Текст книги "Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую"

Автор книги: Ниал Фергюсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 46 страниц)

Черепахи и зайцы

В свете огромных экономических преимуществ, которыми обладали страны Антанты, выглядит удивительным, что историки так много внимания удивляют организационным недостаткам германской экономики военного времени. Хотя неравенство ресурсов само по себе вполне может объяснять неспособность Центральных держав выиграть войну, историки (уподобляясь Гитлеру) считают необходимым еще и обвинять германское правительство в том, что оно плохо распорядилось своими ресурсами.

Сейчас принято считать, что немцы справились с экономической мобилизацией намного хуже, чем их противники. Это странно, так как германские предприниматели и политики по идеологическим причинам терпимее относились к широкомасштабному вмешательству государства в экономическую жизнь, чем их британские собратья. И ничего, что как современники, так и некоторые позднейшие исследователи изображали германскую экономику военного времени экономикой нового типа, возводя к ней такие понятия, как “плановая экономика”, “государственный социализм”, “общественная экономика”, “государственно-монополистический капитализм” и “организованный капитализм”^{1369}. Реальность явно недотягивала до этих определений. На деле во время войны на германскую экономику сильно влияли бюрократическая неразбериха и нереалистичный подход военного руководства, породивший, в частности, грубый и бестолковый дирижизм “Плана Гинденбурга”^{1370}.

Общепринятый взгляд на британскую экономику удачно дополняет эту картину. Согласно ему, британцы в начале войны смотрели на происходящее с простодушным легкомыслием, образцом которого была фраза: “Дела идут как обычно” (придуманная Г. Э. Морганом из компании W. H. Smith и ставшая слоганом Harrods). Причиной этого была не столько вера в свободу предпринимательства, сколько убежденность в том, что Англию ждет обычная старомодная морская война и правительству не придется брать под контроль ни цены, ни экспорт, ни судоходство^{1371}. Однако потрясения 1915 года разбудили страну. Под руководством героического Ллойд Джорджа и организованного им Министерства военного снаряжения англичане блестяще адаптировались к запросам тотальной войны. Их единственным серьезным грехом было то, что по окончании войны они поторопились забыть ее уроки^{1372}. Это приводит историков к лестному выводу о парадоксальной победе нелепой, неуклюжей и дилетантской Англии над германским профессионализмом^{1373}. Такой ход мысли очень похож на самодовольные рассуждения Glasgow Herald, писавшей в июне 1916 года:

Да, мы неспособны существовать в германской системе чугунных правил и норм, которые к тому же ломаются под сильным давлением… Да, мы слишком часто действуем неорганизованно, но кто еще, кроме нас, мог бы добиться таких успехов и в итоге одержать верх?^{1374}

В подобном ключе можно рассматривать даже французскую экономику – если считать Этьена Клементеля аналогом Ллойд Джорджа, сумевшим с некоторым запозданием внедрить с помощью своего Министерства торговли эффективную организацию^{1375}. По мнению Джея Уинтера, Великобритания и Франция пошли на “незапланированный уникальный эксперимент по строительству государственного капитализма”, увенчавшийся “относительным успехом”:

В Великобритании в военное время государство не было “государством бизнеса”. Иными словами, военное производство обеспечивалось в рамках системы, ставившей национальные интересы выше интересов работодателя… С точки зрения большей части британского населения… государство успешно выполняло наиболее значимые задачи по снабжению и людей в форме, и мирных жителей.

Напротив, Германия предпочла корпоративистскую систему, которая

отдавала управление экономикой сложной бюрократической машине, работавшей с опорой на крупный бизнес и на армию. В результате получался хаос. Нехватка рабочей силы была хронической, но при этом крупные фирмы наращивали прибыли… что дополнительно усиливало военную инфляцию и уменьшало зарплаты в реальном выражении. Это породило продовольственный кризис, подрывавший самые основы режима. Германская экономика военного времени… была одним из самых ранних – и наименее удачных – примеров “военно-промышленного комплекса” в действии. “Корпоративистский” подход не помог Германии справиться с экономическими трудностями… Германские власти так и не сумели взять военную экономику под полноценный политический контроль… Соответственно, они не могли обуздать соперничество секторов экономики за скудные ресурсы – и оно переросло во всеобщую свалку. Фактически германское государство распалось под давлением промышленной войны… По другую сторону фронта дела обстояли совсем иначе. Именно в этом контексте… и следует рассматривать историю исхода войны^{1376}.

