Текст книги "Бомбы и бумеранги (сборник)"

Автор книги: Ник Перумов

Соавторы: Элеонора Раткевич,Вера Камша,Анастасия Парфенова,Владимир Свержин,Марина Ясинская,Александр Золотько,Юлия Остапенко,Карина Шаинян,Майк Гелприн,Эльдар Сафин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

– Половину? Не многовато ли?

– Нет, сэр, в самый раз. В этих краях амарант поспевает рано, а благодаря механизмам поселенцев мы обрабатываем почву и засеиваем ее значительно быстрее, чем какое-либо фермерство Ост-Индии. То же касается сбора и обработки зерна. На выходе мы производим вчетверо больше чистого продукта, чем любой фермер мог бы получить с такой посевной площади, и первыми поставляем его на рынок. Наша мука считается лучшей, ее поставляют на личную кухню самого господина губернатора. Доходы достаточно велики, заказы от поставщиков расписаны на три месяца вперед, а наша репутация безупречна.

– Вы, я вижу, очень гордитесь успехами дядюшкиной фермы.

– О да, сэр. Весьма. Только теперь это ваша ферма.

Эмерсон не ответил. Он смотрел на второго поселенца, который со спины казался вполне обычным человеком – и руки, и ноги у него были на месте. Вот только стоило ему повернуться, и становилась видна чудовищная жестяная маска, закрывающая большую часть лица и часть темени. Вместо левого глаза торчал окуляр с выпуклой линзой, непрерывно вращавшейся в металлической глазнице.

– Они все такие? – негромко спросил Эмерсон. – Я имею в виду их протезы.

– Насколько мне известно, да, сэр. Я мало кого из них видел вблизи.

– Это несколько… необычно и даже пугающе.

– Совершенно с вами согласен.

Эмерсон докурил трубку как раз к тому времени, когда Говард со своим спутником закончили погружать мешки, сели верхом на своего странного железного коня и исчезли в джунглях.

Эмерсон вернулся в дом в муторном, почти что скверном настроении. Казалось бы, все складывалось как нельзя лучше: ему достался в наследство не просто кусок запущенной земли, но процветающее хозяйство, оборудованное по последнему слову техники. И Мэри наконец оживилась, теперь ее не узнать. Она не стала прежней, но это было уже и не то бледное, вялое создание, которое Эмерсон одновременно любил, жалел и которым втайне начинал тяготиться. Теперь в Мэри снова бурлила жизнь. Каждое утро и каждый вечер она брала мольберт, корзинку с едой и в сопровождении старой Радхики шла в джунгли. Не слишком далеко, разумеется, но Мэри утверждала, что там, среди неподвижных пальм и низко нависающих лиан, ей работается лучше. Она больше не показывала Эмерсону свои рисунки, но он предполагал, какого они могут быть содержания, и это его тревожило. Вот и сейчас – он пообщался с рабочими, осмотрел мельницу и уже вернулся, а она по-прежнему где-то бродит. Эмерсон вздохнул и со скуки уселся за расходные книги, которые представил ему Дженкинс в первый же день и до которых у него никак не доходили руки.

Изложенная в цифрах история дядюшкиной фермы, еще десять лет назад еле сводившей концы с концами, а теперь превратившейся в сверхдоходное предприятие, оказалась неожиданно увлекательной. Изучая отчеты, Эмерсон потерял счет времени и опомнился, лишь когда за окном начало смеркаться. В джунглях темнеет рано, и все же он бросил озабоченный взгляд на настенные часы. Половина восьмого! О Господи. Где же Мэри?

Снедаемый дурным предчувствием, Эмерсон вышел во двор. Немногочисленные рабочие уже разошлись, плантация стояла пустой и тихой, и лежащая без дела гигантская гусеница-жатка казалась дремлющим чудовищем. Эмерсон сбежал с крыльца, готовый кинуться в джунгли на поиски жены, и тут увидел Радхику, неторопливо идущую по дороге к дому.

Идущую в одиночестве.

Эмерсон мгновение стоял неподвижно, а потом бросился вперед. Через миг он схватил пожилую индианку за плечи и встряхнул, точно тряпичную куклу.

– Где Мэри? Почему ты одна?!

– Простите, сэ-эр, – протянула Радхика на ломаном английском. – Уж так оно вышло, сэ-эр.

