Текст книги "Все реки текут"

Автор книги: Нэнси Като

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 51 страниц)

Горько обвиняя себя, Дели решила хоть чем-то загладить свою вину перед сыном. Она напишет серию картин, по этим маленьким эскизам – цвет и форма в них были заданы, они будут говорить от имени Гордона и его товарищей – свидетельство мертвых, осуждающих войну.

– Теперь давайте выпьем чаю, – сказала Дели и улыбнулась. – Я никогда не смогу отблагодарить вас за то, что вы сделали.

8

Дели вышла из оцепенения и энергично принялась рисовать. Ей исполнилось шестьдесят семь, осталось три года до «отведенного срока», и она хотела заполнить их работой. Она уже сделала себе имя – пусть не очень громкое, но ее картины висели в каждой большой галерее в Австралии, теперь ей хотелось другого. Никаких больших полотен, героических фигур, широких перспектив – старая змеиная кожа возле дороги, развалившийся пень, несколько лютиков, проросших в трещине известняка… Она могла смотреть на них часами, пока они не превращались в некие символы и у нее не начинала кружиться голова от яркости видения их сути. Заставить других увидеть то, что открылось ей, вот задача, к которой она готовила себя – свою руку, свои глаза – более пятидесяти лет:

 
Понять весь мир по крошечной песчинке
И в лепестке цветка увидеть божество.
 

Но, по иронии судьбы, когда Дели, наконец, поняла, как воплотить то, что она чувствует, ее сразила болезнь, причина которой – крошечный, блуждающий вирус, поразивший самое слабое ее место – грудь. Поднялась температура, а руки похолодели от охватившего ее ледяного озноба. «Вирусная пневмония», – заключил врач.

Ее привезли в больницу в полубессознательном состоянии, но она не умерла. Дели считала, что этому воспротивились ее дух и воля, но врачи, делая ей болезненные инъекции в руки, говорили, что она выжила потому, что открыт пенициллин – грибок, обладающий чудодейственной силой.

Выздоравливая, Дели удивлялась, почему вирус должен разрушать – безжалостно, не задумываясь, а грибок – сохранять без всяких усилий со стороны больного самое ценное, что у него есть – жизнь. В который раз она поразилась полнейшей непредсказуемостью нашего существования. Не осознавая, мы живем, окруженные миром неизвестного.

И всему отведен свой срок: будь то зуб, пораженный болезнью, или река – бесконечный, неиссякаемый поток.

Из больницы Дели вернулась в свой домик на берегу реки, отвергнув все уговоры детей поселиться с кем-нибудь из них или взять кого-нибудь к себе.

– Я отлично со всем справлюсь, – сказала Дели. – Дорин будет мне помогать, а одиночества я не боюсь. (Дорин, полная веселая девушка с белозубой улыбкой, жила в городе и приходила к Дели по утрам готовить обед).

Дели не признавалась, насколько она была слаба; прежняя сила куда-то ушла, берег реки – и тот стал для нее недосягаем. Она смотрела на отчаянно зависшую над водой старушку «Кэделл», безнадежно цепляющуюся за жизнь, и вспоминала слова того старика на пароходе: «Все старые посудины уходят на покой».

Дели взглянула на полотно, которое начала писать до своей болезни. Даже высокая температура не заставила ее тогда бросить кисти, но теперь она потеряла к работе всякий интерес. А взяться за что-то новое у нее не было сил. Болели суставы рук и ног, она начала сутулиться: старые мышцы уже не держали спину.

Очень скоро Дели поняла, что это не слабость, а что-то более серьезное. Суставы покраснели, опухли и постоянно ныли. Она попросила Алекса зайти посмотреть ее.

Алекс ощупал запястья, болезненно опухшие колени, смерил температуру и тихо выругался.

– Суставный ревматизм, – сказал он, – инфекционная стадия. Так может продолжаться еще год или два.

– А потом мне будет лучше? Алекс опустил глаза.

– Я думаю, тебе следует знать правду, мам. Ведь я понимаю, что для тебя живопись. Когда воспаление пройдет, руки, возможно, навсегда будут искалечены.

Дели посмотрела на свои руки и попыталась представить их исковерканными и скрюченными так, что они не смогут больше держать кисть.

