Текст книги "Бомбы и бумеранги (сборник)"
Автор книги: Ник Перумов
Соавторы: Элеонора Раткевич,Вера Камша,Анастасия Парфенова,Владимир Свержин,Марина Ясинская,Александр Золотько,Юлия Остапенко,Карина Шаинян,Майк Гелприн,Эльдар Сафин
Жанр:
Героическая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)
– Выбирай, – повторил он.
– Ни к чему, – покачал головой я. – Я ничего не выбираю для себя. Мой выбор был сделан много лет назад, когда я убил женщину, которую любил, и с тех пор вся моя жизнь свернулась в точку вокруг нее, смотрящей в небо посреди поля люцерны.
– Думаешь, ты искупил свою вину?
Я вновь покачал головой. Мне неведомо, что такое искупление. Все, что ты сделал, остается с тобой, и дурное и хорошее. Поступки – не карандаш, которым можно заштриховать предыдущий рисунок. Я убивал врагов, но спасал своих друзей и вовсе незнакомых мне людей. Однако даже если бы я уберег от истребления целую страну, это никак не отменяет того, что я совершил в местечке Дорсмит.
– Я отказываюсь выбирать.
Другой я улыбнулся:
– Что ж, это тоже выбор.
Факел вспыхнул, и я очутился среди своих. Коридор вел нас вокруг главной залы, и теперь мы приближались к выходу.
– Ничего тут нет, – сказал кто-то рядом со мной.
– Пустота, – поддержал другой.
Я обвел их взглядом, и сердце мое остановилось. Все эти люди были – я. Я смотрел на нашего капитана и видел себя. Я был погибший Фельтон, и когда мне открылось, что болото сделало с моим телом, я мстительно захохотал: кара была справедлива. Я был выживший Эштон и безголовый О‘Шоннел. В каждом из тех, кто окружал меня, я узнавал свои гнусные черты, и в миг озарения понял, что весь мой мир – это я и подобные мне. Ужас охватил меня, ибо в каждом я узнавал того, кто был ненавистен моему сердцу. Я готов был сражаться за них до тех пор, пока видел, насколько они другие. За подобных себе я сражаться не желал.
В глубине души я всегда знал, что заслуживаю смерти. Или, вернее сказать, не заслуживаю существования.
«Иди, – сказал мне голос Бай-Шина, – ты свободен».
Да, черт возьми, я был свободен в своем выборе.
И я вытащил нож.
Я сражался так ожесточенно, как можно сражаться только с тем, кого ненавидишь больше врага, – с самим собой.
* * *
…Да, сэр, восемнадцать. Он убил всех, кроме меня. Капитана? Одним из первых. Но он напал неожиданно, сэр! В него словно дьявол вселился! Он убивал нас так, словно мы были гнуснейшими отродьями, и я видел торжество в его глазах, клянусь вам! Все наши полегли за несколько минут, вокруг стояли крики и стоны, и воздух пах как на скотобойне. Да, мне удалось… Нет, по чистой случайности. Потом, когда я осмелился выползти, то нашел его неподалеку. Он лежал на берегу… Только медальон с прядью волос, больше ничего.
Что? Храм? Бог с вами, сэр, то есть простите, сэр, нет там никакого храма. Ничего там нет, кроме бесконечных болот. Никак нет, сэр, местные туда никогда не ходят. Они говорят, в болотах можно найти самого себя, а встретить себя – это худшее испытание для человека. Они говорят, только богу под силу выдержать встречу с самим собой.
Отчего? Никак нет, не знаю. Дикари, сэр, что с них взять.
