Текст книги "Все реки текут"
Автор книги: Нэнси Като
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 51 страниц)
30
Тедди Эдвардс изменился, он снова был главным на «Филадельфии», хотя в рулевой рубке всегда должен был находиться кто-то еще, чтобы помогать ему со штурвалом на опасных поворотах. Но именно он выбирал фарватер и принимал решения – срезать ли путь или идти в обход руслом старой реки.
Хотя Дели и помогала Брентону в рубке, а иногда, на всякий случай, просто стояла рядом, он предпочитал, чтобы с ним находился кто-нибудь из мальчиков или даже Лимб; теперь они все жили на борту, кроме Алекса, который поехал в город сдавать вступительные экзамены; Мэг взяла на себя большую часть домашней работы – она шила, штопала, стирала и гладила белье, предоставив Дели, таким образом, столько свободного времени, сколько у нее никогда не было.
Дели рисовала, но немного, читала книги по философии и эстетике. Читая Раскина и барона Корво, она мечтала об Италии, о том, чтобы поехать туда с Аластером; она прочитала все письма Шелли и дневник Мэри Шелли и погрузилась в мир флорентийского Ренессанса; ее окрыленный дух витал у волшебного Средиземноморья, а тело пребывало на девяностофутовой палубе на узком фарватере в стране, где Искусство могло быть представлено патетической скульптурой Военного мемориала.
Размышляя о смысле жизни, Дели была поражена ее полнейшей непредсказуемостью и неожиданностью проявлений прекрасного: эдельвейсы, цветущие на недоступных вершинах; форма снежинок, открывающаяся глазу только под микроскопом; краски, сокрытые в вековечной тьме океанских глубин; звезды, в своих невообразимых скитаниях составляющие фантастические узоры на ночном небе.
Крошечная бацилла в форме палочки, попав в кровеносную систему диктатора, может изменить историю мира или лишить мир гения, свидетельство чему смерть Китса[39]39
Джон Китс (1795–1821) – английский поэт-романтик, умерший от туберкулеза.
[Закрыть] в Риме. И если теперь она привяжет к ноге якорную цепь и прыгнет за борт, чтобы положить конец всем своим горестям и одолевающему ее любовному томлению, кто узнает об этом через сто и более лет.
Когда мысли ее дошли до этой стадии, Дели поняла, что необходимо встряхнуться, и начала новое полотно словно это могло принести какое-нибудь облегчение, и вскоре – как ни странно – это действительно произошло. Запах красок, очарование цвета и текстуры полотна вовлекли ее в мир, где правильно положенный мазок значит больше, чем вся беспокойная история человеческого рода. Это было бегство в иное измерение, в иной миропорядок.
Дели начала подумывать о том, чтобы устроить еще одну выставку, для этого нужно было снова поехать в Мельбурн и после стольких лет постараться восстановить старые связи. Ей казалось, что Мельбурн существовал в другом мире, почти таком же далеком, как Италия.
Перед тем как отправиться в это путешествие, ей захотелось еще разок съездить в Аделаиду и, может быть, в Миланг – повидаться с мисс Баретт. К тому же Алексу, теперь уже студенту, нужны были очки; на каникулах она собиралась отвезти его в город к специалисту. Он хорошо сдал зимнюю сессию, и она стремилась всячески помочь ему – Алекс хотел получать стипендию и стать более независимым.
Дели написала письмо Аластеру и в Аделаиде получила на него ответ. Он собирался в Мельбурн по делам и с таким жаром просил ее присоединиться к нему, что волна желания снова нахлынула на нее и пятьсот миль показались ей сущим пустяком. Хорошо бы иметь крылья, чтобы полететь к нему, – сразу, сейчас, без поезда и нудных приготовлений.
Закончив все дела с Алексом, Дели собралась отправить его обратно пароходом в Морган, но до Моргана ходили пароходы из Мильдьюры.
Они ехали туда на автобусе по старой разбитой дороге, названной в честь Стёрта. Раньше Дели никогда не ездила этим путем. Дорога петляла по самой вершине утесов, откуда открывался вид на обширные и бесплодные земли, на реку, лежащую в глубоком каньоне, берега которой казались невероятно зелеными. Время от времени дорога резко обрывалась к реке, вдоль которой тянулись заливные луга, чтобы вновь вскарабкаться так высоко, что река то исчезала в складках песчаника, то появлялась вновь, похожая на голубовато-зеленую змейку между желтыми берегами.
В Уэйкери Дели поискала лодку Мелвиллов, но не нашла ее и решила пересечь реку на пароме. Когда они взошли на паром, Алекс сразу спустился вниз, чтобы посмотреть хрипящую, страдающую одышкой машину, которая тянула громоздкую тяжелую махину по туго натянутому скользкому канату.
Городок Бармер на озере Бонни, где они остановились на завтрак, Дели никогда раньше не видела, потому что река, по которой чаще всего пролегали ее маршруты, обходила большое пресноводное озеро стороной. Великолепные красные эвкалипты росли здесь прямо на песчаном берегу, и маленькие белые яхты отражались в голубой воде; картина была такой идиллической, что Дели захотелось увидеть Аластера немедленно. Неожиданно ей стало скучно при мысли о Мельбурне: толпы людей, электропоезда, необходимость переодеваться и выходить, чтобы поесть. То ли она уже стара для приключений, то ли слишком привыкла к спокойной жизни в малолюдных местах… Но Аластер… Где он, там и центр ее существования…
Ночью грохочущий поезд остановился в пустыне между Милдьюрой и Мельбурном. Сидя на краю полки, Дели прижалась лицом к холодному стеклу и загляделась на бледный, залитый лунным светом мир, пустой и безмолвный. Паровоз тихо запыхтел, где-то тяжело хлопнула вагонная дверь.
Дели опустила стекло и, высунув голову, увидела у передних вагонов маленькую площадку, с которой, если нужно сесть на поезд, машут ночью красным фонарем, а днем – красным флажком.
Перед окном с криком пролетела ржанка – должно быть, где-то поблизости была вода. Неожиданно Дели пронзила дрожь, странная дрожь восторга и благоговения, которую вызывали у нее некоторые стихи и картины. Нет, она еще не стара. Огромный таинственный мир, как и раньше, звал ее, она слышала этот призыв и отвечала ему – ржанке, любовнику, очарованию этой ночи…
Поезд прибыл на рассвете; она нервно провела пуховкой по носу и дрожащими руками пригладила волосы: почти все шпильки потерялись. В зеркале, которое было в поезде, ее лицо выглядело усталым и морщинистым, вокруг глаз залегли тени. Еще бы! Она сделала лишних двести миль, чтобы довезти Алекса до парохода и убедиться, что с Брентоном все в порядке. Муж показался ей более энергичным и деятельным, чем когда она уезжала, хотя речь ему давалась еще с некоторым трудом. Он возносил себя на верхнюю палубу, выкрикивал приказы и яростно сыпал проклятиями. Нет, он в ней не нуждался; или нуждался гораздо меньше, чем раньше.
Дели вышла на запруженную людьми платформу и сразу заметила Аластера – он смотрел в другую сторону. Потом он увидел ее, повернулся и с юношеской серьезностью пошел навстречу; она чувствовала себя напряженно и скованно: мыслями она была еще с Брентоном. Ей показалось, что Аластер смотрит на нее с испугом. И она тут же увидела себя его глазами: в семь утра, после беспокойной ночи женщина среднего возраста в аккуратном, скромненьком платье.
Среди городской толпы Аластер тоже выглядел маленьким и гораздо менее значительным, чем в Миланге; может быть, потому, что она всегда представляла его важно расхаживающим по дому и рассылающим посыльных по своим делам.
Они долго выбирались из толпы. Он взял ее под руку и тихо сказал:
– Я люблю тебя.
Но сейчас эти слова были лишены своего значения.
– Нет! – запротестовала Дели. – Это неправда, не притворяйся. Мне не нужно было приезжать. – Она едва не расплакалась.
– Послушай, дорогая, я почти не спал, я даже не принял душа и не выпил чашки чая, можно сказать, я еще не человек. Мне удалось только схватить такси, чтобы вовремя доставить свое тело на вокзал и встретить тебя, но мой дух еще в пути. Пойдем позавтракаем, и мы оба снова почувствуем себя людьми.
Однако и в чайной, довольно мрачном помещении, Дели продолжала чувствовать себя так, словно познакомилась с этим человеком только что за завтраком. Регистрация в отеле тоже была процедурой довольно неприятной, хотя, подумала она, криво усмехнувшись, вряд ли этот портье заподозрит в чем-нибудь незаконном такую пару, как они.
В комнате они разочарованно посмотрели друг на друга и на две односпальные кровати.
– Трус, – сказала Дели.
– Да, мне следовало бы потребовать одну кровать, но я не решился.
В комнату, довольно унылого вида, проникал шум уличного движения. Когда Аластер попытался заключить ее в объятия, Дели сказала с отчаянием:
– Нет, давай выйдем, давай походим по улицам, мне нужно прийти в себя.
Ритм городской жизни оживил ее, она начала чувствовать, что находится в столице, улавливать ритм ее жизни. Они подошли к Национальной галерее.
«Жена рыбака» висела очень удачно, в отделе австралийской живописи XX века. Дели взглянула на картину со стороны и не устыдилась ее, но она не вызвала в ней никакого интереса: период романтического реализма остался позади, был сброшен, как сбрасывает старую кожу змея, когда она растет и становится сильнее. Реалистические формы Дели использовала теперь как отправную точку, она превращала их в полуабстракции, некое сочетание чистых тонов; как раз сейчас она была увлечена черным цветом.
Идя рядом с Аластером, слушая его точные замечания, она вновь стала проникаться к нему теплотой, в ней пробуждалось потерянное было чувство восхищения им.
Они позавтракали в маленьком кафе, но когда на столе еще стояло второе блюдо, Аластер, забыв о еде, глубоко заглянул ей в глаза и сказал:
– Пошли в отель. Я хочу лечь с тобой в постель, сейчас же, думаю, это будет восхитительно.
И это было так. Только когда уже стемнело, они оделись и вышли поесть; они сели за столик рядом друг с другом; и, глядя на его профиль, Дели с радостным удивлением сказала:
– Это действительно ты!
– У тебя такие яркие глаза! – воскликнул он. – Сейчас ты выглядишь на десять лет моложе, чем утром. Можешь ты это объяснить?
– Это сделал ты и только ты.
Они вернулись обратно в свою комнату и снова познавали друг друга, вспоминая то, что уже знали, – что жило в них словно обрывки детских воспоминаний, – и открывая новые тончайшие грани своих тел и душ; они были путешественниками в неизвестной стране, где все восхищало свежестью и новизной.
Это продолжалось чуть больше недели, но по своей наполненности эта неделя равнялась месяцу обычного, повседневного существования; Дели даже не заглянула ни к кому из своих прежних друзей. Но в какой-то день она сказала странную фразу: «Я потеряла ощущение греха, если это грех, но у меня появилось безотчетное желание уехать завтра же.»
Дели была тверда, как алмаз, и не позволила себя отговорить. Она заказала билет на поезд, все еще ощущая счастье и свою неуязвимость перед лицом всего мира. Но когда она заглянула на почту, куда велела писать в случае необходимости, и ей вручили телеграмму, она почувствовала, что подсознательно ждала этого.
Аластер проводил ее в тот же вечер, она видела его бледное лицо, искаженное гримасой страдания, но была уже не с ним. Ее звали семейные заботы и терзали угрызения совести. Усевшись в поезд, она снова и снова вытаскивала ненавистную желтую полоску и перечитывала ее:
«Возвращайся немедленно в Марри-Бридж
Папа в тяжелом состоянии целую Мэг»
Телеграмма была отправлена в 4 часа 15-го, два дня назад, – она не потрудилась зайти на почту раньше. Дели ненавидела себя за то, что оставила Брентона, который, может быть, уже мертв; за то, что поставила Мэг в такое трудное положение, возложив на нее весь груз ответственности.
Она просидела всю ночь, прижавшись лицом к стеклу, глядя на меняющийся пейзаж и темные, летящие силуэты деревьев.
31
Мэг и Гордон встретили Дели на станции в Марри-Бридж, где большинство пассажиров, следующих до Аделаиды, завтракали на скорую руку, поглощая в мертвенно-бледных рассветных сумерках светлые вареные яйца. Они молча поцеловали ее, хотя обычно никогда не занимались такой демонстрацией, в такси Мэг рассказала о том, что произошло.
– Когда папа отправился спать, он выглядел совершенно здоровым; утром его нашел старый Чарли и позвал нас.
Я сразу увидела, что папа в глубоком обмороке, никакой реакции на свет, вообще никаких нормальных рефлексов. Я бросилась на берег, позвонила доктору, и тот забрал его в больницу. Потом я послала телеграмму тебе. Мне до смерти не хотелось сокращать твой отдых…
– О, не говори так! Я и без того расстроена, что не сразу получила телеграмму. Конечно, существенной разницы нет, но я чувствую, я чувствую, мне нужно было быть здесь. Это слишком тяжело для вас, детей… – Ее губы так дрожали, что ей пришлось остановиться. Гордон сжал ее руку.
– Перестань, мам. Это никак не связано с твоим отсутствием, и даже если бы ты приехала двумя днями раньше, ничего бы не изменилось.
С вокзала они поехали в больницу. Брентон находился между жизнью и смертью – уже не живой, но еще и не мертвый. Стоя с каменным лицом возле его постели, Дели вспомнила свой животный крик много лет назад, когда она сильно любила его: «Ты не должен умереть! Ты не должен умереть!»
Но теперь он даже не чувствовал ее присутствия, ее призыв не смог бы удержать его на краю жизни; он был подобен человеку, висящему над пропастью, который ухватился за сломанный куст с медленно обнажающимися корнями.
– Сколько… сколько еще? – шепотом спросила она у доктора, ясно осознавая в себе поселившуюся навечно мысль, что никогда не загладит перед ним своей вины, никогда не будет общаться с ним в этом мире.
Доктор слегка пожал плечами.
– Трудно сказать. Это последний удар, но так как он сразу не умер, то может оставаться в таком положении месяцы, даже годы.
Даже годы! Он боролся, он вскарабкался почти на вершину утеса, вернулся к полезной жизни, а та снова грубо сбросила его вниз. Может быть, он все-таки выберется еще раз, может быть, у него появится хотя бы ограниченная чувствительность?
Это невозможно, сказал доктор. Клетки мозга претерпели необратимые изменения, он до конца останется в коме.
Из больницы они вернулись на пароход, где ее печально приветствовал старый Чарли с заплаканными глазами – он был единственный, кто плакал в тот день. У детей испуг уже прошел, а Дели еще пребывала в смятении.
– Капитан, миссис, бедный, старый кэп… Я бы лег на его место, только бы ему подняться. Чертова невезуха, извините меня, чертова невезуха… Он совсем стал как прежде, эти последние шесть месяцев.
– О, Чарли, я знаю, это ты помог ему снова обрести силу.
– Не я, миссис. Он сам был парень что надо, он сам не отступался.
– Он не вернется к нам, ты знаешь, Чарли. Может быть, какое-то время он еще потянет, но это… конец.
– Конец. Я сразу это понял.
Он ушел, тяжело двигая ногами, а на следующее утро не встал с постели и отказался от завтрака. Мэг и Дели нянчились с ним неделю, но видя, что ему не становится лучше, позвали врача, который сказал:
– Старик выдохся. Ничего нельзя поделать, разве что облегчить ему конец.
Через неделю Чарли Макбин умер, умер перед самым угасанием речных пароходов, которые были его жизнью.
После него осталось несколько фунтов и набор истрепанных фотографий старинных пароходов. Дели не знала никого из его родственников. Его похоронили в Марри-Бридж, похороны оплатила Дели, в последний путь его провожали команды с нескольких судов, оказавшихся в это время в порту.
А несколько фунтов Дели потратила на цветы, хотя она слышала, как один его циничный собрат-механик, возвращаясь с кладбища, бормотал: «Готов поклясться, старый Чарли предпочел бы, чтобы с ним зарыли бутылку доброго шотландского виски».
Алекс вернулся в город: не было смысла держать его на пароходе. Мэг вела хозяйство на борту и относилась ко всем по-матерински, даже к Дели, которая пребывала в таком состоянии, что Мэг начала беспокоиться за нее, почти как за отца.
Однажды Бренни попросил Дели взять его в больницу, но не смог вынести взгляда невидящих глаз, хриплого дыхания, открытого рта, через который, казалось, уходила жизнь, потому что производимые им звуки могли принадлежать только тупой, лишенной разума силе, поселившейся в оболочке его отца.
Но Дели знала, как называется эта сила, и с горечью приветствовала се: так выражала себя в страдающей плоти сила жизни, слепая Воля судьбы. Только что родившийся ребенок и старый маразматик, исхудавшее тело ее тетки, ставшее питательной средой для разрастающихся больных клеток… Она понимала, что все это единый поток жизни, но Бренни был еще слишком молод – не стоит ему больше приходить в больницу.
К тому же скоро им придется покинуть Брентона; Дели не могла позволить, чтобы пароход простаивал, нужно зарабатывать на жизнь, особенно теперь, когда больничные счета будут, по-видимому, огромны. К тому же доктор уверял ее, что нет никакой необходимости находиться у постели Брентона, потому что он никогда не осознает ее присутствия.
Пусть так, но она должна была быть рядом с ним, когда у него случился удар, в те первые минуты, когда он лежал один, парализованный, испуганный, неспособный кого-нибудь позвать. Мэг говорила об этом мало, а она не хотела ее расспрашивать: девочка была храброй и не по возрасту умелой, но Дели все равно щадила дочь.
И она еще раз с благодарностью подумала о сыновьях, своих верных помощниках. Она, как всегда, будет выполнять обязанности капитана и наймет механика, более полезного, чем Чарли. Баржа в торговле не нужна, поэтому Дели продала ее, денег хватило на то, чтобы уплатить по больничным счетам, рассчитаться с кочегаром и нанять еще одного матроса.
За последние месяцы Бренни много узнал от своего отца о судовождении, и в рулевой рубке он был теперь намного полезнее, чем на палубе. Скоро он получит свидетельство помощника капитана – Тедди Эдвардс тоже стал капитаном в двадцати три – и будет вполне самостоятельным. Мэг могла бы стряпать, но она по-прежнему мечтала стать медсестрой и скоро должна начать учиться; кроме того, придется платить за учебу Алекса, если он не получит стипендии. Дели вдруг почувствовала себя совершенно измученной. Слишком долго она несла на себе весь груз ответственности, и слишком она устала, чтобы продолжать и дальше нести его с обычной своей молчаливой стойкостью. Это был ее сумеречный час. Но где-то за горизонтом, еще невидимые, пробивались первые лучи солнца, возвещая приближающийся рассвет.
32
Такого холодного утра, как в последнее воскресенье сентября 1927 года, никто не мог припомнить.
