Текст книги "Все реки текут"
Автор книги: Нэнси Като
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 51 страниц)
16
«Филадельфия» и баржа стояли в полной праздности ниже пристани, тюки шерсти были уже увезены на грузовиках и сложены на огромных складах вблизи порта. Прибавилось солнечного света, сильно потеплело – больше походило на осень, чем на весну.
Дели напрасно тревожилась о Брентоне и мальчиках. Они очень хорошо справлялись без нее. Брентон полностью полагался на Чарли, а механик каждый день помогал ему с креслом, куда он усаживался, чтобы почувствовать ток крови в своих больных ногах.
Для мальчиков это было чудесное время. Они колесили в шлюпке по озеру, разыскивая лебединые гнезда, и каждый день ранним утром отправлялись на рыбалку – вытаскивали океанскую кефаль, которая в поисках пресной воды как раз здесь заходила в реку.
Гордон рыбачил больше из-за того, что ему нравилось стоять на якоре посреди прозрачной сверкающей солнечными бликами глади озера и видеть четкое отражение береговой линии в воде, а рыбацкий азарт в нем отсутствовал. Алекс был слишком нетерпелив, и когда клев был не очень хорош, он сразу начинал раздражаться. Но если кому-то из них удавалось вытащить рыбу, Алекс был счастлив. Он потрошил рыбу острым ножом и, целиком погружаясь в свое занятие, рассматривал спинной хребет, устройство костей, красную окаемку рыбьих плавников и самое удивительное – глаза. Он испытывал страстный интерес к тому, как они работают, как пригнаны друг к другу, – словно это была замечательная, сложная игрушка.
Для Гордона мертвая рыба с ее кровью и внутренностями была отвратительна, она переставала быть прекрасной сразу, как только в ней прекращалась жизнь и ее краски опадали. Он не мог заставить себя есть выловленную рыбу с удовольствием. Ему нравилось противопоставлять ее уловкам свое умение, но всегда претило отнимать жизнь. Когда водяные паучки попадали в каюту, он бережно подхватывал их кусочком коры или бумажкой и выпускал на волю, хотя и не любил их. У него было почти индуистское почитание жизни.
Доктор сам пришел сказать Брентону, что его жена не в состоянии вернуться на корабль; он ни словом не обмолвился о том, что был день, когда он сомневался в ее выздоровлении. Еще в свое первое посещение доктор почувствовал, что в этом большом человеке, несмотря на вынужденную бездеятельность, таится огромная энергия, а за его запинающейся речью угадал живой ум и железную решимость. Это его заинтересовало. Лечение людей с такими физическими недостатками было его хобби, и его методы намного опережали существующую медицинскую практику.
Придя второй раз, он принес Брентону книгу доктора Отто Шмельцкопфа.
– Пусть вас не смущает немецкий текст и странный шрифт, – сказал доктор Райсман. – На английский еще не переведена. Называется «Реабилитация». Вам нужны иллюстрации. Взгляните – самые новейшие упражнения. Фррр! – Он выдул из своего толстого носа трубные звуки и спрятал, носовой платок. – Теперь посмотрим: у вас есть какая-нибудь чувствительность в левой ноге? А в пальцах левой руки? Довольно хорошая? Хм, хм… Закройте левый глаз. Теперь правый. Не совсем закрывается, да? Голосовые связки тоже задеты. Но с этим вы уже в некоторой степени справились.
– Тяжелая… работа… Но я могу говорить.
– Вы споткнулись на главном: контролируемое дыхание. Основное – заглатывать воздух как лягушка: потом выталкивать его вместе со словами. Сначала это трудно, но у вас правильная мысль. Дальше. Как давно вы можете принимать вертикальное положение?
– Уже… пять… лет…
– А как долго?
– Пять часов.
– Значит, вот как вы сохранили свои ноги от атрофии. Мне нравится ваш дух.
– Встать… или умереть.
– Хорошо! У Диккенса в «Повести о двух городах» старый бродяга выходит из тюрьмы со словами: «Воскрешенный к жизни, я не хочу жить». Это, с точки зрения врача, ужасная вещь. Воля к жизни гораздо важнее лекарств. Теперь посмотрите на эти диаграммы.
Брентону казалось, что, поднимая каждый день тяжелую книгу, он уже делает одно из упражнений, рекомендуемых австрийским доктором, написавшим эту книгу. В ней было множество иллюстраций, показывающих упражнения для реабилитации мускулов, контролирующих пальцы, веки, челюсти.
– Совершенно очевидно, что поврежденные или атрофированные мышцы могут быть частично восстановлены регулярными упражнениями, – пояснил доктор Райсман. – Возьмите балетных артистов или акробатов. Вот что делает даже с нормальными мышцами постоянная тренировка. Вы ведь не хотите стать акробатом; вам нужно только двигаться под тяжестью собственного позвоночника, хотя бы медленно. Фррр!
– Именно так, – с силой выдохнул Брентон, – под тяжестью… собственного… позвоночника.
– Мы будем подниматься по этим лестницам очень медленно, миссис Эдвардс, – говорил Рибурн, останавливаясь на лестничной площадке, как раз на полпути к студии.
Дели заново училась ходить на своих одеревеневших ногах, чувствуя иногда острое покалывание. Она шла, тяжело опираясь на его руку. У нее уже совсем не осталось сил, а они добрались только до первой площадки. Но ничего не попишешь: она сама настояла на этом путешествии.
Дели чувствовала все возрастающий интерес к личности своего хозяина и не могла дождаться, когда же увидит, наконец, его работы и место, где он трудится.
– В доме совсем нет ваших картин. Почему так? – спросила она. – Я внимательно смотрела везде, когда встала, – ни единой.
– Да, вы правы. – Он отвернулся от нее и склонился над перилами, глядя в начало винтовой лестницы. – У меня нет иллюзий на свой счет, вот почему. В моей комнате висят одна или две – те, что я люблю, но и они не такого уровня, чтобы вывешивать их на всеобщее обозрение.
– Значит, вы никогда не выставлялись?
– Выставлялся, когда был моложе. Я состоял тогда в Южноавстралийском обществе художников, и мои творения регулярно вывешивались. Но они меня не удовлетворяли. И теперь я рисую исключительно для своего удовольствия, удовольствия самовыражения. Я думаю, это вообще единственный веский довод в пользу занятий живописью. Хотя, что касается меня, то есть и еще одна причина: желание удержать хоть что-нибудь в ускользающем потоке времени; что-нибудь, имеющее собственный порядок, независимый от некоего хаоса жизни. Поэтому, мне кажется, и существует искусство: из беспорядка и неопределенности оно создает определенные формы и образы. Впрочем, давайте поднимемся и покончим с этим.
Рибурн выглядел подавленным, даже его изогнутые брови, казалось, распрямились, вытянулись в одну линию, веки были опущены, скрывая выражение глаз.
– Да-да, я уже отдохнула.
Опускная дверь на шарнирах была поднята, поток солнечного света лился вниз, на желтоватое дерево лестницы. Они вошли через пол студии, и у Дели от восторга захватило дух. Ее глазам открылся мир с высоты птичьего полета, потому что шестигранные стены на высоте двух футов от пола были сделаны из стекла. На полу лежали два персидских ковра, многоцветие их красок пламенело в солнечном свете. В студии не было ничего, кроме дивана, покрытого бархатом в рубчик, двух старинных уютных кресел, мольберта и заляпанного краской стола с банками кистей и коробками масляных красок.
На мольберте стояла начатая работа – закат над водой, а все стены до пола были плотно увешены морскими пейзажами.
Море в лунном свете, на закате, на рассвете, темное от надвигающейся бури, яркое от солнечного блеска, кипящее белыми гребешками… Кроме моря, здесь были картины с изображением озера и залитых солнцем бухточек, образованных широким устьем Муррея. Больше ничего.
Дели с недоумением смотрела вокруг, не зная, что сказать. Чего же она ожидала? Не этого. Философская портретная живопись, может быть, жанровая живопись с сатирическим подтекстом, – все, что угодно, но только не эта романтическая увлеченность морем, полутонами лунного света и пробуждающихся рассветов. Здесь не было ни одной картины, написанной при ярком, богатом красками дневном свете.
– Ну? – Рибурн смотрел не на нее, а вниз, на озеро.
– Я потрясена, – сказала она наконец. – Это так неожиданно…
Дели ходила вдоль стен, не пропуская ни одной картины, внимательно разглядывая даже незаконченные наброски.
– Я не знала, что вы так любите море. Скажите, это Гулуа-Бич? Песчаные холмы, кустики сухой травы и бесконечный ряд волн, набегающих на берег, все купается в лучах красного солнца, висящего совсем низко над горизонтом.
Рибурн кивнул.
– Забавно, мысленно я видела этот берег почти всю свою жизнь, но всегда видела его холодным, холодным и белым, с голубым накатом морских волн и песчаными холмами, похожими на замерзшую пену.
– Очень похоже! Песок там не белый, но брызги морской пены в ветреные дни поднимаются в воздух и ложатся кучками, как снег, и волны разбиваются с ужасающим грохотом. А это я нарисовал в день большого степного пожара, когда отблески огня ложились на воду с удивительным медным отсветом. Устья Муррея здесь почти не видно, оно теряется в легкой дымке.
Дели с интересом разглядывала то место странного берега, на которое он указал и которое она часто видела в мечтах, – беспредельная даль необитаемого берега, о который вечно бьется Южный океан.
– Вот это мне нравится больше всего, – сказала она, наконец, снова останавливаясь перед маленьким этюдом с изображением волны, взметнувшейся навстречу раннему утреннему свету. Зеленая, прозрачная, увенчанная пеной, теперь она навсегда застыла в воздухе в тот момент, когда ее последний, завершающий напор начал ослабевать.
– Он называется совсем просто: «Волна». Мне несколько раз предлагали его продать, но я отказывался, он мне дорог больше других. Ну, и каков же ваш вердикт? Вначале вы совершенно притихли.
– Говорю вам, я поражена. Мне невероятно интересно. Вы человек, преданный одной теме; в вашей живописи много энергии, страсти; море – жестокий повелитель, говорит она.
– Я всегда предан одной теме и настойчив в достижении того, что меня интересует, – сказал он, серьезно глядя на нее. – Считайте, что вы предупреждены.
Она ничего не ответила и отвернулась к окну: какая ширь открывается глазу, какой вид на равнины, на озеро и дальше – на берег, примерно миль на двадцать. Пристань и «Филадельфия» казались отсюда игрушечными. От мыса Помандер шел пароход, оставляя за собой клубы дыма.
– Еще груз шерсти для нас, – сказал Рибурн. – Я думаю, это «Певенси». Ну-ка, посмотрим.
Он снял холст, закрывающий странных очертаний предмет у восточной стены, открыл окно и начал вращать окуляр телескопа.
– Очень удобно, если хочешь узнать о приближающихся пароходах и их грузах, – сказал он. – А по ночам я могу изучать луну и звезды. Часть крыши сдвигается назад, и телескоп поворачивается вот на этой установке. А часовой механизм – видите? – перемещает телескоп так, чтобы объект все время находился в поле зрения.
– Поразительно! Как бы мне хотелось увидеть и спутников Юпитера, и кольца Сатурна, и лунные кратеры… Это возможно?
– Вполне возможно, если вы дождетесь, пока стемнеет. Ночь будет ясная. Но сегодня Сатурн, к сожалению, за горизонтом. А пока взгляните на этот пароход. Он хорошо идет при таком штиле.
Дели приложила глаз к окуляру и увидела, как уменьшенный расстоянием пароход, словно по волшебству, подходит все ближе. В открытом окне рубки она заметила рулевого, смотрящего вперед и не ведающего о том, что чей-то глаз рассматривает его с другой стороны озера. Она увидела, как кто-то, матрос или механик, поднялся наверх и заговорил с ним, выбрасывая перед собой руку. Все они казались ненастоящими и напоминали движущиеся картинки, которые она показывала детям: живые фигурки двигались и жестикулировали, открывали рот, не произнося ни звука.
Дели, улыбаясь, повернулась к нему:
– Вы и на меня смотрели через эту штуку?
– Да, я видел, как вы выглянули из рубки, что-то сказали сыну, и оба рассмеялись. Потом вы вышли из-за мыса и волны со всех сторон накинулись на вас; я подумал, что вы растеряетесь или, по крайней мере, взволнуетесь, но ничего не заметил. Это произвело на меня большое впечатление.
– По правде говоря, я тогда сильно испугалась. Но почему-то страх взбодрил меня. Я сказала себе: «А забавно, не правда ли?» И в самом деле, неожиданно все оказалось забавным.
– Гордон замечательный парень. В ту ночь, когда у вас был бред, он сидел с вами до самого рассвета. Я предложил ему прилечь там же, в комнате, но он не захотел.
– Да, у него доброе сердце. Он напоминает мне…
И вдруг оказалось, что Дели рассказывает Аластеру Рибурну о своей первой любви – о кузене, который умер всего в девятнадцать лет, о мисс Баретт, о ферме в верховьях реки, о враждебном отношении тетушки Эстер и юном нетерпении Адама.
– Все было так давно, что порой я удивляюсь: неужели тот ребенок и я – один и тот же человек?
– Да, странно оглядываться назад. Вы сказали, Дороти Баретт? А сколько лет может быть сейчас этой женщине?
– Не знаю, думаю, лет шестьдесят. Да, конечно, ей должно быть около шестидесяти. Невероятно! Она была прелестной особой с мягкими каштановыми волосами, которые теперь, я думаю, стали седыми. Мы до сих пор раз в год, на Рождество, посылаем друг другу письма.
– Баретт, Баретт… Да, точно, та же самая фамилия! Я получил письмо от одних своих английских друзей, они настоятельно рекомендуют для моей племянницы и племянника гувернантку, которая у них работала. Она возвращается в Австралию и ищет место. Интересно, может быть, это та самая женщина? Она уже не молода.
– Вполне вероятно. Она писала, что в последнее время жила в одной семье в Дорсете, у Полкинхорнов. Они…
– Совершенно верно! Удивительно: это в самом деле ваша мисс Баретт. Насколько я понимаю, вы бы ее тоже рекомендовали?
– Полностью, без всяких оговорок. Конечно, прошло двадцать пять лет с того времени, как мы расстались, но ум у нее такой же ясный, как прежде, я сужу об этом по ее письмам. Было бы чудесно, если бы…
– Тогда вопрос решен. Мисс Меллершип справляется довольно хорошо, но она та же няня. А мне нужен человек, способный влиять на их умы и характеры. Юный Джеми уже вне моей компетенции, а его мать, откровенно говоря, влияет на него не лучшим образом.
Дели промолчала – она была несколько ошеломлена его откровенностью, подтверждающей ее собственное мнение о миссис Генри. Она снова посмотрела через окуляр на приближающийся пароход. В лучах солнца, уже клонившегося к горизонту, он был виден совершенно отчетливо.
– Когда он пришвартуется, мне нужно будет сойти вниз и уладить кое-какие дела, – сказал Аластер Рибурн. – Хотя до завтра разгрузку все равно не начнут. Я быстро. А вам лучше дождаться меня здесь – эти крутые ступеньки, да еще в сумерки… Я пришлю сюда еду.
– Благодарю вас. Я с удовольствием останусь и посмотрю на закат. Какое чудесное место для работы! Я чувствую себя птицей на вершине дерева.
– Но не смотрите на солнце через телескоп. Хорошо? Вы надолго ослепнете.
– Без вас я не буду в него смотреть.
– Я скоро вернусь, и тогда – у нас будет пир: сандвичи с цыпленком и… что вы думаете о бутылке сотерно?
– Превосходно.
Рибурн начал спускаться, и какое-то мгновение его голова торчала на уровне пола. Со своими летящими бровями и острой черной бородкой он напоминал ей Мефистофеля, спускающегося в преисподнюю. Затем она забыла о нем, растворившись в необъятном просторе стихий, и ощутила себя снова птицей, смотрящей на воду и землю из удобного гнезда.
Дели разглядывала стоявшую у пристани «Филадельфию» как нечто постороннее, хотя и говорила себе, что те двое, приплывшие на шлюпке и втаскивающие на борт мешок с рыбой, ее сыновья, что камбуз, над которым поднимается легкий дымок, ее камбуз и человек, который полулежит в кресле и медленно и неловко ест одной рукой, ее муж.
Она увидела маленькую, оборванную фигуру в бесформенной шляпе – Лимб бежал по палубе, а за ним со всех ног мчалась другая фигура – конечно, Чарли, преследующий своего заклятого врага. Лимб сделал прыжок и. оказался на пристани, затем повернулся и показал нос своему преследователю.
Дели улыбнулась: столько ярости выразил воздетый кверху кулак Чарли. Казалось странным, что она не слышит то единственное ругательство, которое всегда сопровождало этот жест.
Когда появилась с подносом служанка Этель, невероятно тоненькая, всегда веселая девушка, Дели с некоторым замешательством взглянула на изящно нарезанные сандвичи, вышитые льняные салфетки, хрустальные бокалы, запотевшую бутылку и подумала о своем первом ужине на «Филадельфии».
Омлет с луком и пивом там и цыпленок с вином здесь – символическая разница между той и этой жизнью. Но она полюбила пиво и простую еду в рубке или под тентом на палубе, в обществе Чарли, обнюхивающего каждый кусок, прежде чем отправить его в рот, потому что, говорил он, ничего не имеет вкуса, даже сырая луковица, если сначала ее не понюхать.
17
На «Филадельфии» кок с грохотом ставил на плиту кастрюли. Когда он подавал еду, то всегда производил много шума. Он был человеком весьма раздражительным и если что-нибудь ронял, ложку или миску, то в ярости еще и поддавал их ногой.
Ему до смерти надоело готовить рыбу, а эти проклятые мальчишки опять заявились с огромным мешком рыбы, а льда нет, значит, возись с ней прямо сейчас.
– Эй, вы ребята! – крикнул он, – Забирайте!
Обычно, когда еда была готова, он звонил в колокол. Это означало, что один из них должен прийти, взять для отца обед и отнести ему в каюту. Пока Дели болела, они делали это по очереди; сегодня была очередь Алекса.
Он взял поднос, на котором стояла тарелка вареной рыбы, измельченной и перемешанной с картофелем, чтобы Брентону легче было есть, и осторожно понес его на верхнюю палубу. Отец лежал, опустив подбородок на широкую грудь, задумчиво глядя в окно.
Брентон не любил, когда они долго оставались на одном месте, ему казалось тогда, что пароход застрял на мелководье, как нередко бывало в прошлом, и лежит, больной и бесполезный, – как он сам. Озеро было спокойно, его воды не струились, как воды реки, и, не видя движущихся берегов за окном своей каюты, он чувствовал, как в нем самом останавливается жизнь.
Кроме того, он скучал по жене, скучал гораздо больше, чем тогда, когда был здоров. Без нее он чувствовал себя судном без компаса, затерянным в открытом океане. Она придавала смысл его жизни, была связующим звеном между тем, каким он был, и тем, во что превратился теперь.
Чарли в последнее время совсем сошел с рельсов. Без постоянной ответственности за работающую машину, без твердой руки хозяйки он все время пропадал в Миланге, в пьяном загуле. Вся его еда состояла теперь из виски и пива, сырого лука и хлеба. Руки у него так дрожали, что Брентон больше не подпускал его к себе с бритвой. Роскошная борода, отросшая за это время, была, в отличие от седой головы, красивого золотистого цвета.
У Алекса детское обожание отца не прошло до сих пор, хотя жизнь низвела этого сильного человека на уровень ребенка, с почти детской зависимостью от окружающих. Алекс неловко присел на краю кровати и спросил:
– Хочешь, я покормлю тебя?
Брентон фыркнул и сердито выкатил глаза:
– Зачем? Я… могу… поесть сам. Что… каша? – Он недовольно ткнул вилкой в тарелку.
– Рыба под соусом, папа. Океанская. Горди и я только что ее поймали, свежее не бывает. Я намажу тебе хлеб маслом.
Брентон поднял вилку дрожащей левой рукой, обронив немного пищи.
– Послушай, папа, а ты мог бы переплыть это озеро? Я имею в виду – до болезни? Ты ведь был очень крепкий, правда?
– Что? Двадцать четыре мили… Не глупи, парень.
– Ну переплывают же люди английский канал,[31]31
Имеется в виду Ламанш.
[Закрыть] разве нет?
– Да, переплывают… ты подожди… несколько годков, может, я еще попытаюсь… – Алекс с сомнением посмотрел на отца. – Подожди, сынок… пока я… выберусь… из этой каюты. Я тебе покажу. Почему нет? Я был… лучшим плавном… на всем Муррее.
Алекс был ошеломлен.
– Но, папа! Ты же никогда не встанешь!
Кровь прилила Брентону к лицу, покраснели даже его голубые глаза.
– Кто тебе сказал… эту чушь? Кто?
– Я не… не знаю, я думал… – Алекс смутился. – И Чарли, когда пришел выпивши, плакал и говорил, что ты никогда больше не перепрыгнешь через борт.
– Ха! Я… покажу тебе кое-что, парень. Дай… эту веревку. Там, за дверью. Теперь… привяжи в ногах кровати. Крепко. Без бабушкиных узлов. Подай мне… конец.
Брентон взял конец, веревки и дважды обмотал вокруг левой кисти. Затем, упираясь в постель ногами, подтянулся и принял сидячее положение. Он подтягивался до тех пор, пока не согнулись колени. Потом он повернулся на ягодицах и его ноги соскользнули на пол. Затем он обхватил стойку, к которой была привязана веревка, двумя руками и, медленно распрямляясь, встал на своих дрожащих ногах.
Брентон бросил на сына торжествующий взгляд и тяжело опустился на кровать, пот заливал ему лицо.
– Ну как? Могу я стоять… на своих… ногах? Не говори матери. Удивлю ее. Я становлюсь сильнее… с каждым днем.
Алекс был потрясен.
– Здорово, папа! Ты и в самом деле думаешь, что сможешь переплыть озеро?
– Доктор сказал… плавание самое полезное. В воде… меньше вес… Но не должно быть слишком холодно. Подожди… немного.
Алекс не мог сдержать восхищения.
– Вот здорово! – Я тоже хочу стать доктором и помогать таким, как ты.
Впервые со времени болезни Дели почувствовала голод. Солнце село, сразу потухли краски на небе, и огромная зеркальная гладь озера потемнела. Дели с нетерпением ждала Аластера Рибурна. Наконец она услышала на лестнице его шаги; сначала увидела в люке его темную шевелюру, разлет бровей, затем показались его орлиный нос и острая бородка, за ними появилась и вся щегольская фигура.
– «Из глубин ада явился я приветствовать тебя», – пробормотала Дели про себя, увидев его в новом великолепном халате – на этот раз из японского шелка мефистофельского красного цвета.
– Да вы чуть ли не в темноте! – вскричал Аластер. – Почему вы не попросили Этель зажечь лампу? А, она принесла вам ужин, но – увы! – не захватила лед. Ленивая девчонка! Мы должны выпить вино прежде чем оно согреется.
– О, пожалуйста, подождите зажигать свет! Я люблю смотреть, как появляются первые звезды.
– А я люблю смотреть, что я ем! – невозмутимо ответил он, поправляя фитиль большой керосиновой лампы с разрисованным стеклянным колпаком, похожим на тот, что она разбила у тетушки Эстер много лет назад. – Кроме того, я хочу видеть вас.
Отдаленное воспоминание шевельнулось в ее мозгу. Кто-то когда-то уже говорил ей эти слова, но она не могла вспомнить, в какой связи. А Рибурн вытащил пробку из бутылки и, попробовав немного золотистого вина, протянул ей полный стакан и палил свой.
– За будущее!
– Боюсь, я всегда пребываю в прошлом.
– Так не должно быть. Это занятие для стариков, чья жизнь уже позади. А у вас, я убежден, впереди долгая и интересная жизнь, и я стану частью ее.
– О, я не понимаю…
– Ну вот! – восхищенно произнес Аластер. – Кто-нибудь когда-нибудь видел, как очаровательно краснеет старая женщина? Вы все еще как девушка: этот свежий цвет лица, серьезность мысли, которая видна в ваших глазах…
Дели посмотрела в сторону и сказала:
– Если вы не возражаете… я ужасно голодна. Еле удержалась, чтобы не наброситься на эти сандвичи до вашего прихода. Мне кажется, я не ела целый месяц.