Сиделка, приходившая ухаживать за Дели, была крупной энергичной женщиной с суровым лицом, и поначалу Дели не понравилась. Но она изумительно готовила, умело массировала больные суставы своими большими руками и всегда так точно знала, дать ли Дели грелку или аспирин, что та стала по-детски зависеть от нее.

Алекс уезжал в ординатуру Эдинбургского университета в Шотландию и зашел к матери попрощаться. Он хотел специализироваться в области пластической хирургии, чтобы оперировать пострадавших в боях английских летчиков с обгоревшими лицами, с ужасающими шрамами и тяжелыми увечьями. Увидев сына, Дели оживилась, ее глаза, помутневшие от боли и слабости, снова засинели, в них зажегся прежний огонек. Но Алекс профессиональным взглядом отметил, что мать очень осунулась, глаза у нее провалились, а на руках, которые его обнимали, появились подозрительные утолщения у запястий и на суставах пальцев.

Большую часть дня Дели лежала под большим окном, из которого была видна река. Теперь Дели не общалась почти ни с кем, кроме сиделки и Дорин, которая по-прежнему заходила к ней «прибраться».

Изредка приезжала Мэвис с детьми. У Бренни было много работы, он собирался возить туристов по озерам и переделывал для этого «Филадельфию»: заменял старый паровой котел другим, снятым с недавно купленного им парохода. «Весь в отца», думала Дели.

В этот раз, навещая мать, Алекс не взял с собой Энни: она только что родила и ей было бы трудно ехать сюда из города.

– Сколько же у меня теперь внуков? – весело спросила Дели. – У Бренни четверо, двое у Мэг, и вот у тебя второй – всего восемь, да? Я едва могу упомнить их имена. Как вы назвали своего?

– Это имя ты запомнишь, оно довольно необычное: Аластер.

– Аластер! – Дели молча уставилась на сына. Что он понял тогда, в детстве, что заметил? – Почему вы выбрали это имя?

Алекс пожал плечами.

– Это была идея Энни. Прочла в какой-то книге. Дели откинулась на подушки, погрузившись в воспоминания.

– Какое прекрасное лицо! – говорил Аластер. – Ты всегда будешь красивой, и когда тебе будет восемьдесят два, я все так же буду любить тебя». Красивой. О, Аластер, увидел бы ты меня сейчас! Ее первый бал: «Вам не нужно прикалывать незабудки, мисс Гордон. Ваши глаза гораздо синее, и тот, кто видел их, не забудет никогда». И Адам: «Дели, ты такая нежная, такая восхитительная. Ты словно белый мотылек…» А потом Брентон и Бен…

– Забавно, их имена начинались или на А, или на Б, – сказала Дели, подняв глаза на сына, из ее повлажневших глаз выкатились две большие слезы. Он улыбнулся и похлопал ее по горячей руке. У нее поднималась температура и она впала в легкое забытье.

Алекс попросил местного врача испробовать все средства лечения, включая и золотые инъекции, – счет он оплатит. Ему не хотелось покидать мать в таком состоянии, но здесь оставались Мэг и Бренни, да и организм ее всегда отличался здоровьем. Алекс подозревал, что теперешняя болезнь – осложнение после вирусной пневмонии, и, кроме того, ее состояние как-то связано со смертью Гордона; пережитые потрясения странным образом дают толчок разным болезням, но эта закономерность медициной еще не изучена. Он оставил Дели рецепт на несколько успокоительных лекарств, но сказал, что, несмотря на все новомодные средства, ей, возможно, лучше всего поможет старый, проверенный аспирин.

Какое-то время благодаря своему характеру Дели держалась, но после года мучений, когда она засыпала и просыпалась от боли, засыпала опять и просыпалась все от той же боли, ей первый раз в жизни захотелось умереть. Боль не была невыносимой, нет, – в жизни Дели приходилось испытывать кое-что и похуже, беда состояла в том, что боль ни на минуту не прекращалась. Если бы можно было хоть на час, хоть на день избавиться от нее, проснуться утром и почувствовать себя как прежде. Но нет, Дели была словно в железной клетке, из которой, казалось, ей уже не выбраться до конца своих дней.

9

Небольшой автомобиль, подпрыгивая на кочках, притормозив, остановился у калитки; потом проехал дальше, вернулся, миновал ворота, и, поднявшись по склону старого устья реки, остановился в тени эвкалипта.

У Дели перехватило дыхание. К ней приходили редко: теперь, когда она чувствовала, что превратилась в отвратительную старую развалину, незнакомые посетители угнетали ее. Она пошевелила под пледом негнущимися коленями. Два раза в день, утром и после обеда, она поднималась с кровати, брала палку и шла на прогулку вокруг дома, выходя через парадную дверь и возвращаясь через черный вход, благо в доме не было ступенек. И каждый день понемногу разрабатывала руки, пытаясь вязать из остатков ниток или шерсти кухонные прихватки.

Из машины вышла хорошенькая молодая женщина. У нее были короткие гладкие каштановые волосы и стройные загорелые ноги без чулок, обута она была в такие легкие босоножки, что, казалось будто идет босиком.

– Сестра! – позвала Дели появившимся у нее в последнее время тонким раздраженным голосом. Сиделка, которая теперь жила с ней, вошла в комнату, поправила плед у нее на коленях и подняла с пола клубок шерсти. Вдруг дверь резко распахнулась и звонкий молодой голос крикнул:

– Бабушка!

Дели опять уронила на пол клубок и протянула вперед руки.

– Вики! – закричала она неожиданно громким, веселым голосом. – Как ты сюда попала?

– А деревья так выросли… Я просто не узнала это место. Скоро они закроют от тебя реку.

Вики сидела на полу, прижавшись сияющим лицом к лицу бабушки, ее карие глаза блестели.

– Как я здесь оказалась? Ты ни за что не догадаешься! Меня прислали из Мельбурна, «Геральд» хочет, чтобы я отработала здесь год, и мое первое задание – взять интервью у моей знаменитой бабушки!

– Перестань толкать мои ноги и говори серьезно.

– Да я и говорю! Ты забыла, что на следующей неделе тебе исполняется семьдесят лет? Ведь для искусства Австралии это событие.

– Держу пари, это ты их надоумила, хитрюга.

– Ну, честно говоря, я, конечно, сказала, что Мельбурну необходимо что-нибудь на эту тему, а уж когда мою статью передадут по телетайпу в «Геральд», там подумают, что это местная инициатива. Так что, давай!

– Что?

– Скажи что-нибудь типа: Я думаю, современное искусство – это…

– Его не существует.

– Прекрасно. Вот и начало. А теперь…

За полчаса Вики успела исписать несколько чистых листов бумаги своими редкими по заковыристости каракулями. И Дели было немного не по себе – вдруг она наговорила лишнего? Ей было очень приятно видеть рядом с собой Вики: казалось, из этих молодых вен в нее вливается новая кровь.

– Теперь позволь мне взять у тебя интервью, – сказала Дели. – Что вы собираетесь делать после стажировки, мисс Саутвелл? Выйти замуж?

Вики сморщила свой изящный носик.

– Упаси Бог! Я еще долго не выйду замуж, если вообще когда-нибудь соберусь. – Дели снисходительно улыбнулась. – Как только смогу, поеду в Европу, в Лондон. Вот выплачу за машину, продам ее, и мы с подругой поплывем морем до Неаполя – я знаю один дешевый маршрут. Из Италии мы отправимся попутными машинами во Францию, а весной уедем в Англию…

– Англия весной… Ты знаешь, меня туда не тянет: наверное, мне было слишком мало лет, когда я покинула ее, но вот в Италии мне хотелось побывать всю жизнь. Выполни, что задумала, Вики. – Дели импульсивно протянуло было руку, но суставы не разогнулись, и Вики сама коснулась ее своей молодой теплой рукой.

– Поезжай чтобы ни случилось. Не променяй это путешествие на замужество.

– Да ведь я же тебе сказала…

– Ну ладно, ладно, – на лице Дели появилась улыбка мудрого, прожившего долгую жизнь человека. – Мне еще не хочется становиться прабабушкой. Маленькие дети утомляют меня. Не знаю, что хуже: их крики, когда они недовольны, или ужасный шум, который они поднимают от радости. Слушай!

Дели подняла руку, призывая к молчанию, и Вики отвела глаза, увидев на фоне светлого окна худую, как птичья лапка, искривленную болезнью кисть – пальцы подобно старым ветвям завернулись к самому запястью.

– Слушай! – Дели с трудом повернула голову, которую теперь постоянно держала опущенной, и выглянула из окна. – Ты слышишь?

Заглушаемый порывами южного ветра до них долетел низкий, тяжелый рокот воли, разбивающихся о волнорезы.