Они прошли через третий шлюз, где люди брались за металлические части ворот с помощью кусков материи (перчаток ни у кого не было), и перед ними открылась фантастическая картина. Вдоль реки стояли скелеты мертвых эвкалиптов, убитых поднявшейся за шлюзами водой; кора и листья опали, оголив гладкую серебристую древесину, твердую как железо. В это утро стволы и ветви были покрыты инеем, и в лучах поднимающегося за ними солнца они казались сотворенными театральным декоратором. Дели пришла в восторг, она забыла, как не хотелось ей вылезать из теплой постели, когда Бренни разбудил ее на рассвете.
Только когда «Филадельфия» поднялась выше, в район плодоводческих поселков, она поняла, что значит для садов эта сверкающая красота. Когда солнце припекло посильнее, апельсины на деревьях стали чернеть, абрикосы посохли, а молодые побеги виноградной лозы завяли. Через несколько дней, обожженные холодом и почерневшие, как от огня, они погибли. Урожай фруктов пропал, и потребуются годы, чтобы восстановить прежнюю виноградную лозу. Везде, где бы они ни подходили к берегу, их встречали угрюмые лица, и никто не подносил к пароходу корзины ароматных сладких плодов. Весь урожай фруктов погиб за одну ночь.
Бренни провел «Филадельфию» через шлюз № 3, развив в самом узком месте прохода полную скорость и умело поворачивая гребные колеса. Дели следила за ним с любовью: как он был похож на своего отца в том же возрасте! У Бренни уже было свидетельство помощника капитана, а как только его пароход проделает определенное количество миль, он получит и капитанское свидетельство. Теорию речного судовождения он знал превосходно.
Гордон превратился в серьезного молодого человека, большого любителя тех книг, которые его братья называли «ерундой». Он брал книги по истории и биографии великих людей во всех местных библиотеках и научных обществах. Кроме того, каждый месяц ему приходили пакеты из обменного библиотечного фонда. К удивлению Дели, он прочитал все, что мог найти, о Наполеоне, проглотил биографии Нельсона, герцога Веллингтона, Мальборо и других военных деятелей, не считая героев последней войны, таких, как Битти, граф Хейг и маршал Фош. Он работал, по его словам, над теорией военной тактики, обобщая ее достижения от Алкивиада до наших дней. Гордон был совершенно лишен честолюбия, у него не было никакого интереса к карьере – ни на реке, ни где-либо еще; вырезая маленькие модели колесных пароходов, он слонялся то по камбузу, помогая коку, то поблизости от рулевой рубки.
Скрывая разочарование, Дели ждала, когда придет время и Гордон, наконец, определится в своем выборе. Ему ведь всего двадцать четыре года. Он удачно избегал всех ловушек, которые расставляли ему девушки и, поскольку у него не было семьи, с удовольствием жил на судне. Наоборот, от внимания Бренни не ускользала ни одна девушка на реке, но он никому не отдавал предпочтения. Оба брата были рослые, стройные, загорелые, но в ярких голубых глазах Бренни пробегала озорная искорка, которой не было у Гордона; девушки на улицах притворялись, что не замечают опасного сверкания его глаз, а отойдя на безопасное расстояние, оборачивались и смотрели ему вслед.
Мэг и Алекс жили в городе; Мэг проходила практику в частной больнице, Алекс заканчивал курс медицины, он получил стипендию и по итогам последних экзаменов был занесен в число лучших студентов.
Если бы Брентон их видел! Он бы гордился своей семьей, и больше всего молодым Бренни, его мастерством шкипера, унаследованным от отца. Уже с меньшей горечью и большим смирением Дели думала о последнем годе его жизни, когда он, бесчувственный, лежал в больнице, поддерживаемый в живых заботами незнакомых людей. Умер он без нее. У Дели было такое ощущение, что его давным-давно похоронили и теперь эксгумировали, чтобы перезахоронить, на этот раз в Марри-Бридж. Она хотела бы, чтобы он лежал на берегу реки, по крайней мере так, чтобы услышать гудки пароходов и одышливые хрипы их машин; но долго ли протянут пароходы? Дели боялась, что Бренни учится никому не нужному делу, которое лет через десять окончательно придет в упадок. В степи прокладывали дороги, по которым катили грузовики и пассажирские автобусы. Она заметила, что речные капитаны, пришедшие на похороны, все были очень пожилыми людьми, не было ни одного в возрасте Бренни или Гордона.
