Текст книги "Мгновенье славы настает… Год 1789-й"

Автор книги: Натан Эйдельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

ГРОЗА

Мы покидаем «комнату Вольтера», проходим несколько десятков шагов по коридорам Ленинградской Публичной библиотеки – и попадаем «в Бастилию». То есть в гости к Петру Петровичу Дубровскому.

Служил при русском посольстве в Париже скромный чиновник Дубровский. Родился он в Киеве, там окончил духовную академию и был направлен во Францию. Несколько десятилетий провел он за границей и все эти годы страстно и неутомимо собирал рукописи. Коллекция состояла из целых документальных комплексов V–XVIII веков: подлинные письма ученых, писателей, королей, государственных деятелей насчитывались в этом собрании не единицами и даже не десятками-тысячами. Эразм Роттердамский, Вольтер, Руссо, Лейбниц… Дубровскому удалось собрать дипломатическую и административную переписку французского правительства на протяжении почти столетия. По сути, в его руках оказалась часть государственного архива Франции, первоклассные источники, "золотые россыпи", как назвал эти документы один французский ученый.

Ценнейшую часть собрания Дубровского составили рукописи из старейшего книгохранилища Франции – Сен-Жерменского монастыря. Каким образом все это собрал, добыл русский дипломат – до сих пор во многом тайна. Наверное, предприимчивые монахи потихоньку расхищали библиотеку и продавали книги на сторону; Дубровский же денег не жалел: все свое жалованье тратил на коллекцию и в результате оказался совершенно без средств. В 1804 году он предложил вдовствующей императрице Марии Федоровне купить его собрание – слава о нем давно разошлась по России и Европе. Французские знатоки признавали, что многие бумаги, собранные Дубровским, неминуемо пропали бы в огне революции… Журнал "Вестник Европы" в 1805 году писал: «Наши соотечественники, знатнейшие особы, министры, вельможи, художники и литераторы с удовольствием посещают скромное жилище г. Дубровского и осматривают богатейшее сокровище веков…»

Во дворце согласились на предложение коллекционера. Как раз в эту пору было решено учредить в Петербурге общедоступную библиотеку; пока же для нее готовили здание, Александр I специальным рескриптом от 27 февраля 1805 года повелел основать «особенное депо манускриптов». Первым его хранителем стал Дубровский: такое условие он оговорил при продаже рукописей.

Наконец, в 1814 году, Публичная библиотека открыта; любой желающий мог ею пользоваться. Правда, в отдел редкостей выдавался только разовый билет, и каждому посетителю указывался час, в который он будет допущен (причем в день полагалось допускать не более 4 человек!).

Если же посетитель был человеком осведомленным. умел задавать вопросы и успокаивать осторожность хранителей, то ему удавалось увидеть архив Бастилии! 25 тысяч рукописных книг и более 600 отдельных до кументов пропутешествовали с Сены на Неву, чтобь скрыться в недрах императорской библиотеки под шифром "собрание № 288".

Дела, секретные дела Бастилии. «Досье» на привилегированных узников, один из которых жалуется на портного: каналья поставил пуговицы на камзол, совершенно не подходящие по цвету! Жалоба адресована не кому-нибудь, а самому начальнику полиции. Дело в том, что начальник тюрьмы самолично почти ничего решать не мог, – даже чтобы постричь заключенного, требовалась санкция высшего начальства. Естественно, переписка между администраторами невероятно обширна.

Одну из просьб начальника тюрьмы о предоставлении прогулки заключенному дополняет такая фраза: «Узник уже 25 лет не выходил из своей камеры». Это уже заключенный другого рода – тот, кого презрительно именовали «бунтовщиком», из небольшой группы лиц «низкого звания». Правда, в последний день своей многовековой «биографии» Бастилия была почти пуста; среди немногих узников, между прочим, находился фабрикант Ревильон, запертый в крепости… по собственной просьбе: обманутые рабочие грозили убить хозяина, но он предпочел добровольное заточение. Однако и малонаселенная Бастилия для всего Парижа – главный символ деспотизма…

В архиве Бастилии оказались, между прочим, мемуары знаменитого узника Латюда, проведшего в ее стенах 35 лет; попал же он сюда, известив фаворитку короля маркизу Помпадур о готовившемся против нее заговоре. Заговор оказался мнимым, но Латюд упорствовал в своих показаниях. Его бросили в Бастилию. Однако он ухитрился бежать, спустившись с одной из башен по лестнице, связанной из тряпок… Его поймали, он снова убежал. Опять поймали, опять убежал… Обо всем этом он рассказывает в своих мемуарах. Длительное заключение, однако, все же отразилось на его рассудке: в повествовании то и дело появляются видения, черти и тому подобные действующие лица.

Среди самых же сенсационных бастильских документов, которым, конечно, где же еще быть, как не по соседству с вольтеровской библиотекой, – полицейское досье на самого Вольтера, в молодости сидевшего в Бастилии.

Как же попали в Петербург секретнейшие документы фрацузской истории, вместе с lettres de cachets – бланками, заполненными красивым почерком и подписанными королевским именем, где сообщалось о поступлении в Бастилию нового узника (оставалось только вписать имя)?

Современные криминалисты, как известно, очень ценят отпечатки пальцев, сохранившиеся на документах. На нескольких бумагах из Бастилии, вероятно, сохранились "отпечатки революции": следы подошв парижанина или парижанки, утром 14 июля 1789 года весело топтавших вчера еще недоступные, страшные документы.

Каждому свое… Народ громил ненавистную тюрьму; выбрасывал из окон и топтал архив, – несколько тысяч листов валялись около разрушенной твердыни, пока революционная власть не распорядилась собрать и конфисковать все, что уцелело. Однако между штурмом крепости и этим декретом произошло с виду незаметное событие: очевидно, 15 июля Петр Петрович Дубровский (или его доверенное лицо) прибыл в карете на площадь Бастилии… И подобрал разбросанные листы. Страсть коллекционера, конечно догадывавшегося, какое значение для истории будут когда-нибудь иметь его усилия.

Карета Дубровского увозит его в русское посольство, где ожидает новых вестей и составляет подробный отчет для императрицы сам российский посол в Париже…

Донесение № 66

Русскому послу Ивану Матвеевичу Симолину, выходцу из немецко-шведского рода, было уже около 70 лет, и за свою жизнь он видал виды; около полувека, занимал разные дипломатические должности в Копенгагене, Вене, Стокгольме, Лондоне. Наконец, с 1784 года, в высочайшем чине действительного тайного советника, он сменяет Барятинского на почетном и, по мнению многих, приятнейшем посту посла в Париже. Депеши, адресованные обычно вице-канцлеру (министру иностранных дел), изредка самой императрице, составляются в обширном доме посла на бульваре Монмартр и сообщают о событиях предреволюционной Франции. Но вот донесения делаются все тревожнее; все чаще посол меняет шифр…

Одновременность в тот век была, понятно, куда более «медленной», чем в нынешний: без радио и телеграфа, без самолетов и железных дорог отсутствовало то удивляющее нас чувство сиюминутности, сопричастности, которое появляется у человека XX столетия, когда он узнает, что именно сегодня или вчера, несколько часов назад или в данный момент там-то и там-то произошла революция, катастрофа, землетрясение… Иное дело, если известие доходит спустя недели или месяцы. Тогда событие представляется куда более чужим, сторонним, и ему, событию, нужно очень и очень «постараться», чтобы все-таки потрясти, расшевелить далеких читателей так, как будто все случилось у них на глазах.

14 июля (по старому календарному стилю – 3 июля), разумеется, никакие известия о парижских событиях в Петербург еще не проникают, так же как и в следующие дни и недели.

Революция есть, но ее пока как будто и нету. И эта разница во времени между французским громом и русским эхом продолжится еще десятилетия, пока военная волна, идущая из Франции, не столкнется прямо, лицом к лицу, с русским сопротивлением. Там, под Аустерлицем и Бородином, дата французского события и его русского узнавания будет одна и та же…

Пока же по дорогам Европы специальный курьер везет толстый пакет с секретным донесением Симолина: написано в Париже 19 (8) июля 1789 года, достигнет Петербурга через 19 дней, 27 июля (7 августа).

Донесение № 66 с приложением нескольких парижских журналов и газет:

"Революция во Франции свершилась, и королевская власть уничтожена. Восстание города Парижа, к которому умы, казалось, были подготовлены, разразилось на другой день после отъезда г. Неккера. В следующие дни оно продолжало разрастаться, как вы, ваше сиятельство, увидите из прилагаемого «Журнала» о происходившем здесь с субботы до пятницы; к нему я беру на себя смелость присоединить несколько печатных изданий, во всех подробностях излагающих событие, которого Европа никак не ожидала. Это восстание сопровождалось убийствами, вызывающими содрогание…

Жестокость и зверство французского народа проявились при всех этих событиях в тех же чертах, как и в Варфоломеевскую ночь, о которой мы еще до сих пор с ужасом читаем, с тою только разницей, что в настоящее время вместо религиозного фанатизма умы охвачены политическим энтузиазмом, порожденным войною и революцией в Америке.

Если бы король отказался подчиниться требованиям Постоянного муниципального комитета, народ, по всей вероятности, сверг бы его…

Я счел своим долгом не медлить с отправкой курьера с известием о событии столь большой важности при любых обстоятельствах и имеющем в настоящее время особое значение для нашего двора…

Все поражены при виде того, как в течение тридцати шести часов французская монархия была уничтожена и ее глава вынужден соглашаться на все, чего разнузданный, жестокий и варварский народ требует от него с такой дерзостью и таким повелительным тоном, и еще считать себя при этом очень счастливым, что народ соблаговолил удовлетвориться его отречением от своей власти и от своих прав.

В Пале-Рояле, который является очагом мятежа, было сделано в воскресенье вечером предложение провозгласить герцога Орлеанского регентом Франции. Герцог немедленно отправился в Версаль засвидетельствовать публично перед королем и его братьями, что хотя он и любит свободу, но не принимает участия в столь нелепом предложении, и с тех пор он не выезжает из Версаля…

Его величество утвердил назначение маркиза де Лафайета в звании командира буржуазной милиции Парижа, с чином полковника… Его величество одобрил также мысль воздвигнуть на развалинах Бастилии памятник Людовику XVI и присвоить полку Французской гвардии, перешедшему на сторону революции и тем ускорившему ее проведение, наименование Национальной гвардии".

Положение посла деликатное: еще несколько месяцев назад он довольно сочувственно описывал разгорающиеся французские события, созыв Генеральных штатов, критические речи депутатов. Возможно, боялся прослыть недостаточно просвещенным в глазах Екатерины, «подруги Дидро и Вольтера»; с другой стороны – не угадывал огромных последствий начинающихся событий и полагал, что для российской политики в Европе и на Востоке будет не худо, если Франция сосредоточится исключительно на своих внутренних делах. Позже Екатерина II даже заподозрила старого дипломата (совершенно несправедливо!), что он «поддался влиянию парижских демагогов»…

Через несколько дней после доставки во дворец депеши Симолина – события, двигавшиеся со средней скоростью 50 километров в сутки, достигают наконец и столичных газет.

14 (3) июля – 18 (7) августа 1789 года

Сначала – «Санкт-Петербургские ведомости», вторник, 3 июля по старому стилю – 14 июля по новому, европейскому, стилю 1789 года.

