Текст книги "Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую"

Автор книги: Ниал Фергюсон

Долларовая угроза

Часто полагают, что внешние займы решающим образом сказались на исходе Первой мировой войны. Отчасти это связано с пафосом, который нагнетался вокруг британских финансовых переговоров с Соединенными Штатами, особенно между ноябрем 1916 года и апрелем 1917 года. В результате некоторые авторы начали явно переоценивать важность американских денег для военных усилий союзников^{1692}. Эта переоценка восходит к Джону Мейнарду Кейнсу, ставшему во время войны одним из самых влиятельных советников британского Казначейства. Кейнс, как мы отмечали выше, исходно с оптимизмом смотрел на военные перспективы Англии. Однако его настрой быстро изменился, не в последнюю очередь из-за давления со стороны его друзей из Блумсберийского кружка, намного хуже относившихся к войне. Хотя успехи в Казначействе льстили его самолюбию, сама война сделала Кейнса глубоко несчастным. Даже его личная жизнь разладилась – возможно, потому, что все молодые люди, к которым он питал страсть и которых привык находить в Лондоне, оказались в армии^{1693}. В сентябре 1915 года Кейнс, только восемь месяцев назад предсказывавший “развал” германских финансов, начал предупреждать о катастрофе, которая последует, если к следующему апрелю не будет заключен мир. “Дальнейшие расходы быстро станут для нас неподъемными”, – утверждал он. Когда никакой катастрофы не последовало, несмотря на пугающие угрозы запретить кредитование, к которым Вильсон прибег после появления черного списка американских компаний, торгующих с Центральными державами^{1694}, Кейнс перенес ее сроки на будущее. В конце 1916 года он предупредил министра финансов Реджинальда Маккенну в служебной записке, что “к следующему июню или еще раньше президент Американской республики сможет, если захочет, диктовать нам свои условия”^{1695}.

Бесспорно, в конце 1916 года имелись некоторые основания для тревоги – не в последнюю очередь из-за недовольства германофилов в Совете управляющих Федеральной резервной системы тем, как Англия финансировала свою растущую задолженность перед Америкой, что привело к “предупреждению” американским инвесторам не вкладывать средства в британские казначейские билеты^{1696}. Однако, помимо этого, Кейнс, объявивший себя противником войны, был заинтересован в поддержке усилий Вудро Вильсона по завершению войны мирными переговорами. А как отметил 28 ноября Эдуард Грей, финансовое давление явно было одним из способов этого добиться^{1697}. В феврале 1917 года – после того как Банк Англии едва не истощил свой золотой резерв – Кейнс предпринял очередную попытку, заявив, что Англии хватит ресурсов только на четыре недели военных действий. Он не опустил рук даже после вступления американцев в войну. 20 июля он подготовил записку для Бонара Лоу, в которой предупреждал, что “вся финансовая структура нашего союза рухнет – причем это дело не месяцев, а дней”^{1698}. На следующий день сам Вильсон заявил, что Англия и Франция вскоре “будут в наших руках в финансовом отношении”^{1699}.