Вячеслав Бакулин
Дом на болотах
Говорят, когда-то давно первые европейцы, покорившие этот край, узнали от цветных невольников легенду о Доме. Доме, что стоит на холме из гниющих листьев камыша посреди бездонного болота в непролазном лесу. Путь к тому Дому отмечают огромные черные лотосы, чей аромат смешивается с гнилостными испарениями, несущими лихорадку. Гигантские кошки-убийцы стерегут его, и у каждой на желтой шкуре столько пятен, сколько неосторожных глупцов нашли смерть в ее когтях. Лианы густо оплетают его крышу и колонны у входа, и каждая может ожить, впиться в неосторожную руку острыми клыками, сочащимися ядом. Невидимые птицы кричат там по ночам, точно духи грешников, рвущиеся из ада, и молочно-белые крокодилы с человечьими глазами выползают навстречу смуглокожим туземкам, до утра забывающим о свете истинной веры ради кощунственных обрядов. Там до самого утра глухо бьют барабаны, и в такт им пульсирует темное сердце джунглей, там вершатся дела, о которых не стоит знать белому человеку, если ему дороги жизнь и рассудок.
Первые белые хозяева этой земли были достаточно благоразумны для того, чтобы оставить цветным ночь, а болотам – их тайны. Но время шло, и вот далеко-далеко, в Старом Свете, один король небрежным росчерком пера передал часть своих заокеанских владений другому.
Новые хозяева были совсем иными. Они точно так же, как и прежние, расчищали место под свои дома и плантации, точно так же выращивали какао и табак, добывали каучук и благородный палисандр, разводили породистых коней и могучих быков. Но, в отличие от первых, они хотели – знать. Знать во что бы то ни стало. Знать все и обо всем. А узнав, решали раз и навсегда, способно ли это знание принести выгоду в дальнейшем. Ведь на их языке «выгода» и «смысл» происходили от одного слова.
Шли дни и складывались в года. Белые вырубали все больше лесов, прокладывали все больше дорог и строили все больше универсальных магазинов, церквей и казарм. Иногда вместо магазина или церкви появлялась больница или школа, но казармы были всегда. Они называли это – преобразованием. Они называли это – цивилизацией. Они называли это – прогрессом.
А годы шли, пока Губернатор этого края, наместник бога и короля, как он любил именовать себя между делом, не обнаружил однажды, что ему почти нечего больше преобразовывать. Осталось лишь болото. Болото было невыгодно, а значит – бессмысленно. Болото решено было осушить.
«Нельзя», – сказали цветные.
«Мы не пойдем», – сказали цветные.
«Только не туда», – сказали цветные.
Надо ли говорить, как разгневался Губернатор? Но и кнут, и колодки, и даже острые штыки солдат оказались бессильны. Более того, в воздухе, напоенном сладостным благоуханием цветов и плодов, вдруг отчетливо, точно тухлым мясом, запахло бунтом.
И тогда Управляющий Торговой компании, главный жрец Выгоды, единого истинного бога всех белых людей (что бы там ни говорили их священники), попросил разрешения попытаться.
Он собрал вожаков цветных и говорил с ними ласково, суля им благосклонность самого Губернатора, и щедрые кредиты в универсальных магазинах, и много-много прекрасного, крепкого виски.
– Чего вы боитесь? – спрашивал их Управляющий. – Разве у нас, ваших господ, нет огромных летающих машин, и плавающих машин, и машин, ездящих по рельсам? Машин стремительных и неукротимых, как дух белого человека? Железных машин с ужасными пушками, кошмарными пулеметами, жуткими бомбами? Ужели найдется что-то страшнее их?
– Это болото, – отвечали ему цветные, качая головами. – Ни одна железная машина белого человека не пролетит, не проплывет и не проедет туда. Палите из пушек, стреляйте из пулеметов, кидайте бомбы – ему все нипочем. Потому что там, в самой его середине, высится холм, а на холме стоит Дом. И до тех пор, пока он стоит, все хитрости белого человека бесполезны. А мертвым ни к чему благосклонность и кредиты. Даже виски – прекрасный, крепкий виски – им совсем ни к чему.
– Прекрасно! – возликовал Управляющий, ибо теперь он знал, что нужно делать.
– Прекрасно! – подтвердил Полковник королевской армии, полностью разделявший мысли Управляющего. Он собрал сотню своих лучших солдат, и дал им самое лучшее, самое современное, самое дорогое оружие, и поставил над ними самого лучшего своего офицера – краснорожего Майора, отчаянного рубаку, богохульника и пьяницу. Отряд ушел на болота с приказом найти проклятущий Дом и сровнять его с землей, а если надо, то и холм сровнять.
Ушел и не вернулся.
Когда всем белым стало понятно, что дальше ждать возвращения солдат бессмысленно, Епископ сказал:
– Что ж. Видимо, настал мой черед.
И он уже собрался было разжигать курильницы и расставлять свечи, но Губернатор остановил его.
– Нет, святой отец, – сказал он. – Раз и трезвый расчет, и скорострельная митральеза оказались бессильны, то спасти нас может только чудо.
– И имя тому чуду… – торжественно провозгласил Епископ, набрав в грудь побольше воздуха.
– Кондотьер, – прозвучало от входной двери в личные покои Губернатора, где сидели все первые лица колонии. – Вы можете звать меня Кондотьером.
О его происхождении ничего не было известно доподлинно, хотя молва приписывала ему князей в отцы и княгинь – в любовницы. Он сражался с дикарями всех оттенков кожи на всех континентах. Добывал золото и пушнину на севере, а алмазы и слоновую кость – на юге. Охотился на самых опасных зверей и людей. Усмирял мятежи и свергал правителей. Не верил ни в бога, ни в черта и не боялся ни черта, ни бога.
И вот он стоит перед ними: на голове исцарапанный пробковый шлем, на плече – крупнокалиберный карабин, на правом бедре – кобура с длинноствольным револьвером, на левом – тяжелый старинный палаш. Длинный узкий шрам змеится по левой щеке, теряясь в густой бороде a la Souvarov, а холодные серые глаза излучают спокойствие и уверенность.
– Итак, господа, что я должен сделать?
Губернатор, Управляющий, Полковник и Епископ, перебивая друг друга, рассказали ему о болоте и о Доме. За все то время, пока длился рассказ, Кондотьер не проронил ни слова. А выслушав, встал и объявил:
– Мне нужна неделя. Ровно через семь дней ждите меня с добрыми вестями. Если только…
– Если только? – в величайшем волнении переспросил Губернатор, но человек-легенда лишь усмехнулся, покачав головой, и зашагал в сторону болот.
* * *
Ни-че-го не понимаю!
Я еще раз пристально вглядываюсь в свое отражение. Поворачиваю голову то так, то эдак, приближаю лицо к зеркалу почти вплотную, едва не касаясь его кончиком носа. Потом, не выдержав, принимаюсь ощупывать левую скулу и щеку. Увы, пальцы подтверждают – мне не показалось. Он действительно исчез.
Но ведь так не бывает! Готов поклясться чем угодно, что вечером, перед сном… Не то чтобы я так уж им дорожил, но подобные отметины не должны пропадать сами собой, да еще за одну ночь. Это противоречит человеческой физиологии. Даже пошлому синяку или привычному для каждого мужчины порезу от бритвы нужно некоторое время, чтобы исчезнуть вот так, без следа…
Может, зеркало негодное? Кривое или вогнутое, вроде тех, что я видел в цирке мистера Барнума, в Америке…
В Америке? Разве я был в Америке?!
Медленно, с нажимом провожу по блестящей поверхности сверху вниз и морщусь от противного резкого скрипа. След от пальца – остался. Отражение – ничуть не изменилось. А его – как не было, так и нет. Просто шаманство какое-то, прости господи! Знать бы еще того шамана…
Воображаю, как будут смеяться друзья! То есть, разумеется, вслух не станут, и даже, вполне вероятно, вежливо посочувствуют моей очередной пропаже, но про себя… Впрочем, их вполне можно понять. Не каждый день ваш знакомый заявляет, что у него-де исчез шрам на лице. Еще вчера наличествовал, подлец, а сегодня – привет, шлите срочную депешу мистеру Пинкертону!
Очень хочется грязно выругаться. Громко и раскатисто, как старина Зеф Янссен, когда с его фургона слетело колесо, и…
Какое колесо? Какой Зеф Янссен? Кто это вообще такой?!
В смятенных чувствах я усаживаюсь в свое любимое кресло и тянусь за сигарой. Никак не могу прикурить – пальцы унизительно дрожат, роняя или ломая спички. Наконец, с четвертой попытки, цель достигнута. Глубоко затягиваюсь, откинувшись на спинку кресла, и закрываю глаза.
Сейчас-то еще ничего, попривык немного, а поначалу я здорово пугался от постоянного изменения всего и вся. Взять, к примеру, кресло, в котором я сейчас так уютно устроился. Вчера (если это и впрямь было вчера) оно было куда выше и, прямо скажем, неудобнее. Резное черное дерево, высокая прямая спинка, да и сидеть несколько жестковато. Сейчас же – пожалуйста: чуть ли не вдвое ниже, с изящно выгнутыми подлокотниками, обитое каким-то приятным на ощупь, одновременно мягким и упругим голубоватым материалом. Век бы не вставал… А освещение! Сперва это были самые настоящие факелы на стенах, будто в каком-то средневековом замке, но очень скоро их сменили канделябры и люстры со свечами, потом… как же это называла жена?.. ах да, газовыми рожками. А сейчас теплый желтый свет льется из стеклянного шара. Правда, для этого, если я ничего не путаю, надо нажать что-то на стене. Или повернуть…
Мне говорили, что всему виной тяжелая черепно-мозговая травма. То ли я откуда-то упал, то ли меня ранили на войне…
На войне? Я что, воевал?!
Вроде бы проблеск мысли: какие-то мечущиеся тени, разрывающий уши грохот, вспышка… Нет, не помню…
В общем, какова бы ни была причина, в моей бедной голове что-то нарушилось – на этом сходятся все, и я соглашаюсь. Именно нарушилось, и нарушилось, похоже, серьезно. Как иначе объяснить, что я не узнаю вещей, забываю даже самые простые бытовые навыки, а моих лучших друзей и родственников мне нужно представлять каждый день заново? Я бы, наверное, давно свыкся с мыслью о собственной неполноценности и спокойно доживал свой век тихим, безобидным инвалидом, благо, проживание мое очень комфортно и беззаботно. Если бы не одно «но».
Кроме вещей и обстановки меняюсь я сам, и пропавший шрам – это еще цветочки!
Как бы я ни относился к своей многострадальной голове, но кое-что в ней держится весьма прочно и незыблемо, если в моем состоянии вообще можно оперировать такими категориями. Поверьте, совсем недавно ваш покорный слуга был выше, значительно шире в плечах и без этой отвратительной сутулости. Вон то странное приспособление в углу, все забываю, как оно называется (еще бы, вчера его не было!). Совсем недавно мог запросто поднять эту штуку одной рукой. Сейчас этого не удастся сделать и двумя…
Докурив, я тушу остатки сигары в пепельнице и некоторое время раздумываю, не выпить ли бокал хереса, а то и чего покрепче. Алкоголь все здорово упрощает и помогает мириться с вывертами сознания. Опять же, после определенной дозы ты уже не столь уверен, действительно ли поменялся рисунок обоев в спальне, или это тебе только кажется. А когда отключаешься и, проснувшись наутро, не помнишь вообще ничегошеньки из того, что с тобой происходило вчера, этому есть нормальное объяснение. Все не так обидно.
С другой стороны, не слишком ли часто я стал прибегать к этой «анестезии»? Так ведь и спиться недолго.
Спускаюсь по лестнице на первый этаж. Куда я иду? В конюшню. Жена полагает, что конные прогулки по поместью для меня полезны, и я с ней не спорю. Она всегда все знает лучше, а я, к тому же, люблю лошадей.
Проходя по двору, я почти без удивления наблюдаю за очередной переменой внешнего вида нашего дома. Наверное, удивляться скоро я вообще разучусь. Это чувство у меня… черт, слово забыл… о! Атрофируется.
С некоторым трудом отодвинув в сторону массивную железную дверь конюшни – она опять другая, богом клянусь! – я сразу же чувствую резкий запах. Чем пахнет – непонятно. Не лошадьми. Не кожаной сбруей. Не сеном. Ощущение такое, будто за этой дверью то ли завод, то ли химическая лаборатория.
Ладно, чего уж там! Несколько раз энергично вдохнув и выдохнув, словно перед тем, как ринуться в горящий дом (откуда такие странные ассоциации?), вхожу внутрь.
Не может быть! Где мои лошади? И что это такое, во имя всех демонов ада?!
На каменном полу стоят совершенно неведомые мне механизмы на четырех толстых низких колесах. Более всего они похожи на паромобили, если вообразить паромобиль без емкости для воды, котла, горелки, топливного бака и собственно паровой машины. Для всего этого в низенькой, сплюснутой, закрытой со всех сторон коробке – как в нее забраться человеку, интересно знать? – просто нет места. В задумчивости обхожу вокруг ближайшую ко мне… э… повозку? ярко-красную и глянцевую, как кожица спелой вишни. Спереди, сзади и с боков в ее металлическом корпусе имеются окошки, но в помещении довольно темно, и, что там внутри, не больно-то разглядишь. Нагибаюсь, для устойчивости положив ладонь на крышу. И тут…
Гнусный, пронзительный и какой-то неживой звук, в котором смешались пароходный гудок, расстроенный кларнет и вопль попугая, многократно усиленные пустым пространством вокруг, бьет меня по ушам. Повторяется вновь и вновь с дьявольской ритмичностью, терзает слух. Мне удается выдержать не более минуты, после чего я самым постыдным образом пускаюсь в бегство, оставив дверь нараспашку. Скорее! Скорее прочь отсюда!
Сам не помню, как оказываюсь в своей комнате. Колет в боку, отчаянно колотится сердце, рубашка на спине и под мышками совершенно мокрая от пота.
– Милый! Что с тобой?
Оказывается, в комнате была жена. Стояла у окна, возможно, наблюдая, как я мечусь по двору, точно курица с отрубленной головой. Боже, какой стыд!
Я закрываю лицо ладонями и чувствую, как на мои плечи ложатся теплые, нежные руки.
– Ну-ну, успокойся, – приговаривает она. – Все хорошо, любимый, я рядом. Я с тобой. Не бойся. Должно быть, это опять приступ.
Киваю, всхлипывая, точно ребенок. А она гладит меня по спине, по волосам и приговаривает, словно заклинание:
– Все пройдет. Все скоро пройдет. Все-все-все…
Наконец, я чувствую, что в силах поднять на нее глаза.
– Итак, что произошло, дорогой?
– Я пошел в конюшню, а там…
В ее глубоких и бархатных, как тропическая ночь, карих глазах мелькает тень беспокойства:
– Прости, пожалуйста. Куда ты пошел?
– В к-конюшню… – запинаюсь от недоброго предчувствия. Как в воду глядел!
– Но у нас нет никакой конюшни, дорогой. Да и зачем она нам?
Страх, только что свернувшийся колючим клубком где-то на задворках души, тут же радостно лезет вперед, топорща иглы.
– Нет? Но как же… ведь я каждый день езжу верхом… ты же сама говорила…
– Тссс! – ее пальчик ложится на мои губы, мешая продолжить. – Приступ. Просто приступ. Я так и знала. Не бойся, сейчас я поцелую тебя в лоб, и все пройдет. Вот так. Вот так.
И она действительно целует меня. Снова и снова. В лоб. В виски. В скулы. В щеки. В губы. Легко… нежно… страстно… обжигающе… Мои руки смыкаются у нее за спиной, гладят, пальцы ищут пуговицы ее платья…
– У нас сегодня… не очень много времени… – шепчет она между поцелуями, увлекая меня на постель. – К ужину… обещали прийти Джон и Эмми… Ты же помнишь… Джона и Эмми, милый… правда?..
Я торопливо киваю, путаясь в рукавах рубашки. Сейчас я готов вспомнить что угодно, даже то, чего никогда не знал. Как, например, этих двоих. Но это не важно, не важно…
Когда я просыпаюсь, за окнами ночь. Сквозь неплотно задернутые шторы в комнату льется лунный свет, серый пушистый ковер на полу кажется покрытым инеем.
«Какая глупая луна на этом глупом небосводе», – отчего-то приходит в голову стихотворная строчка. Разумеется, ее источник для меня загадка.
Следующая мысль: «Кто бы ни были Джон и Эмми, насчет ужина они явно передумали. Должно быть, заботятся о фигуре. А может…»
По коже словно пробегает поток холодного воздуха. Быстро поворачиваю голову. Уф! Нет, не померещилось. Вот она, моя радость, крепко спит рядом. Блестящий водопад волос струится по подушке – ярко-черное на ярко-белом. Очень красиво!
Некоторое время любуюсь, а потом тихонько выбираюсь из постели и начинаю одеваться, стараясь не шуметь. Какой там сон! Бодрость переполняет меня, настроение восхитительное, и даже очередные изменения фасона одежды и обстановки в комнате не могут его испортить. Как хорошо, что в мире есть эта восхитительная женщина! Как хорошо, что она любит меня, невзирая на все мои странности!
Перед тем, как обуться, я подхожу к зеркалу в углу комнаты, чтобы привести в порядок прическу, и гляжу в него даже с некоторым вызовом. Дескать, ну-с, многоуважаемое, чем ты меня еще удивишь?
Не может быть!
Мои волосы! Ведь они были длиной до плеч, а сейчас едва-едва доходят до ушей. И почему так плохо видно? Все словно затянуто легкой дымкой? А еще в отражении комнаты за спиной мне на миг кажется…
– Дорогая? Милая?
Нет. Не кажется.
Ноги – точно две негнущиеся деревянные колоды, но я все-таки делаю эти несколько шагов. Наклоняюсь над постелью, откидываю с любимого лица тяжелые, густые пряди.
Эхо разносит по спящему дому отчаянный крик. И причиной ему – не только то, что моя жена мертва.
Просто не могу позвать ее по имени…
…потому что я не помню ее имени…
…не помню ее лица…
Я ничего не помню!!!
Пячусь, не в силах повернуться к телу спиной, пока не утыкаюсь в дверь. Ладонь слепо шарит по ней, нащупывает ручку. Нажимаю и все так же спиной вперед вываливаюсь в коридор.
При мысли о том, что сейчас придется опять блуждать по совершенно незнакомым комнатам в совершенно незнакомом доме, где лежит совершенно незнакомая мне – мертваямертваямертвая – женщина, меня накрывает душное, колючее одеяло паники. Сгибаюсь в приступе рвоты, но спазмы лишь сдавливают пустой желудок. С трудом выпрямившись, вытираю рот рукавом. Глаза невидяще шарят вокруг. Куда бежать? Где спрятаться?
«Библиотека!» – озаряет голову спасительная мысль. Ну конечно! Мое любимое место в доме. Оно почти никогда не меняется и всегда находится в том же месте, на самом нижнем этаже (сколько бы их ни было), вторая дверь по левую руку. Скорее туда!
Несусь вниз по лестнице, судорожно цепляясь за перила, перепрыгивая через две ступеньки и стараясь не смотреть по сторонам. Кажется, внезапное нарушение четкости зрения может быть и во благо, как и отсутствие ботинок. Разумеется, я хотел бы положить конец своим мытарствам, но только не сломав себе шею на этой проклятой лестнице. Да будет ли ей когда-нибудь конец?! Уф!
Рывком распахиваю дверь в библиотеку и, оказавшись внутри, тут же задвигаю засов. Прекрасный, чудесный, широкий засов в надежных железных пазах. И сама дверь тоже замечательная: тяжелая, из цельного массива дерева, дополнительно укрепленная фигурными коваными накладками. Вот так! Я самый хитрый поросенок, мой дом из надежных кирпичей, и сколько ни дуй, сколько ни плюй, никакому волку сюда не добраться!
Теперь успокоиться, немного восстановить дыхание и осмотреться.