В какой-то момент Уинтер даже дошел до предположений о том, что “если бы германские рабочие в 1917–1918 годах обладали таким же реальным доходом, как британские, и если бы их семьи питались на уровне британских, война могла бы закончиться по-другому”^{1377}. В Германии он, основываясь на подробно изученной им обстановке в Берлине, отмечал нехватку “гражданственности”:

Если в Париже и в Лондоне гражданственность помогала сохранять сообщества в военное время, обеспечивая баланс распределения товаров и услуг между гражданскими и военными нуждами… в Берлине… главенствовала армия. Экономика, созданная для удовлетворения военных потребностей, начисто разрушала хрупкое экономическое равновесие внутри страны.

Короче говоря, у союзников была намного более “справедливая и эффективная” экономическая система^{1378}.

К сожалению, к реальности эта версия имеет не больше отношения, чем басня о зайце и черепахе, которую она явно напоминает. Ведь если бы страны Антанты превосходили Центральные державы не только по ресурсам, но и по эффективности, никакой войны 1914–1918 годов не было бы. Все закончилось бы зимой 1916–1917 годов, в наиболее трудный для Германии момент. Литература об экономике военного времени наглядно демонстрирует, что не стоит писать национальную историю без полноценной сравнительной перспективы. При внимательном рассмотрении оказывается, что теория “организационных недостатков” недалеко ушла от Dolchstoßlegende – мифа об “ударе кинжалом в спину”, распространявшегося германскими ультраправыми и военными после того, как Германия потерпела поражение. Перенос вины с “ноябрьских преступников” (евреев и социалистов) на германское руководство не делает утверждение о том, что война была проиграна на внутреннем фронте, верным. Напротив, есть все основания полагать, что Германия – с учетом ограниченности ее ресурсов – провела мобилизацию экономики намного лучше, чем западные державы.

Низкая оценка германской мобилизации отчасти порождалась неоправдавшимися ожиданиями современников. До войны многие считали германское военное руководство воплощением эффективности. В августе 1914 года Альберт Баллин “не мог не восхититься дисциплиной и выучкой офицеров Генерального штаба”^{1379}. Однако опыт взаимодействия с чиновниками быстро разбил эти иллюзии. 6 августа Баллин и Макс Варбург отправились на автомобиле в Берлин, чтобы обсудить вопрос об импорте продовольствия с представителями Министерства внутренних дел, Казначейства, Министерства иностранных дел и Рейхсбанка. По дороге их то и дело останавливали вооруженные штатские, искавшие шпионов, а сама встреча прошла удивительно сумбурно. Последней каплей стала странная идея сотрудника Министерства иностранных дел о том, что Германия каким-то образом сможет использовать американский торговый флот^{1380}. По мере хода войны Баллин разочаровывался все сильнее и сильнее. У него не получалось добиться экономической компенсации за суда, которые его компания утратила из-за действий союзников. Особенно задел его запрет правительства продавать суда, застрявшие в нейтральных портах. Выступая перед депутатами рейхстага от Национал-либеральной партии в феврале 1918 года, он осудил “опасную идею управлять национальной экономикой и международной торговлей с плац-парада” и потребовал “свободы от берлинской плановой экономики”^{1381}.

Безусловно, Баллин был типичным гамбургским фритредером. Однако о главе электротехнического гиганта AEG Вальтере Ратенау это никак нельзя было сказать. Он одним из первых решил, что война требует превращения германской экономики из свободного рынка в почти социалистическую систему, опирающуюся на корпоративистские структуры и планирование. Еще 14 августа 1914 года он в своей записке, предлагавшей создать Военно-сырьевой департамент, отверг индивидуализм и прочих “экономических богов, которым до августа 1914 года поклонялся”^{1382}. Позднее в своей книге “О грядущих вещах” он изложил утопический проект перехода Германии к “общественной экономике” (Gemeinwirtschaft). Тем не менее, встретившись с Гинденбургом в Ковно в 1915 году, Ратенау был глубоко разочарован:

Гинденбург высокий и плотный. Он начинает толстеть, руки у него необычайно пухлые. Нижняя половина его головы напоминает портреты… но нос у него слабый и бесформенный, а глаза унылые и опухшие… Разговор наш прошел в сердечном и дружеском ключе, но был непродуктивен. Его реплики были абсолютно бесцветными. Когда ближе к концу беседы я рассказал ему о единодушии народных чувств, невиданном в Германии если не со времен Лютера, то со времен Блюхера, Гинденбург ответил в своем спокойном и дружеском тоне, что он не заслуживает такого энтузиазма и не хотел бы пробудить в стране зависть и неприязнь. Меня удивила такая опасливость, и я постарался увести разговор от этой темы, но Гинденбург опять к ней вернулся^{1383}.

