Текст книги "Бомбы и бумеранги (сборник)"

Автор книги: Ник Перумов

Соавторы: Элеонора Раткевич,Вера Камша,Анастасия Парфенова,Владимир Свержин,Марина Ясинская,Александр Золотько,Юлия Остапенко,Карина Шаинян,Майк Гелприн,Эльдар Сафин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Бубнит, клянчит, жалуется. Как был, в шикарном пальто и галошах, только без пальца и без себя.

– Назвать бы тебя трусом, да ты про себя это и так знаешь. Как у вас тут говорят? Байстрюк, что ли?

Незнакомая злость на знакомом породистом лице – Петруша ярости не выказывал никогда, а Кробатковский зверел иначе. Кто бы сказал, что дурного пана будет так жаль… Кого видел перед собой бедняга, парой недель назад прикончив, как он думал, мокрицу? Что он сам увидит, когда все случится, что запомнит, и надолго ли хватит памяти и воли? Пустое – Тадик, если что, напомнит. С ляхами можно не только собачиться, но для этого нужна нечисть и, желательно, хотя бы наполовину заморская, а поганец опять трясется и канючит. Мерзость, но такое по доброй воле не застрелится, ему существовать хочется. Вот Резун бы удавился, а на колени перед русским не встал. Значит, от Амброзия ничего не осталось, все сожрал то ли Петруша, то ли вовсе ни пойми что. Его в узде и держать, самое малое до Канар. А пан уже и не пан: ястребиные черты кривятся, расплываются, будто дурной скульптор переделывает хищную горбоносую птицу в суслика.

– Защищался я, ваше превосходительство, и честь нашу защищал, и веру. – Холеные седые усы на незначительной молоденькой рожице, повисшее мешком пальто. Уж лучше б рога козлиные, все не так тошно – черт и черт. – Что ж это будет, если ксендзы верх возьмут, а жиды им помогут? Никак нельзя, чтоб такое было… Вы ж сами, милостивый пан, за то кровь проливали и государем обласканы. Вы ж…

Пора было кончать, но Волчихин медлил, вбирая в свою пока еще человеческую память кусок башни, съежившийся свет, даже раскисшую аллею и тело дурня, которому посчастливилось просто умереть. Гад ныл, но удирать не пытался, топтался в лужице, чуть ли не упираясь в подползающую мглу. Ладно, перед смертью не надышишься, а перед этим – тем паче. Хоть бы луна напоследок проглянула, что ли…

– Пан Волчихин! – дребезжащий, высокий голос из мутной тьмы. Немолодой, словно бы надтреснутый. – Стойте! То ж вы не понимаете… лизрок тамид наспик, лама шело ненасэ кодэм летакен? Рак ше ло йиду ше ата мевин оти!

Сергей Юрьевич понял, пусть и через пень-колоду. Не забывая краем глаза следить за нечистью в луже, он рывком обернулся к весьма нелепой, долговязой фигуре в шляпе.

– Если я знаю албанский, милейший, это не значит, что я разбираю вашу тарабарщину. Если это, конечно, она…

– Это древний язык, милостивый пан, ой-ей какой древний! – затарахтел вновь прибывший. – Сам Соломон на нем говорил…

– И что же он говорил? – Теперь хотелось жить. Зверски, неистово, даже больше, чем под Джунисом. И все из-за проснувшейся надежды. – Тише ты… зомбырь! Так что там Соломон?

– Много говорил, милостивый пан, – сверкнул очками гость, он и впрямь был очень немолод. – Чего б и не сказать, если ты такой мудрый, да еще и царь? Вы ведь желаете этого мертвого пана зарезать?

– Зарубить, – уточнил Волчихин и тряхнул саблей. Вышло несколько по-польски. – И почему бы милостивому пану такого не зарубить?

– Ой, да если б это был то, что ваши глаза видят, его бы обязательно надо было зарубить. – Очкастый, который мог быть только ривкиным «Соломоном», поднял указательный палец. – Идьот со злости сварил и выпил такую дрянь, что просто тьфу! Теперь, кто негодника убьет, сам им станет, вот как бедный пан Амброзий стал. А ведь какой пышный да важный был… На одни троянды для паненок, да на коньяки для панов многие тысячи спускал, а теперь что? Одежда одна.