Разумеется, Англии было полезно иметь возможность закупать в Соединенных Штатах необходимые для ведения войны товары по завышенному курсу, который поддерживался привлеченными на Уолл-стрит кредитами. Если бы фунт упал намного ниже 4,7 доллара, Англии было бы неудобно – не говоря о том, что это вызвало бы инфляцию^{1700}. Однако идея о том, что ослабление фунта, который в течение большей части войны удерживался примерно на уровне 4,76 доллара (на 2 % ниже номинала), было бы так фатально для британских военных усилий, как доказывал Кейнс, выглядит явным преувеличением. Не стоит забывать, что, хотя Англия во время войны заняла в США более 5 миллиардов долларов, войну она закончила не чистым должником, а чистым кредитором. В марте 1919 года внешний долг Великобритании – в первую очередь перед США – составлял в общей сложности 1 миллиард 365 миллионов фунтов. При этом союзники, доминионы и колонии были должны ей 1 миллиард 841 миллион фунтов, что означало почти полмиллиарда в чистом остатке^{1701}. Фактически Англия использовала свой хороший кредитный рейтинг (изначально основанный на большом количестве долларовых активов у британских подданных), чтобы занимать в Нью-Йорке деньги, а потом ссужать их своим менее кредитоспособным союзникам. Франция тоже занимала у Англии и США, чтобы потом ссужать Россию и другие страны^{1702}. Не стоит также полагать, что Центральные державы были каким-то образом “полностью отсечены” от международного рынка капитала волей банка J. P. Morgan^{1703}. По одной из оценок, из 2 миллиардов 160 миллионов долларов, которые США ссудили воюющим сторонам до апреля 1917 года, 35 миллионов ушли Центральным державам^{1704}. К тому же с точки зрения ведения войны важнее было не то, сколько облигаций военного займа удастся продать на Уолл-стрит, а то, насколько большой дефицит торгового баланса удастся покрыть – любыми средствами. В этом отношении немцы справлялись неожиданно хорошо, несмотря на трудности, порожденные блокадой. Постоянный приток финансов извне, безусловно, помогал Англии и Франции тратить на войну больше, чем Германия и Австро-Венгрия. Тот факт, что к концу войны держателями примерно 18 % британского военного долга были иностранцы, говорит сам за себя. Однако внешнее финансирование ни в коем случае не гарантировало победу. Достаточно вспомнить о поражении и дефолте, которые постигли Россию, хотя ее долги перед союзниками в общей сложности доходили до 7 миллиардов 788 миллионов рублей (824 миллиона фунтов), что составляло не менее 30 % всех долгов, сделанных страной в военное время^{1705}.

Особенно интересно, что военные усилия Антанты должны были – по крайней мере с точки зрения Кейнса – зависеть от американских кредитов, хотя, как мы видели, Антанта начинала войну с огромным финансовым преимуществом на своей стороне. Война наглядно продемонстрировала пределы имперского могущества Великобритании. Гигантские зарубежные активы, с которыми она вступила в войну, оказались намного менее надежной финансовой подушкой, чем ожидалось. Не в последнюю очередь так получилось потому, что (как отмечал Джордж Бут) “тот, кто вынужден продавать, находится в слабой позиции, и это подталкивает покупателя по максимуму воспользоваться ситуацией. Впоследствии выяснилось, что многие из зарубежных активов продавались по плачевно низким ценам”^{1706}. С другой стороны, к 1916 году англичане оказались по отношению к Уолл-стрит явно в сильной позиции – как и полагается крупному заемщику. К 1917 году банк J. P. Morgan настолько зависел от Англии и от фунта, что реальный кризис был практически немыслим. Можно себе представить, какой восторг воцарился в офисе Моргана, когда стало известно, что США разрывают дипломатические отношения с Германией^{1707}. В сущности, 1917 год спас скорее J. P. Morgan, чем британскую экономику. После этого угроза кризиса фунта фактически превратилась в дубинку, с помощью которой американцы заставляли британцев соглашаться с их дипломатическими планами^{1708}. Как сформулировал Вильсон, прелесть финансового влияния на Англию и Францию заключалась в том, что “по окончании войны мы сможем навязать им наш образ мыслей”^{1709}.

Бумага и цены

Была ли Германия единственной страной, которая во время войны позволяла своей денежной массе стремительно расти? Конечно, нет. Все воюющие страны внесли изменения в свои довоенные монетарные правила. Они неофициально приостанавливали обмен бумажных денег на золото (Россия и Германия), ограничивали экспорт золота (Россия, Германия, Англия и Франция), накладывали временный мораторий на определенные формы долга, а потом их монетизировали (Англия) или создавали новые формы бумажных платежных средств (Англия и Германия)^{1710}. Изначально все это делалось для того, чтобы избежать катастрофического сокращения денежной массы. Однако, когда опасения на этот счет рассеялись, правительства – с учетом высокого уровня краткосрочного государственного долга и ограниченных возможностей вводить новые налоги – начинали активно наращивать количество денег в обращении. В итоге денежная масса перестала быть привязанной к имевшимся у центральных банков запасам золота. Разумеется, рост количества находившихся в обращении бумажных денег (более точных показателей для воюющих сторон у нас нет) в Германии был выше, чем в Англии, Франции и Италии. В Германии денежная масса выросла в период с 1913 по 1918 год на 285 %, а в Англии – на 110 %. Если взять годичные средние значения по обращению банкнот центральных банкаов за те же годы, окажется, что рост обращения банкнот в Германии составлял примерно 600 %, в Италии – около 370 %, а во Франции – около 390 %. Однако в Австро-Венгрии и России обращение бумажных денег увеличилось намного сильнее (см. табл. 39).

Таблица 39. Совокупная денежная масса и наличные деньги в обращении (млн единиц национальной валюты)

прим. При расчетах совокупной денежной массы в случае Германии я воспользовался определением агрегата M3, приведенным Хольтфрерихом (Holtfrerich, German Inflation), в случае Англии – Кэпи и Уэббером (Capie and Webber, Survey of Estimates). Что касается наличных денег, то для Австрии приведен среднемесячный показатель июля, а для России – 1 августа 1914 года и 1 января 1915–1918 годов.

источники: Balderston, War Finance, p. 237; Kindleberger, Financial History, p. 295; Bordes, Austrian Crown, pp. 46f; Carr, Bolshevik Revolution, vol. II, pp. 144f; Bresciani, Economics of Inflation, p. 164; Apostol, Bernatzky and Michelson, Russian Public Finance, p. 372.

Как и следовало ожидать, учитывая дефицит некоторых товаров в сочетании с ростом денежной массы, всеобщей проблемой была инфляция. В этом отношении Германия тоже не выбивалась из общего ряда. Между 1914 и 1918 годами оптовые цены в Германии поднялись на 105 %. Это было меньше, чем в Англии (127 %), во Франции (233 %) или в Италии (326 %). При этом, судя по доступным нам показателям стоимости жизни, розничные цены выросли в Германии на 204 %, то есть примерно вдвое сильнее, чем в Англии (110 %) или во Франции (113 %). Впрочем, на фоне Австрии (1062 %) это все равно смотрится не так уж плохо (см. табл. 40).

Таблица 40. Прожиточный минимум (1914 г. = 100)

источники: Maddison, Capitalist Development, pp. 300f; Morgan, E., Studies in British Financial Policy, p. 284; Fontaine, French Industry, p. 417; Stone, Eastern Front, p. 287.

Но так ли уж вреден рост цен во время войны? Далеко не всегда. Как часто отмечалось, инфляция (особенно на таком уровне и за такой промежуток времени) служит формой налога, который легко собирать и который вдобавок не воспринимается как налог. Одно из последствий обесценивания валюты – снижение реального бремени национального долга и, следовательно, издержек выплаты процентов по нему для налогоплательщиков. Это, разумеется, помогает объяснить меньшую стоимость войны в долларовом выражении для Германии и Австрии, валюты которых значительно подешевели по отношению к доллару, особенно во второй половине 1918 года, когда поражение Центральных держав казалось совсем близким. Тем не менее важно не преувеличивать уровень этой девальвации – валюты России и Италии девальвировались намного сильнее (рис. 14).

Рисунок 14. Обменный курс доллара в 1915–1918 гг. 1913 г. = 1:1.

прим. Приведены лондонские котировки, за исключением курса доллара к марке (Нью-Йоркская биржа).

источники: Morgan, E., Studies in British Financial Policy, pp. 345–349; Statistisches Reichsamt,

Zahlen zur Geldentwertung, p. 6; Bordes, Austrian Crown, p. 114.

