Текст книги "Все реки текут"
Автор книги: Нэнси Като
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 51 страниц)
И она снова начала плакать, уткнувшись в его рубашку, а он будто окоченел: ее слезы ожесточили его.
Он не выносил, когда его оплакивали! Лучше бы Мэг остановила слезный поток и вновь стала резвой веселой овечкой. Борясь с раздражением, он дал ей носовой платок и подождал, пока она успокоится, затем они начали взбираться по крутому откосу к ферме.
23
Утренняя песня жаворонков на лужайках – вот что обычно вспоминалось Мэг, когда позднее она оглядывалась на тот период своей жизни.
Треск кузнечиков, голоса цикад на каждом дереве и на каждой заборной жерди складывались в горячую, дрожащую музыку – прекрасную летнюю симфонию.
Дели купила небольшой домик с маленьким участком, орошаемым прямо из реки. У них была собственная маленькая пристань из двух досок, к которой пришвартовывали лодку.
Алекс и Мэг ходили в школу, останавливая автобус на повороте шоссе. Когда Дели силой заставила миссис Мелвилл вернуть ей Мэг, она решила устроить для дочери дом на берегу реки; а Брентон тем временем водил пароход с помощью Чарли Макбина, нового помощника и двух старших сыновей.
Дели надеялась найти в дочери первую настоящую подругу, которой у нее не было с тех пор, как погибли сестры. Но ее ждало разочарование. Во время коротких визитов Мэг всегда была нежной и любящей дочерью, но теперь скрытность и замкнутость дочери огорчали Дели.
Гарри Мелвилл уехал с фермы; ходили слухи, что и в городе он задержался недолго – сразу купил билет на пароход, отправляющийся из Порт-Аделаиды.
Без Гарри ферма потеряла свою привлекательность, и Мэг вернулась домой, скрывая ноющую рану. Ей хотелось оказаться подальше от того места, где все болезненно напоминало о нем: гостиная, где они после обеда играли в карты; ворота на Уэйкери Роуд, у которых она поджидала его, места, где они ловили рыбу и охотились.
В доме миссис Мелвилл она не могла дотронуться до крана или до дверной ручки, не подумав при этом: «Здесь покоилась его рука». Ночами Мэг долго лежала без сна, перебирая в уме каждую сцену, припоминая каждое сказанное им слово, каждый день, проведенный рядом с ним.
Занятая своими мыслями, она обнаружила, что мать безмерно ее раздражает. Мэг, страдающая как женщина, чувствовала себя старше и умудреннее Дели, которая обращалась с ней, как с ребенком. К тому же ее неумелое хозяйствование вызывало у Мэг презрение. Она стала злой, придирчивой и вела себя по отношению к матери довольно вызывающе. Мэг всегда обращалась к Дели со словом «милая», но в этом обращении было больше снисходительности, чем сердечности. Постепенно все связанное с кухней и ведением хозяйства перешло к Мэг, а Дели делала покупки и ухаживала за садом.
Дели хотела бы, чтобы дочь стала художником, но, поскольку ее таланты лежали в другом направлении, ей было приятно видеть, какая она умелая. Дели пришлось признать, как хорошо ее обучила всему миссис Мелвилл. Ах, если бы Мэг была душевнее! Дели чувствовала, как поднимается в ней негодование, когда она сталкивалась с критическим взглядом дочери, с ее плохо скрываемой враждебностью.
Если бы много лет спустя Мэг спросили о физическом, предметном символе того лета, она назвала бы фрукты, созреваемые в саду: абрикосы, съедаемые прямо с ветки, горячие, с растекающейся во рту нежной мякотью; исходящие соком персики; локва[34]34
Локва – местное название мушмулы японской.
[Закрыть] – золотистые восковые шары, в которых покоились гладкие коричневые зерна-камешки. Гроздья мускатного винограда свешивались со шпалер у задней двери и заглядывали в окно. Подлетали птицы и пробивали клювами просвечивающиеся виноградины, затем муравьи и пчелы облепляли каждую ягодку, на которой была нарушена кожица. Чтобы уберечь виноград, Дели обвязывала самые крупные гроздья коричневой бумагой.
