Текст книги "Бомбы и бумеранги (сборник)"

Автор книги: Ник Перумов

Соавторы: Элеонора Раткевич,Вера Камша,Анастасия Парфенова,Владимир Свержин,Марина Ясинская,Александр Золотько,Юлия Остапенко,Карина Шаинян,Майк Гелприн,Эльдар Сафин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Два часа почти непрерывного монолога – а потом он просто выключился.

Когда очнулся, был в купе один. Соседа не было.

Не было и черноглазой незнакомки.

…В сельском имении друга Герена настиг первый приступ.

Он не успел ничего понять, ничего предпринять: судорога накатила внезапно, и он потерял сознание. Очнувшись, обнаружил, что лежит на земле. Все тело ломило, словно он только что упал с высоты.

Мадам Герен он рассказывать не стал. Она ничего не заподозрила.

В следующий раз Герен почувствовал приближение приступа заранее, тут же отпросился на службе и умчался за город, в лес. Супруге сказал: срочно потребовался другу.

Еще через месяц Герен отправил жену к родителям, а сам остался в городском доме. На службе сказался больным. Да он и впрямь был разбит – часы, проведенные в закрытом помещении, показались ему кошмаром, и он поклялся, что больше никогда так не сделает. Уж лучше бежать куда угодно. Лишь бы на свободе.

Наконец, однажды Герен уехал в Нормандию. Ждал, как и раньше, боли и наступления усталости, но… После суток, проведенных в объятиях дикой природы, пьяный от морского воздуха и безудержного бега, помолодевший лет на десять, он понял, что раньше и не жил вовсе. И когда пришло время возвращаться домой, он вдруг почувствовал, что не хочет.

Но все-таки вернулся.

Так прошло пять лет. Пять лет напряженного ожидания приступов – и предвкушения пьянящего восторга тех редких дней, когда он безоглядно отдавался своей другой природе. Убегал к морю или в горы. Становился собой…

– Вот с тех пор так и живу, – признался Герен, вздохнув.

– Занимательно, – в тон ему отозвался Александр. – Значит, и вас она настигла?

– Она?

– Черная Звезда.

– Черная Звезда? – переспросил инспектор. – Не смешите меня! Это же сказка. Байка. История из грошовых ужасов. Мис-ти-ка, – по слогам произнес он.

– Кто бы говорил, – насмешливо протянул шеф Спецотдела императорской уголовной жандармерии, откидываясь на спинку массивного кресла. – Наше время – и так, мать твою, одна сплошная мистика. Тебе ли этого не знать!

Инспектор отвел взгляд. Он вернулся только вчера, и ему было худо.

– Посмотри лучше на это досье.

Шеф толкнул к нему два исписанных листа и фотографию, увидев которую инспектор вздрогнул.

Узкие глаза, черные волосы, черное, наглухо застегнутое платье. Грустная улыбка. Знакомая улыбка…

– Это она?

– Да, это и есть Черная Звезда, – припечатал шеф. – В колониях творится черт знает что. Она превращает любого, кого ей вздумается, в другого. Или другого – в человека.

Несказанное повисло в воздухе.

Когда случился Всплеск, французские ученые не смогли объяснить, что произошло в Индокитае. Но не сдавались, обещали обязательно понять природу других, найти в непонятных, кажущихся мистическими процессах естественные закономерности, на которых держится бытие. Им только нужно было время.

Время и объекты для исследований. А тут такая удача: инспектор уголовной жандармерии – и другой. Кто лучше поймет природу других, если не они сами?

– Я должен ее найти? – спросил инспектор.

– Да, – отозвался шеф. – И не только ради потрошил из Имперского университета. И раньше-то, еще до Всплеска, Черная Звезда будоражила особо впечатлительные умы. «Померкшее солнце», «трагичные перемены», «конец света», – проблеял начальник Спецотдела, подражая мальчишкам-газетчикам. – А уж теперь, когда все эти мифы ожили, сведения о том, что появилась Черная Звезда, вызовет среди населения настоящую панику, которую мы не должны допустить… Ну так – берешься?

– Берусь, – понурился инспектор.

Издалека послышался громкий гудок паровоза – приближался поезд.

Герен отложил вилку, вынул из кармана несколько банкнот, оставил на столе.

