Текст книги "Дольче агония"

Автор книги: Нэнси Хьюстон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Кто будет разделывать индейку? – осведомляется он и наконец выпрастывается из кресла (предварительно удостоверившись, что Кэти далеко, на кухне, стало быть, она не увидит, как исказится его лицо, как рука непроизвольно дернется к спине), точно, так и знал: жгучее острие боли пронизывает поясницу.

Патриция зажигает свечи, вспоминая, как подростком воровала их в соборе, чтобы потом, уединившись у себя в комнате, испытывать свою стойкость, роняя капли раскаленного воска на голые груди и живот…

Час пиршества настал: блюда на столе, накрытом заботливо, с любовью… Рог изобилия! – про себя усмехается Шон, мимоходом припомнив свои недавние умствования насчет странного слова «рог». Ну да, всякий раз под рогом подразумевают трубу, ведь дуть в рог почти то же, что дуть в трубу, а обманутый муж и вылетает-то в трубу…

Теперь они расположились за столом, все двенадцать, они смотрят на золотистую блестящую кожу хорошо прожаренной птицы, кожу, из которой брызжет сок, стоит лишь ткнуть ее вилкой, зеленые листки салата, посыпанные натертыми чесноком гренками, – это безопасно, думает Леонид, глядя, как Кэти перемешивает салат, американский салат не заражен. В Соединенных Штатах, говорит себе Кэти, можно есть помидоры, и салат-латук, и огурцы, не боясь подцепить рак щитовидной железы или родить ребенка, похожего на мешок, зашитый наглухо, без единого отверстия. Хэл взмахивает ножом (не тем – овощным, Патриции, – а другим, разделочным электроножом, приобретенным Мэйзи по каталогу в честь тридцатилетнего юбилея Шона; до сегодняшнего вечера его ни разу не пускали в ход); он ловко рассекает нить, что стягивала окорочка индейки, широко раздвигает их и распиливает тушку надвое, потом гигантскими ложками вычерпывает из ее нутра фарш, где сроднились между собой, пропитавшись соком птичьего тела, все прочие ингредиенты – толченые сухари и лук, сельдерей и потроха, печенка, и орехи, и пряности. А формочки с брусничным желе сверкают подобно рубинам, переливаются обещаниями бесчисленных услад; Шон уже откупорил три бутылки отменного французского вина, принесенные Чарльзом, но есть и еще, там, на кухне, бутылок полным-полно; ржаной хлеб Арона и кукурузный Патриции порезаны ломтями, которые веерообразно разложены по корзинкам, и там же – вороха хрустящих хлебцев, обсыпанных зернышками тмина, и здесь же на столе расставлены чаши с многоцветными овощами: тут и фасоль, и кукуруза, и брюссельская капуста, и бататы в кленовом сиропе, и взбитое пюре, золотящееся от масла, – Боже ты мой, изнывая от блаженства и ужаса, думает Бет, неужто нам вправду нужна вся эта пища, похоже, ей и конца не будет? – а еще разные приправы: чатни [24]24
  Кисло-сладкая фруктовая приправа к мясу.


[Закрыть]и горчица, на крошечных тарелочках свекла и огурцы в рассоле, дикий рис с миндалем, протертый и поджаренный, и соль, и перец.

– А мы что принесли? – шепотом спрашивает Хлоя у Хэла, видя, что каждый так или иначе внес свой вклад в это угощение; но Хэл, сжимая под столом ее колено, укрытое алым бархатом, отвечает:

– Мы принесли молодость, малышка. Мы принесли красоту.

Смущенная Хлоя потупила взгляд – и восточный узор скатерти тотчас поглотил ее мысли, совершенно так же, как бывало в раннем детстве, в ресторанах Ванкувера, куда ее мать иногда нанималась прислугой, а она, пяти– или шестилетняя, любила перерисовывать черными чернилами на бумажных салфетках рельефные узоры скатертей, эти цветы и раковины – белые по белому. Да, подумалось ей теперь, пока ее взгляд блуждал по набивному хлопку среди красных, оранжевых и зеленых пятен, погрузиться в это, так будет лучше. Затеряться, говорит она себе, спрятаться. И больше не высовываться.

Сидя между Дереком и Ароном, Рэйчел ощущает стреляющую боль в основании черепа: о нет, только не мигрень, Господи, прошу тебя, хотя бы в этот вечер. Она замечает, как Арон незаметно вынимает из кармана маленькую серебряную коробочку, извлекает оттуда три или четыре таблетки… Ага! – оживляется Дерек. Хорошо, напомнил… Прежде чем навалиться на такой роскошный обед, надо бы принять кальций, поберечь чувствительные стенки своего желудка… Еще кое-кто из гостей украдкой глотает свои дежурные лекарства… Какое счастье, что прозак принимают с утра, думает Рэйчел. (Шон терпеть не мог слова «прозак» – это, дескать, особая смесь, «прозаик» и «дурак» в равных долях, так он утверждал и часто добавлял, что подобное тянет к подобному. «Почем я знаю, кто сейчас со мной спорит – ты или твой прозак?» – заголосил он однажды. «А если и так, – заорала она в ответ, – откуда мне знать, это ты со мной говоришь или твой скотч?» – «Ты права, – заключил Шон неожиданно спокойно. – Главный вопрос, наверное, вот в чем: может ли твой прозак столковаться с моим скотчем?») Сейчас, поверх стола встретившись глазами с бывшим любовником, Рэйчел поднимает свой бокал в безмолвном тосте. Шон закуривает сигарету, предоставляя Патриции (она рядом, по левую руку) накладывать ему в тарелку уйму всевозможных закусок, между тем как он дымит, пьет и по очереди разглядывает гостей, сидящих вокруг стола, однако и бедра Патриции из виду не упускает, они у нее все еще на диво стройны, даже когда она сидит, не скрещивая ноги.

Странное дело, думает Шон. Когда тебе двадцать, у тебя целая толпа друзей, и ты уверен, что они будут рядом до гробовой доски, но это вздор, на самом деле никто из тех, кто сегодня здесь, не принадлежал к моей тогдашней кодле. Все ускользает, все течет, уплывает от нас, ты находишь и теряешь, но главное, что теряешь, снова и снова…

Что подают на ужин в День Благодарения в тюрьмах Бостона? – спрашивает себя Брайан. Чем нынче вечером накормят моего Джорди? Или, вернее, чем его уженакормили, ведь сейчас половина восьмого, у них там ужин, верно, давно кончился…

Кэти порывисто встает. Лицо ее пылает. Гормональный дисбаланс, робость, возбуждение – все разом.

Бедняги эти белые, думает Чарльз. Их кожа так выдает состояние духа, ничего не скроешь.

– Я бы только хотела… – запинаясь, выдавливает она из себя. – Ну… я знаю, здесь не все верующие, а если бы и так, Бог у всех разный. Но для меня очень важно… я хочу сказать, это была такая радость, что мы сегодня здесь соберемся, что я, когда об этом думала, сочинила что-то вроде… благодарственной молитвы… вы ведь не против? Не убивай меня, Шон.

Арон увеличивает громкость своего слухового аппарата.

– Привет Тебе, Господи, – начинает Кэти. – Мы пришли сюда, чтобы выразить нашу благодарность. Ты, верно, недоумеваешь, за что мы в нашем нынешнем состоянии еще можем благодарить Тебя. И то правда, путь был нелегким. Плакать хочется, как посмотришь, до чего несовершенными Ты нас создал. Толком и не поймешь, что здесь, на этом свете, творится. Стадо Твое во всех смыслах разбрелось кто куда, в головах у нас тоже изрядный разброд, о душах и говорить нечего. Но вот нынче вечером мы все-таки собрались здесь наперекор всему. И есть ли Ты среди нас или нет, любовь пребудет с нами.

– Спасибо, Кэти, – улыбается Арон. – Как молитва это очень симпатично. По существу, День Благодарения – единственный праздник, объединяющий всех американцев, ведь, кто бы к какой религии ни принадлежал, а покушать мы все любим.

– К тому же индейка для нас отнюдь не тотемное животное, – вставляет Дерек. – Ее умерщвление и употребление в пищу не представляют собой жертвоприношения. Никаких особых чувств по поводу индейки мы не испытываем, ни в каких легендах и мифах она не фигурирует.

– Нет, мы просто находим, что у ее мяса приятный вкус, – смеется Чарльз, – и впрыскиваем ей гормоны, чтобы он стал еще приятнее.

– Верно, – кивает Хэл. – Никак не скажешь, что индейка в глазах обитателей Соединенных Штатов Америки исполнена такого же значения, как агнец для иудеев или кошка для египтян.

– Ни даже как лягушка для французов, – вставляет Рэйчел не без лукавства.

– Может быть, она кое-что значит для индианок? – шутит Патриция.

– Слово оттуда и пошло, с Востока, – кивает Шон.

– Невероятно! – удивляется Бет.

– Именно, именно так! Оно происходит от цесарки, которую поставляли из тех краев.

– Откуда ты это взял? – интересуется Рэйчел.

– Из словаря.

– Я еще не кончила, – напоминает Кэти.

– Эй, прошу тишины! – гулко возглашает Леонид.

– Короче, милый Господи, я в этот вечер хотела сказать Тебе вот что… Ты… гм… благослови нас, если можешь. Благослови эту трапезу. Благослови дороги, что у нас впереди, и те, что за плечами. И, раз уж Ты здесь, благослови и все остальное.

– Прозит! – Леонид поднимает бокал.

– Amen, – заключает Патриция, и два или три голоса отзываются тихим послушным эхом:

– Amen.

Глава VII. Дерек

С их стороны трогательно время от времени включать меня в свою компанию, хотя есть у них склонность творить меня по своему образу и подобию. Они, к примеру, полагают, будто я их люблю. Вот уж недоразумение! Что может значить любовь для такого всеведущего и всемогущего существа, как я? Любовь может возникнуть лишь у тех, кто страдает от поражений, утрат, обделенности, подвержен слабостям, близорук. Это кажется очевидным, бросается в глаза, но вот поди ж ты: в нужный момент такая мысль у меня даже и не забрезжила, я не подумал, что, стоит понаделать созданий, несовершенных телом и духом, и у них появится тенденция к сплочению. Ими овладеет неутолимая потребность в единении, глупая неистребимая надежда достичь полноты за счет друг друга. Способностью любить отмечены только человеческие существа (и некоторые животные, ими прирученные). Возможно, именно это и рождает у меня поразительную иллюзию, будто они наделены свободой суждения, словно между ними происходит независимый от меня обмен чем-то таким, что они именуют любовью… Я угадываю это в их глазах… в их телесных соприкосновениях… в бессвязном гомоне их речей… Даже если на самом деле речь идет о простой химической реакции, которую можно воспроизвести в лабораторных условиях, меня захватывает возможность наблюдать за ними, лелея волнующую догадку, что существует, по крайней мере, нечто, ускользнувшее от моего контроля.

* * *

Но вернемся к нашим баранам…

Дереку, совсем как Чарльзу, посчастливится: он не узрит моего прихода. Как он был бы потрясен, если бы узнал, что жить ему осталось всего пять лет!

Той весной он примчится на Манхэттен, чтобы навестить своих дочерей Марину и Анджелу, но особенно – внука Габриэля, во второй раз встречающего день своего рождения. Отец малыша, имеющий пятерых отпрысков от законной супруги, в Габриэле будет видеть лишь прискорбное недоразумение, постыдный секрет, существо едва ли не призрачное. Он станет уделять ему не больше двух или трех дней в месяц, но и тогда, опасаясь, что его разоблачат и опозорят, ни единого раза не поведет ни к парк, ни в зоосад. Деду же этот ребенок, напротив, будет казаться восьмым чудом света. Да, на своем Габриэле Дерек совершенно помешается, он станет его баловать, портить, и ему всегда будет мало. То ли оттого, что его собственный родитель Сидни с утра до вечера не показывался дома, все контролировал производство и продажу женской одежды по недорогой цене, то ли потому, что у самого Дерека не было сына, но любовь к внуку охватит его с такой силой, что он будет немного ее стесняться и пытаться скрыть изо всех сил, то есть совершенно безуспешно.

В тот вечер, проведя большую часть послеобеденного времени в поисках подарка ко дню рождения, он наконец в игрушечном ряду магазина «Маси» наткнется на Большую Птицу в натуральную величину (Анджела недавно рассказала ему, что Габриэль без ума от ее старых кассет с записями «Улицы Сезам»). Ярко-желтое плюшевое существо, без малого двухметровое, обойдется в целое состояние и с завидным упорством воспротивится всем попыткам его упаковать; Дерек, отнюдь неуверен, что Анджела придет в восторг, когда он втащит в ее тесную квартирку на Юнион-Сквер столь громоздкую штуковину… зато он знает, что Габриэль вытаращит глаза и завопит от радости, когда его телевизионный любимец появится перед ним собственной персоной.

Так, с душой, взбаламученной противоречивыми чувствами – смущением и нетерпением, опасениями и любовью, – он на 34-й улице спустится в метро на линию "Р". Он сочтет, что в этот час (пять пополудни) такое зрелище, как седовласый профессор философии, поспешающий по Бродвею с Большой Птицей на руках, заставит повернуться около полутора тысяч голов… между тем как число вышло бы значительно меньшим, если бы он принял в расчет, что все там будут двигаться, а не стоять на месте. Не надо бы ему придавать такое значение тому, что подумают люди. Он слишком долго жил в провинции. Забыл, что ньюйоркцы народ пресыщенный, они навидались чудачеств всех сортов, чванятся тем, что глазом не моргнут, покажи им хоть самое эффектное безумство.

И вот волею случая, как принято говорить (хоть я, разумеется, заранее спланировал все эти события, чтобы ввести их в мое произведение, и то, что близорукому людскому взору может представиться нелепой ошибкой, если отступить на должное расстояние, оказывается важными деталями, многое определяющими в существовании моей вселенной), так вот случаю будет угодно, чтобы в этот прекрасный весенний вечер в пятом вагоне поезда метро на линии «Р» вспыхнула перестрелка между двумя сутенерами-соперниками. Сначала они примутся целиться друг в друга, топчась возле Дерека, скача и увертываясь, а он, как и все остальные пассажиры, уткнется в «Нью-Йорк таймс», делая вид, будто ничего не происходит.

И случай (как говорится) устроит так, что сердце Дерека внезапно оборвет свое биение, оказавшись на траектории одной из пуль, посланных из револьвера Котяры № 1 в голову Котяры № 2 – пуэрториканца-полукровки, недомерка ростом не больше метра шестидесяти. «Нет!» «Черт подери!» «Боже милостивый!» «Нет, нет!» «Это невозможно!» «Йезус-Мария и Святой Иосиф!» Вот некоторые из криков ужаса, которые будут испускать пассажиры, когда поезд, взвыв тормозами, остановится на Юнион-Сквер, двери, отворяясь, скользнут в стороны и сутенеры нырнут в толпу часа пик, а Дерек останется, где был; и вот его душа уже порхает со мной по Млечному Пути, а горячая кровь, струясь из его сердца, пятнает алыми звездами мягкий желтый мех синтетической Большой Птицы.

Глава VIII. Они угощаются

Они откашливаются, передвигают чаши, миски, столовые приборы, улыбаются друг другу, наполняют бокалы – ужин начинается.

– Спасибо за благодарственную молитву, Кэти, – говорит Патриция. Пожалуй, надо снова начать ходить в церковь, думается ей. Мне всего этого не хватает – витражей, отбрасывающих на стены трепетные разноцветные блики, мерцающего пламени свечей, что пересказывают умершим наши помыслы, священных гимнов, которые распевают во все горло, легкого перекусона на ранней заре… а главное, грез, которым так хорошо предаваться во время проповеди! В конце концов, совсем не обязательно отходить от церкви, если ты и сомневаешься в том, что наверху есть Некто.

– Ах! – восклицает Хэл, вгрызаясь в нежное мясо, отрезанное от левого бедра индейки. – Прожарено бесподобно!

Он констатирует это с некоторым облегчением, ибо только что обзавелся зубным протезом (два искусственных зуба слева и один справа) и теперь опасается любой жесткой пищи. Хлоя и та не в курсе, что у мужа протез: ведь можно же снимать его, мыть и водворять на прежнее место, когда ее нет поблизости. С какой стати ей это демонстрировать? – говорит он себе, волей-неволей припомнив жуткий анекдот о стареющей чете: в один прекрасный вечер, ложась в постель, жена говорит: «О, дорогой, мы уже так давно не занимались любовью, а ведь когда-то, помнишь, ты был таким страстным, ты меня кусал, царапал…» – «Оставь меня в покое, – ворчит супруг, – я устал». – «Ну же, милый, – настаивает женщина, – давай, я тебя очень прошу…» – «Ладно, – муж тяжело вздыхает. – Так уж и быть, дай сюда мои зубы!»

– Отменно прожарено, – повторяет Хэл. Покончив с куском бедра, он теперь набрасывается на индейкину спинку, кромсает ее ножом, вымещая злость, никак не идет из головы тот анекдотец.

Слышится одобрительное бормотание, нестройный хор похвал. «Овощной жюльен – объедение». «Арон, ваш хлеб и вправду великолепен». «Этот брусничный соус – прямо шедевр». Челюсти перемалывают, вкусовые сосочки ликуют, языки извиваются, надгортанные хрящи похрустывают, пищеводы непроизвольно поигрывают мускулами. Бет изо всех сил старается не заглатывать куски, как удав, а, напротив, пережевывать их медленно, тщательно, как ее учили в ту пору, когда она была членом Weight Watchers [25]25
  Ассоциация «Контроль веса» (англ.).


[Закрыть]. Арон сидит с отсутствующим видом, рассеянно теребя вилкой содержимое своей тарелки. Да и сам хозяин дома ест мало. Он часто вскакивает, незаметно подливает в рюмки гостей, стоит им опустеть наполовину. Ему хочется что-то подстегнуть… не терпится… придать вечеринке какой-то особый оборот…

Утолив первоначальный, самый нетерпеливый голод (впрочем, если выразиться точнее, речь шла лишь о гурманском любопытстве), сотрапезники принимаются подыскивать тему для беседы.

– Он прелесть, ваш малыш, – замечает Патриция.

– Спасибо, – удовлетворенно вздыхает Хэл, прикончив четыре кочанчика брюссельской капусты.

– Твоего изготовления бутуз? – вопрошает Бет.

– Вы из Ванкувера, да? – любопытствует Брайан.

– Сколько ему? – интересуется Бет.

– Я как-то целый год прожил в Ванкувере, – сообщает Брайан.

– Одиннадцать месяцев, – роняет Хлоя.

– Это приятный город, – продолжает Брайан. – Расположен замечательно… только там уж очень дождливо. Я туда в семьдесят первом рванул с ватагой приятелей, хотел удрать от Дядюшки Сэма.

– Вот оно что, – бормочет Хлоя.

– А все-таки они меня зацапали, сволочи… Двадцать пятого декабря, сами посудите! Я поехал к родителям в Лос-Анджелес встречать Рождество…

– Брайан, – вмешивается Бет, – она не знает, о чем ты толкуешь. Ее тогда еще и на свете не было.

– О Господи, и правда! Вы в то время еще не родились. До вас доходили толки о войне во Вьетнаме?

– Ну, еще бы. Само собой, – говорит Хлоя, и она не лжет, хотя ей было бы довольно затруднительно определить разницу между нападениями на Тэт и на Перл-Харбор.

– Вы там учились? – спрашивает Рэйчел. Она нащупывает общую почву, на которой они могли бы сойтись с Хлоей, этой пустоглазой девочкой-матерью, которая, по всей вероятности, забеременела, лишь только Хэл впервые на нее взглянул.Что за несправедливость: некоторым женщинам ничего не стоит понести, а матка Рэйчел упорно оставалась стерильной наперекор многолетним усилиям – подсчитыванию дат, вычерчиванию температурной кривой, гормональным вливаниям… Вот уже три года как они с Дереком отказались от замысла попытать счастья in vitro: ей уже сравнялось сорок два, и будущие мамаши в приемных у гинекологов поглядывали на нее с недоумением, наверняка предполагая, что она забежала проконсультироваться насчет предклимактерических проблем. «Что с ней, с твоей новой женой? – спросила однажды у Дерека Вайолет, ее свекровь, а Рэйчел находилась в соседней комнате. – Я была уверена, что она родит тебе сына, сына наконец-то родит, так хочется обзавестись внуком, время-то идет…» – «В нашем брачном контракте это не оговаривается, мама».

– Еще немножко сладкого картофеля, Арон? – предлагает она вполголоса.

– Прошу прощенья?

– Не хотите ли бататов?

– А, нет. Спасибо, не надо.