Она любила сад, где на красном песчанике все росло в изобилии: томаты, дыни, арбузы с хрустящей темно-красной мякотью; сладкий картофель и маис, бобы; щедро плодоносили фруктовые деревья.
Дели отдыхала в этом благодатном месте, как отдыхает в оазисе странствующий бедуин перед тем, как снова отправиться в путь. Будущее виделось Дели пустыней, таящей неведомые опасности. У Брентона может снова случиться удар; они могут потерять пароход: говорят, движение на реке становится ужасным. Пессимистические рассуждения не мешали Дели брать уроки рисования. Три раза в неделю после полудня она спускалась на лодке в Ренмарк и присоединялась к таким же любителям-энтузиастам, как она. Здесь были только женщины. Дели получала удовольствие от занятий, да еще в приятной компании, но времени для ее собственных занятий живописью не оставалось совсем.
Ей казалось странным после стольких лет скитаний жить на одном месте, регулярно посещать занятия, делать покупки в одном и том же магазине и возвращаться домой, легко плывя по течению, наслаждаясь четким ритмом гребли.
От Аластера Рибурна приходили письма – нежные, страстные, полные любовной тоски, но она не позволяла им нарушать спокойный ход ее жизни. Дели не видела его больше года. Сайрэс Джеймс вернулся в Канаду и прислал ей прекрасный набор книг по искусству. Она впервые увидела во всей полноте работы Брака, Сезанна и всей парижской школы – неведомый чудесный мир, о котором она так немного знала.
Дели не испытывала симпатии ни к кубизму, пи к сюрреализму, но из каждого стиля она что-то брала и приспосабливала к своему видению мира. Временами у нее появлялось чуть ли не паническое чувство: все пришло слишком поздно, она потеряла двадцать лет, перестала расти и развиваться, а теперь не за горами старость и смерть. Ах, если бы время замедлило свой бег до спокойных ровных шагов ее юности! Но оно неслось с такой быстротой, что у нее кружилась голова.
За последние десять лет случилось столько всего важного: мировая война и ее последствия, эмансипация женщин, обуздание реки… И в ее личной жизни произошло немало: болезнь Брентона и его полувосстановление, неожиданное возрождение к жизни и управление пароходом.
Теперь у Брентона даже голос стал другим; и когда он отдавал распоряжения матросам, то почти не запинался. Ему помогали двое сыновей, которые, как и Лимб, откровенно обожали капитана и выполняли все его приказы. Гордону было девятнадцать, он уже готовился получить аттестат.
Когда Брентон впервые поднял Себя в рулевую рубку, Дели стояла рядом, чтобы помочь отойти от причала в Моргане, но как только они вышли на середину реки, Брентон ясно дал ей понять, что может управлять пароходом и один.
Он начал с критики того, как она берет повороты. «Осторожней, осторожней, срезай углы как можно мягче… Тебе мешает течение, держись середины…»
Дели так и подмывало сказать, что она разработала свой собственный способ разворачиваться, используя неравномерность течения, чтобы сберечь боковые мускулы корабля. Она спокойно подводила «Филадельфию» поближе к берегу, зная, что там нет скрытых песчаных отмелей, на которые может сесть судно. Брентон помогал, нажимая на штурвал с другой стороны.
– Дай теперь я, – прошептал он. Полузакрыв глаза, с выражением сладостной радости на лице он взялся за штурвал. Впервые за шесть лет! С дополнительной подушкой на сиденье он доставал почти до верха штурвала; своими мощными руками он слегка отклонил пароход с фарватера, чтобы иметь удовольствие положить его на прежний курс.
– Ну давай, старушка, давай, – бормотал он с нежностью. – А… есть еще порох в пороховницах! Легкая как птица, твердая как скала. Ну-ка, как она меня признает?.. Посмотрим, как она мне ответит…
Брентон бросил быстрый взгляд на Дели и неожиданно – то ли это отражение голубого неба в спокойной воде, то ли охватившее его воодушевление – кто знает? – но его глаза снова стали живыми, яркими, аквамариновыми, как Южный океан, чарующими и неотразимыми, какими она знала их много лет назад. Дели была поражена этой не свойственной ему нежностью; но контраст молодых глаз и постаревшего лица, седые волосы, отвислые щеки, складки кожи вокруг шеи безжалостно напоминали о прошедших годах, более безжалостно, чем это сделало бы зеркало.