– Пожалуй, – поморщился Сергей Юрьевич и пустил пробный шар. – Лучше б эта погань и дальше в первой своей шкурке ходила. Молью траченой. Пойти к Хлюпу кофе выпить, что ли? Или покрепче чего? Сыро тут.

– Никуда ты не уйдешь! – прошипело сбоку. – Ты меня не убьешь, это я тебя убью… Со всеми твоими орденами! Только не сразу убью, не надейся, и за шашку свою подлую не хватайся, не поможет она тебе. Или хватайся, и я стану тобой. Сперва испорчу твою жидовку, а потом поеду в Петербург и получу аудиенцию… Меня не пустили даже к министру двора, а подполковника Волчихина царь примет, и тогда я его убью… Или он меня, и тогда все будет мое. Не вшивое имение, а вообще все! Федора Платоновича я в Сибири сгною, а…

Такое Волчишин видел не раз. Те, кто надо – не надо валится на колени, спит и видит швырнуть в грязь других, и чтоб за это ничего не было, кроме удовольствия. Счастье гиены почувствовать себя львом. И ведь чувствуют…

– А ну слезай с трона! – прикрикнул «Соломон». – Твое место в тюрьме, и ты там будешь, шандар[9]9
  Жандарм.


[Закрыть] тебя как раз за воротник и ухватит… И спросит, кто это такой в доме пана Амброзия живет и за квартиру не платит? А я и скажу, кто. Байстрюк, скажу, с милости великой паном графом из лужи поганой вынутый.

– Ах ты ж!..

Зомбырь с перекошенной рожей шагнул к «Соломону», широко расставив руки. Живой ли, мертвый ли, застрявший ли меж пеклом и черными чужими болотами, он желал одного. Растерзать мерзкого жида, раздавить, размазать по стене, упиться смертным ужасом, растянуть агонию до третьих петухов, до паршивого местного рассвета. Покалеченная кисть шевельнулась, выбросила неправдоподобно длинный палец с длинным же ногтем. Уже не палец – змея, гадюка все с тех же болот, готовая стать стрелой. И ведь убьет сейчас старика, погань.

– Без двух останешься, – пригрозил подполковник, рассекая саблей морось. – Хоть бы и отросло потом, больно-то сейчас будет… А еще я тебе уши отрежу; там где я бывал, швали режут уши. И не только.

– Сам шваль, чухна тамбовская…

Повернулся! От жида к москалю. Все больше злобы, все меньше разума, все проще убить, во всех смыслах проще. Ну, прыгнет гадина или нет? Лучше бы прыгнула… И тогда от плеча, со всей силы! Сперва палец, потом руку, потом – башку. Для разгона, и второй раз, чтобы наверняка. Вместе с собой, с Ривкиной любовью. Все равно ведь ничего не выйдет…

– Стой! – дребезжит «Соломон», – Ради Ривки – стой!

– Бей… Как раз мной станешь. Тебя возьму и твое возьму…

Сердце заходится, будто на хорошем галопе, и еще эта ярость, будь она неладна. Нельзя! Нельзя, подполковник. Да что с тобой такое?! Стоять! Смирно!

Фонарь пытается гореть, блестят «Соломоновы» очки. Время встало, подернулось льдом, обросло мхом, околело.

– Без всего оставлю! – грозит тварь. – Себя забудешь, мной станешь… В Киеве сяду, а Петербургу быть пусту. И Варшаве с Веной!

– Быдло! – смеются в ответ на аллее. – Только б в чужое пальто влезть. Плевать, что с покойника, драное, и сидит, как на корове седло, – панское же! Надел панские галоши и сам паном заделался? Только с хама не будет пана, а ты хам, Петро Катеринич. Хам и байстрюк, хоть плюйся, хоть шипи…

Ответный вой башни не обрушил, но уши подполковнику заложило. Тадик, небрежно поигрывая хлыстом, глядел на зомбыря. «Соломон» отступил к стене и утер лоб, Волчихин сильней сжал эфес.

– Катеринич, значит? И как я не догадался? По имени-отчеству звал, а ты Катеринич…

– А как его еще, урода такого, звать? Не ясновельможным же!

– Нет, пан Тадеуш, ясновельможным его звать никак нельзя!

– Убью жида!

– Лучше жидом родиться, пся крев, чем жабой. Дохлой жабой с дохлых болот!