Новости из Вены о болезни императора Иосифа II – от 13 июня; из Лондона, о заседании парламента, – от 12 июня. Известия из Турции (с которой Россия уже три года находится в состоянии войны) – от 2 мая. Наконец, самые долгие известия – из Нью-Йорка: «генерал Вашингтон, президент новой конфедерации, прибыл сюда 22 апреля и принят с великими изъявлениями радости. Третьего дня поставлен он в сие новое достоинство – звание президента, – при котором случае говорил речь».

Все, в общем, спокойно: объявления о продаже муки, вина, персидского жеребца, «крупной лучшей клубники», итальянских макарон.

Ротмистр Рахманинов поместил объявление о бегстве своего дворового человека Исая Александрова; тут же сообщаются приметы раба: «лицом бел, волосы на голове светло-русые, стрижены в кружок, на бороде, у самой почти нижней губы, рубец, от роду ему 20 лет, бороду бреет». Поймавшему – вознаграждение десять рублей.

В русской столице утром 13 градусов, в полдень – 18, вечером – 15.

Просвещенное время обнаруживает себя многочисленными объявлениями книготорговцев. От имени «председателя Российской Академии наук, ее сиятельства княгини Екатерины Романовны Дашковой», а также от других издателей грамотным русским предлагаются: «Плоская, и сферическая тригонометрия», «Исторические рассказы» о Карле Орлеанском и Ганнибале; в семи томах Гомер по-французски, в восемнадцати книгах труды аббата де Сен-Пьера. Продаются географические карты, «где показаны новейшие открытия мореплавателей, положение земель, островов и других мест, а также означены и путешествия капитана Кука» (на тех картах нет Антарктиды, едва намечена Австралия, белые пятна в Африке, Южной и Северной Америке).

Предлагается также немало русских книг: "Деяния Петра Великого", "Собрание русских песен с нотами"; и на каждом шагу переводы почитаемых иностранцев: "на Невском проспекте у книгопродавца Клостермана продаются сочинения господина Вольтера, в том числе история о смерти Жана Каласа"^{12}; «в Миллионной улице: „Смерть и последние речи Жан-Жака Руссо“»

Самая оптимистическая книга, предлагаемая русскому читателю в день взятия Бастилии, называется "Проект всеобщего замирения в Европе". Но где же французские новости?

Они на третьей странице, всего с месячным опозданием, но – "от собственного корреспондента", который заставляет беспокоиться читающую публику, рисуя предысторию сегодняшних событий:

"Поскольку все переговоры о восстановлении между тремя сословиями единомыслия доселе остаются бесплодными, то мещанство объявило в своем собрании, что приглашает первые два сословия к окончанию сего дела и приведению через это сейма (то есть Генеральных Штатов. – Н.Э.) в действие, в последний раз!"

В русской столице, таким образом, видят июньскую накаляющуюся Францию и наверняка рассуждают: «А что же там происходит сегодня, сию минуту?»

В этот день, 3 (14) июля, Екатерина II в Царском Селе объявляет «камер-траур по кончине Его королевского высочества дофина Людовика на три недели с разделением, а именно – первые одиннадцать дней дамам носить ленты, а кавалерам чулки черные, а последние десять дней дамские ленты цветные, а кавалерам чулки белые»: из Парижа пришла весть о смерти старшего сына Людовика XVI и Марии-Антуанетты, того мальчика, который, уходя из мира, передал свою судьбу новому наследнику, младшему брату Людовику – Карлу (Людовику XVII), – судьбу еще более печальную…

Проходит месяц и четыре дня. Перед нами "Санкт-Петербургские ведомости" от 7(18) августа 1789 года.

По-прежнему – тон спокойный: на первых страницах сообщения о военных действиях в Финляндии, где русские берут верх над шведами; радостные известия о блистательной победе, одержанной семнадцать дней назад русской армией под командованием Суворова над сильно превосходившими турецкими силами при деревне Фокшаны…

Два известия достигли газетных страниц после одинакового, 35-дневного, путешествия "с места события". Одно – с востока, из сибирского города Тобольска; другое – с запада, из Парижа.

Сибирская информация напоминала о победном шествии просвещения:

«…сего июля 3(14) числа в здешнем главном народном училище в присутствии генерал-губернатора, епископа, чиновников губернии и при многочисленном стечении граждан происходило первое открытое испытание. Ученики показали довольные успехи, граждане же изъявили глубочайшее благоговение и благодарность к виновнице сего радостного для них зрелища».

Виновница же, императрица Екатерина II, уверенно скажем, придала куда большее значение «западной информации»:

«В прошедший понедельник 13 числа поутру Париж подобен уже был не столице славящейся благолепием нравов Франции, но неприятельским городам, приступом взятым. Повсюду встречались люди буйные и вооруженные. Французская гвардия и некоторые другие войска отложились от государя и вступили в службу мещанства».

Далее-огромный репортаж о штурме Бастилии:

«Рука содрогается от ужаса, описывая происшествия, при коих могли быть в таком пренебрежении долг государю и долг человечеству. Но надо окончить».

Следуют выразительные подробности, в частности – об отрубленной голове коменданта Бастилии Делоне; но притом от русских читателей не скрывали, что

«бунт освободил всех, в Бастилии содержавшихся, из них один сидел уже сорок лет, архивные же бумаги отчасти изорваны, а отчасти разбросаны по площади».

О бастильских бумагах уже говорилось: как знать, может быть, отчаянный коллекционер Дубровский причастен к этой корреспонденции?

Первая информация о начавшейся революции. Сколько еще впереди… Правда, в следующих номерах русские читатели находят новости, казалось бы успокоительные. "Теперь наслаждаемся мы совершенным спокойствием, – сообщалось из Парижа. – Всяк производит торги свои и промыслы так, как и прежде".

Победивший народ подносит ключи города Парижа Людовику XVI, так же как двести лет назад – Генриху IV: «Тогда сердца народа побеждены были государем, а ныне – сердце государя народом побеждается». Подразумевается, что Людовик пошел на уступки вооруженным парижанам (ему ничего другого не оставалось!).

Впрочем, проницательный читатель мог многое понять из другого, шутливого как будто, парижского известия: «Театры наши с 21 июля опять отперты; но зрителей собирается весьма мало, потому что мы давно теперь видим трагедии на улицах…»

Лето 1789-го.

Ежегодный справочник извещает российских подданных, что самым удаленным от столиц русским городом является Петропавловский порт на Камчатке: «До С.-Петербурга 10 748 верст, до Москвы – 9918».

Такие названия, как Енисей, Байкал, Аральское море, Амур, звучали не менее загадочно, чем ныне – Плутон, метагалактика, квазар. Впрочем, российский месяцеслов рассуждает о недавно открытой седьмой планете Уран, «и может статься, что за Ураном есть еще планеты, к системе нашей принадлежащие, которые тихими стопами около Солнца обращаются». Знаменитый астроном Жан Лаланд вскоре напишет из Парижа княгине Дашковой, возглавляющей Академию наук:

"Ученые сведения, которые Вы поручили мне сообщать, в настоящее время очень бедны. Политика поглотила все общественные интересы… Возрождение Франции с ее конституцией и финансами составляет для нас величайшую эпоху, но я боюсь за невыгодные последствия для науки, потому что начинают уже поговаривать об уменьшении пенсионов ученого сословия…"

В эти дни тяжелобольной Денис Иванович Фонвизин (осталось три года жизни) пытается вылечиться целебными водами близ Риги; год назад ему не разрешили журнал «Стародум», сейчас он пробует сочинять комедию с главным героем по имени Иван Нельстецов.