Хорошо. По крайней мере, на первый взгляд все по-прежнему. Ровные ряды книжных корешков в шкафах вдоль стен, в центре – широкий овальный стол и несколько стульев, в дальнем углу возле единственного окна – большущий декоративный глобус…
В этот момент раздается удар в дверь снаружи, а следом за ним – мужской голос, громкий, уверенный:
– Откройте, именем закона! Полиция!
Полиция! А где-то там, наверху, лежит в постели мертвая женщина! Я не знаю ее имени, не знаю, кто она, не знаю, отчего она умерла, но это совершенно неважно.
«Вы осуждены и будете оставаться в тюрьме, где находились до сих пор, и выйдете оттуда к месту казни, где будете повешены за шею, пока не умрете!» – гремит в моих ушах, заглушая грохот кулаков по двери.
Подбежав к окну, я рывком отдергиваю тяжелую штору. Луна издевательски подмигивает мне сквозь частую металлическую решетку. Прутья вделаны глубоко в камень, тряси не тряси – она даже не шевелится.
– В последний раз предлагаю вам сдаться! – звучит из коридора. И, через небольшую паузу, роковой приказ: – Ломайте!
Я затравленно оглядываю комнату-ловушку в поисках спасения. Увы, тут нет ни другого выхода, ни места, где можно спрятаться, ни ору…
Меч.
Медленно перевожу соскользнувший было взгляд обратно.
Странно, но я отчего-то не сомневаюсь: как бы ни играл со мной мой рассудок, этот меч в истертых ножнах висел тут всегда.
Игнорируя непрекращающиеся удары в дверь, я медленно, почти крадучись, подхожу ближе. Не удивлюсь, если меч сейчас исчезнет или превратится во что-нибудь другое. Даже подсознательно жду этого. Но нет, он висит как висел, словно бросая вызов окружающему меня безумию. А значит, только в нем мое спасение.
Подтащив к стене ближайший стул, я взбираюсь на него, от волнения и страха едва не упав. Протягиваю к мечу руки, тянусь изо всех сил.
Слишком высоко.
Из моего горла вырывается полурык-полустон. Глаза вновь лихорадочно обшаривают библиотеку, на этот раз – в поисках дополнительной подставки. Но кругом только шкафы с книгами. Книгами? Ну конечно!
Три пухлых тома ложатся на стул, один поверх другого. Я взгромождаюсь сверху, отчаянно балансируя. Вновь поднимаю руки и наконец-то снимаю тяжеленный клинок с крюков, на которых он покоится. Неловко спрыгиваю, с грохотом врезавшись боком в стол. В глазах на миг темнеет от резкой боли, но драгоценная добыча крепко прижата к груди. Конечно, смешно даже подумать, что я буду отбиваться старинным мечом от полицейских, когда они ворвутся сюда. Так зачем он мне? Покончить с собой?
И все же пальцы ложатся на рукоять.
Ощущение такое, будто из двери, раскрытой куда-нибудь на Юкон в середине февраля, меня обдувает ледяным ветром.
Непроизвольно вздрогнув, разжимаю пальцы и, по-прежнему не выпуская меча, зачем-то осматриваю себя.
Так-так, дружище-мозг, по-прежнему шалим? Но эту одежду – укороченные штаны для гольфа, длинные чулки, свитер «Fair Isle», под который надета белая рубашка с узким черным галстуком, я, кажется, уже носил когда-то раньше… Да и видеть снова стал так же хорошо, как и прежде.
Что-то щекочет мне шею. Я поднимаю руку.
Мои волосы вновь до плеч.
Это что, какая-то новая игра?
Ладонь вновь медленно ложится на рукоять. И снова – холодный ветер. И снова разжать пальцы, хотя этого почему-то совсем не хочется делать. Особенно если учесть, что теперь удары по двери явно наносятся топором – она содрогается, по ней во все стороны бегут трещины. Но поздно! На мне опять новая одежда: китель с накладными карманами, бриджи, кожаный пояс, портупея-патронташ через плечо…
По какому-то наитию я касаюсь кончиками пальцев левой щеки.