– Лях чертов! Мало вас, подлых, гайдамаки конями топтали.

– Мало вас топтали! Ничего, исправим…

– Тадик, убирайся!

– После вас, пан Сергей!..

– И чего из-за эдакой дохлятины два таких славных пана спорят? Не золото ведь, не девица, даже не вино, а так… назвать стыдно!

– Тебя первым, пархач! Вторым собаку царскую…

Кружится безумная карусель, сам сатана ее крутит, не иначе. Ярится, исходит злобой погибель в пальто с отворотами, мечется между тремя жизнями. Выбирает и не может выбрать. Извиваются змеи-пальцы, тянутся к чужому теплу. Разок коснутся – и все! Смерти гаже не придумать, разве что впустить в себя зомбаря. И тащить его с собой до Вены, Парижа, Гавра…

– Пан Амброзий умел драться, а этот…

– И не говорите, пан подполковник…

– Быть тебе без ушей, Катеринич!

Света уже почти нет, это плохо… Тадик в темноте не вояка, а «Соломон» и на свету не орел.

– Лех микан! – вот ты и заговорил на языке давидовом, даже не заговорил – заорал. Только как ляха-то назвать, чтоб поняли? – И… этого… уводи! Филистимлянина, пся крев! Я… управлюсь!

– Вы мои! Все! Не пущу!

– Твои? Да что у тебя есть своего, холера?

– Калоши – и те чужие.

И опять метанья во тьме. Тадик с «Соломоном» дышат по-разному. Тварь не дышит, но по грязи шлепает не хуже других… Где не дышат, а чмокает, там и оно.

– Чмо… болотное!

– Тише, тише, паны… Ой, не пристало мне о таком говорить, но слушайте!

Звон дальних часов, или колоколов, или звезд… Старый костел сзывает добрых людей на добрый праздник.

– Пастерка! – звонко кричит вольнодумец Тадик. – Хрыстус се родзив!

«Хрыстус се родзив!» – подтверждает вновь обретший силу фонарь, становясь почти звездой. Снова радостный звон… Там горят свечи, радуются и поют люди, здесь, у фальшивых руин – молчат. Мертвый Антось валяется темной грудой, а трое живых не могут оторвать взгляда от корчащегося между ними ужаса. Нечто вроде бледной змеи без чешуи, не то желтоватой, не то сизой, разевает губастую африканскую пасть, все еще пытаясь грозить.

– Вернусь… заберу… …рок лет… ждые… жды…

Раздвоенный, будто у заморского сцинка, язык уже бессловесен, а сам бледный змей усыхает, выцветает, слабеет, но это все еще он. Петр Катеринич, крестьянин деревни Хыжий Млын, графский приемыш, завистник, убийца, трус, смертельно опасный в своем ничтожестве. Ничтожный в своей опасности. Зомбырь.

– Жд… шд… жш…

Издыхающая гадина вскидывается, встает на хвост. Она большая, выше человека, выше каменного лыцаря в нише, она здесь, она ненавидит… и ее больше нет. Змея скручивается во что-то несусветное, становясь вихрем на манер пустынных смерчей, и тут же оседает, рассыпается в пыль. Но пыли в декабрьском Данилуве не житье: раскисшая земля вбирает прах, словно его и не было. Только валяются у лужи галоши с цилиндром, да распласталось, будто в полете, пальто, накрыв полой мертвого Антося.

– И куда, хотел бы я знать, – бормочет «Соломон», – подевались туфли? Отличные туфли, впору самому бургомистру. У него такие мозоли…

Пропажа Волчихина занимала не слишком, а бургомистровы мозоли и вовсе не волновали.

– Я тоже хочу знать, – полковник вытащил портсигар. – Что мы здесь натворили? Вы, судя по всему, дядюшка Ривки. Она все же спросила у вас совета…

– Это называется спросить совета? – «Соломон» извлек преогромный носовой платок и тщательно вытер лицо. – Она ворвалась ко мне в дом и объявила, что либо я решаю этот вопрос, либо она едет топиться, потому что вы едете стреляться. И что мне оставалось делать? Ривка – хорошая девочка, самоубийство – непростимый грех, а любовь в наше время такая редкость! Ее надо показывать за деньги, как жираф, и люди станут лучше. Я стал спрашивать про пана и узнал много красивого. Потом я спросил наших про пана Амброзия и узнал, что тот изменился. Он никогда не был умным, но он был паном, а стал тьфу! Шавкой.