– Как вышло? Господи, что ты несешь?! Где моя жена?

– Там, – сказала индианка совершенно невозмутимо и указала рукой на лес.

Эмерсон мгновение смотрел на нее, точно безумный. Чувство, что его жена попала в большую беду, стало огромным, как морской вал, и захлестнуло его с головой. Он не стал тратить больше время на расспросы женщины, хоть она и вела себя совершенно дико. Вместо этого Эмерсон сорвался с места и кинулся туда, где, как он знал, обычно коротала за мольбертом дни его жена.

Он нашел то место довольно быстро – следуя его просьбам, Мэри не отходила слишком далеко и держалась широкой тропы, проложенной в этой части джунглей. Ее мольберт, зонтик и шляпка валялись на смятой траве, рядом с рассыпавшимися булочками, которые Мэри взяла с собой, чтобы подкрепиться. Листы бумаги белели в изумрудной траве, усеянной ядовито-желтыми цветами. Эмерсон упал на колени в траву и сгреб руками эти листы.

Там были поселенцы. На всех рисунках. Говард, и тот второй, с окуляром вместо глаза, и другие тоже. Всех объединяло одно: механические части тел, темная кожа и серебряные, неподвижные, глядящие в самую душу глаза. И еще Мэри рисовала машины. Не только те, которые могла видеть на ферме.

– Боже, что это. Что это, черт подери, такое, – прошептал Эмерсон.

Его взгляд упал на последний рисунок, незаконченный – она, наверное, работала как раз над ним, когда на нее напали. Рисунок изображал конструкцию наподобие крепостной стены, усеянную бойницами, выдвижными пушками, еще какими-то непонятными и угрожающими компонентами. Она видела что-то. Эта чертова индианка завела ее в джунгли, и Мэри увидела что-то, что ей видеть не положено.

Эмерсон судорожно стиснул последний рисунок, вскочил на ноги и помчался обратно.

– Дженкинс! Дженкинс! Выходите сейчас же!

Дженкинс на правах управляющего жил в поместье, в небольшой пристройке позади дома. На бешеный крик Эмерсона он вышел не сразу, но на его лице была написана неподдельная тревога.

– Мистер Эмерсон, сэр? Что-то случилось?

– Эти твари… из Поселения… они забрали мою Мэри! – крикнул Эмерсон, задыхаясь.

Тревога тотчас исчезла с лица мистера Дженкинса.

– О, – произнес он. – Вот как.

– О, вот как?! И это все, что вы можете сказать?!

– Мне очень жаль, сэр. Я не мог подумать, что юная миссис может представлять для них интерес. Обычно они не трогают хозяев, я хочу сказать, что такого прежде ни разу…

Он осекся, когда Эмерсон сгреб его за грудки.

– Вот что, – прохрипел Эмерсон. – Я понятия не имею, что ты бормочешь, но ты немедленно отправишься за рабочими. Даю тебе на это полчаса. Потом мы выступаем в лес искать мою жену.

– Нет, сэр. Боюсь, это невозможно.

Эмерсон отпустил его. Дженкинс отступил на шаг и аккуратно расправил смятый воротничок. Опустил взгляд – и тут заметил рисунок Мэри, который Эмерсон все еще инстинктивно сжимал в кулаке, словно путеводную карту. Дженкинс нахмурился. Его голос зазвучал сухо:

– Я, конечно, могу послать за рабочими, но они откажутся приходить. Даже если вы пригрозите уволить назавтра их всех. Никто из местных не пойдет в Поселение, в этом я вам ручаюсь.

– Плевать, – выдавил Эмерсон, трясясь от бешенства, от страха за участь жены и от бессильной злобы, которую будил в нем этот любезный и безжалостный человек. – Без вас обойдусь.

– Это было бы опрометчиво. Видите ли, они не подпустят вас близко к стене. А сама стена заперта механическими воротами, которые невозможно открыть снаружи.

Эмерсон не удостоил его ответом. Он пошел на конюшню, седлал коня и вскочил на него, разворачиваясь спиной к джунглям. Дженкинс следил за его действиями с вновь появившейся тревогой. Вот только Эмерсон уже понимал, что тревожится он вовсе не за Мэри.

– Что бы вы ни задумали, сэр, не стоит, право! – крикнул Дженкинс ему вслед.

Но Эмерсон уже пришпорил коня.