Шрам. Узкий длинный шрам, теряющийся нижним концом в густых бакенбардах.
Удары в измочаленную дверь как по волшебству прекращаются, когда я твердым шагом подхожу к ней, уверенно сжимая рукоять старого меча и ощущая с восторгом, как мое тренированное, сильное тело сладко трепещет в предвкушении доброй драки. Засов со скрежетом выходит из пазов.
За распахнутой дверью – лишь беспросветный мрак, наполненный странными звуками и запахами. В нем может таиться все что угодно. Но кто бы ни были вы, решившие встать у меня на пути нынче ночью, лучше откажитесь от этой затеи!
Миг спустя меня со всех сторон обступает тропический лес. Под моими босыми ногами негромко чавкает вода, в темноте светятся желтыми огоньками чьи-то глаза. Невидимый хищник негромко угрожающе рычит, и я, с издевательским хохотом, рычу ему в ответ, приглашающее взмахнув клинком. Делаю вперед шаг, другой, но зверь не принимает боя и бесшумно растворяется в ночи.
Я снова хохочу, запрокинув голову. Одинокая яркая звезда приветливо подмигивает мне сквозь прореху в сплошном переплетении ветвей. Расправив плечи, я громко запеваю:
Не знаю, что ждет меня впереди, но я встречу это как истинный белый джентльмен, сын своего народа. И я ухожу в ночь, распевая во все горло и отбивая такт взмахами меча:
Hurrah! Hurrah!
For Southern rights hurrah!
Hurrah for the Bonnie Blue Flag
That bears a single star!
А за моей спиной скрываются в темноте очертания старого дома.
* * *
– Он не вернется, говорю вам!
– А я говорю – подождем!
– Мой бог! Неужели вы и вправду верите…
Дверь протяжно скрипит, разрезая последнюю фразу пополам. Четверо представительных господ вскакивают, с суеверным ужасом разглядывая ввалившегося в гостиную губернаторского особняка человека. С ног до головы его покрывает корка из дурно пахнущей грязи, он бос и оставляет на чисто вымытых полах черные следы.
Прихрамывая, человек подходит к столу, без спроса берет чей-то недопитый бокал и осушает его несколькими жадными глотками, а потом устало улыбается:
– Добрый вечер, господа! Вы, верно, заждались? Я уж и сам начал сомневаться, что поспею к сроку, а вот гляди ж ты!
Управляющий чувствует, что еще немного, и он потеряет сознание. Епископ трясущимися пальцами творит крестное знамение. Полковник, судорожно сглотнув, тщетно пытается расстегнуть ворот мундира, внезапно ставший чересчур тугим. Лишь Губернатор, наместник бога и короля, хоть и побледнев, держит себя в руках.
– Кондотьер, – медленно произносит он. – Все-таки я был прав.
– Вам удалось?
– Что с домом?
– Вы выполнили задание?
Три вопроса звучат почти одновременно. Человек, названный Кондотьером, невесело хмыкает и качает головой:
– Увы, господа, мне нечем вас порадовать. Скажу больше: я отказываюсь от вашего задания и искренне советую оставить этот Дом в покое. Живите так, как жили прежде, и…
Не договорив, он машет рукой и разворачивается, чтобы уйти.
– Вот! Что я вам говорил?! – хрипит Полковник, пытаясь скрыть за нарочитой грубостью страх. – Знаменитый Кондотьер! Великолепный! Неподражаемый! Непобедимый! Да вы только взгляните на него! Ведь он же перепугался до одури… ааа…
Столь странно оборвавшейся речи бравого вояки, разумеется, есть причина: длинная полоса острой стали в руке грязного оборванца. Ее кончик справился с упрямой пуговицей на воротнике щегольского мундира, и теперь едва-едва прикасается к коже на горле.
– Полковник, – в голосе Кондотьера, негромком, но кажущемся оглушительным во внезапно наступившей тишине, нет угрозы, только бесконечная усталость. – Знаете, Полковник… а ведь вы правы!