Однако пока что они еще собирали большие партии грузов и перевозили вверх по реке привычные товары в обычных количествах: десять тонн муки, четырнадцать мешков отрубей, шесть мешков сахара, двенадцать мешков овса, девятнадцать мешков пшеницы, полдюжины ящиков виски и бочонок пива – все в одно только место; кроме того, они везли тяжелый сельскохозяйственный инвентарь с фабрики Шереров в Маннуме и несколько тонн железных прутьев для строительного участка четвертого шлюза.
Бренни плавучей торговлей не занимался. Он утверждал, что это работа для женщин и инвалидов, а он мужчина и не собирается вышивать узоры, вязать на спицах и возиться с детскими бутылочками. Он предпочитает мужские грузы, пусть даже и неудобные в транспортировке: совсем как известный на Дарлинге матрос, который, выгружая на крутой берег за один раз пять дынь и пианино, заметил, что он возражает не против веса этого груза, а против его бестолковости.
Прошло больше года со дня смерти Брентона. За это время Дели ни разу не видела Аластера и ничего о нем не слышала; после возвращения из Мельбурна, терзаемая угрызениями совести, наказывая себя, а заодно и его, она холодно отвечала на его письма и не разрешила ему приехать повидаться.
Дели послала ему и мисс Баретт газеты с описанием похорон и воспоминаниями двух отставных капитанов, помнивших Брентона по работе на реке; в ответ она получила довольно формальное выражение соболезнования.
Аластер ни словом не обмолвился об их прошлых отношениях или возможном их возобновлении в будущем; ценя его деликатность, она в своем горьком одиночестве снова написала ему письмо, в котором при желании он мог прочитать между строчками о ее чувствах.
Когда пришел ответ, адресованный на «Филадельфию» в Марри-Бридж, она, взяв письмо, спустилась в заповедник, чтобы насладиться им в полной тишине. Она села на скамью под огромным старым эвкалиптом, она открыла письмо и… окаменела, пока ее неверящие глаза передавали ее протестующему сознанию следующие строки:
«Хочу сообщить тебе, что я и Сесили около месяца тому назад поженились, как раз незадолго до того, как я получил твое письмо. Когда-нибудь это должно было случиться, потому что, насколько я могу судить, это полезно для детей, и внесет мир в наш дом, а я человек мирный.
Тетя Алисия, наконец, сдалась, и Джеми уехал в школу-интернат, где он, кажется, счастлив. Дорогая, я надеюсь, ты тоже будешь счастлива и снова начнешь рисовать, потому что теперь ты более свободна: твои прекрасные мальчики уже достаточно выросли, чтобы взять на себя заботы о пароходе. Если в финансовом отношении я хоть как-нибудь могу тебе помочь (не маши руками, я мыслю это как деловое соглашение, как вклад в будущее, если хочешь) или оплатить учебу Алекса, пожалуйста, дай мне знать. В следующий сезон стрижки овец у меня будет к тебе несколько деловых предложений, я надеюсь, вы снова привезете товары в Миланг и навестите нас. Мисс Баретт пока что остается с Джессамин, а потом она собирается учительствовать в миссии в Поинт Маклей. Она уже организовала там школу кустарных ремесел для девочек.
О, моя милая, почему ты не позволила мне навестить тебя? Твои письма были холодными и злыми. Я думал, ты отвернулась от меня! Мне казалось, я отдал тебе всего себя – и душу, и тело, а ты топчешь меня своими маленькими ножками…»
Значит, ты женился на Сесили! – думала Дели, дрожа от бессильной ревности к этой беспомощной, невыразительной, изнеженной миссис Генри, которая, без сомнения, спланировала все это заранее; ее успокаивало только то, что чувство все-таки выдало себя в спокойном, безличном письме.
