела не будут решены войной, и пусть тогда уже присоединятся к победителю вместе со всеми другими, – или пусть переходят на сторону мятежника немедленно, до начала наступающего сражения, и пусть открыто за него воюют и подвергаются опасностям, чтобы тем более заслужить его благодарность, покрывшись трофеями. Тесниться ко мне и устами чтить меня, а сердцем принадлежать другому и ему отдавать все свои расположения, не знаю, понравится ли это кому-нибудь, но, конечно, будет противно Богу, {38} который правосудно испытует самые сокровенные помыслы. Нужно ли, наконец, говорить о том, что еще хуже и постыднее? Но я не хочу приводить этого и на ум, именно – того, что иные, может быть, готовы будут перейти на сторону тирана во время самого сражения и таким образом подадут порядочным людям дурной пример следовать за собою и перебегать на другую сторону, как это обыкновенно бывает с птицами, которые летают стаей: вспорхнула одна, с шумом поднялись и прочие; опустилась одна, за ней села и вся стая!» – Царь сказал эти последние слова из подозрения к дяде своему по отцу, севастократору Иоанну, который издавна был в дружеских отношениях с Враною и незадолго до возмущения Враны отпраздновал брак своего сына с его дочерью. Поэтому, хотя все, составлявшие настоящее собрание, немало были огорчены его речью, но в особенности севастократор. Чтобы отклонить от себя всякое подозрение, он начал призывать на весь свой дом самые тяжелые проклятия, если только он когда-нибудь думал присоединиться к Вране. Он говорил, что он не так невнимателен к своему долгу, что он не выжил от старости из ума и не вовсе еще обезумел, чтобы ему, дяде царя, возвышавшего его от почести к почести, по родственным отношениям сына променять царя на какого-то бродягу и пришлеца, о котором еще неизвестно, точно ли он расположен к нему и дей-{39}ствительно ли сделает для него что-нибудь хорошее.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю