Текст книги "Бомбы и бумеранги (сборник)"

Автор книги: Ник Перумов

Соавторы: Элеонора Раткевич,Вера Камша,Анастасия Парфенова,Владимир Свержин,Марина Ясинская,Александр Золотько,Юлия Остапенко,Карина Шаинян,Майк Гелприн,Эльдар Сафин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

И тут из-за холма с их стороны выехали четыре невиданных боевых махины – каждая размером с ярмарочный шатер, все в тяжелой броне, с шестью пушками, ощетинившимися кругом. Эти стреляли мощно, шли быстро, воздух наполнился криками раненых и умирающих. За ними виднелась турецкая пехота, наступавшая медленно, не сбивая строя. Когда до нас дойдут, то им останется лишь перешагнуть через наши трупы, выкошенные прицельным огнем бронированных пушек. Наша артиллерия тоже открыла огонь, но пехота была еще слишком далеко, а у новых махин броня была крепкой.

Это была английская новинка, названная «черсиной» по имени африканской черепахи с крепким панцирем. Такие чертил еще Леонардо да Винчи, двигать ее должны были изнутри четверо силачей. Но столетия назад силачей не хватало, махины не построили. Теперь в них стоял новейший серандитовый движитель и весь экипаж в промежутках между залпами накручивал ногами рычаги зарядного динамо.

Англия, играя в свою Большую Игру в Европе, продала Турции пробную партию «черсин» – и они нас убивали. Политика, дипломатия, прогресс, мощь человеческого разума – все они сошлись в одной точке, чтобы я лег сейчас на эту стылую, чужую землю и залил пожухлую стерню своею кровью, как это делали товарищи вокруг меня.

– Отступаем, – крикнул прапорщик, – отсту…

И не закончил, потому что грудь ему прошило шрапнелью, я видел, как ткань выворачивалась, разрываясь. Рядом скосило Алешу, щека его лопнула, глаза полезли из орбит, и тут меня самого будто развернуло невидимой рукой и вниз толкнуло. Земля поднялась стеной и ударила меня по лицу – колкая, холодная. Потемнело всё, будто ночь упала, и в груди огонь занялся, все сильнее жег, как уголь из печи, казалось, вот-вот запах паленой плоти почувствую.

Рядом свистнуло, ударило, глаза грязью забило. Я проморгался, вижу – бомба, фитиль дымится. Такими уже редко стреляли, видно турки в этот бой и самое новое, и самое старое оружие бросили.

И тут мне будто в ухо кто-то шепнул: «Подними голову». Я поднял – а в пяти вершках, чуть ли не мне по пальцам «черсина» проезжает. Хорошо рассмотреть можно, какие у нее колеса маленькие и широкие, как они на тела наезжают, и сквозь шелест движителя слышится отвратительный хруст и стоны. На ногах в этой части поля уже никого не оставалось – всех покосили, и в стенке махины приоткрылось круглое окошко под смотровой щелью. Бомба в яме рядом со мною почти догорела. И по наитию, будто меня вверх кто-то потянул, как мамка в детстве, я поднялся, не думая о теле и о жарящихся ладонях – схватил бомбу и зашвырнул прямо внутрь «черсины».

Тут все ухнуло, полыхнуло огнем и исчезло. И я тоже.

Так я умер в третий раз.

И опять не до конца.

Мир покачивался, баюкал меня, что-то рокотало и шипело. Моя грудь не двигалась, но я почему-то не задыхался. Разум мчался по реальности, как мальчишка по ледяной горе на салазках.

– Убил ты меня, Ваня, – говорил молодой турецкий солдат. – И товарищей моих, пять душ. Матери плакать будут…

Капитан Арауто шагал по доске с борта бригантины «Зоэ», а позади него раздавались злобные выкрики – боцман подбил команду на бунт. В воде кружили акулы, руки капитана были связаны, но ни боцман, ни акулы не знали, что в каждом сапоге у него – по длинному ножу дамасской стали…

– В смерти нет страха, Ванечка, – говорила мама. – Вот увидишь.

Зоя целовала меня, прижималась голым горячим телом, мы лежали в кровати с шелковыми простынями, а за окном рассвет вставал над незнакомым мне огромным городом…

– Ты очень храбр, мальчик, – сказал господь бог. Он был смугл и бесконечно прекрасен, он склонился надо мною и улыбался золотыми губами. Веки его тоже были из золота. – Мне нужны такие храбрые. Не умирай сейчас, потерпи. Увидишь, оно того стоит.

Я поверил богу и стал терпеть.

– Терпеть придется всю жизнь, – сказал он мне, когда месяц спустя, шатаясь и держась за грудь, я вышел из высоких дверей лазарета и впервые увидел белый песок, зеленые вершины и ярко-голубой океан Сокотры. – Твое сердце перестало биться. Я вживил тебе в грудь крохотный серандитовый движитель, он сокращает сердечную мышцу электром. Я знаю, что это больно. Больно?

– Да, – ответил я и упал рядом с ним в плетеное кресло под белым парусиновым шатром.

– Каким будет твой первый вопрос? – спросил он. Русские слова он выговаривал очень мягко, чуть пришепетывая.

Я собирался спросить: «Кто вы?», или «Где мы?», или «Как я здесь оказался?», но неожиданно спросил, как заряжается серандит в моем сердце.

Человек – не бог – с золотыми губами улыбнулся.

– Его там совсем немного, крупинка, – сказал он. – Ток крови крутит динамо размером с пшеничное зерно. Ты начал с хорошего вопроса. Я очень доволен тобой и об остальном расскажу тебе сам. Ты можешь называть меня «М.».

Его звали Муктидата, «Освободитель». Он не был рожден с этим именем, но пришел к нему путем длинным и трудным.

Он был поздним сыном мелкого индийского князя от французской актрисы. Отец называл его Ракеш – «господин ночи». Мать звала – Франсуа. Князь поднял восстание против англичан и был казнен. Мать зашила свои лучшие драгоценности в старое муслиновое платье, в котором еще девочкой приехала в Париж. Когда отцу вынесли приговор, она надела это платье, взяла за руку пятилетнего Франсуа и поднялась на борт первого же дирижабля в Европу. Тогда, сорок лет назад, дирижабли только начинали строить, они были огромны, как горы, и в них нужно было долго подниматься по лестнице внутри причальной мачты.

С самого детства М. увлекался медициной и механикой. Он учился в Сорбонне и в Кембридже, придумывал по сто изобретений в год, с друзьями-студентами воровал с кладбищ свежих покойников, у семей которых недоставало средств, чтобы поставить над могилой железную клетку, способную остановить ретивых любителей анатомии. С годами он делался все смуглее, все больше походил на отца, ловил все больше взглядов искоса и шепотов «полукровка». Любимая девушка разорвала их помолвку. Ему предложили должность врача в британской колонии Сомалия. Это означало – рабы и серандит. Медицина и электровая механика.

Пока М. не задумывался – он был счастлив. Но безмяжежные радости исследований и открытий были скоро сметены открывшимся молодому врачу мутным, бесконечным потоком человеческого горя и несправедливости, совершенно невидимым из Европы. Он видел людей, горевших, как хворост, в растопке прогресса цивилизации. Он встречал поставки новых рабов на серандитовые копи. Говорил с ними, смотрел в их глаза, лечил их и не мог, никак не мог объяснить, почему их жизнь должна проходить именно так.

Он думал, что течение его жизни определено – по горло в чужой крови и слезах латать текущий трюм суденышка «Человечность». Но умерла его мать, и, разбирая ее бумаги, в предсмертном письме отца он нашел стихотворение на французском, озаглавленное «Лорду Ночи». Стихотворение было очень, очень плохим, но, бесконечно перечитывая корявые строки, М. постепенно понял, что в нем зашифровано описание места в предгорьях неподалеку от их старого дворца. Отец пару раз брал его, четырехлетнего, на охоту в джунгли, и М. вспомнил плато рыжего камня, скалы, оплетенные лианами, и расщелину между ними.

М. отправился в Индию. В той самой расщелине замазанные известкой, чтобы не отличаться по виду от обычного камня, были сложены блоки серандита – больше двух тонн, а под ними – плоские просмоленные ларцы с драгоценностями династии раджей Сарвасена…

М. долго молчал, прикрыв золотые веки. Я пытался справиться с ощущением, что все это – сон, приснившийся мне после смерти на поле под Хулем, на залитой ведрами русской крови холодной земле.

– Как я оказался здесь? – спросил я.

– Случайно, – пожал плечами М. – Я наблюдал за битвой с воздуха. «Черсины» меня заинтересовали. Я видел, что ты сделал. Опустился и подобрал тебя, почти мертвого.

– В небе никого не было, – сказал я. – Вас бы сбили из пушек.

– У моего дирижабля зеркальная обшивка, – усмехнулся М. – С земли он не отличается от кусочка неба. Меня непросто заметить, когда я того не желаю.

Он поднялся.

– Пойдем, мальчик, я покажу тебе Сокотру. Этот остров – наша крепость, наше сердце, плод моих неустанных трудов в последние десять лет. Каждый плод несет в себе семя, и я верю, что Сокотра – семя свободного будущего всего человечества. Сейчас нас здесь чуть больше двадцати тысяч, большинство – бывшие рабы, как ты. Но нас станет больше, мы будем все сильнее, рано или поздно мы изменим мир. Как ты хочешь здесь называться?

Нетрудно догадаться, какое я выбрал имя.

Остров Сокотра лежит в океане к востоку от Рога Африки. Он прекрасен, как земное преддверие рая.

Его высокие скалы пронизаны карстовыми пещерами, словно гигантские древние черви веками грызли его желтый известняк. В этих пещерах теперь жил и дышал город свободных людей всех цветов кожи. Здесь шилась одежда, делалось оружие, готовилась еда, мычали животные. Тысячи людей накручивали дюжины колес динамо, заряжая серандит. С Сокотры разлетались дирижабли – в Сомалию, в султанаты Аравийского полуострова, возвращаясь с едой, материалами, книгами. Часто – с новыми жителями для города, с целыми семьями. В городе было много детей, работали школы, часто устраивались праздники.

– Люди не созданы равными, – говорил М., – но они созданы свободными. Рабство – уродливый нарост на душе человечества, опухоль, которая никогда не исчезает до конца. Владение себе подобными, эта универсальная власть, во все века отвечало потребностям многих людей. Некоторые общества прикрываются фиговыми листками объяснений, почему одним людям позволено властвовать над другими – потому что они лучше качеством или умнее, или таково их историческое бремя. Но это ложь, жадность, кусок металла, подложенный под моральный компас и отклоняющий его стрелку…

Я полюбил М.

Я верил в него так, что прошел бы за ним по воде, не омочив подошв.

– Рабство бывает и внутренним, – говорил М. – Знания и системный подход к собственному уму позволяют человеку не быть рабом своих страстей и несовершенств. Дают силу опираться на себя, не ища вовне доброго умного хозяина, который будет принимать трудные решения. А общение с большим количеством людей не дает закоснеть в гордыне и себялюбии…

И я посещал курсы европейских университетов, учил языки, подрабатывал в городах. Я рыл тоннели, продавал духи, водил дирижабли и тачал сапоги. Я узнавал людей, осваивал ремесла, читал книги.

Я бродил по улицам городов, которые не чаял когда-либо увидеть, смотрел на великие соборы и прекрасные дворцы и мысленно рассказывал о них своей Зое.

А потом возвращался на Сокотру и работал для нашего города будущего.

– Русским тяжелее, чем в других странах, – говорил М. – Плантаторы Америки, колонизаторы Африки властвуют над другой расой и могут приписывать ей слабости и несовершенства, оправдывающие свое правление. Но раздень помещика и крепостного, поставь их рядом – и не отличишь. Таким было рабство и в древнем мире, но над ними не было Христа, им не полагалось искать внутренних оправданий…

Я по году жил в Москве и Атланте, помогая налаживать подполье, спасающее беглых рабов с плантаций и крепостных из деревень. Многие из них добирались до Сокотры.

Я убивал.

Каждый раз иначе было нельзя, за каждого убитого я платил куском своей души. И если задуматься, то за минуту любой войны каждый из экипажа «черсины» убивал больше себе подобных, чем я за десять лет.

– Лучшие из людей и наций способны на худшие и невероятнейшие злодеяния, если перед ними маячит высокая и прекрасная цель, – говорил М. – Помни об этом, Арауто.

Я помнил.

– Нам нужен серандит, – сказал М. – Сокотра достигла предела, мы растем слишком медленно. Тонна – и мы сможем качать из источников втрое больше воды. Мы достроим поплавки, каждый из которых сможет взять на борт триста освобожденных рабов за одно плавание. Еще тонна – и эскадрильи наших дирижаблей поднимутся в небо. Мы станем силой, мы перестанем прятаться, мы будем свободной страной, примером для мира, а не тайной, затерянной в океане. Но серандит нельзя купить в таком количестве. Мировые запасы слишком малы.