Таким образом, с учетом всего вышеперечисленного, состояние финансов в Германии в период войны не выглядит таким “катастрофическим” или “плачевным”, каким его обычно считают. Напротив, можно считать своего рода чудом, что Германия сумела так долго воевать, хотя ее финансовые ресурсы были сильно ограничены по сравнению с финансовыми ресурсами ее врагов.

Сколько стоила каждая смерть?

На заданный ему в 1917 году вопрос о том, когда, на его взгляд, кончится война, военный корреспондент Times Чарльз Репингтон ответил:

Страны относились к деньгам как к гальке на пляже, и в конце войны им всем, вероятно, придется в той или иной форме отказываться от уплаты долгов. Поэтому они вряд ли так просто остановятся, тем более что многие на войне обогатились, женщинам понравилось жить без мужей, а необходимость как-то урегулировать после войны дела в промышленности, в политике, в финансах и в семьях всех пугает^{1711}.

С точки зрения Репингтона, единственным способом завершить войну было нанести Центральным державам полное военное поражение. В этом он был прав. Это был единственный выход. Однако экономическое превосходство Антанты было так велико, что трудно было объяснить, почему в 1917 году Германия еще не была разбита. Более того, в Америке в этом году многие начали считать, что победа не будет достигнута никогда. Многие историки, подобно Кейнсу, говоря о трансатлантических финансовых отношениях, склонны фокусироваться на валютных курсах. Между тем, если рассмотреть доходность облигаций – показатель, который, как мы видели, был намного важнее в довоенном мире, – картина получается совсем другой. Когда Англия и Франция стали выпускать облигации в Нью-Йорке, инвесторы рассматривали их точно с таким же пристрастием, с каким до войны в Париже и в Лондоне рассматривали страны, которые собирались привлекать там заемные средства. Данные по доходности одного из важнейших займов военного времени – “Англо-французского займа” 1915 года, сумма которого составляла 500 миллионов долларов^{1712}, – демонстрируют масштаб кризиса доверия военным усилиям союзников (рис. 15). Любопытно, что нижней точкой этого кризиса стал декабрь 1917 года, а не весна 1918 года, как можно было бы ожидать.

Рисунок 15. Котировки и объем торгов пятипроцентными бумагами Англо-французского займа (1915–1918 гг.)

источник: Commercial and Financial Chronicle, 1915–1918.

Еще неожиданней, что это был кризис доверия Франции и Англии, а не американским военным усилиям. Рисунок 16 показывает, что в конце 1917 года разрыв между доходностью англо-французских и американских облигаций резко увеличился. 14 декабря он достиг максимума и составил 3,8 %. Это не было простой причудой нью-йоркского рынка: в ноябре 1917 года доходность консолей в Лондоне также достигла пикового для военного времени значения, составив 4,92 %^{1713}.

Рисунок 16. Разница в доходности английских, французских и американских долговых обязательств (1915–1918 гг.)

источник: Commercial and Financial Chronicle, 1915–1918.

У инвесторов были серьезные причины тревожиться о западноевропейских державах. Сербия и Румыния были разбиты, Италия зашаталась после битвы при Капоретто (октябрь 1917 года), в России в ноябре произошла большевистская революция, означавшая полную победу Германии на Восточном фронте. Во Франции во второй половине 1917 года моральный дух был в полном упадке – меньше 30 % писем, проверявшихся цензорами в Бордо в сентябре 1917 года, поддерживали мир на основе военной победы, а более 17 % выражали надежду на мирные переговоры^{1714}. Разумеется, британская армия, наконец, сумела грамотно применить танки при Камбре, однако этот успех оказался эфемерным и определенно не искупал потерь, понесенных во время Третьей битвы при Ипре. В себя американцы верили, но их армия еще находилась в зачаточном состоянии, а веру в способность своих союзников продолжать сражаться к концу 1917 года они почти утратили. Возможно, дополнительно заставило нервничать Уолл-стрит письмо лорда Лансдауна в поддержку мирных переговоров, опубликованное 29 ноября в Daily Telegraph. Удивительно при этом, что нью-йоркский рынок не утратил доверия к англо-французским облигациям следующей весной, когда многие влиятельные фигуры в Англии и Франции искренне опасались, что Германия находится в шаге от победы.

