Текст книги "Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую"

Автор книги: Ниал Фергюсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)

За кассой истории

Венский сатирик Карл Краус очень убедительно описывал роль прессы во время войны в собственном журнале Die Fackel и в своих грандиозных “Последних днях человечества”.

Крауса одновременно завораживало и отталкивало то, как журналисты воспринимают войну – со смесью осознанного цинизма и неосознанной иронии, как предельную форму “хорошего сюжета”. В начале “Последних дней” репортеры превращают агрессивных пьяниц в патриотически настроенные толпы, а редактор обеспечивает “волнение”, явно отсутствующее на похоронах Франца Фердинанда. Фотографы рассказывают друг другу о фотогеничных смертях – “абсолютно естественных” – и казнях – “жаль, что тебя там не было”. Когда шрапнель убивает семнадцать австрийских солдат в присутствии корреспондентов, это становится “лучшим подарком, который пресса получила за время войны”. Когда раненый солдат просит у журналиста денег, тот раздраженно отвечает: “Извините, чего вы от меня хотите, у меня в понедельник цензура восемьдесят строк вычеркнула”. В кинотеатрах хронике с “Лузитанией” предшествует объявление: “Уважаемые зрители, с этого момента разрешается курить”. Фильм о Сомме сам по себе становится “величайшим событием этой войны”.

Из множества отвратительных журналистов, выведенных в “Последних днях”, самое сильное впечатление производит военная корреспондентка Алиса Шалек. Страдания солдат всего лишь прибавляют ее статьям “красок”. Война для нее ничем не отличается от театральных постановок, рецензии на которые она писала в мирное время. Фронт она называет “первоклассным спектаклем”, а у офицеров берет интервью, как будто они звезды сцены, – ее любимый вопрос: “Что вы чувствовали?” Задолго до Хемингуэя она сама стреляет из пушки – и находит “интересным”, что противник (как ее и предупреждали) отвечает на выстрел огнем. Краус последовательно демонстрирует, как газетный язык искажает реальность. Вот “многотысячные патриотические массы” (пьяницы угрожают иностранцам), вот “Вена с истинным мужеством… далеким от слабости и самоуверенности… выслушивает роковое решение” (пьяницы опять угрожают иностранцам), вот “вождь нашей доблестной армии делает важное заявление” (престарелый генерал что-то бубнит), “солдат отпускают с работы” (работодатели заставляют мужчин идти в армию). Что еще хуже, этот язык заразен. Его перенимают все – от военных властей до детей (см. выше). Маленькая девочка отказывается играть с друзьями, потому что только английские неженки могут развлекаться, а настоящие немцы только работают. Ее восхищенная мама думает написать об этих “золотых словах” в Berliner Abendzeitung.

По мнению Крауса, все это не следует считать последствиями войны. Напротив, он полагал, что война стала следствием порожденной массовой прессой бедности воображения. Он писал:

Газетный репортер за десятилетия работы обеднил наше воображение настолько, что мы стали способны воевать на уничтожение сами с собой. Безграничная эффективность его инструментария лишила нас способности самостоятельно получать и усваивать опыт, и теперь он может внушать нам отвагу перед лицом смерти, чтобы мы рвались в битву… Его злоупотребление словами лишь прикрывает злоупотребление жизнями^{1314}.

Таким образом, причиной войны становится “ментальная вивисекция”, которую человечество проделало над собой с помощью прессы. В своей статье “В наше великое время” Краус доказывает, что “слова не только порождаются делами, но и порождают дела” и поэтому “если газета публикует ложь о чьих-то зверствах, результатом этого станут настоящие зверства”. В “Последних днях” он говорит о том же самом:

Загоревшаяся бумага поджигает весь мир. Газетные страницы разжигают мировой пожар… Могла ли начаться война, если бы не было прессы? И могла ли она продолжаться без прессы?

При этом пресса действует исключительно в собственных интересах. Как говорит один из журналистов у Крауса, “нужно разжигать аппетит публики и к войне, и к газетам – одно неотделимо от другого”. Толпы восхваляют “Австрию, Германию и Neue Freie Presse”. “Это наши?” – спрашивает один репортер на передовой другого. “Вы спрашиваете, журналисты ли это?” – отвечает тот. Единственный “интернационал”, который выигрывает от войны, замечает “Ворчун” – альтер-эго Крауса, – это “интернационал чернил и бумаги”^{1315}.