– Что ж, благодарю за историю. Прощайте, человек-тень.

– Прощайте, – откликнулся Александр, не поворачивая головы.

Герен расправил плащ и решительно вышел на промозглый перрон. Локомотив, пыхтя перегретым паром, подтаскивал длинную вереницу лакированных вагонов. Герен не спешил. Ему повезло, он нашел человека, который знал Черную Звезду. Теперь главное – его не упустить.

Герен понюхал воздух и насторожился – стимкер не спешил трогаться с места. И что ему нужно на станции? Ведь он же местный. И где, интересно, его пароцикл?

– А вот и я! – раздалось за спиной Герена.

Он оглянулся, заранее натягивая улыбку.

– Александр, – вежливо прикоснулся он к краю цилиндра. – Провожаете или встречаете?

– Сам еду, – ответил тот.

– На курьерском?

– На нем, – кивнул стимкер. – Хотя мне это не принципиально.

– Разумеется, вы же Тень, – кивнул Герен. – Вам и билет не обязателен… Что ж, приглашаю в свое купе – если оно не занято.

– С удовольствием.

У вагона нес пост могучий усатый дядька-кондуктор. Протягивая свой билет, Герен краем глаза наблюдал за стимкером – Александр медленно растворялся в тусклом свете газовых перронных фонарей.

– Разбудите меня в шесть утра, – сказал Герен кондуктору, вкладывая в мозолистую ладонь монету.

– Обязательно, сударь! – откликнулся тот. – Гладкого пути, сударь!

– И принесите вина… какое есть, – добавил он, морщась.

Александр уже был в купе. Выглядел он даже бледнее обычного. Видимо, преображения давались ему с трудом. Впрочем, Герен хорошо его понимал. Сам столько лет мучился, пока две природы не слились в нем в одну. В нерасторжимое единство зверя и человека.

– Что, худо? – спросил он на правах старого знакомого.

– Ест-ть… н-немножко, – процедил Александр, стараясь не стучать зубами.

– Ничего, – утешил Герен. – Сейчас выпить принесут, сразу полегчает.

В дверь постучали. Герен чуть приоткрыл дверь, взял у кондуктора две запотевшие кружки. Вечер обещал быть долгим…

Они улеглись заполночь, устав от разговоров и осоловев от мерзкого пойла, которое в этом поезде выдавали за бургундское.

Скрежеща сцепками на поворотах, поезд мчался сквозь туманную мглу мимо каучуковых плантаций. Незримая в этой мгле расстилалась долина Транг Ан – место, где старший инспектор Спецотдела императорской уголовной жандармерии Антуан Герен – преданный делу служака, образцовый гражданин Французской Империи – уже успел побывать в личине другого.

Впрочем, последнее не указано в официальной характеристике. Даже само существование «Специального отдела по борьбе с преступлениями, совершаемыми другими» не признавалось на официальном уровне.

Однако спецотдел существовал, хотя после закрытия дела передавались в общий суд. И на процессах над стимкерами не упоминалось ни словом об их истинной природе. Да никто толком и не знал истинной природы других. Наука выдвигала множество гипотез. Выбирай любую. На свой вкус.

Герену больше всего нравилась та, что объясняла Всплеск как соприкосновение со Вселенной другого измерения. Якобы перепутались человеческая природа и природа тамошних животных, и произошло «сращение». Красивая гипотеза, однако, не могла объяснить, с чем же срослись в таком случае природы людей-теней, людей-кристаллов, людей-смерчей… И уж тем более она не могла объяснить природы Черной Звезды. Правда, Герен не слишком ломал над этим голову. Лично ему его другая природа нравилась. Даже сейчас, когда не было ни малейшей возможности хоть на недельку вырваться в горы, инспектору приятно было ощущать в себе Зверя. Странного, никем в этом мире невиданного, дикого и опасного, но по-своему великолепного.

Скрипнула противным голосом птица-пустышка. Герен вздрогнул, возвращаясь из напоенного свежестью горного леса в душное купе курьерского поезда. Еще не открыв глаза, он понял, что пассажиров прибавилось. Судя по голосу – женщина. Где же она села? До утра остановок быть не должно.