Поместье располагалось в десяти милях от деревни индусов. Когда Эмерсон добрался туда, стояла уже глухая ночь, деревня была погружена во тьму и казалась вымершей. Но быстро проснулась, когда в нее ворвался всадник, выкрикивающий что-то на языке британцев. Этого языка в деревне никто не знал, включая старосту, разбуженного и выбежавшего на шум. С большим трудом, изъясняясь красноречивыми знаками и подкрепляя свои требования грозным видом, Эмерсон сумел наконец объяснить, что случилось. Едва индусы поняли, что он говорит о проклятом Поселении, как улицы тотчас опустели снова. Люди просто развернулись и ушли обратно в свои дома, совершенно перестав замечать Эмерсона. Староста остался немного дольше, но и от него Эмерсон добился лишь виноватого «нахи, нахи, манахай», что означало недвусмысленный отказ. Дженкинс сказал правду: никто здесь не желал и помыслить о том, чтобы вторгнуться в Поселение. Тем более ради белого плантатора-британца, который приехал сюда всего неделю назад.

Эмерсон уже стал отчаиваться, как вдруг ему наконец повезло. Из темноты выступило несколько небритых лиц – пять или шесть мужчин, плохо одетых, дурно пахнущих и крайне подозрительно выглядящих. Зато они говорили по-английски. Их вожак, плечистый громила с изрытым оспинами лицом, сказал, что ежели у мистера есть работенка и мистер готов заплатить вперед, то они согласны хоть к черту в пасть, потому как туземные суеверия для них значат не больше плевка. Эмерсон не сомневался, что это беглые каторжники или еще какие-то головорезы в этом роде. Более того, он понимал, что если отправится с ними в свое поместье, то они вполне могут ограбить и убить его по дороге. Но у него не оставалось выбора. Если Бог послал ему этих людей именно сейчас, когда он так нуждается в помощи, – не может быть, чтобы они его предали.

Он согласился на все их условия и вскоре уже скакал через лес обратно к плантации во главе небольшого отряда, с шумом рассекавшего качающиеся на пути лианы.

Как ни странно, наемники сдержали слово. В поместье Эмерсон направился прямо к сейфу, вынул из него тридцатьфунтов золотом и, выйдя во двор, вручил главарю. Тот пересчитал, кивнул и, быстро поделив оплату между подельниками, сказал, что можно ехать. Эмерсон выдохнул от облегчения. Теперь, с этими молодчиками, он был уверен в успехе. Он спасет Мэри из лап этих чудовищ, непременно спасет!

Та часть джунглей, что вела к Поселению, казалась почти непролазной. Но, углубившись в лес, Эмерсон обнаружил дорогу – широкую и столь тщательно укатанную, что она казалась вымощенной. По этой дороге поселенцы ездили на своих машинах, они, видимо, и проложили ее. Сейчас это сыграло Эмерсону на руку. Ночь стояла темная, лишь редкие звезды скупо поблескивали на небе, джунгли поднимались по бокам от дороги высокой душной стеной, волновались и дышали, точно живое, враждебное существо. Время от времени раздавались резкие вскрики обезьян и вопли неведомых птиц, неприятно похожие на плач человеческих младенцев. Но наемники держались бодро, не выказывая и тени страха, так что отряд продвигался через лес, все больше углубляясь в джунгли.

Туча, закрывавшая луну, рассеялась, и Эмерсон наконец увидел стену. Точно такую, как на рисунке Мэри. Только по рисунку невозможно было даже предположить, как она огромна. Футов пятнадцати в высоту, она тянулась на запад и на восток, нигде не образовывая углов или изгибов. Дорога упиралась прямо в нее, а по бокам стоял непролазный лес. Впрочем, Эмерсон не сомневался, что стену не удастся обогнуть или обойти. Он придержал коня в двадцати ярдах от стены и туго натянул поводья.

– Эй, вы! Там, за стеной! Мое имя Чарльз Эмерсон, и я пришел за своей женой.

Стена молчала. Во тьме невозможно было различить ее цвет и разглядеть конструкцию во всех подробностях. Эмерсон видел только, что это вновь сплав жести и меди, широких раструбов и клепаного металла, навесных карнизов и проводов – наподобие того, что он уже видел раньше. Стена не выглядела стеной – она выглядела еще одной машиной. Самой огромной и самой страшной из всех, какие можно представить. И непроницаемая тишина, которая ее окутывала, лишь усиливала это чувство.