Таблица 41. Затраты на убийство: военные расходы и убитые солдаты противника

источники: Hardach, First World War, p. 153; Winter, J., Great War, p. 75.

Бесспорный факт, что у Центральных держав заметно лучше получалось убивать, ранить и захватывать в плен врагов, чем у держав Антанты. Однако еще поразительнее, что обходился им этот процесс намного дешевле. Если взглянуть на различие между сторонами подчеркнуто цинично, беря во внимание не только боевую эффективность, но и затраченные экономические ресурсы – другими словами, военную рентабельность как комплексный показатель, – вполне можно будет сказать, что Германия намного лучше Антанты умела обеспечить “максимум жертв при минимальных затратах”. Как мы видели, союзники потратили между 1914 и 1918 годами примерно 140 миллиардов долларов, а Центральные державы – около 80 миллиардов. При этом Центральные державы убили намного больше солдат Антанты, чем потеряли своих солдат. Исходя из этого, можно сделать простой расчет: если державам Антанты убийство одного солдата, сражавшегося за Центральные державы, стоило 36 485,48 доллара, то Центральным державам убийство одного солдата, сражавшегося за Антанту, обходилось всего в 11 344,77 доллара (таблица 41). Дополнить эту жутковатую бухгалтерию можно сравнением с приводимыми у Богарта оценками условной экономической стоимости каждого солдата для его родной страны. По мнению Богарта, американский или британский солдат стоил на 20 % больше германского (1414 долларов и 1354 доллара), но почти вдвое больше русского или турка (700 долларов). Однако в любом случае ни один солдат не стоил столько, сколько денег тратилось на его убийство^{1715}. В связи с этим историкам финансов остается только спросить у военных историков, как могло так получиться, что Германия и ее союзники, втрое эффективнее убивавшие врагов, чем Англия и ее союзники, все же проиграли войну? Конечно, можно предположить, что Англия, уверенная в своем экономическом преимуществе, просто могла позволить себе в ходе войны определенную расточительность. Однако это плохо сочетается с царившим в 1916 и 1917 годах страхом перед долларовым кризисом, который должен был подтолкнуть страну к бережливости. Возможно, что Кейнс был прав, говоря в марте 1918 года Беатрисе Вебб, что это британское, а не германское правительство “упорно ставит финансы на последнее место и предпочитает действие, даже самое неблагоразумное, осторожному и критическому отношению, даже самому оправданному”^{1716}.

Чтобы ответить на этот вопрос, имеет смысл посмотреть, наращивала ли Британия эффективность в ходе войны. Это непросто сделать, однако, чтобы получить хотя бы грубое и приблизительное представление, я подсчитал соотношение британских и германских “резни” и издержек, сопоставив количество солдат, полностью выведенных из строя в британском секторе Западного фронта, с ежегодными расходами, переведенными в доллары. В результате получилось, что в тот момент, когда Англия более всего превосходила Германию по расходам (соотношение 1,8 к 1), Германия более всего превосходила ее по количеству убитых противников (1,4 к 1). Это был 1916 год – год дорогостоящих и гибельных британских наступлений. Однако сохранявшееся, хотя и несколько уменьшившееся превосходство Англии в финансовом отношении (1,3 к 1) может отчасти объяснять позднейшее падение германского показателя “резни” до всего 0,7 к 1 в 1918 году – то есть в год людендорфовского наступления и последовавшей за ним массовой сдачи немцев в плен. Это вроде бы указывает на относительное повышение военной рентабельности с британской стороны: в 1917 и 1918 годах немцы уменьшили финансовый разрыв, однако в итоге проиграли по наносимым противнику потерям^{1717}. Тем не менее остается необъясненным, как именно финансовое превосходство союзников было связано с приведшим войну к завершению упадком германского морального духа – если, конечно, оно вообще было с ним связано.