Герен скосил глаза на соседнюю полку, где расположился его попутчик, человек-тень Александр. И с трудом удержался, чтобы не вскочить.

Смуглая девушка с грустными глазами, в черном наглухо застегнутом платье. Совсем не изменившаяся. Как будто только вчера они с ней сидели в таком же купе и разговаривали неизвестно о чем.

Сейчас они тоже говорили, Александр и незнакомка. Говорили тихими голосами. Наверное, боялись его разбудить.

И правильно боялись. Они даже не подозревают, несчастные другие, как им не повезло. Зато повезло ему. Шеф будет доволен.

– Я уже пятый поезд меняю, а тебя все нет и нет…

– Знаю, милый, прости. Я не всегда могу выбирать. Они все садятся в разные поезда. И едут. Сами не знают, куда и зачем. Бегут от самих себя, не понимая этого. А бежать им надо не от себя, а – к себе. И пока их всех найдешь, пока объяснишь… Их много, а я одна…

– Разве ты не можешь отказаться, Суфат? Разве не можешь быть только со мной?

– Могу, Кент. Могу, но только… Только тогда им никто не поможет… Знаешь, какие у них глаза? Тоскливые, испуганные, недоверчивые… Ты же знаешь, если другой не осознает своей сути, он умирает. Умирает от Невоплощения. Хотя для всех остальных он будет казаться живым.

– Да, да, я помню, ты говорила… А ему ты тоже помогла?

– Да, и ему тоже. Хотя он и полицейский.

– Что ж ты сразу не сказала?! А вдруг он из этих, из специального отдела?

– Ну и что? Я знаю, они за мной давно охотятся. Чудаки. Другие ловят других…

– Уйдем отсюда?

– Ну, если хочешь… Только это ничего не изменит…

– Куда! – сорвавшись с полки, Герен выхватил из внутреннего кармана жетон. – Стоять!

Александр и Черная Звезда – Кентавр и Суфат смотрели на него, как на неопасного сумасшедшего. С презрением и жалостью. А может быть – только с жалостью.

– Именем закона вы арестованы! – выдохнул Герен. – В случае сопротивления имею право применить крайние меры!

– Пойдем, Кент, – вздохнула Черная Звезда, поднимаясь. – Ему надо побыть одному.

– Я сказал – стоять! – Герен выхватил револьвер и направил короткий ствол на девушку.

– Не смей! – выкрикнул Александр-Кентавр и, оттолкнув Суфат, бросился на Герена.

Тот не успел уклониться. Стимкер нанес ему вполне профессиональный хук слева. Неприятно хрустнула челюсть. Инспектор рухнул в проход, на мгновение ослепнув от удара.

«Зверь! – мелькнуло в его голове. – Где ты?!»

Но полицейские рефлексы оказались проворнее инстинктов дремлющего где-то глубоко в Геренской душе Зверя. Зверь нежился в предрассветных сумерках, и его не разбудил ни гром отдаленного выстрела, ни звон пробитого навылет оконного стекла. Ни тем более хруст грудной клетки.

Кентавра швырнуло на ту же полку, где еще недавно он то ли спал, то ли грезил в ожидании возлюбленной, которая стояла рядом и смотрела на него спокойными черными глазами. Глазами Звезды.

– Вы арестованы! – отчаянно прохрипел Герен, в бессилии глядя, как тает, растворяется на залитой кровью полке Александр.

– Я же сказала, это ничего не изменит, – произнесла Черная Звезда. – Все уже давно произошло. Произошло в тот момент, когда каждый из нас стал самим собой. Только теперь Тень окончательно стал тенью. А ты – Зверем.

– А ты? – прорычал Герен. – Кем стала ты? Ведьмой! Чудовищем!

– Черной Звездой, – ответила она и пропала.

Герен взвыл – проснувшийся наконец Зверь понял, что его провели, – выскочил из купе, отпихнул перепуганного шумом кондуктора, дернул дверь другого купе. Сорвал защелку. Наткнулся на чей-то перепуганный взгляд, отпрянул, бросился в хвост вагона, кренящегося на повороте, выбежал в тамбур, распахнул дверь.