Если бы я был Ривкой, а пан застрелился из-за такой дряни, я бы тоже поехал топиться. Сперва я сказал, что никак не можно… Не можно?.. А попробовать! Я отпустил клиентов магазин и сел думать. Проще убедить кота не кушать рыбу, чем отговорить ваших красиво умирать из-за чужих упырей, и потом мне не улыбалось, чтоб в Данилуве осела такая подлая нечисть. Лучше всего было бы найти вам замену, но мы не в Тамбове и даже не в Одессе, здесь дурных мало. И тут я вспомнил про осла. Хозяин дал ему две охапки сена, осел принялся выбирать и сдох с голоду, а в самом деле от глупости и жадности. Тот, кто сидел в пане Амброзии, был не только глуп и жаден, но еще и зол на весь свет, и особенно на ваших, наших и, прошу прощенья у пана Тадика, поляков.

– А нас-то за что? – не понял Тадеуш. – Я этого Петра сколько раз видел, а так и не запомнил.

– О! – «Соломон» опять поднял палец. – В том все и дело. Лях ноги вытрет и не заметит, жиды в обман не даются, а москаль отдает не все. Как же тут не озлиться? Дурак сварил зелье, получил силу, но не мозги. Людоеды придумали такую пакость тоже не от ума, а от злости. Подобное растворилось в подобном, и вышло, как вы верно заметили, не зомби и не упырь, а…

– Зомбырь! – хохотнул Тадик. – Он и здесь оказался ублюдком.

– Именно, пан! Силу и привычки зомбырь взял от черных дикарей, но что-то ведь должно быть и родное, и почему не погибель? Время и место вы выбрали очень удачно, оставалось протянуть до начала праздника и посмотреть, что получится. Петро, хоть и в панском обличии, остался мелкой пакостью.

– И вы сперва объяснили, что ему ничего не будет, а потом заставили метаться между москалем, жидом и поляком. В рассуждении, кого убивать первым. Мне следовало бы догадаться.

– Вы очень умный человек, пан подполковник, но вы видели мало подобных и не знаете, что с ними делать. Я знаю, и как бы я не знал, родившись в Данилуве? Они хотят быть самыми большими панами, но никогда не станут даже мелкими. Можно украсть деньги и предков, можно повесить саблю, можно перебить настоящих панов, толку-то? Алхимики так и не выучились делать золото, а переделать пустую душу может только Он, но зачем Ему такая морока?

– Несомненно, – рассеянно кивнул подполковник, которому что-то не давало до конца обрадоваться. – Вряд ли сюда кто-то забредет раньше утра, но лучше бы нам уйти.

– Я вам вот что скажу, молодые люди, – сверкнул глазами «Соломон», – вам надо срочно вернуть билеты. Вы никуда не едете, а делать такой подарок господину Кауфману с его паровозами я не советую. Вы вернете свои деньги и получите свое уважение. Кто уважает тех, кто разбрасывается деньгами? Ривка тоже не будет. Любить будет, это да, это она уже…

– Хорошо, – пообещал Волчихин, пытаясь отшвырнуть скверную мыслишку. – Мы съездим на вокзал.

– Немедленно, – уточнил будущий родич. – И не забудьте зайти в буфет первого класса. Одинокая девица в публичном месте рискует репутацией, хотя зачем Ривке теперь репутация? Мужу моей сестры вы не понравитесь, можете мне поверить, но разве Суламифь спрашивала родителей?

– Соломон тоже не спрашивал, но… В море было бы и честно, и наверняка. А так? Отлежится еще и за старое возьмется.

– А это уже будет не пана забота. Пан двадцать лет воевал, но Париж брал не он, и через двадцать лет воевать не он будет.

– Я и сейчас вряд ли смогу. Он говорил про сорок лет или мне послышалось?

– Да ну его к черту, – махнул рукой Тадик, – сдох и сдох. Слышите, вы, москаль с жидом? Хрыстус се родзив! Радуйтесь!