Как и многие другие предприниматели, Ратенау вскоре сменил кумира и начал преклоняться перед начальником штаба Гинденбурга Людендорфом – но тот тоже оказался непонятливым. В июле 1917 года Ратенау попытался его убедить, что с сугубо экономической точки зрения Германия нуждается во внутриполитических реформах и в скорейших мирных переговорах. “Структура управления” страной “невероятно запутана”, жаловался промышленник:

Статс-секретари ничего не могут без канцлера. Канцлер ничего не может без одобрения штаба. В штабе Людендорфу мешает Гинденбург. Гинденбург уступает, стоит кайзеру похлопать его по плечу. А сам кайзер считает, что он должен править конституционно, – и так круг замыкается.

Стремиться к аннексиям для защиты Рейнской области и Рура не имело, по мнению Ратенау, никакого смысла: “Если война продлится еще два года, нам больше не придется беспокоиться о нашей промышленности в Ахене – трудно сказать, останется ли там к этому моменту хоть какая-то промышленность”. Но Людендорф этого не осознавал^{1384}.

Баллин и Ратенау были не одиноки в своем разочаровании. Многие немецкие предприниматели, особенно за пределами Берлина, постоянно жаловались на то, как управляется страна во время войны. Председатель гамбургской Торговой палаты критиковал “сосредоточение всех деловых операций… в руках военных компаний… практически полную монополию берлинской промышленности на военные контракты… и мешающие коммерции законы, которые постоянно принимает бундестаг”^{1385}. К последнему году войны критические голоса звучали даже в руководстве тяжелой промышленности – в частности, среди них был и голос Гуго Стиннеса^{1386}. Германские крестьяне, в свою очередь, беспрестанно жаловались на то, как правительство управляет распределением продовольствия^{1387}.

Однако историки воспринимают эти жалобы слишком буквально – точно так же как они слишком буквально воспринимали довоенные выпады против германского милитаризма. Если посмотреть на прочие экономики военного времени, станет понятно, что проблемы у них были примерно одни и те же и что – с учетом слабости германской ресурсной базы – германская экономика выглядит поразительно эффективной. Напротив, именно страны Антанты, мобилизуя свои экономики, действовали неэффективно, а временами просто расточительно. Разумеется, и в Германии дело не обходилось без бюрократической неразберихи, но беда в том, что в Великобритании, Франции и России ее было еще больше. Тот факт, что Германия в итоге проиграла войну, искажает картину. Но честное сравнение показывает, что проиграла она не из-за большей, чем у противников, организационной неэффективности.

Закупки и сырье

Во всех воюющих странах основополагающая идея о том, что неимоверно возросшие потребности вооруженных сил следует удовлетворять, размещая заказы у частных компаний, работающих с расчетом на прибыль, была поставлена под сомнение далеко не сразу. Характерной проблемой германских военных закупок была необходимость учитывать интересы каждой из земель Германии. В результате Военное министерство размещало заказы на матрикулярной основе (т. е. пропорционально численности населения в той или иной земле)^{1388}. Это, разумеется, было полным абсурдом. Однако британская и французская системы были еще хуже. Предприниматель Джордж Бут приходил в ужас от того, насколько хаотически Военное министерство организовало закупки в первый период войны, – и от того, с каким подозрением Асквит относился к нему и к другим представителям бизнеса, предлагавшим свою помощь. Сперва снаряжения было заказано слишком мало, потом слишком много, причем по заоблачным ценам^{1389}. А в итоге армия, по-видимому, получила избыток обмундирования^{1390}. Что касается боеприпасов, то затруднения, с которыми столкнулись в этой области державы Антанты в 1914–1915 годах, хорошо известны. Британский “снарядный кризис” привел в июне 1915 года к созданию Министерства военного снаряжения, в России также был его аналог, а Альберу Тома постоянно приходилось бороться с французскими оружейными компаниями^{1391}. Однако даже позднейшая, улучшившаяся ситуация прилично выглядят только по сравнению с тем, что творилось раньше. Вклад британских национальных фабрик был явно недостаточным, а прибыли частных компаний можно было ужать сильнее^{1392}. Во Франции производство снарядов намного превышало британское, и это означает, что Великобритания не полностью использовала свой промышленный потенциал. Однако попытка Франции расширить государственное производство, построив в конце 1916 года в Роанне огромный завод-арсенал, стала одним из главных экономических фиаско этой войны. Строительство обошлось в 103 миллиона франков, а стоимость полезной продукции построенного объекта составила лишь 15 миллионов^{1393}.