Холодный утренний ветер радостно взъерошил волосы, обдал запахами локомотивной гари, перестоявшегося за ночь тумана и лиственной прели с уже совсем близких лесистых предгорий. Инспектор вдохнул эту смесь полной грудью – и вдруг засмеялся. Окинул счастливым взглядом разворачивающийся пейзаж.

Часы стояли.

Зверь, пробудившийся в нем, сладко потянулся и принялся вылизывать снежно-белую манишку, испачканную кровью недавней добычи.

На миг ему показалось, что на самом верху пожелтевшей макушки горы, выглядывающей из туманного одеяла, он увидел манящую его Черную Звезду…

«Ну что ж, – подумалось Герену, – в конце концов, мы тогда так и не договорили…»

Инспектор засмеялся, отшвырнул в несущиеся вдоль поезда полосы низкого кустарника пистолет и шагнул следом.

Юлия Остапенко
Поселение

Через поле ползла огромная гусеница – футов двадцати в длину и не менее десяти в обхвате. Ее членистое тело сверкало и переливалось на солнце, яркие блики скользили по выпуклым медным заклепкам, трубам и пучкам никелевых проводов, обнажавшихся между сочленениями, когда гусеница вытягивалась во всю длину. Несмотря на поистине чудовищные размеры и вес, она двигалась на удивление шустро и при этом почти беззвучно, лишь немного пофыркивая и изредка стрекоча. Там, где она проходила, густые заросли амаранта исчезали – стебли сминались, складывались в идеально ровные снопы, а увенчивающие их темно-бурые гроздья семян исчезали в необъятном брюхе машины.

– Поразительно, – сказал Эмерсон, даже не пытаясь скрыть охватившее его изумление. – Это просто поразительно. Мистер Дженкинс, когда вы писали, что используете на плантациях новейшие индустриальные достижения, я ожидал многого – но чтобы такое!

Мистер Дженкинс, управляющий, улыбнулся скромно и гордо, крайне довольный произведенным впечатлением.

– Благодарю вас, сэр. Этот механизм мы используем первый сезон, но он уже превосходно себя показал. Как вы можете видеть, машина обеспечивает одновременно жатву, отделение колосьев от стеблей и обмолот, так что на выходе мы имеем чистый сбор с ничтожным количеством мякины и зерновых потерь. При этом скорость обработки поля достигает двух акров в час.

– То-то я смотрю, ваши рабочие прохлаждаются в тенечке, – сказал Эмерсон весело, не желая, чтобы Дженкинс решил, будто новый хозяин придирается в первый же день.

– О, у них достанет работы, когда будут доставать зерно и перевозить его на мельницу. Между прочим, просев, очистка, сушка и сортировка зерен у нас также механизированы. Не угодно взглянуть?

– Позже непременно. Все это очень интересно, правда, Мэри?

– Да, чрезвычайно, – отозвалась та.

Они стояли в тени под раскидистыми ветвями гигантского баньяна, дававшего хоть какое-то укрытие от тяжелого полуденного зноя. Жара в Ост-Индии была не такой, как в других частях света – воздух не просто накалялся, но плавился, заползал в легкие, словно раскаленное золото, обжигал, давил и душил одновременно. Эмерсон не знал, сможет ли когда-нибудь к этому привыкнуть, но, впрочем, сейчас он забыл о жаре, лишь только глянув на свою жену. Мэри была удивительно хороша сегодня – в голубом ситцевом платье, с голубым же тканевым зонтиком, небрежно закинутым на плечо. Ему стоило немалых усилий убедить ее сменить тяжелые европейские платья, привезенные из Англии, на более легкий ситец, в котором мучительная тропическая жара переносилась легче. Это платье для Мэри пошили во время их остановки в Бомбее, и, когда она надевала его, Эмерсон не мог отвести от нее глаз. Разумеется, рукава плотно охватывали руки до запястий, подол был достаточно длинен, а шея закрыта до самого горла, у которого поблескивали две перламутровые пуговки. Но, если напрячь воображение, сквозь тонкую ткань угадывалась батистовая нижняя сорочка и стройный стан, и когда Эмерсон думал об этом, у него перехватывало дыхание.

Он мог бы стоять здесь и любоваться ею часы напролет, а она едва бы это заметила; но рядом был Дженкинс, поэтому Эмерсон опомнился. Нежная и строгая красота Мэри так контрастировала с ее холодным скучающим тоном, что Эмерсон порывисто обернулся к управляющему, спеша возобновить разговор.