Подобный ход мысли не может не найти отклика у современного читателя, знакомого с такими позднейшими авторами, как Вальтер Беньямин, Маршалл Маклюэн и Жан Бодрийяр. Как минимум знакомство с идеями Крауса полезно для того, чтобы понять, что не следует считать власть медиа и пристрастие прессы к войнам чем-то радикально новым. Но был ли Краус прав? Его построения подразумевают, что война увеличила тиражи – и прибыли – газет. И в самом деле, владельца Neue Freie Presse Морица Бенедикта он называл “человеком, сидящим за кассой истории”^{1316}. Между тем, хотя о военной пропаганде было написано немало, до сих пор никто не пытался оценить воздействие войны на тиражи и прибыльность европейской прессы.

Рисунок 11. Тираж газеты Daily Mail (1914–1918 гг.)

источник: Grьnbeck, Presse, vol. I, p. 150.

На первый взгляд, утверждения Крауса имеют определенный смысл. Есть все основания полагать, что война, действительно, увеличила продажи газет. Тираж Daily Mail, составлявший до войны 946 000 экземпляров, стал в первые недели августа почти полуторамиллионным и до июня 1916 года оставался на уровне 1,4 миллиона. Даже в конце войны он не снизился до довоенных цифр (см. рис. 11).

У одной из вечерних газет 3 августа 1914 года тираж подскочил на 144 %. Когда 16 декабря стало известно о первом набеге германского флота на восточное побережье Британии, он вырос еще сильнее. 4 августа 1914 года было продано 278 тысяч экземпляров Times, а в следующем месяце ее продажи дошли до 318 тысяч. У Evening News во второй половине 1914 года было почти 900 тысяч читателей. Daily Express за время войны почти удвоила свой тираж, а John Bull Горацио Боттомли расходился к концу 1918 года двумя миллионами экземпляров. Больше тиражи были только у новой Sunday Pictorial и у News of the World.

Во Франции аналогичный бум пережила Le Matin. В Германии тираж Berliner Tageblatt, составлявший в 1913 году 220 тысяч экземпляров, вырос к 1918 году до 300 тысяч^{1317}. Между 1913 и 1918 годами совокупные тиражи германских газет увеличились почти на 70 %^{1318}. Выборка из семи газет, данные по которым доступны, показывает, что, по-видимому, в Германии в военное время стали намного больше читать прессу (см. табл. 20).

Таблица 20. Тираж некоторых немецких газет (тыс. экз.), 1913–1918 гг.

Источник: Heenemann, Auflagenhцhe, pp. 70–86.

В выигрыше оказалась и пресса нейтральных стран – тираж Neue Zürcher Zeitung удвоился, а тираж New York Times еще до вступления США в войну стал больше на 48 %^{1319}. Таким образом, не вызывает сомнений, что война помогала газетам наращивать продажи – как и предсказывал Нортклифф. То же самое относится и к кинематографу. До войны в Германии был всего один хроникальный киножурнал, к сентябрю 1914 года их было уже семь. К концу войны количество кинотеатров в Германии увеличилось на 27 %, а количество кинокомпаний возросло с 25 до 130^{1320}.