Да, конечно, теперь слишком поздно, но как бы ей хотелось, чтобы последнее ее письмо осталось ненаписанным. Навестить их, как бы не так! Ее ноги там никогда не будет!
Дели так и не побывала в Миланге, но мисс Баретт однажды навестила ее и даже немного проехала с ними на пароходе, наслаждаясь каждым мгновением со всей своей неослабевающей энергией и остротой восприятия.
Мисс Баретт подняла бучу в Поинт Маклей и испортила отношения с инспектором, который служил там уже много лет и механически подписывал свой ежегодный отчет: столько-то умерло, столько-то родилось, столько-то полукровок, столько-то бросили школу… Когда дети уходили из школы, интерес к ним пропадал, они превращались в статистическую единицу, не более того. Сначала мисс Баретт никак не удавалось найти зал или хотя бы небольшую комнату для занятий с девочками, а когда помещение нашлось, не оказалось места, где можно было бы хранить их работы; кроме того, в комнату заходили маленькие дети, доставляя много всяких мелких неприятностей, и все-таки ее твердость и настойчивость победили – школа кустарных ремесел начала работать.
– Но мне нужно быть там все время, тогда я действительно принесу пользу, – говорила она Дели. – Мистер Рибурн сказал, что я могу жить у них и каждый день ездить в миссию, если в выходные буду давать Джесси уроки музыки и немного французского. Надеюсь, пока я еще там, ты снова приедешь к нам погостить.
Но Дели была тверда:
– Не думаю, что это понравится миссис Рибурн.
– Глупости! И, кроме того, ее желания не имеют большого значения в этом доме.
– Но теперь это и ее дом. Кроме того, мисс Алисия тоже меня не жалует.
– Теперь причин для этого нет.
Они обменялись понимающими взглядами, и Дели заметила, что мисс Баретт раздумывает, насколько она задета происшедшим. Дели сбросила маску равнодушия и с надеждой спросила, как прошла свадьба, однако утешительного ответа не получила.
Это очень мудрое решение, считала мисс Баретт; возможно, оно спасло Джеми от нервного заболевания, и, кроме того, настроение у всех в доме, включая самого Аластера, стало теперь гораздо лучше.
– Он был одинок, его первая жена оставила его и этим сильно унизила его гордость, он боялся снова почувствовать себя уязвленным. В нем есть тщеславие, которое нередко можно встретить в маленьких мужчинах, оно не позволяет им забывать даже мелкие обиды. Он и Сесили хорошо знали друг друга и неплохо поладили.
Дели поняла: мисс Баретт подозревает, что она была холодна с Аластером, отвергла его робкие попытки ухаживания и тем самым снова заставила замкнуться в своей гордыне, раньше чем их отношения зашли слишком далеко; мисс Баретт была не слепа и, по-видимому, догадывалась, что какие-то отношения существовали, даже если судить только по враждебности мисс Рибурн.
Дели согласилась в следующий сезон стрижки овец приехать в Миланг, хотя про себя подумала, что жить она будет на пароходе и даже пригласит мисс Баретт погостить у нее.
– Впрочем, теперь все решает Бренни, – с гордостью сказала она.
Наступил следующий сентябрь, хлынувшие талые воды подняли уровень в реке, и склады на всем пути к Дарлингу оказались забиты шерстью. В утро большого мороза «Филадельфия» поднимались вверх по течению, вспарывая хрупкую прозрачную корочку льда и борясь с бьющими ей в корму волнами.
В Ренмарке Дели ждала телеграмма: Аластер просил заглянуть в Авоку-Стейшн и доставить оттуда на склад в Миланге партию шерсти.
Дели предоставила решение судьбе и Бренни, а Бренни, который никогда не плавал по озерам и, как все речники, не доверял такой массе воды, решил, что им вполне хватит груза для доставки в более близкий и надежный порт в Моргане. Дели почувствовала, что он спас ее гордость, пусть даже это означает, что она никогда больше не увидит Аластера.