Глава 12
Инстинкт смерти: почему солдаты сражались

Жизнь в аду

Согласно теории войны на истощение, победа достигается убийством врагов. Это не совсем так – заставить врага дезертировать, взбунтоваться или сдаться ничуть не менее важно. Собственно говоря, в этом, а вовсе не в статистике российских потерь, следует искать ключ к победе Германии на Восточном фронте в 1917 году. То же самое относится и к поражению Австро-Венгрии и Германии в 1918 году.

Разумеется, сразу же возникает искушение установить причинно-следственную связь. Казалось бы, чем больше людей гибнет на фронте, тем меньше оставшиеся готовы воевать. Однако этот вывод не совсем верен. Более того, один автор даже предположил, что “большие потери помогли затянуть войну”, так как частая смена состава воинских частей препятствовала распространению усталости и уныния^{1718}. Будь дело только в потерях противника, Германия выиграла бы – по причинам, которые обсуждались в предыдущей главе. Но на деле между потерями и моральным духом нет устойчивой корреляции. Часто самые большие потери с обеих сторон несли именно самые надежные части. Так, за время войны потери 29-й британской дивизии в семь раз превысили ее исходную численность, но она продолжала считаться одной из лучших дивизий BEF^{1719}. Еще один хороший пример – прославленная стойкость шотландских полков. Это приводит нас к выводу, который может на первый взгляд показаться странным: возможно, те не раз высмеивавшиеся генералы, которые до войны утверждали, что исход конфликта будет зависеть не от материально-технической стороны, а от морального духа – от “человеческого фактора” или от “упорства”, как выражался сэр Джон Робертсон, – были правы^{1720}.

Это подводит нас к существу вопроса. Что заставляло людей драться? И что – кроме ранений и смерти – заставляло их прекращать это делать? Как нам объяснить готовность миллионов солдат продолжать сражаться, когда шансы погибнуть явно перевешивали вероятность скорой победы?

Для современного читателя бои Первой мировой – это сплошные ужасы и страдания. Как писал в 1916 году Форд Мэдокс Форд, “миллион человек сражаются друг с другом, под влиянием невидимой силы морального духа, которая низвергает их в бездну ужаса, до сих пор не имевшего аналогов в этом мире”^{1721}. В боевых действиях, безусловно, было мало приятного. Для французских солдат их начало обернулось настоящей бойней, масштабы которой не были превзойдены до самого конца войны. За два месяца погибли 329 тысяч человек, а до конца года – полмиллиона. Для немцев самым кровопролитным двухмесячным периодом за все военное время были март и апрель 1918 года, когда они потеряли 68 397 человек. Для Британских экспедиционных сил во Франции худшими месяцами были июль и август 1916 года. Тогда погибли “всего-навсего” 45 063 солдата и офицера. Как писал о боях 1914 года один французский офицер, людей бессмысленно посылали на смерть: “Они торчат там целыми днями, их убивают одного за другим, и они падают рядом с трупами тех, кто был убит раньше”^{1722}. Пулеметы – и винтовки, способные делать по 18 выстрелов в минуту, – просто косили пуалю, пытавшихся выполнять безумный План XVII. Спустя два года англичане продемонстрируют, что они так ничему и не научились на этом примере и не осознали, что наступать шеренгами – это способ массового самоубийства. Даже когда уже были вырыты окопы, солдаты (в том числе и не во время атак) по-прежнему были уязвимы для пулеметчиков и снайперов, к 1916 году располагавшихся вдоль британских позиций примерно через каждые 20 метров^{1723}. Когда Эдвин Кэмпион Вон повел свою роту “Д” в бой во время Третьего Ипра, он потерял 75 человек из 90:

Бедняга Пеппер погиб – в него попал осколок снаряда. Когда он лежал, умирая, в воронке, его дважды засыпало землей. Его тело мы потеряли – оно было разорвано в клочья снарядом после того, как Уиллис вытащил его и отнес на ферму ван Хеле. Юинг попал под пулеметную очередь… Чока… изрешетило пулями, а потом его добил осколок^{1724}.