Однако выводы Крауса нуждаются в уточнении. Как показывают данные по британской прессе, высокие тиражи далеко не всегда удавалось сохранить. В целом Times потеряла за время войны часть читателей. Некоторые другие газеты – например, Telegraph – тоже сначала увеличили тиражи, а потом сократили. При этом популярность многих изданий росла еще до войны. Вдобавок многие газеты не стали в военное время продаваться лучше, а некоторые – в особенности социалистические – лишились части аудитории^{1321}. Более того, экономические трудности мешали переходу высокого тиража в высокие прибыли. Выручка от рекламы повсеместно упала. Как и другие отрасли сектора услуг, напрямую не связанные с производством оружия, газетная отрасль потеряла заметную часть квалифицированной рабочей силы. Наконец, особенно сильно ударили по ней нехватка бумаги и общая инфляция цен, вызванная войной. В Англии в 1918 году было введено нормирование бумаги, уменьшившее ее лимиты для прессы на 50 %, хотя газеты уже давно уменьшили количество страниц из-за снизившейся рекламной выручки^{1322}. Во Франции ежедневные газеты с августа 1914 года должны были ограничиваться двумя листами. Позднее для определенных дней недели планка была поднята до шести листов, однако в 1917 году физическая нехватка бумаги ограничила размер газет в течение пяти дней в неделю четырьмя листами^{1323}. В Германии газетная бумага нормировалась уже с апреля 1916 года. Соответственно, издателям пришлось уменьшать количество страниц: к 1916 году основные берлинские издания стали в два раза тоньше, чем до войны^{1324}. К тому же газетная бумага продолжала повсеместно дорожать. Во Франции ее цена увеличилась более чем в пять раз, и даже в Соединенных Штатах она выросла на 75 %^{1325}. Чернила и прочие расходные материалы также подорожали – в Германии за время войны цены на них выросли почти вчетверо^{1326}. Однако с учетом того, что размер газет уменьшался, их цену трудно было поднимать сообразно ценам на газетную бумагу и чернила, не теряя при этом читателей. Номер Times стоил в марте 1914 года 1 пенни, в ноябре 1916 года – 1,5 пенни, а в марте 1917 года – 2 пенни. Наконец, в марте 1918 года он подорожал до 3 пенни. Нортклифф также был вынужден поднять цену номера Mail вдвое. В результате тиражи падали. Впрочем, это было нормой по всей Европе. Большинство британских газет удвоили за время войны цену за номер^{1327}. Всем французским газетам было приказано это сделать в сентябре 1917 года^{1328}. В Германии 88 % газет также удвоили цену к 1918 году^{1329}. То же самое относится и к нейтральной Швейцарии^{1330}. В связи с этим даже популярные газеты, привлекавшие новых читателей, несли финансовый ущерб. Прибыли Le Matin резко упали в 1914–1915 годах и вернулись к довоенному уровню лишь в 1918 году – причем, если делать поправку на инфляцию, это восстановление оказывается иллюзорным^{1331}.

Эти экономические проблемы отчасти объясняют, почему во многих из воюющих стран число газет заметно сокращалось. Некоторые просто разорились. Скажем, во Франции в 1914 году исчезли такие известные издания, как Gil Blas, L’Aurore, l’Autorité и Paris-Journal^{1332}. В Германии в первый год войны прекратили выходить около 300 газет – а хоть однажды переставали публиковаться в период до 1918 года более 3 тысяч. Хотя некоторым изданиям удавалось потом вернуться на рынок, в конечном итоге в стране стало на 500 с небольшим газет меньше^{1333}. Общее число газет в Германии уменьшилось за войну примерно на 12 % – в 1914 году их было 4221, а к концу войны осталось 3719.

Как и следовало ожидать, сильнее всего пострадали мелкие издания. Более того, многие из выживших газет лишились коммерческой независимости. Крупные издатели использовали прибыли военного времени, чтобы расширить свои концерны. Самым известным примером стала империя директора Friedrich Krupp AG Альфреда Гугенберга, купившего в 1916 году издательскую группу Августа Шерля, в которую входили Berliner Lokal-Anzeiger и Der Tag. По одной из оценок, к так называемой Maternpresse (“матричной прессе”) относились около 905 изданий^{1334}. При этом сокращение количества газет имело неожиданные политические последствия. Если доля германских газет, поддерживавших либеральные партии, СДПГ или Партию центра, выросла за период с 1914 года по 1917 год с 28,2 до 32,4 %, то доля консервативных газет упала с 22,6 до 16,8 %^{1335}. Группа Гугенберга была лишь одной из трех медиаимперий, причем остальные две – группы Рудольфа Моссе (Berliner Tageblatt, Berliner Morgenzeitung) и Леопольда Ульштейна (Berliner Zeitung, Berliner Abendpost, Berliner Morgenpost и Vossische Zeitung) – стояли на либеральных политических позициях. И на деле от войны выигрывали только эти гигантские концерны, а вовсе не пресса в целом.

Правдивые истории

Есть еще одна важная вещь, о которой имеет смысл сказать напоследок. Как писал французский сатирик Ален, было две войны – та, на которой сражались, и та, о которой говорили. Однако значение имела только первая. При всем уважении к Краусу, без войны не было бы военной пропаганды, а без зверств – статей о зверствах. Хотя пресса Антанты чудовищно преувеличивала происходящее в Бельгии, германская армия, несомненно, зверствовала в этой стране в 1914 году. Согласно множеству надежных источников, в том числе дневников германских солдат, наступающие войска Германии совершали насилия над мирным населением, включая женщин и священников. В общей сложности германские военные сознательно убили около 5500 мирных жителей Бельгии (в основном за 11 дней с 18 по 28 августа), а также 500 мирных жителей Франции^{1336}. Немцы также использовали мирное население в качестве живых щитов и сравняли с землей множество деревень. Известен один случай, когда восемнадцатилетнюю девушку закололи штыками. В оккупированной Франции солдаты совершили огромное количество изнасилований^{1337}. В конечном счете не все, о чем писал Ле Ке, было его фантазиями.