– Я одного не пойму, Дженкинс, где же кабина? Эта махина выглядит по всей длине одинаково, я даже гадать не возьмусь, куда помещается человек.

– Это очень просто, сэр. Никуда. Там нет человека.

– То есть… Вы хотите сказать, что она работает автономно? Сама по себе?

– Именно так. Как и все наши машины.

– Но на какой же она тогда тяге? Паровой? Или на вечном двигателе? – Эмерсон засмеялся собственной шутке, и Дженкинс любезно улыбнулся в ответ.

– В сущности, – проговорил он, растягивая слова, как делали многие англичане, давно живущие в Ост-Индии, – принцип работы этих механизмов неизвестен. Нам поставляют их в рабочем виде и предоставляют ремонтников в случае неисправности. Вот и все.

– Кто поставляет? Австралийцы? Я слышал, Джон Ридли недавно создал в Мельбурне революционную уборочную машину, – оживленно добавил Эмерсон, радуясь случаю блеснуть своими познаниями в аграрной индустрии.

Но Дженкинс остался к его познаниям равнодушен. Он покачал головой.

– Нет, сэр, не австралийцы. Их производят местные. Поселенцы.

– Что? Туземцы? Вы, должно быть, шутите?

– Нет, сэр. И я не сказал – туземцы. Я сказал – поселенцы. Вы непременно вскоре с ними встретитесь. О, да вот и один из них, легок на помине.

Дженкинс указал вперед, на дорогу, идущую вдоль поля. Эмерсон приложил ладонь щитком к глазам и в самом деле увидел человека, направляющегося к ним. Слепящее солнце светило прямо на незнакомца, и казалось, что вся правая сторона его тела сверкает и искрится в лучах, в точности как медное тело механической жатки, ползущей по полю.

Дженкинс приподнял шляпу, сказал: «Сэр, мэм» и поспешил вперед, навстречу гостю. Эмерсон почувствовал, как Мэри взяла его сзади под руку, и инстинктивно прижал ее к себе.

– Поразительно, – повторил он. – Я слышал, что дядя Джордж развел тут бурную модернизацию, но это поистине нечто невиданное. Никогда не встречал подобных машин, даже в газетах.

Мэри промолчала. Эмерсон бросил на нее обеспокоенный взгляд. Завитки соломенно-русых волос, взмокнув от испарины, облепили гладкий белый лоб его жены, и Эмерсону захотелось сдуть один из них. Но он не посмел.

– Все хорошо? – спросил он. – Ты устала? Хочешь, вернемся в дом.

Она покачала головой. Взглянула на него отчасти смущенно, отчасти – с жалостью. Она понимала, как ему тяжело. Слишком хорошо понимала, но ничего не могла поделать.

– Все в порядке, Чарльз. Побудем еще немного, – негромко сказала Мэри, и Эмерсон благодарно обнял ее за талию. А потом, не сдержавшись, поцеловал в темя, прямо в аккуратный пробор.

– Мы будем очень счастливы здесь, – сказал он.

Тем временем Дженкинс поприветствовал вновь прибывшего и повел его к чете Эмерсонов, ожидавшей под баньяном. По мере того, как они приближались, Эмерсону все больше казалось, что он перегрелся на солнце или, быть может, здешний жестокий климат сыграл с ним злую шутку. Но вот они уже стоят лицом к лицу, и Эмерсону пришлось употребить все свое самообладание, чтобы не позволить глазам расшириться в изумлении.

Когда ему чудилось, будто свет играет на человеке, как на машине, – это вовсе не было иллюзией. На человеке была рубаха без рукавов и короткие, до колен, штаны, что открывало взгляду его правую руку и правую ногу, сделанные из меди, с точно такими же заклепками, проводами и блестящими сочленениями, как и тело механической гусеницы на поле.

Пальцы Мэри, лежащие у Эмерсона на предплечье, вдруг судорожно сжались, сгребя ткань его сюртука в горсть. Но Эмерсон не взглянул на жену, не в силах оторвать взгляд от странного посетителя.