Таблица 26. Производство вооружений в Англии и Германии: некоторые показатели

источники: Hardach, First World War, p. 87; Herwig, First World War, pp. 254ff. (Месячные показатели умножены на 12.)

С этим не мог сравниться ни один из германских просчетов. Германия никогда не страдала от серьезного снарядного голода (см. табл. 26)^{1394}. Хотя к 1918 году союзники, действительно, превосходили противника по количеству орудий всех калибров на 30 %, а по количеству аэропланов – на 20 %, причиной провала предпринятого Людендорфом весеннего наступления стало не это. Основным слабым местом немцев была нехватка танков и броневиков (всего 10 против 800 у союзников), а также грузовиков (23 тысячи против 100 тысяч). Трудно сказать, с чем это было связано – с недостатком топлива (и резины) или с технофобией командования. В конце концов, танки – это такая вещь, которую немецкая промышленность должна была хорошо уметь делать.

Обладали ли предприниматели избыточной властью в германской экономике военного времени? Одним из главных новшеств военных лет со стороны предложения стало делегирование монополистического регулирования в вопросах распределения сырья трестам промышленных потребителей – так называемым военным корпорациям, контролировавшимся новым ведомством под названием Военно-сырьевой департамент. К концу войны таких корпораций было 25, и они отвечали за распределение всего подряд – от металла до табака. Хотя придумал эту систему предприниматель, аргументы против нее найти затруднительно. Характерно, что наиболее яростно критиковали Военно-сырьевой департамент бизнесмены из ганзейских городов – причем именно за централизаторские тенденции^{1395}. Это, вероятно, означает, что свою работу он выполнял. Несколько больше оснований для критики давала германская практика частично делегировать постановку производственных задач таким промышленным картелям, как Рейнско-Вестфальский угольный синдикат^{1396}. Она позволяла крупным промышленным концернам и их зонтичным организациям не только регулировать производство необходимых материалов, но и контролировать цены на них. Несомненно, это мешало правительству держать под контролем цены на дефицитные товары и увеличивало прибыли крупного бизнеса. Наконец, можно сказать, что торгово-промышленным ассоциациям – таким как Центральный союз германских промышленников и Федерация промышленников, во время войны организовавшие совместный Военный комитет германских промышленников, – уделялось слишком много внимания.

Однако какие существовали альтернативы опоре на крупный бизнес? Во всех странах очень быстро стало понятно, что с организационными проблемами экономики военного времени лучше всего способны справляться бизнесмены с опытом руководства большими корпорациями. Большинство чиновников определенно уступали им по необходимым навыкам. Профессиональные бюрократы вроде Уильяма Бевериджа могли сколько угодно иронизировать насчет засилья “дилетантов”^{1397}, но следует признать, что большинство предпринимавшихся попыток прямого государственного контроля над производством плохо заканчивались. Вопрос заключается в том, какая страна лучше сумела найти баланс между частными интересами бизнеса и потребностями экономики военного времени в целом. Германскую систему можно называть по-разному, в том числе и “корпоративистской” – что во время войны не всегда так уж плохо, – но, по крайней мере, она сумела упорядочить отношения между бизнесом и государством, пусть даже ни одной из сторон этот опыт не доставлял большого удовольствия.

Между тем во Франции предприниматели перестали воспринимать государство как клиента, а не как партнера, сравнительно поздно^{1398}. Порожденная Роанским делом кампания, приведшая к отставке Тома и назначению в сентябре 1917 года министром вооружений и военного производства бизнесмена Луи Лушера, отчасти отражала враждебность определенных деловых кругов к самой идее государственного завода-арсенала^{1399}. Полноценные структуры, способные координировать распределение сырья, возникли во Франции только в конце 1917 года, и создали их в основном для того, чтобы умиротворить союзников. Конечно, Клементель в июне 1918 года это отрицал, однако на деле французские консорциумы, предназначенные для распределения сырья, мало отличались от германских корпораций – только возникли намного позже^{1400}. В свете этого сравнительно быстрое развитие “корпоративистской системы” в Германии следует считать скорее признаком силы, чем слабости.

В том, как предприниматели вовлекались в военные усилия в Великобритании, тоже было нечто от импровизации. Вместо того чтобы создавать институциональные механизмы сотрудничества, Ллойд Джордж предпочитал привлекать к сотрудничеству представителей бизнеса и поручать им управление государственными ведомствами. Это использование “энергичных людей” в государственным секторе окружено своеобразными легендами. Разумеется, такие люди, как Джордж Бут или Альфред Монд, были отличными специалистами, хотя чиновников вроде Кристофера Аддисона и раздражала их неаккуратность в ведении документации. Также очевидно, что они, согласившись работать на государство, добросовестно отделяли свои частные интересы от общественных. Однако было бы ошибкой считать их деятельность типичным примером отношений между британским государством и бизнесом в военное время. Крупные британские компании, господствовавшие на рынке вооружений, были такими же алчными, как их германские собратья^{1401}. Д. А. Томас, позднее получивший титул виконта Рондда, с самого начала призывал к государственному контролю над угольной отраслью, однако далеко не все владельцы угольных разрезов разделяли его мнение. Многие продолжали выступать против этой меры еще в 1917 году^{1402}. Да, уголь был поставлен под прямой контроль государства, когда в 1917 году был назначен инспектор угольных шахт, однако вряд ли это сильно помогло повысить производительность. Более того, многие полагали, что система контроля над углем лишь гарантирует владельцам разрезов их прибыли^{1403}. Владельцы машиностроительных заводов (особенно в Клайдсайде), в свою очередь, явно не торопились отказаться в производственных отношениях от конфронтационного стиля, характерного для довоенного периода. Чиновники, пытавшиеся урегулировать трудовые споры в Глазго, регулярно обнаруживали, что работодатели столь же неподатливы, как и работники^{1404}.

В 1917–1918 годах те же проблемы возникли в Соединенных Штатах, после вступления в войну столкнувшихся с неожиданно серьезной дезорганизацией экономики. Созданный в июле 1917 года Военно-промышленный совет под руководством банкира Бернарда Баруха совершенно не справлялся с задачами мобилизации экономики для непосредственного участия в войне. “В настоящий момент, – жаловался в январе 1918 года один из его членов, – в нашем правительстве… нет никого, в чьи обязанности входило бы решать, что необходимо сделать”^{1405}.

Любопытно сравнить опыт западных держав с опытом России, экономика которой в военное время, если смотреть по росту производства, была самой успешной. Там крупный бизнес победил военного министра Владимира Сухомлинова, выступавшего против расширения производства вооружений в частном секторе. В мае 1915 года его не только сместили, но и арестовали[37]37
  Сухомлинов был смещен в июне 1915 года, а арестован в мае 1916 года.


[Закрыть]. В столице было организовано Особое совещание для обсуждения и объединения мероприятий по обороне государства, в котором были щедро представлены представители петроградской промышленности. В России, как и в Германии, действовало множество военно-промышленных комитетов и местных государственных органов, и все они вмешивались в распределение сырья и заказов. Как и в Германии, картели довоенной эпохи – например, металлургический синдикат “Продамет” – обладали огромным влиянием на цены. Как и в Германии, дело не обходилось без расточительства, непомерно раздутых прибылей и злоупотреблений – только всего этого было еще больше. Достаточно вспомнить владельца расположенных на Урале Ревдинских заводов Солодовникова и петроградского заводчика Путилова. Оба они обокрали государство на миллионы рублей^{1406}. Тем не менее система работала, о чем свидетельствуют впечатляющие цифры производства вооружений. Скажем, по производству артиллерии Россия в 1916–1917 годах почти обогнала Англию и Францию, а к ноябрю 1918 года скопила огромный запас снарядов – 18 миллионов штук^{1407}.