Разумеется, вопросы международного права, связанные с этими инцидентами, были несколько сложнее, чем утверждала пропаганда Антанты. Гаагская конвенция 1899 года, действительно, не очень четко определяла, как следует обращаться с гражданскими лицами на оккупированной территории, и, безусловно, не исключала возможность смертной казни для тех из них, кто продолжал сопротивление после того, как страна была разгромлена и оккупирована^{1338}. Немцы хорошо помнили, какие потери несли их войска в 1870 году из-за francs-tireurs (“вольных стрелков”) – французских партизан, которые продолжали сражаться даже после того, как французская армия потерпела поражение. В том кромешном аду, в который превратилось германское вторжение 1914 года, усталые и агрессивные призывники были готовы видеть угрозу в любых проявлениях враждебности со стороны бельгийцев – тем более что резервистам из бельгийской Гражданской гвардии из форменной одежды полагались только брабантская рубашка и повязка на руку. В результате даже случайные выстрелы самих же германских солдат воспринимались как деятельность несуществующих francs-tireurs и то и дело приводили к репрессиям против ни в чем не повинных бельгийцев^{1339}.

Тем не менее факт остается фактом: немцы в Бельгии вели себя намного хуже – и сами это признавали, – чем русские в начале войны в Восточной Пруссии и в Галиции. Стоит также отметить, что австрийцы убили до тысячи сербских мирных жителей, в то время как русскими в Галиции до февраля 1915 года были убиты всего 22 подданных империи Габсбургов^{1340}. Аналогичным образом невозможно отрицать гибель 1198 пассажиров “Лузитании” (в том числе 80 детей и 128 американцев) в мае 1915 года. Немцы, конечно, возражали – и вполне справедливо, – что судно перевозило боеприпасы для держав Антанты и что Англия тоже нарушала свободу судоходства, организуя блокаду Германии. Это верно, но Королевский флот не топил суда без предупреждения и умышленно не убивал граждан нейтральных стран.

Гитлер считал главным уроком, который следовало вынести из опыта пропаганды, ведшейся странами Антанты во время Первой мировой войны, необходимость постоянной масштабной лжи. Однако настоящий урок заключался как раз в том, что эффективнее всего работает пропаганда, основанная на правде. Державы Антанты действительно морально превосходили Центральные державы в области обращения с представителями нейтральных стран и некомбатантами. Однако, к несчастью для союзников, других аспектов, в которых они обладали превосходством, было мало. Да, помимо этого, они, безусловно, были богаче. Но в том, что касалось непосредственно ведения войны, они, как мы увидим, сильно уступали противнику. Такова была суровая реальность, и никакая пропаганда не могла это компенсировать.

Глава 9
Экономический потенциал: растраченное преимущество

Неравные силы

Для историка экономики исход Первой мировой выглядит очевидным с того момента, когда большинство министров кабинета Асквита отвернулось от своих либеральных принципов и поддержало вступление в войну. В этом конфликте, длившемся неожиданно долго и стоившем невероятно дорого, выиграть по всем признакам должна была та коалиция, на стороне которой будет находиться Великобритания. Без нее совокупный национальный доход Франции и России был примерно на 15 % меньше, чем у Германии и Австро-Венгрии. Присоединение Англии кардинально меняло расклад: совокупный национальный доход Антанты на 60 % превосходил совокупный национальный доход Центральных держав. На долю последних в 1913 году приходилось 19 % мирового промышленного производства, на долю Тройственного союза – 28 %. Если, вслед за Полом Кеннеди, измерять “промышленный потенциал”, соотношение в пользу Антанты составит примерно 1,5 к 1^{1341}. Превосходство союзников в живой силе выглядит еще убедительнее. Совокупное население Центральных держав, включая Турцию и Болгарию, на начало войны насчитывало около 144 миллионов, а население Британской империи, Франции, России, Бельгии и Сербии – примерно 656 миллионов, то есть речь шла о соотношении 4,5 к 1. С 1914 года по 1918 год за Центральные державы сражались в общей сложности около 25 миллионов человек. Другая сторона выставила в поле более 32 миллионов человек. Безусловно, в 1917 году Центральные державы сумели вывести из игры многолюдную Россию. Однако новые союзники с лихвой компенсировали эту потерю (см. табл. 21).