– Бедняжка, вы ведь еще не начали нормально питаться. Я должен был заказать целого цыпленка. Я веду себя, как беспечный эгоист. И только потому, что предпочитаю на ночь легкую пищу. Пожалуйста, берите все.
– Нет, нет! – смеясь, запротестовала она. – Я не настолько голодна.
Легкое вино оказалось достаточно крепким для ее ослабевшего организма. Оно горячо побежало по жилам. Дели почувствовала радость и приятную теплоту. Она съела два целых сандвича и еще половину. К этому времени все более сгущающаяся темнота уже оттеснила короткие сумерки, но озеро еще продолжало удерживать последние остатки света, словно не желало отдавать ночи краски прекрасного дня.
Дели сидела, глядя вниз, на квадрат света, который означал окно каюты Брентона.
– Ненавижу думать о том, как он лежит там один, беспомощный, – задумчиво сказала она и вдруг ощутила, как нереально ее пребывание в этом чужом гнезде, вдали от всех жизненных тревог. – Завтра я должна вернуться. Он скучает без меня.
– Мне представляется, он всегда был очень деятельным человеком и оттого ему еще труднее, – заметил Аластер.
– Он был самым энергичным из всех, кого я знала. В молодости он мог без сна и еды работать двадцать четыре часа в сутки, а потом забавы ради переплыть озеро. А теперь… – Дели пожала плечами.
– Да, жизнь бывает чертовски зла. – Аластер вздохнул. – Я не знаю, утешают ли вас звезды, но когда передо мной неразрешимая проблема или меня одолевают тяжелые мысли, они успокаивают меня, как ничто другое.
– На меня так же действуют бегущие воды реки.
– Вы хотите сказать, река заставляет вас увидеть в истинном свете нашу обычную житейскую суету и мелкие неурядицы? Что-то подобное происходит и со мной, когда я смотрю на один из звездных городов Млечного Пути.
Он задул лампу и отодвинул часть крыши.
На них обрушился поток звездного света; высоко наверху стояла белая звезда Спика, потрясая своим сверкающим копьем.
– Над нами Вирго. Вы знаете созвездия Зодиака?
– Да, я умею ориентироваться по звездам. Я начинала учиться этому у капитана торгового судна, на котором мы плыли в Австралию. Капитан Иохансен… Он погиб вместе со всеми.
Она увидела себя двенадцатилетней девочкой, серьезной и старательной, с длинными развевающимися по ветру темными волосами.
«О, капитан Иохансен, что это так пахнет? Цветы?» – «Это деревья, так пахнут эвкалиптовые деревья. Даже если б земли не было видно, я б по запаху ветра знал, что по курсу Австралия».
«Австралия!» – Тоненькие руки ухватились за поручни, глаза напряженно вглядываются в темную воду у неясно вырисовывающегося берега, над которым запрокинулось звездное небо: ее первый взгляд на землю обетованную.
«Смотри на северо-восток, и ты увидишь, как встает Арктур, прекрасная желтая звезда…»
Но быстро набежавшие облака затянули все небо, и она никогда не увидела желтой звезды, поднявшейся над морем. Много, много лет назад…
– А где Арктур? Вон там, над горизонтом? – спросила она теперь.
– Да, в созвездии Волопаса; видите, он похож на часть хвоста большого змея, летящего вверх тормашками.
– Можно мне посмотреть?
– Когда смотришь на звезды в телескоп, они несколько разочаровывают, хотя их яркость усиливается. Подождите, я подлажу для вас. Вот так. Теперь приспособьте окуляр для своего глаза.
Аластер чуть отступил, чтобы она могла подойти к окуляру, но остался стоять рядом. Часовой механизм прогудел, сильный желтый пучок света ударил ей прямо в глаза. Дели вдруг ощутила интимную близость их положения – одни, в темноте, едва освещаемой светом звезд, вдали от всех, на крыше дома. Казалось, сейчас они ближе к небу и звездам, чем к земле и людям.