Другой же наш знакомец, Иван Тревогин, побывал в Сибири (начальство, впрочем, учло, что тем самым он значительно приблизился к острову Борнео, и специально предписало держать его подальше от любой российской границы); известие о разрушении столь знакомой Бастилии Тревогин встречает в Перми, где пытается прожить уроками французского языка и рисования. Жизнь его была, мягко говоря, нелегкой и оборвалась в марте следующего, 1790-го.

Июль – август 1789-го

В эту примерно пору под влиянием знаменитых, «зажигательных» сочинений аббата Рейналя поэт-аристократ Дмитрий Горчаков пустился в далекие странствия, которые были бы смелее борнейских планов Иоанна Тревогина, если бы не совершались только мыслию и рифмою:

 
Ужели ты забыл, как страждущий бенгал
Средь изобильных стран от глада помирал;
Иль бедный малабар души твоей не тронет,
Когда под тягостью оков лисбонских стонет;
И яростный яван, держа ужасный крид^{13},
Законом исступлен, тебя не устрашит?
Взгляни в Америку, в ту света часть богату,
Куда влечет корысть сердца, покорны злату.
Не тамошний ли им несчастливый народ
Ужасной заразил болезнью смертных род?
Таитская страна! Престол всегдашня лета!
Вотще пространными морями ты одета!
Преграда слабая корысти – океан.
Заехал и к тебе ужасный Ариман^{14}.
И алчны жители Тамизы и Секваны^{15}
Умели влить тебе антильской скорби раны.
 

В XX веке подобные рассуждения связали бы с кризисом колониальной системы, борьбой «третьего мира» за независимость; в конце же XVIII грядут события, революции, после которых только и развернется в полную силу европейский капитализм и будут созданы огромные колониальные империи, управляемые «с Тамизы и Секваны»…

Взглянув на мир, возвратимся в Петербург. 14(3) июля 1789 года, согласно камер-фурьерскому журналу (дневнику придворных происшествий), – балы, приемы, церемонии.

Это, впрочем, поверхность явлений. Куда более интересные вещи можно узнать из дневника статс-секретаря императрицы Александра Храповицкого, куда попадают предметы достаточно секретные, даже интимные.

14(3) июля 1789 г.:

"Ее величество… изволила мне отдать записки для изготовления указов, чтоб Боборыкина – в конную гвардию, Фитингофа – в камер-юнкеры,

Платона Александровича Зубова – в полковники и флигель-адъютанты".

Как видим, исторический день взятия Бастилии – счастливый для нового фаворита Зубова, который в 22 года уже полковник и флигель-адъютант, а далее еще и не то будет…

Несколько дней спустя Храповицкий фиксирует, что царица отметила по каталогу «французских книг на 4 тысячи, видно для Зубова».

Просвещение фаворита – дело государственное.

18(7) июля.«Велели список колодников, чтоб десяток простить за победу над шведами».

На другой день, 19(8) июля:

«Разговор о переменах во Франции. Получено известие, что третье сословие самовольно составило из себя собрание национальное».

О Бастилии новости еще не дошли, но в Петербурге уже хорошо понимают, что – началось…

Недавно царица беседовала с французским послом графом Сегюром и заметила:

«Ваше среднее сословие слишком многого требует; оно возбудит недовольство других сословий, и это разъединение может повести к дурным последствиям. Я боюсь, что короля принудят к большим жертвам, а страсти все-таки не утихнут».

Анализ точный, пророчества царицы сбудутся. Единственное, что может вызвать улыбку, – тот «выговор», что Екатерина как бы адресует через Сегюра третьему сословию: тут ощущается самодержавная привычка – цыкнуть, приказать, распорядиться. Из России, где буржуазии «почти не видно», нелегко вообразить французское третье сословие, которое не обуздать…

В это время Державин подносит оду, которую читает царице вслух:

 
Еще же говорят неложно,
Что будет завсегда возможно
Тебе и правду говорить…
 

До сих пор правда была терпимой, но вскоре ей придется нелегко.