Таблица 21. Демографический дисбаланс (тыс. чел.)

прим. * Германия, Австро-Венгрия, Турция, Болгария; ** Великобритания, Британская империя, Франция, Россия, Бельгия, Сербия; *** Великобритания, Британская империя, Франция, Сербия, Италия, Румыния, Греция, Португалия, США, Япония.

источник: Parker, The Times Atlas of World History, pp. 248f.

В финансовом отношении участие Великобритании также было решающим фактором, благодаря ее огромным заграничным капиталовложениям, примерно втрое превышавшим германские (см. табл. 4 в главе 2), и превосходству ее налогово-бюджетной системы. В 1913 году совокупный военный бюджет России и Франции был ненамного больше, чем у Германии и Австро-Венгрии. Однако с учетом Англии разница возрастала почти до 100 миллионов фунтов^{1342}.

Таблица 22. Оценки реального (реального валового) национального продукта четырех воюющих стран в 1913–1918 гг. (1913 г. = 100)

прим. Для Германии указан чистый национальный продукт, для Великобритании и Италии – валовой национальный продукт; для России – национальный доход.

источники: Mitchell, European Historical Statistics, pp. 409–416; Stone Eastern Front, p. 209; Witt, Finanzpolitik, p. 424. Ляшенко приводит для России меньшие показатели. См.: Lyaschenko, ational Economy, p. 697.

За время войны это отставание не уменьшилось. Напротив, экономики Центральных держав сокращались, а ведущие экономики Антанты росли. Таблица 22 демонстрирует изменения чистого национального продукта и валового национального продукта четырех держав-участниц войны с поправкой на инфляцию. Как мы видим, судя по имеющимся данным, чистый национальный продукт Германии сократился за войну приблизительно на четверть^{1343}. У Австро-Венгрии, судя по всему, дела обстояли еще хуже. Напротив, Британия и Италия добились между 1914 и 1917 годом реального экономического роста примерно на 10 %. До вызванного революцией коллапса Россия показывала еще лучшие результаты – ее национальный доход в 1916 году более чем на одну пятую превышал уровень 1913 года.

Разумеется, перебои в торговле и переключение созидательных сил на разрушительную деятельность создали трудности для промышленности обоих блоков. Однако в Германии проблема падения промышленного производства стояла особенно остро (табл. 23). В Великобритании падение между 1914 и 1917 годом составило порядка 10 %, в Германии – 25 %^{1344}. Россия, в свою очередь (наперекор представлениям о том, что царизм был экономически обречен), сумела увеличить в период с 1914 по 1916 год промышленное производство на 17 %.

Таблица 23. Индексы промышленного производства четырех воюющих стран (1914 г. = 100)

источники: Mitchell, European Historical Statistics, pp. 181ff; Wagenfьhr, Industriewirtschaft, p. 23;

Stone, Eastern Front, p. 210. Ляшенко приводит для России меньшие показатели. См.: Lyaschenko,National Economy, p. 761.

Даже если не говорить о цветных металлах (которые Германия традиционно импортировала), производство упало во всех ведущих отраслях германской промышленности между 1913 и 1918 годом. Производство угля сократилось на 17 %, стали – на 14 %. Напротив, в Англии производство стали увеличилось на четверть, хотя производство угля упало на 20 % с небольшим. Более того, Россия смогла нарастить к 1916 году производство угля на 16 %, а производство нефти, которой Центральным державам хронически не хватало, – на 7 %. Помимо этого, она немного увеличила производство стали. Германия сумела за период с 1913 по 1918 год повысить выработку электричества на 62 %, однако и Англия, и Италия повысили ее вдвое, а роста в 50 % добилась даже Франция^{1345}.