– Если она цела, обещаю, что мы обо всем забудем. Я лишь хочу, чтобы она вернулась домой. Иначе вам не поздоровится. Я пришел не один! Мои люди…

– Да что тут лясы точить, – проворчал один из головорезов у него за спиной и, сдернув с плеча ружье, выстрелил в стену.

Сложно сказать, чего он хотел этим добиться, – возможно, просто заявить серьезность своих намерений. Раздался краткий металлический лязг, когда пуля, расплющившись о металл, упала в траву. А потом полыхнуло пламя. Эмерсон успел увидеть две яркие горизонтальные вспышки справа и слева, осветившие массивные ворота, увенчанные гигантским механическим поворотником. По бокам от ворот находилось нечто вроде бойниц, и эти-то бойницы выплюнули две струи огня, ударившие ярдов на двадцать вперед. Ударной волной Эмерсону сорвало с головы шляпу, волосы и брови опалило жаром. Он услышал истошное конское ржание и дикие вопли, и медленно, едва осознавая происходящее, поглядел по сторонам. Четверо наемников, стоящие по бокам от него, корчились на земле, объятые пламенем. Еще один убегал в лес, а шестой, точно обезумев, побежал прямо к стене, паля в нее из ружья на ходу и что-то неистово крича.

На стене коротко свистнуло, и туча стальных дротиков вонзилась в тело бегущего, проткнув в десятках мест с головы до ног. Человек рухнул в траву и больше не шевелился.

Эмерсон стоял среди дыма, огня и трупов. И среди тишины. На стене, как и за ней, по-прежнему было очень тихо.

Эмерсон сидел на крыльце, на нижней ступеньке, и смотрел на поле. Он не знал, долго ли так просидел. Солнце давно взошло и нещадно палило его обнаженную голову. Он потерял шляпу, и ружье, и лошадь, только не помнил, где. Никто из рабочих сегодня утром не явился на поле, горячий тропический ветер шевелил остатки зарослей несобранного амаранта на северной оконечности плантации. Дженкинс тоже не показывался. Над головой Эмерсона, очень низко, пролетел попугай с ярко-красным оперением, насмешливо и пронзительно крикнул и исчез.

День стоял на пике зноя, и дальняя сторона дороги подернулась дымкой. Поэтому когда Эмерсон увидел там человеческую фигурку, то сначала подумал, что это мираж. Он был измучен, ошеломлен всем случившимся, и не удивился бы, если бы у него помутился рассудок. Должно быть, так оно и случилось. Потому что чем ближе подходил человек, шагающий по дороге, тем больше Эмерсону казалось, что это… это…

Это была Мэри. Она шла неспешно, не теми легкими шагами, как когда-то, и не той тягучей, почти шаркающей походкой, что появилась у нее после болезни. Она шла так, точно несла на себе некий груз, который не тяготил ее, но который она не хотела бы повредить по пути. Ее платье исчезло, вместо него была просторная хлопковая рубашка с короткими рукавами и холщовые брюки, точно такие, как Эмерсон видел раньше на Говарде и том втором человеке из Поселения. Распущенные волосы Мэри свободно струились по плечам – Эмерсон уже и забыл, когда видел их такими, она всегда затягивала их в узел и прятала под чепцом или шляпкой. А сейчас ветер играл ими, забрасывал соломенные пряди ей в лицо, и они сияли на солнце.

Но самым невероятным было то, что она улыбалась.

Эмерсон встал и, покачиваясь, сделал шаг. Если это мираж, стоит рассеять его как можно скорее. Он пошел вперед, а потом побежал, когда понял, что мираж не исчезает. Он бежал и кричал: «Мэри, Мэри!», а она улыбалась и шла ему навстречу.

И только подбежав к ней почти вплотную, он понял, что еще изменилось в ней.

Ее кожа стала оливковой. Не столь темной, как у поселенцев, но… И еще глаза. Серебряный блеск в этих милых, нежных серых глазах.

– Мэри, – прошептал Эмерсон.

– Здравствуй, Чарльз, – ответила она.