Какая же у него сила духа! От полной беспомощности пробиться вновь к этой пусть не полноценной, но жизни, которая, без сомнения, много лучше, чем лежание в каюте. Но он хорошо понимал, что это всего лишь полужизнь, и возмущался беспомощной неподвижностью нижней половины своего тела и тем, что ему пришлось отказаться от тех удовольствий плоти, которые так хорошо ему были известны и которых он был теперь лишен.
«Я думаю, ты рада, – сказал он однажды Дели в грустную минуту, – что я никогда… не буду больше… мужчиной. Не будет ненужных детей, а?» А когда она поморщилась и запротестовала, он цинично рассмеялся: «Но это палка о двух концах, моя дорогая. Ты всегда была… горячей малышкой… а теперь… Господи, как подумаю о том, что ты будешь утешаться с… с…»
«Брентон, перестань мучить нас обоих! Конечно, меня это не радует и, конечно, я не… О, я даже не буду тебе отвечать, не буду это обсуждать». – И она в слезах убежала.
Единственным недостатком жизни в Ренмарке было повышенное дружелюбие его обитателей. Дели хотела иметь больше времени для себя, ей не хватало дня, хотя она поднималась с солнцем.
Через месяц после того как они поселились под Ренмарком, ей предложили вступить в «Клуб матерой», в «Женскую ассоциацию», в «Прогрессивную ассоциацию» и «Школьный комитет», и ей пришлось как можно тактичнее объяснить, что у нее нет времени для таких вещей.
Женщины, которые говорили с ней об этом, не могли понять, что же она делает, если не надо ухаживать за мужем, а дочь уже достаточно взрослая, чтобы помогать по дому, да и дом у нее небольшой. В приступе яростной активности они заканчивали хозяйственные хлопоты к 10 часам утра и имели в своем распоряжении целый день для сплетен и других таких же важных занятий.
Дели предавалась домашним делам спорадически, иногда в порыве активности она набрасывалась на стирку белья и уборку постелей, но чаше, проводив детей в школу, она выходила, чтобы вылить чайник, да так и оставалась в саду – теплота золотистого утра не отпускала ее, она что-то полола, сажала или просто стояла и, как дерево, впитывала солнце.
Затем Дели возвращалась на кухню, но вид грязной посуды, сваленной в раковину, действовал на нее столь удручающе, что под каким-нибудь предлогом, например взять из шкафа чистое полотенце, она уходила из кухни и начинала работать над незаконченным полотном. И лишь пробудившийся голод напоминал ей, что уже полдень и пора перекусить, да мало-мальски прибраться, прежде чем аккуратная Мэг вернется из школы.
Только спальни всегда были убраны. Прожив многие годы – в маленькой каюте, Дели привыкла аккуратно убирать одежду и как следует застилать постели; по пыль на верандах, крошки на полу – она этого даже не замечала, пока Мэг не начинала яростно наводить чистоту.
– Милая, ты ужасно безалаберна, – говорила ей Мэг со снисходительностью взрослого. Алекс был пунктуален и аккуратен от природы, так же как Гордон и Бренни были от природы неаккуратны; но Алекс никогда не видел смысла в уборке постели – ведь все равно каждый вечер приходится ложиться спать. Его комната была полна коробок с костями, змей и ящериц в бутылках, завалена коллекциями насекомых и бабочек, зверски проткнутых булавками. На каждом экспонате – аккуратно наклеенные этикетки. Ужасное место. Дели как можно быстрее заправляла его постель и убегала под теплое зимнее солнце.
Это утро было удивительно приятным; она вышла в сверкающий росой сад, где разливались светлые, прозрачные трели недавно прилетевших черных дроздов – казалось, их горлышки были заполнены росой.
Дели пропалывала бобы, руки у нее были в мокром красном песке, когда она услышала звяканье калитки и увидела аккуратную фигуру в светлом костюме и панаме. Сердце у нее неистово забилось, волосы упали на глаза, она сделала шаг, чтобы укрыться в доме, но было слишком поздно.