Ни один из экономических ударов, нанесенных Центральными державами противнику, не оказался фатальным. Конечно, Франция потеряла половину своего угля и две трети стали, производившиеся на злосчастном севере страны^{1346}. Однако к 1917 году производство угля достигло 71 % от довоенного уровня, а производство стали – 42 %. Оккупированная Бельгия также оказалась не таким обильным источником угля, как могла надеяться Германия. За войну производство угля в Бельгии упало на 40 %, а производство стали практически прекратилось. Румыния тоже не оправдала надежд. За период с начала вторжения на ее территорию в 1916 году и по июль 1918 года она поставила лишь около 1,8 миллиона тонн продовольствия и фуража (6 % от годового германского урожая). У этого была одна простая причина – производство пшеницы под оккупацией снизилось до четверти от довоенных объемов^{1347}. Разумеется, революционный коллапс России аннулировал достигнутый с 1914 года рост производства и превратил его в спад, однако вступление в войну Соединенных Штатов это уравновесило и перевесило. В терминах “промышленного потенциала” соотношение в пользу союзников после присоединения к ним Америки составило 2,6 к 1^{1348}. Производство стали в США поднялось между 1913 и 1917 годом на целых 235 %^{1349}. Соединенные Штаты вступили в войну из-за того, что Германия сделала ставку на неограниченную подводную войну. Однако она не могла строить подлодки с той же скоростью, с какой союзники могли заменять потопленные торговые суда. К 1917 году производство на германских верфях упало приблизительно до одной пятой от довоенного уровня, а в Британской империи сократилось всего до 70 %. В Америке производство на верфях возросло с 1914 по 1917 год в четыре раза, а к последнему году войны подскочило – ни много ни мало – в 14 раз^{1350}.

Таблица 24. Производство пшеницы (1914–1917 гг.)

источник: Mitchell, European Historical Statistics, pp. 108–125; Stone, Eastern Front, p. 295.

В сельском хозяйстве Германии неожиданно возросло производство некоторых продуктов. Выросло производство табака, производство вина взлетело на целых 170 %, а производство сахара упало слабее, чем производство чугуна^{1351}. К несчастью, с такой жизненно важной вещью, как хлеб, германцам повезло меньше. Совокупное производство зерна сократилось с 1914 по 1917 год почти в два раза (в таблице 24 содержатся только данные по пшенице, не демонстрирующие всю глубину кризиса: производство овса упало на 62 %)^{1352}. Снижение урожайности с гектара для всех основных культур было в первую очередь связано с британской блокадой, лишившей Германию импортных удобрений, значимость которых германское министерство внутренних дел до войны фатальным образом недооценивало. Рост применения поташа и нитратов, получаемых с помощью процесса Габера – Боша, не мог компенсировать эту нехватку^{1353}. Производство пива снизилось во всех воюющих странах, но у Центральных держав существеннее, чем у их противников. Так, в Германии оно сократилось на две трети, а в Англии – только наполовину^{1354}. Также в Германии резко снизилось поголовье свиней и птицы, не столь резко, но тоже заметно – поголовье крупного рогатого скота, а также упал его средний убойный вес и средние надои^{1355}. Впрочем, следует признать, что это были плохие годы для сельского хозяйства в большинстве стран еще и по климатическим причинам. Проблемы с урожаями пшеницы были и во Франции, и в Австрии, и даже в США урожаи упали на 28 %. С другой стороны, Англия и Венгрия, напротив, увеличили производство зерна, а в России и Италии спад был весьма скромным.

Ситуация в торговле также была неблагоприятной для Центральных держав: у них было меньше возможностей импортировать товары из нейтральных стран, чем у их противников. Операции британского флота серьезно нарушили германскую морскую торговлю. Германский журнал Hansa, посвященный вопросам судоходства, предсказывал 1 августа, что, если Англия вступит в войну, “экономическую жизнь ждет коллапс исторически беспрецедентного масштаба”^{1356}. Этот прогноз полностью подтвердился. Неспособность германского надводного флота оспорить контроль над Северным морем привела к тому, что с начала войны и до самого ее конца германское коммерческое судоходство вынуждено было фактически ограничиться Балтийским морем с редкими вылазками в Северное^{1357}. В результате уже к 1915 году импорт в Германию снизился примерно до 55 % от довоенного уровня. Неудивительно, что даже такие старые англофилы, как судовладелец Альберт Баллин, возмущались “омерзительными” и “гнусно-торгашескими” методами, к которым англичане прибегали “с единственной целью – отрезать Германию от мирового рынка”^{1358}.