27 (16) июля:

«Приехал курьер с известием, что сколь скоро сведали в Париже о перемене министров, а особливо Неккера, то народ взволновался, взяли подозрение на королеву, разбили Бастилию; Национальная гвардия – ристала к народу. Король приходил в собрание депутатов, из коих несколько отправились в Париж для усмирения народа, но тут и утвердили свою милицию, над коею начальник Лафайет».

Главное известие наконец пришло в Россию. Екатерина вместе с Храповицким верно схватывает главное: на чьей стороне сила, кто вооружен? Недаром в короткой записке дважды говорится о Национальной гвардии. Царица столь взволнована, что через день требует к себе примчавшегося из Парижа курьера Павлова, чтобы сообщить о парижских событиях послу Сегюру, которого собственное испуганное начальство не торопилось известить о случившемся. Разумеется, Сегюр пишет в Париж, а ловкие петербургские дешифровщики тут же перлюстрируют дипломатическую почту и подносят ее царице; Екатерина, ничуть не стесняясь, берется за чтение вместе с Храповицким и с изумлением находит достаточно теплое письмо Сегюра… Лафайету!

Екатерина: «Может ли так писать королевский министр?»

Храповицкий: «Они друзья и были вместе в Америке. Да они двоюродные».

Первый урок самодержице насчет обаяния революции: по ее понятиям, граф Сегюр и маркиз Лафайет должны быть горою за Бурбонов; но они вместе дрались недавно за свободу Соединенных Штатов, они мечтают о просвещенном прогрессе в своей стране – и разве не о том же толкует уже много лет царица?

Меж тем Екатерина смеется над австрийским императором, который поздравил Людовика XVI «со счастливой революцией», снова и снова примеряет парижские события к себе, понимая и не понимая, может быть не желая понять…

Храповицкий, 24 (13) августа:

«Разговор о Франции. Со вступлением на престол я всегда думала, что ферментации там быть должно; ныне не умели пользоваться расположением умов. Лафайета взяла бы к себе и сделала своим защитником».

27 лет спустя Екатерина II вспоминает свою революцию, 1762 год, когда на ее стороне были Орловы и другие «российские Лафайеты». Царице кажется, что уже тогда она предвидела нынешние французские события («ферментацию» – то есть брожение); Екатерина уверена, что, если б она находилась в Париже, то сумела бы воспользоваться «расположением умов»; тут, кажется, ирония, даже презрение к Бурбонам, которые того не умеют.

"Но что такое король? – восклицает Екатерина. – Он всякий вечер пьян, им управляет кто хочет, сперва Бре-тейль, партии королевиной, потом принц Конде и граф д'Артуа и, наконец, Лафайет…"

Создается впечатление, что очень неглупая русская императрица не хочет даже самой себе признаться в глубоких, серьезных причинах происходящего: спервоначалу – очень много говорит о пьянстве как источнике беспорядков, о вероятных английских интригах. О бунтовщиках: «Я считаю этих людей больными…»

Здесь и сомнения в том, насколько все закономерно, и боязнь, невозможность в одну минуту отказаться от: толь привычного облика просветительницы, и ожидание того, как дальше дело пойдет…

Лишь два месяца спустя Храповицкий запишет слова императрицы: "Это вроде Карла I", т. е. французская революция вроде английской, когда казнили Карла I…

Меж тем граф Сегюр объявляет Екатерине, что собирается в отпуск, домой, а царица пытается его удержать:

«Ваше расположение к новой философии и к свободе заставит вас держать сторону народа; мне это будет досадно, потому что я останусь аристократкой, это уж мой долг. Подумайте-ка, Вы найдете Францию больную, в лихорадке».

Сегюр: «Точно, я этого боюсь, государыня; но поэтому-то и обязан возвратиться туда».

Сегюр

Так глядели на события из дворца. Каковы же чувства, первые отклики других русских современников?