Ее голос звучал любезно, как на светском рауте, и совершенно невыразительно. Эмерсон слишком хорошо помнил этот тон – именно так говорил с ним Говард. Пот, заливающий спину Эмерсона, вдруг сделался ледяным. Эмерсон схватил жену за плечи, притянул к себе, обнял…

И отшатнулся с криком, застрявшим в горле.

Ворот ее рубашки был распахнут намного смелее, чем могла себе позволить прежняя Мэри. И в прорези этого ворота Эмерсон увидел медь. Медь и жесть, склепанные между собой и затянутые тугими новенькими болтами. Эмерсон схватил ворот рубашки и рванул, обнажая грудь жены. То, что раньше было прекрасной девичьей грудью, теперь стало чудовищным куском мертвого металла.

У всех поселенцев есть протезы. Они не стали менять ей руки, ноги, глаза. Они заменили ей сердце.

Эмерсон рухнул на колени с клочками ткани в руках. Что-то необратимо менялось в этот миг в нем самом, в его разуме, неспособном сполна охватить и принять происходящее. Он посмотрел на Мэри снизу вверх, а она стояла все так же неподвижно, улыбаясь ему мягко и безразлично, как Мадонна с иконы.

– Почему? – только и смог выдавить Эмерсон.

– Потому что они позвали меня. Так нужно, Чарльз.

Он протянул к ней руку, коснулся мягкого, теплого бедра. Провел выше – и пальцы ткнулись в металл там, где живая плоть стыковалась с пластинами меди. Эмерсон отдернул руку, точно ошпарившись.

– Но это несправедливо, – простонал он. – Несправедливо!

– Я пришла сказать тебе, что ты сможешь остаться, только если будешь следовать правилам. Ночью ты получил предупреждение. Второго не будет.

Ночью? А что случилось ночью? Он уже не помнил. Его разум уже начал распадаться на куски.

– А можно я… можно мне тоже… с тобой…

– Нет, Чарльз. Тебе нельзя. Но мы будем видеться. Я иногда буду приходить.

– Правда?

– Конечно. Спроси у мистера Дженкинса.

Она смотрела на него еще какое-то время все с той же механической улыбкой, такой же искусственной и холодной, как ее новая плоть.

Потом повернулась и пошла по дороге обратно к джунглям.

– Хорошо, что вы ее отпустили, – тихо сказал Дженкинс у Эмерсона за спиной.

Эмерсон не слышал, как он появился. До сих пор он считал, что остался в поместье один. Он не повернул к Дженкинсу головы и не встал с колен. Его взгляд был прикован к Мэри, которая шла по дороге прочь, неторопливо и безмятежно, точно прогуливалась в парке.

– Вы знали, – спросил Эмерсон, не оборачиваясь, – что они это сделают с ней?..

– Я говорил, что вы ничего не можете изменить, сэр. Вам стоило меня послушать.

– Вам легко говорить.

– О нет, сэр. Совсем нелегко. Я понимаю вас, как никто иной. Ведь Говард – мой сын.

Эти слова заставили Эмерсона наконец поднять взгляд на управляющего. Пожилой джентльмен смотрел на него серьезно и печально.

– Ваш сын, – прошептал Эмерсон. – И вы позволили…

– У меня не было выбора. Как нет его и у вас. Вы можете лишь уехать – или остаться, чтобы видеться иногда… Только помните, всегда помните, что это больше не ваша жена. Что это – Поселение.

– Дженкинс, кто они такие?

Фигурка Мэри продолжала отдаляться. Вот ее снова подернула дымка, и опять кажется, будто это только мираж. А была ли Мэри для него чем-либо, кроме как миражом? Хоть когда-то?

– Они… – проговорил Дженкинс, тоже глядя вслед Мэри Эмерсон. – Скажем так: они – нечто принципиально новое. Нечто большее, чем новая человеческая раса. Может быть, новый вид. Их пока еще очень мало, они скрываются здесь, в дебрях джунглей, где их никто не может потревожить. А те, кто знает о них… что ж, у нас есть свои причины молчать. Ведь вы хотите снова увидеть ее? Даже такой.

– Не знаю.

– Разумеется, хотите. А если сюда забредут полицейские Британской короны, сыщики или газетчики, то вы убьете их. Убьете не задумываясь. Если, конечно, Поселение не преуспеет в этом до вас.

– Но чего они хотят? Что им нужно? Зачем они… о Господи… зачем? – спросил Эмерсон и заплакал.