При этом морская блокада оказалась далеко не таким смертоносным оружием, как предполагали британские стратегии. Сперва не делалось никаких попыток пресечь поступление товаров в нейтральные страны, из которых они могли попасть в Германию. Напротив, в первые девять месяцев войны британский экспорт и реэкспорт в северные нейтральные страны возрос с 10 % от общего объема экспорта до 24 %^{1359}. Изрядная часть этого товарного потока направлялась потом в Германию. Чтобы выработать систему превентивной скупки в нейтральных странах припасов, которые в противном случае могли попасть к противнику, странам Антанты потребовалось некоторое время^{1360}. Более того, американский экспорт к нейтральным соседям Центральных держав заметно снизился (с 267 миллионов долларов в 1915–1916 годах до 62 миллионов долларов в 1917–1918 годах) только после вступления США в войну^{1361}. Не следует забывать и о том, сколько ущерба давление на нейтральное судоходство нанесло англо-американским отношениям. Особенно сильно они пострадали в июле 1916 года, когда британское правительство опубликовало черный список американских фирм, подозреваемых в торговле с Центральными державами (к тому же усилия флота по подрыву американской торговли еще и совпали по времени с подавлением Пасхального восстания в Дублине)^{1362}. В свою очередь, германские подводники успешно снизили британский импорт продовольствия до 75 % от довоенного уровня в 1917 году и до 65 % – в 1918 году^{1363}. Однако этого оказалось мало. Система конвоев резко снизила эффективность подлодок, американские верфи оказались способны строить суда быстрее, чем немцы их топили, а рост внутреннего производства и введение нормирования помогли отчасти справиться с проблемой нехватки продовольствия в Англии. При всем уважении к Лидделл Гарту, исход этой войны решила не морская мощь^{1364}.

Таблица 25. Среднегодовой внешнеторговый дефицит военного времени в виде доли импорта (%)

источник: Eichengreen, Golden Fetters, pp. 82f.

Таким образом, хотя почти половину (48 %) довоенного импорта Германии обеспечивали страны, оказавшиеся по другую сторону фронта, она сумела найти альтернативные источники импорта. В итоге совокупный дефицит ее торгового баланса со скандинавскими и континентальными соседями стал доходить до 15 миллиардов марок, что эквивалентно приблизительно 46 % ее совокупного импорта военного времени^{1365}. Тем не менее у России, Франции и Италии этот показатель был значительно выше (см. табл. 25). Еще показательнее, что в среднем дефицит торгового баланса Германии в ходе войны примерно равнялся 5,6 % от ее чистого национального продукта. Аналогичный показатель для Великобритании был вдвое больше (11,3 %). Отчасти такое отставание было, разумеется, вызвано британской морской блокадой, однако некоторую – и, вероятно, весьма значительную – роль сыграл и тот факт, что ни “невидимые доходы”, ни резервы в виде иностранных активов, ни кредит за рубежом не позволяли Германии финансировать большой дефицит торгового баланса. За время войны Англия получила 2,4 миллиарда фунтов благодаря “невидимым доходам” (в основном от морских перевозок) и 236 миллионов фунтов от продажи зарубежных вложений, а также заняла у иностранных государств 1,285 миллиарда фунтов. У Германии не было таких возможностей – не в последнюю очередь из-за принятых ее противниками мер, которые в некотором смысле оказались даже более эффективными, чем блокада. В 1914 году немцы обладали иностранными активами на сумму от 980 миллионов фунтов до 1,37 миллиарда фунтов. Однако большая их часть находилась в странах, которые стали враждебными. Согласно британскому, французскому, российскому, а позднее и американскому законодательству, начиная с Закона о враждебных иностранцах (и о сворачивании деятельности), вступившего в силу в октябре 1914 года, по меньшей мере 60 % этой собственности было конфисковано^{1366}. Британские отделения немецких торговых домов были в ускоренном порядке экспроприированы. Особенно сильно пострадали судоходные компании. В результате потоплений и конфискаций они потеряли до 639 судов общим тоннажем в 2,3 миллиона длинных тонн. Это составляло 44 % всего довоенного торгового флота Германии^{1367}. Таким образом, у Германии практически не осталось значимых “невидимых доходов”, и ей повезло, что она сумела получить хотя бы 147 миллионов фунтов от продажи иностранных ценных бумаг. Вдобавок ее правительство мало брало в долг за границей – сначала потому, что не считало нужным, а потом потому, что не могло. В результате, чтобы финансировать свой дефицит платежного баланса, Германии пришлось продать золото на сумму в 48 миллионов фунтов (вдвое больше, чем продала Британия) и брать краткосрочные небанковские кредиты у зарубежных поставщиков^{1368}.