– Мистер Эмерсон, сэр, – церемонно проговорил Дженкинс. – Разрешите представить вам Говарда. Он полномочный представитель Поселения, все наши дела мы ведем преимущественно через него. Говард, это мистер и миссис Эмерсон, наши новые хозяева.

– Это честь для меня. Как поживаете? – сказал тот, кого Дженкинс представил Говардом (не прибавив «мистер», так что осталось неясным, имя это или фамилия).

Речь его звучала правильно, но голос казался странно невыразительным, блеклым. Он точно не был туземцем: за время путешествия через Ост-Индию Эмерсон достаточно повидал индусов, и уже ни с чем бы не спутал их характерные крупные черты, густые брови, большие блестящие глаза. У Говарда же черты лица были вполне европейскими, пожалуй, даже английскими – вытянутая форма черепа, тонкий нос с длинными ноздрями, острый подбородок. Но кожа его была оливкового цвета, а глаза – ярко-серого, именно ярко-серого, так, что казались серебряными. Уже одного этого хватало, чтобы признать внешность «поселенца» в высшей степени неординарной, а механические рука и нога довершали картину и превращали Говарда в самого необычного человека, какого когда-либо видел Эмерсон.

– Мы узнали, что в поместье новый хозяин, – проговорил Говард, глядя Эмерсону в лицо почти немигающим взглядом серебристых глаз, но обращаясь как будто к Дженкинсу. – Надеюсь, с ним не будет никаких проблем.

– О, разумеется, никаких. Ни малейших! – живо отозвался Дженкинс, улыбаясь очень широко, очень любезно, но, как показалось Эмерсону, не вполне искренне.

Он вдруг осознал, что Мэри все еще судорожно стискивает его локоть. Он посмотрел на жену, но, как обычно, ничего не смог прочесть на ее лице. Она казалась такой же спокойно и равнодушной, как когда Дженкинс показывал им механическую жатку. Вот только пальцы ее все так же сжимали в горсти ткань мужниного сюртука.

Говард кивнул раз, потом другой. На Мэри он не взглянул, и Эмерсон подумал, что рад этому. Затем Говард повернулся к Дженкинсу.

– Я могу забрать нашу часть?

– Да, конечно. Сейчас как раз кончается цикл. Простите, сэр, мэм, – Дженкинс снова приподнял шляпу и поспешил вместе с гостем к полю, по которому, фырча, как живая, и оставляя за собой идеально ровные снопы выпотрошенных стеблей, сноровисто ползала гигантская машина.

Эмерсон с Мэри стояли какое-то время, молча глядя им вслед. А потом вернулись в дом.

Они должны были уехать из Англии. Никакого другого решения не существовало. Эмерсон не уставал повторять себе это, страдая от жары даже по вечерам и отмахиваясь от толстых злобных москитов. Вечер не приносил ощутимого облегчения – напротив, от джунглей, раскинувшихся в полумиле от поместья, начинало тянуть болотистой сыростью и гнилью, навевавшей мысли о кладбище. Говоря начистоту, Эмерсону не нравилась Ост-Индия. И поместье дядюшки Джорджа, этот дом, довольно-таки запущенный, темный и неожиданно тесный – всего на шесть комнат, – не нравился тоже.

Но не уехать они не могли. Год назад Мэри потеряла ребенка. Их первенца, сына, которого они так радостно ждали… Но Бог рассудил, что они недостойны такого счастья. Мэри сама едва не погибла, и доктор сказал, что она не сможет больше иметь детей. Эта весть едва не убила ее. Мэри, его Мэри, раньше такая веселая, смешливая, живая, превратилась в бледную тень себя самой. Она сохранила свою красоту, и даже – хотя Эмерсону было больно признавать это – стала еще прекрасней, чем прежде, ибо страдание привнесло утонченность в ее черты. Но она перестала улыбаться и почти совсем перестала говорить. Она стала сдержанной, чопорной, немногословной – словом, такой, какой и должна быть настоящая леди. Вот только если бы Эмерсону нравились подобные женщины, он бы женился на Патриции Прескотт, как настаивали его родители, а не на этой девушке, которую полюбил когда-то всем сердцем. Он и сейчас ее любил и неоднократно говорил ей, что потеря не разрушит ни их брак, ни их счастье. Он повторял это каждый день уже целый год, и поначалу даже сам в это верил. Он надеялся, что время все излечит.