– Сомалия, – сказал я, перебирая карты на низком каменном столике. – До рудников лишь двести миль. Мы возьмем под контроль копи, освободим и вооружим рабов – у нас есть контакты, схемы выработок…

– Нет, – вздохнул М. – Колонии не выстоять против военной мощи Британской империи. Нарастив силу, мы перестанем прятаться, но сейчас нам нужно действовать тайно. Дерзко. Преступно. И рискнуть своими лучшими людьми.

Он положил передо мною на стол газету «Лондон таймс» с гравюрой «Глаза Лондона» на передовице и описанием новых зарядных камер под городом. Я ахнул от беспрецендентной наглости того, что предлагал М., но сразу же начал подсчитывать, сколько нам понадобится дирижаблей и пройдут ли поплавки так высоко в устье Темзы.

– Империя охраняет свои запасы, – сказал М. – У Скотланд-Ярда обширная сеть информантов и агентов. Они знают о нас. Это будет намного опаснее всего, что ты делал в последние десять лет.

Я кивнул. Я понимал.

– Ты храбр, Арауто, – сказал М., наклонился и поцеловал меня в лоб золотыми губами.

Любим ли мы все, что любим, одинаково? Можно ли одними и теми же душевными мускулами любить женщину, музыку, родину, учителя, друга, ребенка, истину, родителей или справедливость?

Не знаю.

Знаю лишь, что сейчас я умираю за них обоих – за М. и за Зою.

Светлые вечера, в которые сгущаются погожие дни поздней весны, прекрасны в любой точке мира.

В густой сочной зелени русской деревни из открытых настежь окон пахнет дымом, свежим хлебом и вкусным кашным варевом, лениво перелаиваются между дворами разомлевшие от тепла собаки, бабы не спешат домой, неторопливо обсуждая важное у колодца, с лугов прохладный ветерок приносит запах первого скошенного в этом году сена, цветет сирень, а неподалеку шелестит огромный лес, обещая щедрое лето, добрую жизнь.

По лондонским мостовым цокают копыта лошадей, шуршат шины повозок, хозяева которых достаточно богаты, чтобы позволить себе серандит. Раскачиваются ветки лип на набережной, начиная одеваться в нежную пахучую листву. Отзванивают время колокола Вестминстера и законченной три года назад высокой часовой башни, прозванной Биг Беном. Кричат чайки на реке. Крутится «Глаз Лондона» от неслышного снаружи мерного топота тысяч ног. Высшее общество съезжается на один из первых балов светского сезона – с апреля по август их будет еще много. По ступеням Сити-Холла поднимаются юные дебютантки, светские львы, отцы семейств и экзотические гости из далеких стран.

Я, таинственный русский граф Иван Кречетников, талантливый изобретатель-самоучка, уже принес пользу Её Величеству, передав англичанам патент на устройство ускоренной зарядки серандита.

Небезвозмездно – это было бы подозрительно. На сдачу с благодарности и авансом за будущие изобретения меня провели по усиленно охраняемым подземным хранилищам, я увидел достаточно, чтобы понять, как непросто будет в них проникнуть.

Сегодня на балу мне предстояло сделать слепки с двух ключей от подземных хранилищ, с которыми не расставались лорды-ключники. Цветистость английских должностей не переставала меня забавлять с тех пор, как пожилой адмирал был представлен мне как Первый властелин Морей.

– Вы знакомы с леди Спенсер? – спросила меня красивая жена третьего из лордов-ключников, графиня Портлендская. Наедине я называл ее Джейн. – Она тоже русская по рождению.

Мое сердце замерло, я оборачивался, казалось, целую вечность, хотя изначально знал, что могу встретить Зою и что она может меня погубить.

Она чуть пополнела, ее темные волосы были забраны вверх, улыбка на губах застыла при виде меня. Она была невыносимо, ослепительно прекрасна, я обжегся об ее лицо. Зоя несколько раз моргнула, когда меня ей представляли, потом подала мне узкую белую руку.

– Рада встрече, граф, – сказала она медленно, будто во сне. – Я слышала о вас и о вашем необыкновенном инженерном таланте. Заезжайте ко мне с визитом, завтра же.