Александра Давыдова
Украденный саквояж

У лежащего на столе тела отсутствовали документы, правый рукав и верхняя половина головы. Сигизмунд зачем-то потянулся к трупу и ткнул пальцем в его доверчиво раскрытую ладонь с багровыми точками – следами от игольного замка. За последний год ему уже трижды приходилось видеть такие пятнышки: мода на «Охранные ручки для дорожных саквояжей» от братьев Горовиц и К обуяла половину Европы. Стоило не с той стороны ухватиться за чужую поклажу, потайные иглы выскакивали наружу и клеймили незадачливого вора. Правда, в половине случаев страдали сами хозяева новомодных ручек, забывшие об их коварной особенности.

Однако в комнате не было самого саквояжа, и это волновало сыщика гораздо больше, чем отсутствие любой части тела у покойного.

– …Наверняка он! Умный больно, и имя того, нерусское!

– Что? – Сигизмунд отступил от стола, рассеянно потер вспотевший лоб. Запоздало изобразил на лице брезгливый ужас. Здесь, в глуши, он старательно изображал наивного путешественника – такой должен пугаться при неожиданной встрече с трупами. В отличие от сыщика, которого, в силу богатого опыта, не смущают объекты, распрощавшиеся с жизнью. Обычно те, что крепко цепляются за нее, гораздо опаснее.

– Бенедикт, говорю! Точно он руку приложил!

– Какой Бенедикт?

– Да китаец наш! – хозяин постоялого вагона, стоя на четвереньках рядом с криво торчащей лежанкой, обвинительно бубнил и шарил под ней в пыльной темноте. – Чаем торгует. Из леса натащит дряни, простигосподи, насушит и травит честных людей, только отплевываться успевай. Ишь, куда закатилась, а?

Он разогнулся и победно взмахнул окровавленным кумполом покойного Казимира. Если быть точнее – банковского клерка Казимира Шостака, месяц назад внезапно отошедшего от дел и уехавшего в глушь. Жене его хватило ума – а, главное, денег – нанять хорошего сыщика. По ходу расследования тот возымел личный интерес к делу, прознав о том, что Казимир отправился в места, далекие от цивилизации, не с пустыми руками…

На пол шмякнулся глаз.

– Больше некому. Ишь, как ровно обрезал! Небось катаной своей.

Китаец, значит. По прозванию Бенедикт. Сигизмунд почувствовал неодолимое желание выбраться наружу, сесть на лавочку – хотя нагретые солнцем ступени тоже сгодятся – и обдумать возникшую проблему. В комнате больше делать нечего. Убийца, кем бы он ни был, утащил с собой саквояж, и грядущая неминуемая смерть вора занимала все мысли Сигизмунда.

Кроме одной.

– С Бенедиктом я разберусь, – он мило улыбнулся хозяину. – А не будет ли у вас кофе?

– Кофе? Да хоть два стакана!

«Наглеть так наглеть», – решил Сигизмунд.

– Три, если можно. И покурить.

Он присел на нижнюю ступеньку, – теплую, отполированную до блеска, пахнувшую дымом и сосновой смолой, – тщательно набил трубку вишневым табаком и огляделся по сторонам, щурясь от закатного солнца и мошкары. Раньше, наверное, здесь был деревенский полустанок из тех, где паровозы с пассажирскими вагонами останавливались на минуту-две, а грузовые прибегали раз в месяц – за длинными душистыми бревнами. Вдали горбились останки лесопилки, над ней шумели, будто посмеиваясь, высоченные сосны. Тропинки здесь были мягкие, усыпанные стружкой и щепками, так что нога ступала упруго, будто по толстому ковру.

Потом узкоколейка обезлюдела, старики перемерли, молодые разъехались по крупным городам – поближе к паромобилям, модным изобретениям Теслы и аэропричалам, вокруг которых внушительно раскачивались громадные «цеппелины». Покатаешься разок на таком, и паровоз потом видеть не захочешь! А если и захочешь, то в ущерб светской жизни и личным увлечениям – дамы нынче стали привередливы. На железной дороге, мол, дым и копоть, грязь и «старье-старье! Какой прогрессивный человек захочет дышать гарью, чтобы добраться из пункту А в пункт Б?» Так и говорили, «пункту», поправляя на изящных носиках проволочные оправы с цветными стеклами. Продаются в любой аптеке без рецепта, «со сменным набором линз из горного хрусталя, раухтопаза и хризолита – вдвойне выгодно!».