Управляющий долго молчал, и в тишине разносились лишь глухие рыдания стоящего на коленях мужчины. Потом Дженкинс вдруг тронул Эмерсона за плечо:

– Глядите.

По небу летела птица. Только птицей она была не более, чем гусеница, лежащая в дальнем конце поля, была насекомым. Это была машина, раскинувшая по ветру громадные металлические крылья. Она парила над их головами, и ее огромная черная тень ползла по земле.

– Они еще очень юны, – сказал Дженкинс, глядя на птицу. – Еще не вошли в полную силу. Но они много работают. Они трудятся. Созидают. Растут. И придет день, когда они выйдут на свет Божий – о, я верю, сэр, что мы с вами оба доживем до этого дня. Они выйдут, и мир содрогнется. Мир содрогнется, сэр.

Дженкинс вдруг сорвал с головы шляпу и неистово замахал ею вслед механической птице, словно салютуя ее полету.

Птица описала еще один круг над поместьем и исчезла за стеной джунглей.

Андрей Кокоулин
Радость солнца

Когда Аджай привел к каменным ступеням крыльца девчонку лет двенадцати-тринадцати в грязно-зеленом сари, Даблдек только вздохнул.

– Ты хочешь оставить ее у нас?

Аджай поклонился.

– Да, сахиб.

Он упал на колени, потянув девчонку за собой.

Даблдек, наоборот, поднялся. Прабхакар, бородатый, насупленный, постелил на широкие перила открытой веранды белую ткань, и владелец поместья поставил на нее локти.

– Она говорит по-английски?

– Совсем немного, сахиб, – Аджай коснулся лбом земли.

– Откуда она?

– Бардхаман. Там волнения. Оттуда бегут многие.

Даблдек кивнул.

– Да, я знаю.

Он посмотрел на рододендроны, посаженные слева и справа от особняка и расцветшие пышными красными цветками, затем перевел взгляд на девочку. Непокрытая голова, черные волосы уложены в косу, тонкая ниточка пробора. Грудь едва оформилась. Кофточки-чоли под сари нет.

– Почему она пришла сюда, Аджай?

– Она шла куда глаза глядят.

– Ты подобрал ее здесь?

– Нет, сахиб, по дороге в Калькутту.

Высоко в небе, справа от солнца, висела точка воздушного шара.

– Ну и шла б она… в Калькутту.

– Я знаю, что вы добрый господин, сахиб, – Аджай снова приложился лбом к земле. – А у нее нет ни родственников, ни кого-нибудь, кто смог бы за нее заступиться.

Даблдек взял со стола чашку из тонкого, почти прозрачного фарфора, прищурился, глотнув, покатал на языке послеобеденный чай с молоком.

– Переведи ей, – сказал он Аджаю, чувствуя, как влажнеют от пота виски. – Обещает ли она слушаться и беспрекословно выполнять мои указания?

Аджай кивнул и, обращаясь к девочке, перевел сказанное на хинди. Ответа Даблдек не услышал, но Аджай сказал:

– Да, она обещает, сахиб.

– Что она умеет?

– В ее деревне выращивали рис и хлопок.

Даблдек помолчал. Пряно пахнущий Прабхакар придвинулся к нему с перекинутым через руку платком. Белое на ослепительно-белом. Даблдек, кивнув, взял платок и промокнул им лоб и щеки.

– Где ее родители? – спросил он.

Аджай замялся.

– Сахиб…

– Аджай, – сказал Даблдек, – ты еще ни разу не давал мне повода усомниться в твоей верности. Повторить вопрос?

– Они убиты, – грустно сказал Аджай.

– Англичанами?

– Да, сахиб.

Даблдек не ожидал иного. Отдав платок и чашку Прабхакару, он спустился с веранды к стоящим на коленях просителям. Скрипнул под туфлями песок. Короткая тень, пометавшись, обреченно замерла под ногами.

Солнце. Убийственное солнце. Как мираж, как мечта мелькнули перед внутренним взором дождливые, мрачные улочки Сохо.

Электрический свет. Паровые омнибусы. Механическая лошадь Атомик выигрывает первые скачки. Где это все, где? За тысячи морских миль.

Даблдек присел на корточки.

– Апна нам чоти ларки ка хэ? – коверкая хинди, спросил он девочку.