Она подала мне узкий белый треугольник карточки – в этом сезоне в моде были треугольники. Джейн повлекла меня дальше, знакомить и представлять другим, но я чувствовал взгляд Зои на своей спине весь вечер, хотя позже выяснилось, что она уехала с бала почти сразу после нашей встречи.

Лорды-ключники по традиции носили ключи от подземных хранилищ на толстой золотой цепи на шее. Русский граф – широкая душа – выпив несколько бокалов вина, пошел обниматься со всеми подряд, хлопая ошеломленных англичан по спинам и прижимая к своей широкой груди, на которой незаметно появлялся и исчезал кубик пластичной пасты, в точности отпечатывавший рельеф ключа и нескольких верхних пуговиц.

– Томас умер три года назад в Сомалии, – Зоя откинулась на спинку кресла. Годы не сгладили порывистой страстности ее движений, она просто научилась лучше ее контролировать, когда считала нужным. Сейчас, со мной, в ее дорогой черно-сине-белой гостиной, в этом нужды не было.

– Восстание в Северных копях? – спросил я. Я помогал его организовать, мы освободили и забрали на Сокотру больше полутора тысяч рабов, изначально – из трех разных племен Сомалии и Эфиопии. Погибло человек десять британских солдат и офицеров, кто-то из руководителей колонии был застрелен.

Зоя остро взглянула на меня.

– Нет. Лихорадка. Было дождливое лето, комары, эпидемия.

– Я помню, – сказал я. – Ты горюешь? Ты его любила?

Она пожала плечами.

– Любила первые несколько лет. Не так, как тебя. Мы были очень разные. В восемнадцать лет этого не видишь. А потом уже поздно. У нас сын, он в школе до июля. Он похож на тебя. Можешь мне не верить, но это почему-то так…

Начинало темнеть. Зоя поднялась и зажгла лампы.

– Я отпустила всю прислугу, – сказала она.

Я кивнул. Я уже заметил.

– Отец умер в прошлом году, – сказала Зоя. – Он совсем разорился, имение продано. Я не была в Мамонтовке много лет. Не знаю, как там твоя семья.

– У меня теперь другая семья, – ответил я. – большая и настоящая.

– Я знаю, Ваня. И Скотланд-Ярд этой семьей очень заинтересован. И вашим… семейным поместьем.

– Ты связана со Скотланд-Ярдом?

– Томас был игроком, – вздохнула она. – Пять лет назад мог случиться большой скандал, но его замяли. Я… оказываю сыщикам услуги. Продаю свою волю за сохранность доброго имени для нашего сына. Иногда меня коробит то, о чем они просят. Иногда я согласна с ними.

– А в моем случае?

Зоя прошлась по комнате. Она нервничала и крутила кольца на пальцах.

– Когда человек болен, ему дают отлежаться, преодолеть болезнь, – сказала она. – Его не колют иголками в больные места, не трут их кислотой, не режут ножом. Человечество избавится от рабства и притеснений. Само. В Петербурге готовят манифест об эмансипации крепостных. В Америке Север давит на плантаторов Юга – рабству осталось существовать недолго. Зачем вы стегаете лошадей, Ваня? Они могут понести, и бог только знает, куда!

– Они знают, зачем я здесь? – спросил я.

Зоя покачала головой.

– Нет. Мне поручено выяснить. Они же знают, что я тоже из России. Вот, я втираюсь к тебе в доверие, Ваня. Ты мне доверяешь? Пойдем. Говорить не будем.

Она взяла меня за руку и повела по темному коридору. Мое сердце билось так, что серандит в нем, наверное, раскалился докрасна. В груди кололо и плавилось, как перед прыжком в пропасть. Была дверь, потом еще одна, потом спальня, сквозь занавески сочились сумерки.

– Расстегни, – сказала Зоя, поворачиваясь ко мне спиной. – Ты же умеешь?

Я умел.

Я поднял ее на руки, но до кровати не донес – ковер был мягким, в камине тлели угли. Мы не разговаривали. Она проводила губами по моим шрамам, я чувствовал кожей ее слезы. Ее волосы были как сыпучий шелк, я вспомнил пальцами, как убирал их со страниц книг, над которыми она засыпала. Она так кричала, что я закрывал ей рот ладонью, и она до крови впивалась в нее зубами.

– Я знала, что ты не погиб в той войне, – вот единственное, что она мне сказала ночью. – Когда ты умрешь, я почувствую.