Солдаты гибли не только во время больших битв, которые так любит традиционная военная история. Обычные дозоры на нейтральной полосе и вылазки в расположение противника – разведывательные, учебные или диверсионные – приводили к потерям с обеих сторон даже в периоды “затишья”. С декабря 1915-го по июнь 1916 года в ходе “малых окопных операций” погибли 5845 англичан^{1725}.

Хуже всего были артиллерийские обстрелы. Хотя опытные солдаты научились определять тип и направление вражеского огня, при сильных бомбардировках скрыться от снарядов было практически невозможно. Убежищ, способных надежно спасти от прямого попадания, почти не было. Это создавало чувство безнадежной уязвимости, которое было одним из наиболее мучительных психических факторов, порожденных войной. Как писал французский окопный журнал Le Saucisse:

Самое ужасное на войне – артобстрелы. Для солдата они – бесконечная пытка. Он боится быть похороненным заживо… Он предчувствует мучительную агонию… Он замирает в своем убежище, отчаянно ожидая чуда, надеясь на чудо^{1726}.

Эрнсту Юнгеру это чувство было хорошо знакомо:

Чувствуешь себя так, как будто тебя привязали к столбу и размахивают над вами молотом. Вот взмах – молот уходит назад. Вот он летит вперед и снова проносится мимо твоей головы. Вот он ударяет в столб совсем рядом с ней, летят щепки… Мозг связывает каждый свист пролетающего мимо куска металла со смертью, и на беззащитные нервы непрерывно воздействует чувство смертельной опасности… Такие часы были, несомненно, самым ужасным во всей войне^{1727}.

Тем, кому кажется, что на Сомме обороняющимся было легче, стоит почитать дневник Юнгера. В августе 1916 года, находясь на передовой в Гийемоне, он писал: “Живые лежали вперемежку с мертвыми. Зарываясь в землю, мы обнаруживали их лежащими слоями, один на другом. Рота за ротой шли под ураганный огонь, который выкашивал их полностью”. По его словам, именно этот опыт впервые заставил его прочувствовать, что такое Materialschlacht. Если бы упавший у ног Юнгера снаряд разорвался, вряд ли он бы еще что-нибудь написал, а так он только был ранен в ногу и пропустил благодаря этому гибель своей роты^{1728}. В марте 1918 года другая рота, которой командовал Юнгер, пострадала от прямого попадания снаряда, выдвигаясь к Каньикуру накануне большого наступления. Погибли 63 человека из 150-ти. Юнгер – командир, отличавшийся почти нездоровой храбростью, – бежал от места взрыва в ужасе, а затем сорвался и зарыдал прямо перед выжившими^{1729}. Неудивительно, что с обеих сторон было столько “контуженых” – если учесть, что к “контузиям” тогда причисляли все психические расстройства, связанные с боевым стрессом. После войны около 65 тысяч британских ветеранов получали пенсию по инвалидности в связи с “неврастенией”. Это 6 % от общего числа ветеранов, получавших пенсию. Девять тысяч из них все еще находились в больницах^{1730}. По данным исследования, в ходе которого было рассмотрено 758 случаев, вернулись к “нормальной жизни” – что совсем не означает полного выздоровления – только 39 % респондентов^{1731}. У германских солдат симптомы были схожими. Тенденция не столько лечить пострадавших, сколько наказывать их электрошоком и прочими болезненными процедурами была общей и для Германии, и для Англии. При этом, если в Германии и были врачи вроде доктора Уильяма Х. Р. Риверса, по крайней мере старавшегося возвращать солдат в строй гуманными мерами, их деяния остаются неизвестными миру^{1732}. Если даже Юнгер дошел до нервного срыва – пусть и краткого, – можно в целом не сомневаться, что солдат, не переживших под огнем чудовищного страха, было мало или совсем не было. Зигфрид Сассун – человек не менее храбрый, чем Юнгер, – в своем стихотворении “Вытеснение военного опыта” впечатляюще описывает психологические последствия артобстрела:

 
Слушай! Бух, бух, бух, – еле слышно… но они никогда не замолкают —
Эти шепчущие пушки. – O Боже, я хочу выбежать наружу
И заорать, чтобы они умолкли, – я схожу с ума;
Я скоро совсем сойду с ума из-за этих пушек^{1733}.
 