Если сравнить прибыли, которые получал во время войны бизнес в разных странах, то Германия не будет выделяться на общем фоне. Разумеется, можно найти и некоторые примеры гигантских доходов – они хорошо известны. Прибыли Friedrich Krupp AG выросли в 1916–1917 годах с 31,5 миллиона до 79,7 миллиона марок^{1408}. Гуго Стиннес расширил свою и без того огромную угольно-железно-стальную империю, приобретя – в рамках стратегии “вертикальной интеграции” – доли в судоходных компаниях и других транспортных фирмах. AEG во главе с Ратенау во время войны инвестировала в воздушный транспорт и в судостроение – именно тогда был создан задел для будущей Lufthanza. Сталелитейный гигант Gutehoffnungshütte Aktienverein (GHH) заработал достаточно, чтобы вложиться в создание новой судостроительной компании Deutsche Werft. Собственно говоря, вся судостроительная отрасль – вполне показательный пример. Чистая прибыль судостроительной фирмы Blohm & Voss, получившей за войну заказы на 97 подлодок, выросла с 1,4 миллиона марок в 1914–1915 годах до 2,7 миллиона марок (13,5 % от капитала) в 1917–1918 годах. Фирма сумела довести годовой выпуск продукции до 600 000 длинных тонн, приобрела у другой верфи новый док и моторный завод и увеличила свой акционерный капитал с 12 миллионов марок до 20 миллионов марок, а количество работников – с 10 250 человек до 12 555. Ничего исключительного в этом не было – в период с 1914 года по 1920 год все 13 основных верфей Германии увеличили свой капитал на 120 %. Хотя в целом в машиностроении занятость выросла за войну только на 6,6 %, в судостроении она поднялась на 52 %. Правительство с уверенностью заявляло, что “судостроительная промышленность… чувствует себя в военное время лучше, чем в мирное”, и обвиняло верфи в сокрытии прибылей “с помощью амортизационных списаний и махинаций разного рода”^{1409}.

Однако, возможно, оно переоценивало выгодность военных заказов. Главной причиной увеличения количества работников было снизившееся из-за повального призыва качество рабочей силы. С поправкой на инфляцию прибыли Blohm & Voss лишь немного возросли по сравнению с 1914 годом. В процентах от капитала прибыли увеличились с 11,4 до 13,5 % – то есть не очень сильно, а верфи компания расширяла во многом с расчетом на предполагаемый послевоенный бум морских перевозок. Более того, даже эти прибыли были выше среднего уровня: в общей сложности по германской промышленности прибыль в процентах от основного капитала и резервов возросла с 8 % в 1913–1914 годах до 10,8 % в 1917–1918 годах. В целом существенно пострадала германская железообрабатывающая и сталелитейная отрасль^{1410}. Ганзейским городам – за вычетом верфей – также пришлось плохо^{1411}. Наглядным показателем состояния бизнеса было сокращение совокупного акционерного капитала в реальном выражении. За время войны в Германии в целом он уменьшился на 14 %, а в Гамбурге – на треть^{1412}. Особенно сильные капитальные убытки понесли крупные судоходные компании и мелкие торговые дома. Послевоенная отчетность Hapag демонстрирует, что реальная стоимость активов компании упала на 25 %, а если считать только материальные активы – то на 53 %. Доходы тоже радикально сократились: судя по отчетности, Hapag за военное время заработала с учетом инфляции только 43,9 миллиона марок, что подразумевает падение годовой выручки на 84 %.

В других экономиках ситуация была примерно такой же. И во Франции, и в Англии, и – особенно – в России оружейные компании показывали значительный рост номинальной прибыли, причем очень вероятно, что в публикуемой отчетности эта прибыль еще и преуменьшалась^{1413}. В Англии прибыли Nobels’ Explosives выросли втрое, хотя химическая компания Brunner Mond добилась только 50 % роста прибылей, а прибыли судоходных компаний (после вычета налогов) выросли всего на треть. В целом в горнодобывающей отрасли прибыльность в ходе войны утроилась. Для таких фирм, как Cardiff Collieries Ltd, вершиной стал 1916 год. Потом введение контроля над углем, судя по всему, заставило их прибыли упасть в реальном выражении ниже довоенного уровня. У компаний Courtaulds (мыло) и Lever Brothers (ткани) также заметно выросла капитализация^{1414}. В России прибыли были еще выше. Чистая прибыль российской металлургической отрасли, составлявшая в 1913 году 26 % от капитала, поднялась к 1916 году до 50 %. Для металлообрабатывающих предприятий соответствующие показатели составляли 13,5 и 81 %^{1415}. Даже британские фермеры могли похвастаться во время войны бóльшими прибылями, чем германская промышленность: в процентах от капитала прибыль ферм выросла с 6,1 % (в 1909–1913 годах) до 14,3 % (на 1917 год)^{1416}. При этом и в Англии, и во Франции, и в России небольшие предприятия в относительном выражении понесли убытки – точно так же как и в Германии^{1417}.