– Самый громкий звук, который я теперь различаю. Звук, едва слышный, а мне говорят, что я глохну. Я не слышу голосов, потому что они утомляют меня. Мэвис все время кричит, и через минуту я уже не понимаю, о чем она говорит. Для меня это просто шум.

– Одно из преимуществ твоего возраста. Ты можешь не слушать того, что не хочешь, – заметила Вики.

– А как твоя мама?

– Великолепно. Конечно, она ужасно балует Чарли, этого двенадцатилетнего бездельника. Знаешь, теперь, когда забот у нее стало поменьше, она опять подрабатывает медсестрой в Ренмарке.

– Она умница, часто пишет мне, хотя я и не в состоянии ответить ей. Мне всегда нравились ее письма. – Дели взглянула на свои руки, лежащие поверх пледа. – Ничего теперь не держат мои руки. Знаешь, я пыталась писать, привязывая кисти к запястью, как Ренуар. Но я очень неуклюжая, да и сразу начинают болеть руки, плечи. Алекс говорил, что рукам надо все равно найти занятие, вот я и вяжу.

– Я зайду к нему в Лондоне. Как ты думаешь, он когда-нибудь вернется?

– Надеюсь, я успею увидеть его до своей смерти.

– Ну, бабушка, это будет еще очень не скоро. Дели серьезно посмотрела на Вики.

– Боюсь, что может быть и так. Я зажилась на этом свете. Помню, как-то раз я сказала себе: если не умру до семидесяти лет, лучше уйти из жизни. У аборигенов был более трезвый подход к жизни: когда старики уже не могли вместе со всеми делать переходы, их убивали ударом по голове. Куда гуманнее, чем разными лекарствами продлевать бесполезное существование, полужизнь, когда все чувства притупляются, движение крови поддерживается грелками, а работа печени – инъекциями. Знаешь, сколько стоит такое существование? На эти деньги можно было бы накормить дюжину умирающих от голода ребятишек в Бенгалии.

– Бабушка, твои чувства не притупились. В тебе больше жизни, чем у половины игроков любого теннисного корта, этих зомби с головы до пят.

– Ах, дорогая, ты меня оживила. Ведь обычно я почти все время дремлю, перебирая свои воспоминания; а потом ночью лежу без сна и воображаю, что слышу, как течет река, и чувствую, что растворяюсь в этом потоке и меня уносит в открытое море… – Дели не сказала, что она никогда не гасит ночник у кровати: он, как якорь, удерживает ее в реальном мире, когда она вдруг просыпается во мраке, и ее охватывает непонятный, беспричинный ужас.

– Думаю, вы не откажетесь от чашечки чая, – радушно сказала сиделка, входя с подносом; Вики, которая терпеть не могла чай, вежливо поблагодарила ее. После чая бабушка начала дремать; ее голова клонилась все ниже, пока не упала на плечо; из уголка ее полуоткрытого рта тоненькой струйкой вытекала слюна.

Лишенное энергии, ее лицо напоминало маску смерти. Кости лица и черепа, обтянутые морщинистой, тонкой, как папиросная бумага, кожей, кажется, могли прорвать эту ненадежную оболочку. Закрытые глаза глубоко провалились, но черные брови с их прежним отливом вороного крыла, изящный рисунок ноздрей говорили Вики, что перед ней та же самая бабушка, которую она помнила смеющейся, круглолицей, очень симпатичной и с которой гуляла по цветущему лугу.

Подчиняясь какому-то внутреннему порыву, Вики дотронулась до несчастной, скрюченной болезнью, бесполезной теперь руки; она была холодна, как лед, будто умерла раньше живого еще тела. Вики тихонько вышла из комнаты и велела сиделке не будить миссис Эдвардс, а также попросила передать ей, что она будет у них в конце следующей недели.

Вики тихо скатила машину вниз по склону и, лишь вытолкнув ее за ворота, включила мотор.

10

Как известно, 1956 год стал годом большого наводнения. Сначала поступили сообщения о том, что после проливных майских дождей в Квинсленде вода в Дарлинге поднялась необычайно высоко. У себя в Ренмарке Огден снял несколько бревен в перегородках шлюза, чтобы опустить уровень воды. К концу месяца вода у пристани достигла двадцатифутовой отметки; было объявлено, что работа парома в низовьях Муррея, возможно, будет приостановлена.

Однако этот прогноз был чересчур оптимистичным. Несколько дней спустя все подходы к паромной пристани в Моргане оказались под водой; двумя неделями позже закрылись Кингстон и Уолкерс Флат, а в Ренмарке затопило всю дорогу Энгрово.

По официальным оценкам, вода должна была подняться «самое большое» до двадцати пяти футов, но Огден, долго живший на реке, по едва заметным признакам с волнением предсказывал, что вода дойдет до двадцати восьми футов, а это – катастрофа.

К 30 июня, впервые с 1931 года, уровень воды у Ренмарка достиг двадцати пяти футов. В официальных сообщениях называлась теперь более высокая цифра: еще бы – вода уже бежала по Паринг-стрит.

В Уайкери пришлось эвакуировать несколько семей из домов, расположенных на низком берегу реки, а вокруг насосной станции было насыпано высокое ограждение. Пятый шлюз превратился в остров посреди безбрежного моря.

Заливая и смывая домики на речном берегу, вода прорвалась и на главную улицу Маннума. По всему низовью Муррея уровень реки медленно, но неуклонно поднимался, причем это не был беснующийся, все разрушающий на своем пути поток: казалось, под землей находится огромный резервуар, из которого все время вытекает вода.

Уже скрылся под водой шлюз около Бланштауна, выше Уайкери река разлилась вширь на много миль, а скоро и талые воды с вершин Марамбиджи и высокогорий Виктории устремятся вниз по уже вышедшему из своих берегов Муррею.

В Ренмарке было введено чрезвычайное положение, на борьбу с наводнением бросили военных.

Экскаваторщики, трактористы и бульдозеристы, а также сотни добровольцев, перетаскавших около двух тысяч мешков глины, помогали наращивать стены дамбы, латали бреши. Усталые люди ходили по ночам с фонарями вдоль берега, проверяя, нет ли течи, и вызывая подмогу по рации.

Первой жертвой наводнения стал школьный товарищ Чарли Саутвелла; последний раз его видели, когда он пересекал на своем велосипеде железнодорожный переезд на Паранг-стрит. Потрясенная Мэг долго внушала Чарли, как он должен себя вести, но в то же время у нее появилось какое-то мистическое чувство, что река все время требовала человеческой жертвы и теперь, получив ее, должна успокоиться. Раньше такая мысль никогда бы не пришла ей в голову – она всегда была материалисткой, но долгие часы ночных дежурств в особом мире больницы, ставшей теперь островком среди прибывающей воды, сделали ее суеверной. Считалось, что защитные валы, построенные на лужайках, окружающих больницу, способны выдержать напор воды высотой до тридцати футов; если вода поднимется выше, больных придется эвакуировать.

11 августа в полночь река прорвала преграду, пациентов вывезли на пароме. Мужчины работали, как одержимые, чтобы заделать прорыв, но через два дня на его месте образовалась еще большая брешь, а ночью снесло насыпь на Хэйл-стрит. Река победила; вода покрыла виноградники, насосные станции, жилые дома, но человеческих жертв больше не было, хотя полторы тысячи людей остались без крова.

К этому времени вода поднялась выше всех отметок, и измерительные приспособления были удлинены. В Ренмарке пошел непрекращающийся дождь, и 22 августа последнее укрепление пало, обозначив конец напрасной борьбе со стихией, слишком мощной, чтобы ее можно было обуздать.

Теперь драма борьбы переместилась в низовья, где люди еще сопротивлялись, пытаясь отстоять богатые пастбища и жилища. В Берри, Каделле, Марри-Бридж и в Веллингтоне стены дамбы поднимались все выше и выше; задняя, затопляемая сторона дамб являла глазу ужасающее зрелище: там высилась стена воды высотой в десять футов, сдерживаемая с другой стороны укреплением из глины и мешков с песком.

В большинстве случаев люди сопротивлялись, но безрезультатно; после долгой борьбы река всегда побеждала. Спокойно, неумолимо она поднималась все выше и выше и, как ненасытная гигантская рептилия, поглощала дома, магазины, молочные фермы, виноградники и фруктовые сады, пока они все не оказались в ее гигантской утробе. Она поднялась до второго этажа гостиницы «Маннум», лизнула вывеску «Пиво и вина», убила фруктовые деревья в саду и утопила виноградники. Вниз по реке плыли стога сена и сараи, мертвые овцы, коровы и козы, вырванные с корнем деревья и иногда то, что уже не имело никакого названия: какая-то бесформенная масса – тела некогда живых людей.