– Нет, – произносит Хлоя. – Я даже лицея не закончила. Не стану притворяться, говорит она себе. Одно из двух: или Хэл меня любит, или нет. Не желаю провести сначала этот вечер, а потом всю нашу жизнь в сплошном вранье. Если он меня стыдится, что ж, тем хуже… Нет, когда я встретилась с профессором Хезерингтоном, он мог убедиться, что я не корплю над докторской диссертацией. Даже если меня время от времени просили поиграть в доктора…

(Мать Хлои была свободной женщиной семидесятых годов – слишком свободной, слишком женщиной, зато недостаточно матерью; от двух разных отцов она очень быстро, так до конца и не осознав случившегося, заимела одного за другим двоих детей, мальчика и девочку, Колена и Хлою. И был Ванкувер, была бедность, жалкая тесная хибарка в Восточном Гастингсе, а это такое место, где, если приходится проводить там свои дни, перестаешь даже понимать, на что тут можно надеяться… Дети подрастали с ощущением, что они обитают в игрушечном домике, в двух картонных коробках, не слишком устойчиво поставленных одна на другую, ежеминутно готовых зашататься и рухнуть в пустоту, дешевая разностильная обстановка сего, с позволения сказать, жилища никак не могла убедить их, что оно вправду приспособлено, чтобы в нем жили.В этом доме потреблялось столько наркотиков и совершалось столько совокуплений, что голова шла кругом, но, видно, и этого было мало: когда Колену исполнилось девять лет, а Хлое восемь, их мамаша втюрилась в уличного торговца экстази и, желая доставить ему удовольствие, вместе с собственным телом предоставила в его распоряжение тела своих детей. Среди прочих разновидностей упомянутого выше удовольствия им пришлось подвергаться разнообразнейшим попыткам удушения. Такое положение вещей продержалось несколько лет и основательно подточило у ребят чувство реальности. Они пристрастились к игре, как можно чаще ища в ней убежища, – это могли быть карты, шашки, крестики-нолики, бильярд, все равно что, лишь бы в этой игре были определенные правила, четкая структура; наконец, достигнув соответственно тринадцати и четырнадцати лет, они набрались храбрости и донесли на свою мать в полицию, вследствие чего ее арестовали, а их отправили в приюты – два разных приюта в противоположных концах города, вследствие чего они сбежали, чтобы не расставаться, и тем самым пренебрегли школьным учением и рядом других обязанностей перед обществом, в частности надобностью возвращаться домой к ужину, вследствие чего их изловили вновь и водворили в совсем другиедома, вследствие чего, удрав вторично, они принялись воровать в супермаркетах и ночевать в парках, вследствие чего их арестовали и препроводили в иныеприюты – на сей раз в те, что зовутся исправительными. В конце концов выйдя на свободу в солидном возрасте восемнадцати и семнадцати лет, они сняли вдвоем меблированную квартирку и отправились на панель продавать себя).

– Нет, я ей там ничего не преподавал, – с громким смехом вмешался Хэл, подоспев на выручку Хлое. – Я ее встретил, вот и все. Я случайно наткнулся на нее посреди Гомер-стрит и пал к ее ногам, умоляя, чтобы она меня потоптала.

– Хэл! Крайне недовольная этой метафорой, Хлоя нахмурила брови.

(Гомер-стрит, по сути дела, был кварталом веселых домов… но Колен и Хлоя, этакие близнецы-андрогины, персонажи шекспировских комедий, часто забавлялись, меняясь ролями, чтобы потом, ранним утром возвратившись к себе, за завтраком смеху ради пересказывать друг дружке самые забавные из ночных недоразумений. Эта болтовня и общее веселье были для них крошечным островком человечности, где они спасались от повседневного насилия, обступающего их все теснее. Задним числом, наперекор отчаянию, овладевавшему Хлоей по мере того, как она познавала однообразную азбуку людских извращений, особенно то немыслимое количество боли, какое люди, в прочих отношениях нормальные, готовы причинить или вынести, лишь бы облегчиться на ложку спермы, те годы казались ей счастливой порой, ведь тогда они с Коленом были вместе и держали в руках свою судьбу. Потом один клиент, утратив ощущение границы между реальностью и своими фантазмами, зарезал Колена, и Хлоя осталась совсем одна. Спасительный буфер их общего смеха и болтовни исчез вместе с братом, взамен пришлось прибегнуть сперва к виски, потом к кокаину. В двадцать один год она была готова стать законченной наркоманкой, тогда-то Хэл Хезерингтон, прочесывая улицы Ванкувера в основном с целью подостоверней описать место действия некоторых сцен своего романа о золотой лихорадке, высмотрел на Гомер-стрит ее худенькую, по-мальчишески порывистую фигурку, и тут же влюбился. Как обычно, едва успев воспользоваться телом девушки и оплатить услуги, он испытал острую потребность спасти ее душу. Не хочет ли она выйти за него замуж? переселиться к нему жить? стать матерью его детей? К его изумлению, Хлоя не в пример множеству юных проституток мальчикового склада, которым он на протяжении долгих лет делал подобные предложения, сказала «да».)