Аластер уже заметил ее. Она стояла в своем старом платье, которое всегда надевала по утрам, а он, улыбаясь, шел ей навстречу, улыбка у него была несколько натянутой, но в глазах его она увидела всепроникающую страсть.
24
– Как вы нашли меня?
– Я знал, что вы живете вблизи Ренмарка, и просто спросил на почте.
Они сидели в маленькой гостиной и вежливо разговаривали. Дели угощала его местным вином и фруктовым пирогом, который испекла Мэг. Игнорируя содержание его писем, и то, что произошло между ними в маленькой стеклянной комнате на крыше дома в Миланге, она старательно поддерживала атмосферу обычной дружеской встречи, рассказывая об уроках рисования, о саде, обо всем на свете, а он молча слушал, только иногда иронически приподнималась его бровь.
У Дели все время перехватывало дыхание и пересыхало во рту, она жадно выпила вино, пролив немного на ковер. Аластер продолжал наблюдать за ней, затем неожиданно нагнулся и, сжав стальной хваткой ее правое запястье, другой рукой отставил стакан с вином на маленький столик.
– Хватит, Дели, – сказал он. – К чему ты ведешь? Хочешь пустой болтовней удержать меня на расстоянии вытянутой руки? Не выйдет, ты это знаешь.
Дели заглянула в его темные глаза и замолчала.
– Да, знаю, – сказала она упавшим голосом.
– Я не видел тебя больше года, а ты рассказываешь мне о кормовых бобах!
Дели засмеялась.
– А чем плоха эта тема?
– Ты забыла о том, что я тебе писал.
– Нет. Но хотела бы. Ваши письма меня пугают. Вы слишком идеализируете меня! Я не та чудесная особа, образ которой вы носите в своем воображении, и когда вы обнаружите, что ваш лебедь всего-навсего гусыня, вы…
Аластер встал и, взяв ее голову, слегка отклонил назад, чтобы заглянуть ей в глаза.
– Какое прелестное лицо! – сказал он. – Врожденная красота. Когда ты состаришься, и тебе будет восемьдесят два, я все равно буду сходить по тебе с ума. Можно я приглашу тебя пообедать в твой восемьдесят второй год рождения?
– Через сорок лет? Если мы еще будем на этом свете.
– Ты проживешь до ста лет, – убежденно сказал он.
– Бог мой! Надеюсь, что нет! Я не хочу превращаться в развалину, лучше умереть.
– Ты никогда не будешь развалиной, ты всегда будешь женщиной.
Вдруг он резко поднял ее со стула, уткнулся ей в плечо, и они стояли так, молча, трепеща, его губы медленно ласкали ее шею, ухо…
Дели первая пришла в себя, слабым движением она оттолкнула его и почти упала на стул; она была потрясена и так дрожала, что не могла говорить, ей казалось, что у нее остановилось дыхание.
Это смешно, это невозможно, твердила она себе, чтобы Аластер Рибурн заставил ее так чувствовать. Она давно решила, что он ей не интересен, а теперь, ощущая его близость, не может ни думать, ни говорить.
– Твои дети возвращаются домой к обеду? – спросил он. Борьба со своими чувствами стоила ему немалых сил – лицо, дрожащие губы, горящие глаза, – он казался больным.
– Нет. Это слишком далеко. Им приходится ездить в школу на автобусе. Алекс, по-моему, очень способный и совершенно неугомонный; Мэг гораздо спокойнее и в чем-то совсем взрослая. Иногда у меня появляется ощущение, что она старше, чем я.
– Во многих отношениях ты еще девочка.
– Мэг всегда шокирует то, что мне недостает чувства собственного достоинства. По субботам мы ездим в город за покупками, и иногда, когда день чудесный и на сердце у меня легко, я начинаю петь, и тогда она чувствует себя очень неловко. Однажды я присела на обочине тротуара, чтобы сделать набросок старухи, которая ждала автобуса. Мэг прошла мимо, сделав вид, что не имеет ко мне никакого отношения. Мне кажется, я всегда иду не в ногу с ближайшими поколениями. Когда я была в возрасте Мэг, то шокировала свою тетку, которая меня воспитывала.
– Кукушонок в гнезде!
– Верно. Хотя чаще я чувствую себя пеликаном. Неловкая и неуклюжая птица, которая может жить только в своей стихии: в воде и в воздухе.
– Я думаю, ты феникс: твоя стихия – огонь. Твои прикосновения обжигают меня, твои глаза превращают меня в пепел, я весь охвачен пламенем…
– Аластер, пожалуйста, будь серьезнее. Мы говорим о…
– …кормовых бобах?
– Да, о выращивании овощей.
– Я бы предпочел выращивать твою любовь и привязанность. Я хочу прорасти в твоем сердце, вплести себя в твои руки, врастить себя как можно глубже…
– Аластер!
– Ладно, буду пай-мальчиком. Покажи мне все остальное в твоем доме и то, что ты написала.
Дели провела его вниз, в маленькую комнату, которая разделяла дом на две половины.
– Это мой рабочий кабинет, извини, никогда не могу здесь убраться. – Когда он всерьез стал смотреть ее полотна, законченные и те, что еще были в работе, она, вдруг занервничав, сказала: – Боюсь, в кухне ужасный беспорядок, я выйду на минутку…
– Оставь в покое кухню. Я хочу посмотреть твою спальню.
Видя ее изумленный взгляд, он с улыбкой сказал:
– Не волнуйся, Дели, я же обещал не преследовать тебя. Я только хочу посмотреть, где ты спишь, чтобы потом представлять тебя здесь – среди твоих детей, твоих овощей и твоих картин. Значит, вот какая твоя комната… Мне нравится белая мебель; это ты нарисовала на ней цветы? И гладкое цветное одеяло – ни кружев, ни оборок, никаких ненужных финтифлюшек. Да, это красиво и успокаивающе, и так… по-девически.
– Ну а чего ты ожидал: розовый атлас, позолоченная мебель, абажур из бисера?
Аластер рассмеялся.
– О Боже, нет! Не могу представить тебя где-нибудь еще. А знаешь, я часто вхожу в пустую спальню и воображаю, что ты там, как тогда, во время болезни. Маленькая, хрупкая в огромной кровати.
– Серебристо-голубые обои, белый ковер на полу, кресло, обитое темно-фиолетовым бархатом…
– И все это тебе нравилось.
– Слишком роскошно.
– Но ты должна быть окружена красотой и роскошью, потому что ты сама – прелестная частица мира красоты.
– Я предпочитаю быть свободной и не обременять себя какой-либо собственностью. Мне никогда не удавалось сохранить ни одной драгоценности, кроме обручального кольца.
Я тут же теряю их, как дерево кору, бессознательно, инстинктивно. Даже любовь – это груз, она может стать тиранией. У меня ужас перед любыми оковами.
– Так вот почему ты держишь меня на расстоянии? А может быть, это причуды твоей совести?
– Наверно, и то, и другое, – сдержанно ответила Дели. – Сейчас я приготовлю тебе обед. Принеси мне несколько томатов, пока я как-нибудь справлюсь с хаосом в кухне.
…Они еще сидели за столом, на котором стояла бутылка местного белого вина и остатки великолепного салата, – гордостью Дели, когда из школы вернулись дети. Заслышав издали голос Алекса, Аластер обошел стол и молча поцеловал ее долгим поцелуем, словно сожалея об упущенных возможностях этого утра.
25
Иногда Дели смотрела на своих детей как будто со стороны и удивлялась, что эти взрослые, самостоятельные люди – ее плоть и кровь. В каждой травинке было чудо, присущая только ей значимость, насколько же высока человеческая индивидуальность, развившаяся из крошечного яйца именно в этот сложный комплекс, именно с таким складом ума! Мысль о Мэг, которая выйдет замуж и родит дочь, которая, в свою очередь, произведет на свет дочь и даст начало целому ряду поколений, повторяющих ее личность, заставляла Дели остро осознавать жизнь как поток, единый от истоков до устья.