Верхушка каждого дерева, торчащего над водой, становилась домом для тысяч живых существ, яростно боровшихся друг с другом за жизнь; такие битвы разворачивались когда-то у оставшихся лужиц воды в разгар засухи, только теперь каждый пытался спастись от воды.

Все выступающие над водой предметы были покрыты ядовитой копошащейся массой пауков, скорпионов, многоножек и змей, поедающих друг друга за неимением другой пищи. Наводнение, как и война, вынесла на поверхность скрытое доселе зло. Когда разгул стихии достиг своего апогея, жестокий закон природы «Ешь или будешь съеден сам» стал, как никогда, очевиден в долине Муррея.

Прорвав дамбы, река, торжествуя, растекалась по обширному пространству плоских равнин до самых озер. Уровень воды постепенно понижался, она больше не таила в себе опасности, и машинисты, водившие дневные поезда в Мельбурн, еще несколько месяцев рассекали слой воды на путях, где она достигала одного фута, и почти не замечали ее. Садоводы обрезали появляющиеся из убывающей воды деревья, объезжая их на лодках, а один фермер из Берри, заглянув вниз, увидел, что его персиковые деревья, которые все еще оставались под водой, пытаются цвести. Тысячи деревьев погибли и тысячи акров виноградников были уничтожены наносами, но жизнь продолжалась.

И «Филадельфия», и Бренни чувствовали себя в своей стихии, помогая вместе с находящейся в Ренмарке «Индастри» перевозить горожан, когда мост на Паринг-стрит закрылся.

В Гулуа одряхлевший «Капитан Стёрт» остался верен своему причалу, правда поток, захлестнув его нижнюю палубу, обвивал водорослями ножки столов. Владельцы этого судна перебрались на верхнюю палубу, где было совершенно сухо.

А как-то утром, выглянув из окна, Дели увидела, что вода плещется уже рядом с известковым склоном, у передних ворот ее дома, а «Кэделл» (Дели не поверила своим глазам) наконец-то исчезла. Исчезла! Ночью она соскользнула вниз, в глубину канала.

Дели лежала и думала о том, какой же конец ожидает «Филадельфию»: быстрая смерть – напорется на подводную корягу, получит пробоину и пойдет ко дну; а может, загорится и погибнет на большой глубине? Или будет долго гнить на берегу, ненужная и всеми забытая? Только Бренни мог бы еще продлить ее жизнь, а потом из «Филадельфии» получился бы неплохой плавучий дом.

Дели с огромным интересом следила за сообщениями о наводнении, за тем, как один за другим уходили под воду хорошо знакомые ей порты. Каждое утро она старательно читала газету, близко поднося ее к слабым глазам. Эгоизм старости оберегал ее от слишком сильных переживаний по поводу потерь и разрушений, вызываемых наводнением. «А все дамбы и заграждения, – повторяла она. – Я знала, Муррею это не понравится».

Как-то утром, прочитав вслух: «Генри Морган, шестидесяти лет, утонул, пытаясь спасти свою мебель», – она сказала: «Сестра, у меня вчера не работал кишечник. Вам, пожалуй, стоит дать мне таблетку».

Позже она прочла в газете: «Когда вода ринулась вниз, дома обрушились, как под пятой великана…» «…как под пятой великана…» «Да, хорошо сказано. Такое вполне могла написать Вики».

Дели начала задумываться о своем сыне, который жил далеко, в Англии. Однажды Алекс приехал навестить ее, и Дели нашла, что он сильно изменился: стал очень важным, сразу видно – человек преуспевает («Он пробыл там слишком долго и превратился в настоящего помми,[42]42
  Помми – так называют англичан, иммигрирующих в Австралию.


[Закрыть] – сказала она Бренни. – Даже голос у него теперь другой».)

Как-то Бренни зашел к Дели рассказать, что юный Кит будет участвовать в Олимпийских играх в Мельбурне. Он прекрасно плавает. Она спокойно заметила: «В самом деле? Ты в юности тоже отлично плавал, но лучшего пловца, чем твой отец, я не видела». Дели понимала, что Бренни распирало от гордости за своего сына, но Кит слишком походил на свою мать, чтобы она могла испытывать к нему какой-нибудь интерес. Дели была уверена, что Кит не может плавать лучше, чем Брентон когда-то. В старые времена все было лучше.