– Гомер-стрит! – возгласил Хэл. – Это не столь уж невероятно, а? Американский писатель встречает любовь своей жизни на улице Гомера в Ванкувере!

– Не обольщайся! – усмехнулась Рэйчел. – Там, вероятно, имелся в виду некий Рэндольф Гомер, тот, что в тысяча восемьсот шестьдесят втором году изобрел способ консервирования лосося.

– А вы, Бет? – из вежливости поинтересовался Чарльз, обращаясь к своей тучной сотрапезнице, сидящей напротив. – Чем занимаетесь вы?

– Общей хирургией, – отозвалась Бет. – Я врач.

– Ах, вот как? Это, наверное…

– Сейчас я работаю по ночам в больнице в Уэлхеме. В неотложке.

– А, – мямлит Чарльз. – Это, вероятно… (И вдруг проваливается в тот день прошлого лета: он в машине «скорой помощи» тащится по чикагскому центру, рядом мать – в диабетической коме. «Скорая» еле-еле прокладывает себе дорогу сквозь уличные пробки, у него холодеют руки, пот выступает на лбу: «Держись, мама, мы сейчас приедем, не покидай меня, мама, держись…» Он явственно, отчетливо видит перед собой каждую машину, что встречалась на том пути, каждое здание, мимо которого они проезжали, яркие, режущие глаз цветные одежды прохожих, их лица, мелькающие за стеклом «скорой», и на всех он читает одно мучительное: жизнь, жизнь…Все эти впечатления обрушиваются на него, сталкиваясь и мешаясь, так что крыша едет… но вот они, наконец, добираются до больничной палаты.)

– Да, тебе, наверное, иногда случается видеть весьма драматические вещи, – произносит Дерек. (Он вспоминает, какая неразбериха царила в манхэттенском госпитале Святого Луки, куда он однажды ночью угодил с переломом правого мизинца после смешной студенческой потасовки в дортуаре Колумбийского университета. Поскольку очередность попадания пациентов к врачу зависела от серьезности их состояния, ему пришлось прождать полночи. Со всех ног прибегали молодые чернокожие парни, обливаясь кровью из разбитых голов, других с искромсанным пулями плечом или рукой их товарищи волокли под мышки, были там скрюченные от боли старушонки, старики, кряхтевшие на носилках, детишки с мутными от жара глазами, бессильно висевшие на руках обезумевших от ужаса родителей… В четыре утра он, не в силах дальше терпеть, решил: «Да ладно, пойду домой, авось сумею как-нибудь сам наложить себе шины на палец».)

– Действительно… – начала Бет, но Брайан ее перебил, пользуясь тем, что у нее рот полон фарша.

– В Уэлхеме преступные нападения случаются не часто, – сказал он, – но на той неделе два фермера повздорили, один схватил вилы и – бемц! – всадил другому в лоб.

– Фу, гадость! – Кэти передернуло.

– В больницу его доставили уже мертвым, – сказала Бет. – Но рентген все же сделали, так положено.

– Диковинная штука. – Брайан еще подбавил жару. – Вилы буквально протаранилиего череп. Четыре зубца прошили ему мозг насквозь.

– Снимок выглядел впечатляюще, – нежным голоском вставила Бет.

– Да уж! Блиц со скрежетом зубовным! – хмыкнул Брайан, чем испортил эффект ее последней реплики.

– Верно. – Бет, не разжевывая, заглотала новую порцию фарша и врезала мужу локтем в бок. – Само собой, по рентгеновскому снимку многое узнаешь. У того типа было семь или восемь пломб. Иначе говоря, он свое тело поддерживал в надлежащей форме. Изрядную сумму на это потратил. Хочется, чтобы твои зубы служили тебе долго. А потом в один прекрасный день нахамишь кому-нибудь сверх меры, тут тебя и…

– Кто-нибудь читал последнюю вещь Филиппа Рота? – спрашивает Хэл, ему не по себе от этой болтовни о зубах.