– Видите? – голос у него сделался низким, глухим, как будто из уважения к могущественному присутствию иных миров. – А вот и Юпитер, на него стоит взглянуть прежде всего.
Дели посмотрела в окуляр и задохнулась от восторга. Светящийся шар, почти лишенный цвета, сверкающий как алмаз, прекрасной формы, опоясанный кольцом маленьких спутников.
Аластер стоял так близко, что она чувствовала на своих волосах его дыхание. Если она отклонится назад или немного повернет голову… Дели продолжала стоять, склонившись к окуляру, пока ласковая рука не отодвинула ее в сторону.
– Теперь звездный город. Сферическая гроздь, около пятидесяти тысяч звезд, все одного и того же происхождения. Для невооруженного глаза это просто бледное неясное пятно. Но если смотреть через окуляр высокой разряжающей способности, оно кажется неисчислимым скоплением звезд. Вон там, видите, недалеко от Магелланова облака? Сегодня вечером их хорошо видно. Ну вот, смотрите!
И снова громкий вздох восторга. Звездный город, город звезд. Звезды, звезды и звезды, слившиеся в одно туманное пятно…
И еще чудо: созвездие Тарантула, появившееся из облака пылающего газа и темной межзвездной пыли; двойная звезда, зеленая и желтая, кажущаяся невооруженному глазу единой; шкатулка ювелира, горсть гранатов, алмазов и рубинов, разбросанных возле Южного Креста.
Дели чувствовала, что ноги ее начинают дрожать от слабости. С тех пор как она встала с постели, ей еще не приходилось так долго быть на ногах, да и подъем наверх утомил ее.
Она сказала:
– Думаю, мне сейчас лучше присесть.
– О моя дорога, бедняжка моя! Как это глупо: мой энтузиазм увлек меня. – Аластер усадил Дели в низкое кресло, сам сел у ее ног, и, когда ее глаза привыкли к звездному свету, она увидела, что он пристально смотрит ей в лицо. – Любители-астрономы, заполучив новую жертву, тут же начинают похваляться своими чудесами. У них развиваются собственнические чувства по отношению к небесным объектам, как если бы они сами создали их. Почему вы не остановили меня раньше?
– Мне не хотелось вас останавливать.
Они замолчали. И в наступившей тишине слышалось, как в зарослях камыша прокричал лебедь. Он взял ее руку и прижал к своему лбу.
– Вы не могли бы попросить меня что-нибудь для вас сделать? Я хотел бы сложить свою жизнь к вашим… ногам. – Он нежно прикоснулся губами к ее колену. – Что-нибудь, хоть что-нибудь. Вы должны повелевать мной.
– Но я ни о чем не хочу вас просить. Только… Только… об одном: не делайте мою жизнь более сложной, чем она уже есть. – Ее губы задрожали. – Я не ожидала от вас такого. Я думала, что эти чувства остались у вас в прошлом. Вы кажетесь таким сдержанным, таким самоуверенным…
– Я? – Аластер уткнулся лицом ей в колени, и она почувствовала, что мускулы его рта сложились в гримасу или улыбку. – Вот здесь вы ошибаетесь. У меня накопился огромный запас любви, но он никому не нужен. Я хочу одного – давать и давать; я ничего не прошу взамен, кроме того, чтобы вы не питали ко мне неприязни.
– Я и не питаю неприязни, как не питаю и любви. Поэтому нет вопроса – давать или получать. – У Дели появилось чувство нереальности происходящего: неужели это мистер Рибурн распростерся у ее ног и говорит с ней о любви? – Пожалуйста! – взмолилась она. – Встаньте!
Руки Рибурна крепко сжимали ее, а его лицо по-прежнему скрывалось в складках ее платья. Дели поймала себя на том, что гладит его по голове извечным материнским жестом, все еще чувствуя себя отрешенной от действительности.
– Это не вся правда; конечно, я хочу чего-то и от вас, я хочу вас всю, как хотел бы любой мужчина. Я не могу разделить себя на плоть и дух, тело и душу. Я люблю вас и потому хочу вас всем, что во мне есть, я боготворю ваш ум и ваше тело до самого последнего волоска на вашей чудесной маленькой головке.
– Тогда не надо расстраивать меня и дальше этими глупостями.