Она попыталась объяснить это Аластеру во время его следующего визита, но мысли о продолжении жизни в последующих поколениях оставляли его равнодушным; не имея собственных детей и не чувствуя потребности в физическом бессмертии, он был даже несколько раздражен ее благоговением перед очевидной неиссякаемостью жизни, перед семьей, человеческим родом. Он хотел, чтобы только его личность не имела конца, и верил, что так оно и будет: в некой сверхматерии, в форме, необъяснимой никакими физическими законами.
– Не верю, что с моей смертью все для меня кончится, – говорил он, – что моя личность, моя душа – или то, что ты любишь называть этим словом, – были вызваны к жизни только для того, чтобы исчезнуть после мимолетного пребывания здесь. То, что мы называем жизнью, возможно, на деле есть сон, мечта, почти полностью забываемая при пробуждении; а то, что мы называем смертью, может быть, и есть пробуждение к реальности, более глубокой, чем та, которою мы когда-либо знали.
– Но смерть, смерть индивидуальная в действительности не очень важна, – возражала ему Дели. – Я верю, что каждая полнокровно прожитая жизнь добавляет что-то к мировому сознанию, как каждая капля делает реку полноводнее, и что каждый из нас сознательно или нет черпает из этого бесконечного потока и, в свою очередь, обогащает его. Я стала лучше рисовать просто оттого, что в мире жили и были верны искусству Рембрандт и Гойя, а не только потому, что они оставили нам свои великие творения.
– Ты уподобляешься религиозному мистику. Но в данный момент я верю тому, что нас соединяет судьба. По этой причине я уверен, однажды ты станешь моей. Tu deve esser mia.
– Что это значит?
– Это сказал Гарибальди, когда впервые увидел женщину, которая стала его женой: «Ты должна быть моей!»
Дели покраснела, как девочка, и выглянула из окна. Они пили кофе после обеда в ее маленькой гостиной, где солнце падало на выцветшие золотые круги купленного в комиссионном магазине ковра. Дели надеялась, что скоро придут дети: она с удивлением обнаружила, что его голос, нежный и ласковый, волнует ее больше, чем его близость.
Дели попыталась вернуть его к абстрактной дискуссии, зная как он любит «распространяться о жизни, поэзии, живописи «et cetera»,[35]35
Et cetera (лат.) – означает «и т. д.»
[Закрыть] как он написал в одном из писем.
– Трудно поверить в твое Милостивое Божество и вечное возрождение личности, когда личности воспроизводятся в столь устрашающих количествах. Тысячи умирают и рождаются в одну и ту же секунду. Для природы характерно быть щедрой к жизни и равнодушной к личности. Она заинтересована только в сохранении вида. Через двадцать миллионов лет, говорят астрономы, солнце расширится и земля окажется внутри него на глубине тысячи миль. Где тогда будет человечество?
– Может быть, тогда человек станет независимым от своей физической сути. Творение духа и огня, он поселится на какой-нибудь раскаленной добела звезде. В конце концов и человек, и звезда только разные формы энергии.
– Слишком фантастично, – заметила Дели.
– Жизнь сама по себе фантастична. И фантастична красота. И вся красота сосредоточилась для меня сейчас в одном лице: твоем. Дели, не мучай нас обоих, позволь мне сделать тебя моей. Я могу дать тебе дом, достойный тебя, и кров для твоих детей, и образование мальчикам. Ты говорила, твой муж к ним равнодушен, у него есть пароход, который для него важнее всего на свете. Он не нуждается в тебе так, как я, он не может дать тебе любовь.
– Это несправедливо! – Дели застыла в своем кресле, ее лицо окаменело.
– Извини меня, это вовсе не то, что ниже пояса. Прости меня, моя дорогая, моя любимая девочка. – Аластер встал пред ней на колени, обвил ее руками, и на его бледном запрокинутом лице она увидела следы слез. – О, это ужасно любить так, как люблю я. Я совершенно подавлен, несчастен, жалок, я больше ни о чем не могу думать, я, как женщина, исхожу слезами в ночи. Я стараюсь упорядочить свои чувства, анализирую их и пытаюсь определить, почему именно это лицо с этими черными прямыми бровями и этими слегка запавшими щеками должно было стать моей судьбой. Нет никакого разумного объяснения. И ничего нельзя поделать.