Но время ничего не излечило. А тут еще мать Эмерсона стала подливать масла в огонь, намекая, что хорошо бы ему развестись – да, это довольно хлопотно и отчасти скандально, но старая леди готова была пойти на такие жертвы во имя продолжения своего рода. Да и Патриция Прескотт все еще не замужем, и кто знает… Все эти бесконечные намеки и разговоры сводили Эмерсона с ума. Тем сильнее, чем чаще он сам ловил себя на подобных мыслях, лежа в холодной постели с молодой женой, отвернувшейся к стене.

Поэтому когда пришло сообщение о том, что дядя Джордж умер, не оставив наследника, Эмерсон воспринял это как знак свыше. Он никогда не мечтал бросить Англию и сделаться фермером в Ост-Индии, но сейчас готов был ухватиться за любую возможность, сулящую перемены. Быть может, смена обстановки пойдет на пользу Мэри, пойдет на пользу им обоим. Они купили два билета на корабль, и через несколько месяцев причалили в Бомбее. А потом их ожидало длинное, утомительное, но по-своему захватывающее путешествие по суше, полное бурных впечатлений и новых открытий. Увы, Мэри осталась равнодушна и к величественной красе Тадж-Махала, и к вычурной роскоши храмов Мурдешвара. Стоило ли ожидать, что ее впечатлит какая-то механическая жатка, пусть и движущаяся по полю сама собой.

Но чего не смогли сделать Тадж-Махал и механическая жатка, то, очевидно, совершил человек с серебряными глазами и протезами вместо руки и ноги. Тем вечером, сразу после ужина, Мэри пошла к себе и почти тотчас вернулась, неся мольберт и коробку с красками и кистями. Эмерсон, увидев это, едва удержался, чтобы не вскочить от волнения.

– Хочу немного поработать. Ты не против? – спросила она, словно робея, и Эмерсон, воскликнув: «Разумеется, нет!», дал ей место у окна, выходящего на поле.

Мэри была превосходной художницей, до свадьбы ей, кажется, даже прочили успех. Будучи беременной, она также часто бралась за кисть, но, потеряв ребенка, совершенно утратила интерес ко всему, в том числе и к рисованию. За время их путешествия по Ост-Индии она несколько раз делала карандашные наброски, но ни один не довела до конца. А вот сейчас вспомнила о мольберте. Эмерсон верил, что это добрый знак.

Он устроился в плетеном кресле с трубкой и газетой месячной давности (других в этой глухомани было не сыскать). Радхика – пожилая индианка, служившая еще дяде Джорджу, – принесла кофе, и Эмерсон пил, курил и любовался поверх газеты женой, наносившей краску на холст быстрыми, отрывистыми мазками. Она стояла к Эмерсону лицом, повернув мольберт к себе, и он не видел, что именно она рисует, зато видел напряженную складку, пролегшую между ее бровями, и сосредоточенно поджатые губы. Мэри никогда не выглядела счастливой, когда рисовала, но Эмерсон знал, что это лишь оттого, как глубоко ее захватывает работа. Отчасти за это – за способность столь полно отдавать себя любимому делу – он ее когда-то и полюбил.

– Взгляни, – сказала она часа полтора спустя, отступая от холста.

Солнце уже село, Радхика недавно принесла свечу – всего одну, и Эмерсон собирался отчитать ее за это. Если дядя Джордж любил сидеть вечерами в потемках, это не значит, что так теперь будет вечно. Эмерсон обошел мольберт, обнял Мэри сзади за талию – и посмотрел.

Она нарисовала Говарда. Человека с механическими протезами.

– Я весь день думаю о нем, – сказала Мэри после минуты напряженного молчания. – Это дурно?

– Нет. Думаю, что нет. Он действительно… впечатляет, – проговорил Эмерсон. Портрет получился довольно условным, но в то же время очень точным. От картины, сделанной наспех, исходило то же ощущение, что и от ее прототипа: ощущение непонятной силы и… инаковости. Да, пожалуй, именно инаковости.

– У него такие странные глаза, – сказал Эмерсон, и Мэри встрепенулась.