Я проснулся и долго лежал не шевелясь. Зоя прижималась ко мне голым горячим телом, простыни были из шелка, в окне рассвет занимался над огромным городом. Когда-то, умирая, я уже видел и чувствовал это.

Я потихоньку выбрался из кровати, оделся и прошел в гостиную. Зажег свечу и писал, чертил, делал наброски, пока из комнаты не вышла полностью одетая Зоя. Тогда я осознал, что утро уже в разгаре и пора начинать мой последний день. Если я сегодня погибну от рук агента Скотланд-Ярда, меры безопасности останутся прежними, и в конце недели М. совершит кражу века, Сокотра получит серандит.

Я взял со стола кожаный портфель, сложил в него бумаги и оттиски ключей.

Зоя стояла передо мною – страстная, нежная, сильная. Безмерно любимая.

– Ты – моя с той минуты, как залезла со мной на абрикосовое дерево. А я – твой. Твой раб, Зоя, и это единственный вид рабства, существование которого в мире я могу принять. Двое людей, принадлежащих друг другу.

– Скорее всего, сегодня тебя застрелят или арестуют, – тихо сказала она. – Агенты, наверное, уже ждут.

– Вот то, зачем я в Лондоне, – сказал я, отдавая Зое портфель. – В среду, в полдень, высокий человек с седыми волосами подсядет к тебе на третью скамейку от южного входа в Кенсингтонский парк. Ты отдашь ему портфель – это моя последняя просьба. Если ты захочешь, то сможешь попасть на Сокотру. Это будет дело по тебе.

– За мною будут следить, – сказала Зоя. – Проведя с тобою ночь, я вышла из доверия.

– Не будут, – ответил я. – Потому что ты сейчас застрелишь террориста Арауто. Потом отдашь им вот этот блокнот. Здесь планы ограбления четырех лондонских банков. Доверие к тебе будет абсолютным.

– Нет, – сказала она. – Ванечка, нет!

– Есть идеи, за которые можно и нужно умирать, – сказал я. – Ты сама сказала – это неизбежно случится сегодня. Если это сделаешь ты, моя миссия в Лондоне будет исполнена. Слежка ведется из сада? Пойдем на балкон.

Я взял из бюро и вложил ей в руку пистолет. Зоя дрожала, но шла за мною, пряча его в складках юбки.

День был ясным, теплым, полным жизни. Она стояла в дверях балкона, закрыв лицо рукой, я отошел к краю.

– Давай, Зоя, – прошептал я. – Пожалуйста. Выстрелить в человека – это как прыгнуть с крыши.

– Ты прыгал?

– Да, – сказал я. – Четырнадцать раз.

Она открыла глаза, сухие, полные боли и тоски. Мы оба знали, что она прыгнула бы с той крыши, тогда, в десять лет. Зоя подняла руку с пистолетом и выстрелила.

Меня развернуло и отбросило назад, к низким перилам. Я почувствовал, как смерть взорвалась в животе, прошла по телу черной немотой. Я перевернулся и упал со второго этажа в пружинистый жасминовый куст.

Наверное, многие тут бы и умерли от болевого шока и падения. Но мое сердце не могло перестать биться, в нем стоял серандитовый движитель.

Зоя склонилась над краем балкона и смотрела на меня, вцепившись в перила.

Я знал, что она сделает, как я сказал.

Ко мне уже бежали двое в неприметных серых костюмах. Шатаясь, я выбрался из куста, запахнул пиджак, чтобы скрыть кровавую рану и побрел вдоль дома в парк, где были люди, потом на набережную.

Упал на скамью.

Меня не трогают, наверное, ждут, когда я потеряю сознание.

Я смотрю, как крутится колесо.

Мама поет мне колыбельную, укачивая меня у груди.

Зоя, совсем еще девочка, смеется и машет мне рукой.

М. поднимает глаза от книги, улыбается мне и говорит, что душа человека бесконечно перерождается между смертными формами в поисках пути из этого мира в следующий, более совершенный, где нет страданий и тлена, где все – свет и покой.

Я умираю, опять умираю.

И ты, мой воображаемый собеседник, которого я, как юное дитя, уже успел полюбить, ни на секунду не забывая, что сам же и придумал, чтобы отвлечься от предсмертного беспокойства – помолись за меня, неверующего, прости меня, виноватого, понадейся вместо меня, что мир станет лучше, что впереди у меня – новая жизнь.

Я передаю свое право надеяться тебе. Сам я уже не могу.