Сигизмунд усмехнулся. Тут уж точно таких фиф в очочках не встретишь. Ему и самому было несколько неуютно – будто выгрузился с палубы парохода в Бостоне, и вместо расторопных носильщиков повстречал толпу раскрашенных индейцев. Словно бы веком ошибся. Бывшую станцию в укромной альпийской долине облюбовали старостимы. Те самые, что грудью ложатся на рельсы, не давая их демонтировать. Романтики паровозного дыма, уверенные, что путь прогресса лежит не в сторону облаков и капризной искры, а прокладывать его стоит по шпалам. Они устраивали заговоры, взрывали цеха по переработке металла, не давали списывать в утиль старые локомотивы. Сигизмунд понимал их ностальгию, но не разделял взгляда на уместность подрывной деятельности и воровства.

Местные старостимы, должно быть, тоже не совсем честным путем свой быт обустроили. Пригнали жилые вагоны, установили в три ряда – сколько путей хватило, подпустили лес поближе; и все подходы к их логову заросли. Разве что по узкоколейке придешь, если кто из городских правильную дорогу нашепчет. А то ведь по стрелке неверной и на обрыв, и в чащобу забрести можно. Поговаривали, будто горный дух путников кругами водит, и лучше бы в долину эту не соваться. Сигизмунд небезосновательно подозревал, что авторами идеи выступали старостимы, желающие оградить селение от любопытствующих туристов и владельцев украденной техники.

А Казимир-то молодец. Гляди ж ты, не заблудился. Дошел сюда. Знал, то есть, куда бежать. Цель имел…

Сигизмунд поднес ладонь к лицу и медленно выдохнул дым через нос, аккурат на комара, который уютно пристроился поужинать. Тот обалдел и медленно отвалился.

– Туда тебе и дорога, – наставительно пробормотал сыщик, обращаясь то ли к мертвому Казимиру, то ли к незадачливому насекомому.

– Эй-эй! – надоедливый хозяин высунулся из двери. – Не подсобите, спрашиваю?

– Чем подсобить?

– Трупа закопать. А то он мне все комнатки гостевые провоняет, и людьми прирастать не будем. Унюхают вновь пришедшие смерть – и сбегут. Беда ведь?

– Ох, беда, – согласился Сигизмунд.

– Ты-то хоть не сбежишь?

– Не сбегу.

Сигизмунд обтер ладони о штаны и поднялся. В пояснице противно хрустнуло. Проклятый Казимир так и норовил доставить проблемы даже после собственной смерти.

Земля в погребе была сырая, тяжелая и скользкая, но лопата ее резала легко. Ушлый хозяин, указав уголок для ямы, отбежал вверх по лестнице «на секундочку» и отсутствовал уже полтора часа.

Сигизмунд махал лопатой, потирал ноющую спину, шепотом возмущался, мерз, дул на руки, воровал из банки маринованные патиссоны и под вкусный хруст раздумывал, как искать саквояж в логове старостимов. Тут ведь как: если Казимир пришел из города прямой дорогой неслучайно – он не петлял, точно не петлял, даже следы не путал, уж Сигизмунд почуял бы это во время слежки! – значит, правильную ветку ему указали. Указание же можно было заполучить двумя способами.

Первый – долго и самозабвенно декларировать сомнения по поводу прогресса, посещать фестивали локомотивов, там любоваться дамами в кожаных корсетах, блестящих ботиночках и без просветительской мишуры в кудрявой голове, пускать ностальгическую слезу при упоминании о «Пыхтящем Билли», «Ракете» Стефенсона или «сухопутном пароходе» Черепанова. Тем самым заполучить репутацию городского сумасшедшего – безобидного, но вдохновенного, ходить на сборища старостимов, хаять веяния нового времени и впадать в священное негодование от фразы «Дорогу воздушному транспорту!» Тогда рано или поздно на улице к тебе подойдет владелец тайного знания и подарит счастливый билетик в селение, не тронутое прогрессом. Именно таким билетиком воспользовался Сигизмунд, задушив его свеже-счастливого обладателя и оставив того без одежды и паромобиля под мостом через Дунай неподалеку от Братиславы.

Второй способ – найти старостима и тупо ему заплатить. В случае с банковским служащим Казимиром – именно тупо. Сначала сглупил, украв четыре миллиона, а потом еще раз проявил ноль интеллекта, продемонстрировав старостимам наличие у себя денег.