Он был уверен, что произнес верно. Но Аджай все равно шепнул, поясняя. Девочка подняла на Даблдека черные глаза. В них не было ни страха, ни тревожного ожидания участи. Но что-то мерцало там, на дне, потаенное.

– Дивья. Дивья Чаттерджи.

У девочки был очень мягкий, ласковый голос.

– Вот что, – сказал Даблдек. – Я возьму тебя работником в свое поместье, Дивья. И, надеюсь, мне не придется жалеть о своем решении. Настоятельно рекомендую забыть о прошлой жизни и о ненависти к моим соотечественникам. Аджай покажет тебе, где что находится. Первое время будешь помогать Ратне на работной кухне, затем я придумаю, как тебя лучше использовать. Переведи!

Он поспешил спрятаться в тень веранды, пока Аджай объяснял девочке правила ее новой жизни.

– Согласна? – спросил Даблдек, когда Аджай замолчал.

– Да… сахиб, – сказала девчонка.

Пауза между словами была едва заметна, но уловил ее не только Даблдек, но и верный Прабхакар.

– Я прослежу за ней, сахиб, – сказал он.

– Будь добр.

Так в поместье «Радость солнца» появилась Дивья Чаттерджи.

Неделю Даблдек не справлялся о девочке, занятый на джутовых и чайных плантациях, а также на строительстве чайной фабрики. От «Уайта и сыновей» прибыли паровые сушилки и измельчители листа, их надо было хотя бы определить под навес, пока не возвели крышу. Строительство двигалось ужасно медленно, индийцев постоянно приходилось подгонять, а их лень и бестолковость Даблдек проклял десять тысяч раз. Но боги у них были иные, и христианские проклятия не имели над ними власти. Помогала плетка Прабхакара. Когда он вставал на строительной площадке, в дхоти и в рубашке с красной каймой, шудры вдруг превращались в трудолюбивых и понятливых рабочих. А щелчок плеткой поднимал не только пыль, но и скорость перемещения всего вокруг.

Убедившись, что стены фабрики наконец пошли в рост, Даблдек на паровой коляске вернулся в поместье. Погода стояла сухая. Солнце старалось испепелить мир. Думалось, что когда-нибудь это ему удастся.

По пути Даблдеку встретился конный отряд, вяло трусивший в сторону Калькутты, окутанной дымами, но все же слабо похожей на Лондон. Через седло одного из солдат была перекинута женская фигурка в темном сари. Фигурка напомнила ему о Дивье.

Аджай встретил с докладом.

Фунты собранного чая, фунты высушенных джутовых волокон, поощрения и наказания, текущие расходы, количество закупленных мешков риса на следующий месяц, почты из метрополии нет, счет в банке пополнился, видимо, рассчитался Гертмюллер, последний груз отправлен клипером «Толливер».

Веранду освещали керосиновые лампы. За кругами желтого света царила тьма. Со стороны дома для работников и слуг доносилось пение, кто-то негромко постукивал на барабанах-табла.

Даблдек ел сочную свиную отбивную и делал вид, что внимательно слушает.

– Аджай, – сказал он, – а что там с девочкой, которую я приютил? Она справляется?

– Да, сахиб, – подозрительно быстро ответил Аджай.

Даблдек качнул головой.

– Аджай, Аджай…

Слуга опустил глаза.

– Ей тяжело, сахиб, она еще маленькая для работы на кухне, а Ратна почему-то невзлюбила ее и не дает роздыха.

– Почему же?

Даблдек провел ножом, отрезая от отбивной тонкую полоску. Мясо горело во рту. Индийцев следовало бить по рукам, когда они тянутся к специям.

– Она говорит, что у Дивьи черное сердце и что мы еще с ней наплачемся.

Даблдек запил мясо вином.

– Завтра приведи ее в дом, – сказал он Аджаю. – Думаю, прислуживать мне будет легче, чем мыть сковороды.

– Хорошо, сахиб.

Даблдек посмотрел в темноту, не торопясь отпускать слугу.

– Скажи мне, Аджай, – медленно проговорил он, – стоит ли мне ожидать неповиновения? Я слышал, севернее Бардхамана сожгли несколько английских хозяйств. Мне предложили разместить у себя два взвода сикхов для моей же безопасности.

Аджай упал на колени.

– Сахиб…

Его лоб привычно коснулся земли. Воистину, подумал Даблдек, падать ниц – любимое занятие индийцев.