– Правда? Мне тоже они запомнились больше всего. Боюсь, у меня не получилось передать как следует.

– У тебя очень хорошо получилось, – признал Эмерсон, но почему-то это не прозвучало как похвала.

Мэри почувствовала это – они очень хорошо понимали настроения друг друга, до сих пор понимали, несмотря на все случившееся. Она живо обернулась, обхватила Эмерсона за шею руками. Пристально, почти требовательно всмотрелась в его лицо.

– Если не хочешь, я не буду больше его рисовать, – решительно сказала она.

«А ты собиралась еще? Одного портрета разве мало?» – едва не вырвалось у Эмерсона. Но вместо этого он сказал:

– Нет. Если это вдохновляет тебя, рисуй. Что угодно, лишь бы тебе было хорошо.

Он сказал это, немного покривив душой, потому что Мэри не было хорошо. Она смотрела на него ясно и прямо, ее губы подрагивали от возбуждения, а в глазах появился блеск, но… это был не вполне здоровый, почти лихорадочный блеск. И Эмерсон не сомневался, что ей не хорошо.

Но она ожила. Слава богу, она ожила, в первый раз за полтора года. Как он мог ей отказать?

Он жарко поцеловал ее, и она ответил на поцелуй.

На мельнице – хотя вернее назвать это помещение зернообрабатывающим цехом – было темно и еще более душно, чем снаружи. Воздух полнился специфическим запахом свежемолотой амарантовой муки и неровным гулом, который издавали несколько установленных внутри машин. Они составляли единую систему и работали слаженно, но стучали, ухали и трещали вразнобой, что создавало неприятную какофонию, режущую слух. Дженкинс подробно объяснил Эмерсону принцип действия каждой из машин, особо подчеркивая их высочайшую точность, впечатляющую производительность и почти полную автономию от человека. В самом деле, сейчас в цеху, кроме них, находился лишь один рабочий-индус, чья задача состояла в том, чтобы вовремя сменять мешки, в которые сыпалась из большого медного раструба первосортнейшая мука.

– Все же мне непонятно, на каком топливе они работают, – крикнул Эмерсон, заглушая стрекот машин.

– Никакого топлива, сэр! В том-то и дело! Одновременно с повышением производительности и снижением издержек на ручной труд мы получаем еще и полное отсутствие сырьевых затрат, что, в свою очередь…

И он опять залился соловьем. Эмерсон слушал его какое-то время, а потом, не утруждая более голосовые связки, кивнул на выход.

Они вышли из цеха, и Эмерсон закурил. Предложил Дженкинсу, но тот вежливо отказался, хотя Эмерсон не сомневался, что он смолит что есть мочи. В Ост-Индии курят все, это хоть немного отвлекает от изнуряющей жары и вездесущих москитов.

– Дженкинс, расскажите мне о поселенцах. Откуда они взялись?

– Это сложно объяснить, сэр. Они не туземцы, это я могу утверждать определенно. Более того, в их жилах течет европейская кровь. Они появились здесь задолго до Британии и долгое время существовали сами по себе.

– А как они производят свои машины? У них есть завод или что-то вроде того?

– Не знаю, сэр. Видите ли, я никогда не бывал в самом Поселении. И никто из местных не бывал.

– Вы не находите странным, что они достигли таких впечатляющих результатов в развитии технологий, находясь в полном отрыве от цивилизации? Ведь то, что о них не слышал никто в континентальной Европе, своего рода нонсенс. В наше время газетчики кидаются на любую сенсацию, точно свора собак на падаль. А это – истинная сенсация, Дженкинс.

– О, бесспорно, сэр. Но здесь не любят газетчиков. Думаю, дело в этом, – сказал Дженкинс так, словно это все объясняло.

Они помолчали. Эмерсон наблюдал за Говардом и еще одним человеком, тоже поселенцем. Они возились у задней части диковинной самоходной машины, которая привезла их сюда, катясь так бойко, точно была запряжена четверкой лошадей. Сейчас они сгружали в нее тюки с амарантом. Дженкинс объяснил Эмерсону, что поселенцы не признают никакой валюты, и между ними и владельцем поместья налажен натуральный обмен: поселенцы дают машины и обеспечивают их работоспособность, а взамен забирают половину урожая.