Сигизмунд сплюнул, запихал Казимира в неглубокую яму и принялся закидывать землей. Потом вылез наверх, употребил четвертый ковшик кофе за день и завалился спать в узком гостевом купе. Всю ночь ему снились узкоглазые китайцы с катанами, игравшие в салочки посреди поля с гигантскими стогами. Они убегали друг от друга с задорным визгом и ныряли в сено.

– Это ж не сено, это чай! – наставительно произнес чей-то голос.

– Что? – он поднял голову, встрепанную со сна, и обнаружил присевшую в ногах растрепанную белокурую леди с круглыми глазами и в длинном клетчатом платье с кружевным воротничком. Романтический образ несколько портили ботинки с грязными квадратными носами, выглядывающие из-под подола, и заткнутый за пояс разводной ключ.

– Чай, говорю, будете? – леди помахала пузатым чайником. Ни в интонации, ни в жесте не было ни капли изящной воспитанности и скромности, свойственной большинству дам, с коими Сигизмунду приходилось ранее иметь дело, но он привык держать себя по-джентльменски даже с горничными и кухарками. А чтобы искренне вести диалог с собеседником, нужно не только вслух, но и в уме называть его соответственно. В данном случае – «леди».

– Лучше кофе, – в горле першило и скреблось. То ли в погребе перемерз, то ли свежим воздухом передышал. – Будьте так любезны. Хотя не стоило беспокоиться.

– А чего это Мак не предупредил, что вам кофе заварить надо?

– Мак?

– Ну, хозяин вагона, Максимилиан. У нас куда ни плюнь – всё начальство Максимилианы. Не ошибешься. И начальник поезда, и начальник станции. И староста селения. Как в должность вступают – сразу имя меняют. Говорят, чтобы соответствовать.

Сигизмунд крякнул и сел на узкой лежанке, подобрав с пола дырчатую застиранную простыню, любезно выделенную накануне хозяином, – Маком, чтоб его, – и поглядел на гостью сквозь прореху.

– А вас, леди, как звать?

– Каролина. Но можно просто Линн. Я вас переводить буду.

– Куда?

– Не куда, а кому. Вы же к Бенедикту пойдете?

Сигизмунд стиснул зубы. Проклятые китайцы из давешнего сна. И когда разболтать успели?

– Пойду.

– Тогда вам переводчик нужен. С эсперанто на эсперанто. А то ни он вас, ни вы его не поймете.

Сигизмунд хотел спросить, почему не с китайского, но только махнул рукой и принялся нашаривать под лавкой ботинки. Белокурая леди ждала его, нетерпеливо притопывая и отколупывая краску с дверного косяка.

Они шли вдоль длинного товарного поезда – Сигизмунд насчитал уже двадцать шесть вагонов. Ноги мокли от росы, из-под поездного брюха орали кузнечики, сверху им в ответ чирикали птицы, непривычно кружилась голова от утренних негородских запахов, а Линн трещала без умолку.

– …За «нежелание соответствовать приметам современного общества», представляете? Всем поэтическим кружком за эту глупость в ссылку попали – обхохочешься. А всего-то стишок сочинили про девицу, которая всю жизнь мечтала быть пилотом дирижабля и во время первого же полета уронила его на шпиль Кельнского собора, испугавшись вороны.

Сигизмунд сочувственно вздохнул. Его тоже изрядно бесили современные реалии, в которых лозунгом «дорогу прогрессивным феминам!» пугали еще в школьных страшилках. Тех самых, которые рассказывают в темном классе шепотом, заперев дверь на рукоятку швабры. «В темной-темной комнате стоит черный-черный стол, а на черном-черном столе лежит черный-черный человек. И если ты дотронешься до него случайно, а он девочка, то кааак закричит!.. Потому что женщины должны иметь право голоса…» Или вроде того. Глупость ведь совершенная, если так поглядеть.

Хотя Казимир, вон, тоже на столе лежал. Не девочка, но без головы. Не менее страшно.

– За декольте, – продолжала Линн. – За бюст в кружевах. Безо всяких там фривольных подробностей, между прочим. Я вас уверяю! Всё прилично. Игривая такая открыточка получилась. Девица в ужасе, ворона в ужасе, на заднем плане горящий дирижабль. Послушайте, неужели люди в наше время шутки перестали понимать? Всего-то с несколько сотен на празднике раздали, а кто-то в полицию доложил. А кому хочется на допросы ходить? И вот мы тут. Другим-то ничего – наш художник, Боб, на природе расцвел просто, рисует пейзажи в свое удовольствие. А у меня не получилось ни одного приличного платья с собой захватить. Ни с кружевным декольте, ни с шелковыми поясками. И где справедливость?