Это было написано, когда Сассун находился на излечении в Кенте.

В боевой обстановке солдаты также страдали от постоянной усталости. Рядовой Джон Люси, вспоминая об отступлении от Монса, подробно это описывает: “Наши тела и души молили о сне… Каждая клетка… просила об отдыхе, и на марше ребята не могли думать больше ни о чем другом”. У Олдингтона, Барбюса, Юнгера и многих других писателей можно найти еще сколько угодно примеров^{1734}. Юнгер даже отмечал, что “дух угнетает не опасность, какой бы сильной она ни была… а изнеможение и скверные бытовые условия”. Под Оренвилем, во время своего первого пребывания на фронте, он спал ночью всего по два часа^{1735}.

Бытовые условия, бесспорно, были зачастую скверными. Даже если (как некогда заметил Барнет) для людей из трущоб Глазго дождь, холод, вши, крысы и насилие были делом привычным^{1736}, утверждать, что в окопах им не приходилось еще хуже, было бы нелепо. Как бы плохо ни было в трущобах, они не были сделаны из грязи, а католики в них не обстреливали протестантов из пушек. “Ад – это не огонь, – заявляла французская солдатская газета La Mitraille. – Настоящий ад – это грязь”. Le Crapouillot возражала, что хуже всего холод^{1737}. Юнгер полагал, что “сырость и холод” вредили стойкости бойцов сильнее, чем артиллерия^{1738}. Впрочем, солдату в окопах было плохо, даже когда он не мерз, не мок и не тонул в грязи. Он грустил об убитых друзьях (особенно о тех, кто погиб еще сравнительно “зеленым”)^{1739}. Вдобавок, несмотря на все байки Нортклиффа о здоровой жизни на природе, солдаты часто болели (хотя их болезни реже приводили к фатальному исходу, чем во время прошлых войн). Как показывает германская статистика, в течение войны болело в среднем 8,6 % боевого состава. Летом 1918 года доля больных заметно увеличилась, но виноват в этом был не Людендорф: его армия пострадала от охватившей весь мир в это время эпидемии гриппа^{1740}.

Радоваться жизни среди “ржавой колючей проволоки”, “развороченной земли” и “истерзанных снарядами полумертвых деревьев” также было трудно – впрочем, отвращение к фронтовому пейзажу мучило в основном новичков^{1741}.

За все это бойцам еще и сравнительно мало платили (что у большинства из них вызывало намного большее недовольство, чем уродливый пейзаж). Британский солдат, получавший в 1917 году один шиллинг в день, негодовал, встречаясь в тылу с людьми из колониальных войск, жалование в которых было в пять-шесть раз больше (отсюда ругательное “гребаные пятишиллинговики”). Еще больше раздражал его вид офицеров, позволявших себе напиваться допьяна, когда их подчиненные не могли позволить себе даже стакан вина (младший офицер получал в день 7 шиллингов 6 пенсов плюс 2 шиллинга квартирных и 2 шиллинга 6 пенсов полевых)^{1742}. Джордж Коппард в своих воспоминаниях постоянно пишет, как британский томми мучился от собственной бедности^{1743}. Впрочем, по сравнению с французским призывником, которому полагались в день жалкие 25 сантимов, он был богачом. Наконец, солдаты всех армий, участвовавшие в войне с самого начала, были поражены богатством американцев, когда те прибыли на фронт. В Бресте пуалю затевали драки с новоприбывшими американскими солдатами, которых они обвиняли в нечестном успехе у женщин^{1744}.