Итак, во многих отношениях все экономики военного времени сталкивались со схожими проблемами. Это можно ясно увидеть на примере железнодорожного транспорта. В Германии большинство железных дорог контролировались государством с момента постройки, и перевод их под прямой контроль рейха был всего лишь актом административной централизации. Между тем французским и английским властям приходилось устанавливать контроль над компаниями, формально остававшимися в частном секторе. Однако и у немцев, и у французов с англичанами результат контроля над железнодорожными перевозками был, в сущности, одним и тем же. Во всех случаях грузопоток резко снизился. В Германии он к 1917 году составлял 59 % от довоенного объема, а во Франции – примерно 66 %. Тем не менее государственный контроль гарантировал, что железные дороги будут поддерживаться в приличном состоянии – это было необходимо для использования их в военных целях. Так Германия вложила в локомотивы на 23 % больше средств, чем вкладывала до войны^{1418}. Российская железнодорожная сеть также содержалась в хорошем состоянии. В период с августа 1914 года по сентябрь 1917 года на нее было потрачено 2,5 миллиарда рублей. При этом из-за необычайного экономического взлета, вызванного войной, ей приходилось справляться с заметно возросшими пассажиропотоками и грузопотоками^{1419}.

Однако ситуация с морскими перевозками была хуже. В Германии властям оставалось только платить судоходным компаниям компенсацию за потопленные противником суда. В Англии правительство сперва субсидировало страховку, но вскоре вынуждено было создать Реквизиционный комитет, который следил за тем, чтобы в первую очередь перевозили продовольствие. Затем в январе 1916 года был организован Комитет по контролю над судоходством, и наконец в декабре 1916 года появилось Министерство морского судоходства^{1420}. Франция в этом смысле фактически зависела от Англии^{1421}. Центральным державам было, безусловно, проще контролировать торговлю – как потому, что внешней торговли у них было меньше, так и потому, что австрийцев (к венграм это не относилось) было несколько проще запугать. В начале войны в Гамбурге для координации импорта было создано Имперское (позднее Центральное) закупочное общество (Einkaufsgesellschaft)^{1422}. Правительство долгое время не считало необходимым ограничивать экспорт, однако в январе 1917 года все же ввело систему экспортного лицензирования, чтобы помешать производителям железа и стали продавать свой жизненно важный для страны товар на по-прежнему доступных для них иностранных рынках по более высоким ценам^{1423}.

Трудности, с которыми сталкивались державы Антанты, когда пытались управлять внешней торговлей, необходимой для их экономического выживания, наглядно демонстрируют их организационную слабость. В Англии торговое регулирование началось с ограничений на импорт угля, введенных летом 1915 года. В конце 1916 года была разработана система импортного лицензирования под контролем только что созданного в Министерстве торговли специального Департамента по ограничению импорта. До этого в области импорта из Соединенных Штатов царила едва ли не вседозволенность, а Адмиралтейство и Военное ведомство всячески сопротивлялись попыткам Казначейства поставить их в этом вопросе в зависимость от нью-йоркской банковской фирмы J. P. Morgan. Зачем это было нужно Казначейству, не очень понятно: компания J. P. Morgan специализировалась на облигациях и не занималась закупками вооружения для экспорта в Англию, а полученный ей монопольный контроль над финансовой стороной британского импорта обещал, как оказалось, гигантские прибыли – от 1 до 2 % от 18 миллиардов долларов. Полномочий навести порядок в трансатлантических поставках банк при этом не получил, и британские частные предприятия и государственные ведомства до самого конца войны продолжали конфликтовать из-за них в созданном в сентябре 1915 года Совете по военному снаряжению^{1424}.