Сигизмунд придумал было рифму, но интеллигентно смолчал. Линн ему нравилась, хотя и болтала слишком много. К тому же он сам не ободрял это новое веяние – пускать леди в те сферы, где от них больше вреда, чем пользы, и услышать подтверждение собственных мыслей из уст симпатичной девушки было приятно.

– Я бы для усиления эффекта нарисовал стул, взобравшуюся на него леди и крысу – под стулом.

– Это была следующая задумка, – просияла Линн. – Чувствую, мы с вами поймем друг друга.

Сигизмунд сохранил на лице серьезное выражение, однако покраснел мочками ушей и возымел надежду на приятный вечер. В конце концов, дама из поэтического кружка, сбежавшая от полиции в селение старостимов, – это достаточно романтично… Хотя бы для того, чтобы стать частью истории. А там уж – как сложится.

Перед землянкой Бенедикта из травы торчали маленькие кривые деревца и белая табличка с каллиграфически грозным предупреждением: «Бонсаи не вытаптывать, иначе древние проклятия падут на вас!» Для того чтобы разобрать написанное мелкими ровными буквами, Сигизмунду понадобилось низко наклониться и прищуриться. Сомнительно, что остальным хватало на это терпения – некоторые деревца носили следы сердечной черствости и грубых подошв.

– Он у вас что, отшельник? Вагонами брезгует?

– Он у нас эстет, – Линн пожала плечами. – Вагонов двадцать перепробовал, прежде чем сюда переселился. В одном потолок неровный, в другом пол скрипучий, в третьем столик на одном болте трепыхается, в четвертом дверь заедает. Потому и сказал – мол, лучше я в рукотворном несовершенстве жить буду, полностью неся ответственность за выровненный собственными руками уродский потолок.

– Порядок любит, значит, – понятливо кивнул Сигизмунд и предусмотрительно обошел бонсаи за полметра. Зачем загодя создавать повод для ссоры с хозяином землянки? Хотя… кажется, было поздно.

Из жилища тянуло нехорошим, тяжелым духом. Сыщик потянул носом. Сморщился. Хотел было предупредительно выругаться, но потом решил проявить вежливость и пропустил даму вперед, в полуоткрытую дверь.

Линн в ответ на вежливость шумно икнула и отдавила Сигизмунду ногу, выбегая наружу.

Прозванный китайцем, но выглядящий абсолютным европейцем Бенедикт, скорчившись, сидел за столом перед раскрытой книгой. Над головой у него, потрескивая, чадила маленькая керосиновая лампочка с грязно-желтым светом. Гудели мухи. Книга и бенедиктово плечо были разрублены – до стола и до живота соответственно – длинной ржавой катаной. Лезвие застряло в столешнице и щерилось на вошедших кровавыми потеками. Вдоль стен в ажурном порядке громоздились пакетики и мешочки с чаем. Саквояжа в землянке не было.

«Пока победа за вором», – отстраненно подумал Сигизмунд. Они с Линн устроились на рельсах у границы селения, краем глаза держа в видимости землянку. Другим краем глаза Линн плакала, а сыщик методично осматривал окрестности. В лесу никого не было видно, кроме трясогузок, вдали между вагонами изредка мелькала тень старостима. Но без суеты.

– Это ведь похоже на шутку? – Линн потерла глаза кулаками, вытерла лицо клетчатым подолом и шумно высморкалась. После потрясения она казалась гораздо красивее, чем раньше: волосы растрепались, щеки зарозовели, а слезы в глазах придавали «интересный блеск». В другой ситуации Сигизмунд залюбовался бы, но профессиональная выдержка не давала тратить внимание попусту. Потом. Всё потом. Сначала четыре миллиона, потом галантные игрища.

– Что именно похоже на шутку?

– Глядите. Бенедикт очень любил свои книги. Даже больше, чем коллекцию чая. Ныл всё время, просил из города ему новинки привозить. А тут кто-то их двоих зарезал. Бенедикта и его последнее приобретение. Остроумно ведь?