– Я слушаю тебя, – сказал он.

Служанка подлила вина ему в бокал.

– Вы – добрый хозяин, сахиб, – сказал Аджай. – Если наказываете, то справедливо. Если злитесь и бьете, значит, есть за что. Люди привыкли к нормам и рабочим часам. У них есть одежда, еда и крыша над головой. Есть время для молитв и воскресенье. В других поместьях живут куда как хуже. Чего им еще желать?

Даблдек провел пальцем между шеей и воротом рубашки. Жарко. Тьма загустела, теряя всякие оттенки.

– И больше ты не хочешь ничего добавить?

– Два дня назад приходил человек из раджбанси, назвался Викрамом Вакшьявани, говорил, что у него есть земли на востоке, говорил, что каждому даст надел и установит низкий налог. Говорил, что работать они будут только на себя, а не на англичан.

– М-да… – Даблдек взмахом руки отпустил служанку. – Дурное прошлое ничему не учит людей. А я еще помню восстание сипаев, принцессу Лакшми… Казалось бы, десять лет, а как вчера…

Он поднялся и заходил по веранде из стороны в сторону.

– На месте индийцев я бы радовался, что могучая Великобритания взяла их под свое крыло. Что сама королева Виктория спасла их от разграбления Ост-Индийской Компанией. Они, по сути, стали частью европейской цивилизации. Да, на правах меньших и зависимых компаньонов, но не все и не всегда дается в жизни сразу. Я, третий сын своего отца, приплыв сюда, не имел за душой и фунта! Ты слышишь, Аджай?

Слуга на мгновение оторвал лицо от земли.

– Да, сахиб.

Свет лампы обрезал его фигуру по плечи. Все, кроме шеи и головы, увенчанной тюрбаном, пряталось во тьме.

– Мы несем вам газовый и керосиновый свет новой жизни, – сказал Даблдек. – Кто вы были, Аджай? Дикари, едва покинувшие джунгли. А что вы имеете сейчас? Километры железных дорог, паровозы, текстильные фабрики, станки и паровые машины. Дирижабли! Ты знаешь, что строятся две водородные станции для того, чтобы их заправлять? Каждый месяц дирижабли будут летать из Дели в Джайпур. Кто это все сделал? Мы, англичане! Справедливо ли, что мы берем за это плату? Справедливо ли, что мы пока не считаем вас равными? Определенно. Как брахман не равен кшатрию, а вайшьи – шудрам. Но если это неравенство варн вечно, то в будущем, я считаю, обученные, принявшие английский порядок индийцы вполне могут стать с нами на одну ступеньку развития. Надо только работать, а не ныть и не сетовать на свою участь. Ты понимаешь, Аджай?

– Да, сахиб.

– Я надеюсь, ты растолкуешь это моим работникам. Свободен.

Стоило Даблдеку отвернуться, Аджай пропал во тьме.

Дивья появилась в господском доме утром. Все в том же, правда, вымытом и заштопанном сари. В волосах – простенькое украшение. Даблдек не знал точно, как оно называется. То ли джумри, то ли тика. То ли вообще шрингар-патти. Но красивое, с камешками.

Аджай привел девочку, когда в особняке раскрыли окна, наполняя комнаты свежестью. Один из слуг закончил подстригать Даблдеку усы, и он, разглядывая себя в подставленном зеркале, длиннолицего, с выпуклым лбом, тяжелой челюстью и светло-голубыми глазами, подумал, что должен производить впечатление. Настоящий белый сахиб. Уверенный, строгий, справедливый.

– Тебе надо переодеться, – сказал он Дивье. – Это английский дом, женская прислуга здесь ходит в платьях и передниках.

Аджай перевел. Дивья, сложив ладони, поклонилась.

– Да, сахиб.

Смотрела она в пол, и Даблдека укололо раздражение.

– Дивья, – сказал он. – Посмотри на меня.

Девочка подняла голову.

– Я могу надеяться, что ты не совершишь никакой глупости? – спросил Даблдек, принимая жилет из рук слуги.

– Да, сахиб.

– Ситха тебе все объяснит.

Даблдек смотрел на девочку в упор, пока на смуглых щечках Дивьи не появился смущенный румянец.

– Аджай, ты займешься с ней английским, – сказал он, поднимаясь.