Дели заметила, что его веки покраснели, а губы над черной аккуратной бородкой были слишком яркими и тонкими. Она почувствовала к нему легкую антипатию. Но в тот же момент эти губы прижались к ее губам, она ощутила на своем лице шелковистую упругость его бороды и его чувственный язык нежно вошел в ее рот. Она, застонав, откинулась в кресле, все ее защитные силы мгновенно рухнули. Кровь шумела в ушах, изолировав ее от всех звуков мира, не было ничего, кроме этого единственного кресла, где они боролись и задыхались, стремясь стать еще ближе, слиться в одно, раствориться друг в друге.
Скрип двери, сопровождающийся жизнерадостным возгласом Мэг «Где ты?», – вот первое, что услышала Дели своими, вдруг обретшими способность слышать, ушами. Она взглянула поверх головы Аластера и увидела глаза Мэг – большие, испуганные, остановившиеся на живописной сцене в кресле.
В долю секунды восприятие Дели изменилось, она увидела себя глазами Мэг: мать, зажатая в кресле, с чужим мужчиной; ее одежда смята, волосы в беспорядке, и на лицах обоих смещенный блуждающий взгляд, выдающий любовную страсть; вот что предстало взгляду ее дочери.
– Мэг!
Дели боролась с Аластером, стараясь сесть прямо и освободиться от него. Но дверь тихонько закрылась, и Мэг исчезла. Аластер встал, но, казалось, он не был ни смущен, ни ошеломлен. Он еще пребывал в потустороннем состоянии и не осознавал реальности случившегося:
– Мэг – она нас видела?
– Да. Пожалуйста, дай мне сигарету.
У Дели так дрожали руки и губы, что она едва смогла закурить.
– Теперь ты должна сказать ей все и уехать со мной. Так будет лучше всего.
– Нет! Ты не понимаешь, я не могу оставить Брентона.
– Ты уже оставила его, предоставив ему водить пароход самостоятельно.
– На год! И только ради Мэг. Я должна вернуться обратно.
– Дели! Как ты чудесна, и какая ты страстная… Я бы заставил тебя полюбить меня.
– Боюсь, я уже люблю тебя. Но, пожалуйста, теперь уйди, и больше не приходи. Ты должен уехать из Ренмарка, немедленно, сейчас.
– Но у меня есть здесь кой-какие дела.
– Ты должен уехать. Я могу из-за тебя потерять Мэг. Ты это понимаешь? Ты должен уехать немедленно.
– Извини, Дели.
– Если ты не уедешь и если Мэг уйдет, я никогда тебе не прощу.
– Я уеду через два дня, когда улажу все со своим агентом. В остальном – я твой раб, но, согласись, было бы глупо бросать дела незаконченными. Поездка – от озер до Ренмарка, – достаточно дорогая.
Дели смотрела на него, потеряв дар речи. Он считает деньги, когда речь идет о ее жизни!
Она ждала, когда же он наконец осознает то, что сказал; но его тонкогубый рот, его надменные ноздри – все выражало совершенно определенное намерение. Никаких следов колебания.
– Аластер, я прошу тебя…
– Извини, Дели. Не бойся, ты меня не увидишь. Я буду держаться в стороне.
– Но тебя может увидеть Мэг, она ездит в школу, а я должна ходить на уроки рисования. Потом, если Мэг расскажет миссис Мелвилл, эта женщина заберет ее у меня, я знаю. И что она будет думать обо мне, своей матери?
– Я думаю, ты переоцениваешь невинность Мэг. В ее возрасте понимают, что у женщин, как и у мужчин, есть инстинкты. Она знает, для чего существует тело. Почему она должна думать, что ты гипсовая статуя?
Дели вспоминала себя. Она была одного возраста с Мэг, когда наткнулась на дядю и кухарку Минну. Она хорошо помнит пережитое потрясение от случайно увиденного.
Дели не знала о несчастной любви Мэг к Гарри Мелвиллу, об эротических фантазиях, которым она предавалась, и о реальных поцелуях искушенного молодого солдата. Она видела себя разрушительницей детского хрустального мира.
– Иди же, наконец, – сказала она. – Я постараюсь ей все объяснить.