Сохранилось от этих дней любопытное письмо: Михаил Муравьев, просвещенный деятель, поэт, историк, пишет из Петербурга своим близким родственникам Луниным, которые находятся в сельской глуши, в Тамбовской губернии.

Вот текст послания, любопытный и по содержанию, и по авторскому настроению:

"Я разделял отсюда ваши сельские забавы, путешествие в Земляное, обед на крыльце у почтенного старосты и радостные труды земледелия, которыми забавлялся помещик… Воображаю – маленькие на подушках, или на полу, или на софе. Мишенька что-нибудь лепечет: сладкие слова, папенька и маменька. Никитушка учится ходить, валяется. У Сережи в голове ищут, Фешинька speaks english.

Все мои надежды на мисс Жефрис, и я опасаюсь, чтоб Мишенька не стал говорить прежде матушки и прежде дядюшки, который довольно косноязычен… Читаются ли английские книги, мучат ли вас «th» и стечения согласных, выговаривает ли Мишенька «God bless you». Английские книги (Стерн, Филдинг etc) идут к вам в Тамбов очень долго. Неужто тамбовские клячи не хотят быть обременяемы английскою литературою из национальной гордости?..

Александра Федоровича Муравьева убили крестьяне…

Город теперь занят удивительной переменою, происходящей во Франции. 7 июля там было восстание целого вооруженного мещанства при приближении войск, которыми король или Совет его хотели воспрепятствовать установлению вольности. Бастилия срыта. Король на ратуше должен был все подписать, что требовалось Народным собранием…

В Царском Селе праздники по случаю побед над шведом. Наши знамена взвиваются на струях дунайских, Василию Яковлевичу Чичагову пожалованы голубая лента и 1400 душ. Теперь владычество морей принадлежит России, как владычество сна и чепухи… Мы видим победителей и градобрателей, и они воздыхают по счастливому преимуществу ничего не делать…

Я желаю мира, но это так стыдно, что иной подумает, что я трус.

Третьего дня представляли в Эрмитаже «Правление Олега», великолепнейшее зрелище: 700 актеров, то есть большая часть солдат Преображенских… На маскараде танцевал я со старшей Голицыной, известной в Париже «Venus en colere»^{16}. Вчера – на английском балу, позавчера – именины до смерти, сегодня мы обедали в Красном кабачке, и может быть, письмо сие иметь будет некоторый остаток впечатления, которое обед сей произвел над нами… В театре сегодня надеюсь увидеть трагедию «Pierre ie cruel»^{17}. Счастливые люди, которых занимают такие бредни, – скажет Сергей Михайлович.

Гаврила Романович Державин кланяется вам. Вы знаете, сколь живое участие он в вас приемлет… Коновницын послан наместником в Архангельск, Лопухин в Вологду, Каховский – в Пензу, Кутузов – в Казань, Рылеев – в здешние губернаторы. Державин, Храповицкий. Васильев, Вяземский – в сенаторы… А Мишенька и Никитушка – на палочках верхом…

В Швецию отправляется послом Игельштром, и сказывают, что король пожаловал его графом и кавалером Серафима. Вы видите, что каждого возраста есть игрушки. Каждый имеет свою палочку, на которой верхом ездит… Будьте очень богаты, чтобы я вам помог проживаться. Я научу играть в карты Мишеньку и влюбляться Никитушку…"

Любопытное послание.

Французские новости, как видим, переданы между прочим, с неверной датой восстания. Куда большее место занимают в письме новости литературные, театральные, светские, служебные; победы над шведами звучат куда громче, чем падение Бастилии. Письмо Муравьева отличает спокойная уверенность, что в общем все идет на лад, что нужно делать свое дело и со временем просвещение и нравственность преодолеют рабство и невежество… Правда, крестьяне убили родственника, Александра Федоровича Муравьева, но это, наверное, горькое и досадное исключение: просвещенный человек может и должен жить в согласии со своими рабами, как это, очевидно, у милых Луниных.