– Это мне напоминает одною субъекта, которого как-то раз довелось защищать, – снова встревает Брайан.

– Ах, Брайан, ты опять про свою историю с ножом! – перебивает Бет. – Она же всем давно известна.

– А вот я ее не знаю, – возражает Чарльз, которого недавняя телефонная баталия с Мирной сделала сверхчувствительным ко всему, более или менее напоминающему женскую спесь. – Что там случилось с ножом?

– Ну, тогда изложи сокращенную версию, – с тяжким вздохом соглашается Бет.

И Брайан с удовольствием пересказывает случай с одним коммивояжером, которому нервный клиент всадил нож в череп вертикально, от родничка до подбородка. Но клинок чудесным образом прошел меж двух полушарий мозга, и человек выжил без иных последствий, кроме легкого заиканья. Он притянул обидчика к суду на том основании, что, утратив бойкость речи, не мог больше работать по специальности.

Все смеются, за исключением Хлои, она же резко встает и выбегает из комнаты. Слышно, как она быстрым шагом взбегает по лестнице.

– Я что-то не так сказал? – спрашивает Брайан. Гул в правом ухе становится назойливей, так с ним всегда бывает в минуты смущения.

– О, не беспокойтесь, ей, наверное, просто захотелось поглядеть, как там бутуз, – отзывается Хэл.

Поскольку Хлоя никогда не рассказывала ему о своем брате, Хэл не может догадаться, каково ей слушать про ножи. А так как о своем пристрастии к кокаину она с ним тоже не говорила, у него и в мыслях нет, что его супруга сейчас готовит себе понюшку в ванной на втором этаже. В прошлом Хлои много есть такого, о чем она умолчала и не расскажет никогда ни Хэлу, ни кому бы то ни было другому.

– Но его было не слышно, он не звал! – замечает Патриция.

– Возможно, у нее чувствительный желудок, – говорит Рэйчел.

– Да, – кивает Дерек, – тут никогда не знаешь. Мозги, протыкаемые ножами и вилами, для Дня Благодарения, пожалуй, не самая подходящая тема.

– О’кей, – роняет Брайан. – Весьма сожалею. (Да, им бы лучше сменить пластинку. Он предпочитает думать о чем угодно, лишь бы не о досье, переполняющих его письменный стол и этажерки, об этой мрачной надобности осмыслять однообразную череду грабежей и неплатежей, убоев к мордобоев, изнасилований и делишек с наркотиками – Боже ты мой, травка, порошок, сплошные мокрые дела, вечная похабщина, истощенные больные лица, блуждающие взгляды, трясущиеся руки, злобные голоса, скамья подсудимых, судейский молоточек, «дамы и господа присяжные» – и его собственные усилия объяснить, растолковать, умерить неразбериху, положить предел страданиям, не дать смести все границы, оберегающие личность и собственность: вот это ваше, а то – нет, не трогайте, не врывайтесь, не режьте, не грабьте, а беда наперекор всем его заклинаниям остается глухой, она все растет, перехлестывает через край, и нет конца, запреты рушатся, барьеры ломаются, поруганные супружеские узы, расколотые черепа, взломанные замки, высаженные окна… Не далее как сегодня утром в комиссариате Роксбери судебно-медицинский эксперт показал ему хлопчатобумажный спортивный свитер с эмблемой «Харлей-Дэвидсон», кровавое пятно там, где сердце, еще было влажно: пуля прошила голову орла, вышитого на спине, жертве было шестнадцать лет, а его убийце, клиенту Брайана, семнадцать. «The Legend Lives On» [26]26
  Здесь живет легенда (англ.).


[Закрыть], – провозглашал свитер: да, спору нет, легенда еще жива, только парень-то мертв, а у Брайана нет даже права скорбеть о нем, в такие моменты ему приходится шутить, иного не дано, только так и можно выжить, совершенно так же, как зубоскалят, сравнивая фотографии кровавых брызг, вставленные в рамочки и развешанные в коридоре, с «Кувшинками» Моне, или как хохмят, спрашивая служителей морга, какой породы нынче вывелись черви – прыгучие или ползучие?)