Текст книги "Мгновенье славы настает… Год 1789-й"

Автор книги: Натан Эйдельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Муравьев (на полях): «А Москва сгорела!»

"Беспечность" 1790 года столь же неприятна декабристу, как и страшные, пугающие формулы о "гибельных потрясениях", эшафоте, провидении.

Вот оно, провидение: Париж 1790-х – Москва 1812-го… Из пожара же Москвы и народной войны 1812 года берут начало новые уроки, о которых, однако, историограф не хочет толковать.

Кажется, все современники стремятся взглянуть на французскую революцию пошире.

Даже Жозеф де Местр восклицает, что 1789–1794 годы – «величественный урок народам и королям. Это – пример, данный для того, чтобы ему не подражать».

Крепко спорит со своим родственником и другом Карамзиным князь Петр Вяземский. Теперь – считает он, – когда, можно сказать, начала оседать пыль и становятся видны контуры того, что разрушено и заново создано, теперь необходимо все разглядеть:

«Запоздалые в ругательствах, коими обременяют они Вольтера, – называют его зачинщиком французской революции. Когда и так было бы, что худого в этой революции? Доктора указали на антонов огонь. Больной отдан в руки неискусному оператору. Чем виноват доктор? Писатель не есть правитель. Он наводит на прямую дорогу, а не предводительствует. Требуйте ответа от творца: зачем добро постигается здесь часто страданиями творения? А теперь, когда кровь унята и рана затягивается, осмелитесь сказать, что революция не принесла никакой пользы! Народы дремали в безнравственном расслаблении. Цари были покойнее, но достоинство человечества не было ли посрамлено? Как ни говорите, цель всякой революции есть на деле, или в словах, уравнение состояний, обезоружение сильных притеснителей, ограждение безопасности притесненных; предприятие в начале своем всегда священное, в исполнении трудное, но не невозможное до некоторой степени».

В другой раз тот же Вяземский резонно замечает:

"Я слышал от этих дураков: «На месте царей сослал бы я куда-нибудь на отдаленный остров всех этих крикунов (говоря о Бенжамене Констане, Герене^{31} и других) и все пошло бы как по маслу». Врали! Вы не знаете, что эти имена, которые вас пугают, только что ходячие знаки капитала, который разбит по рукам целого поколения, возмужавшего и мужающего. Истребите их – явятся другие".

Так будоражила людей французская революция на расстоянии трех десятилетий и нескольких тысяч километров от нее. И с каждым годом страсти накаляются еще больше…

Ingrata patria

В то время, когда начинались первые сходки русских тайных революционных обществ, 18-летний Пушкин написал свое знаменитое стихотворение «Вольность», которое, конечно, не подлежало печати (позже оно вместе с несколькими другими опасными сочинениями явилось причиной высылки поэта из столицы). Значительная часть стихотворения – все о том же, о французской революции и последующих событиях:

 
Восходит к смерти Людовик
В виду безмолвного потомства.
Главой развенчанной приник
К кровавой плахе вероломства.
Молчит закон, народ молчит,
Падет преступная секира…
И се – злодейская порфира
На галлах скованных лежит.
 

Наполеон, царствующий, а потом свергнутый и томящийся на Святой Елене, не оставляет в покое воображение российских молодых людей, так же как и их сверстников в других странах. «Ingrata patria» – неблагодарная отчизна: эта черновая строка о Франции и Наполеоне вдруг возникает в начале знаменитого стихотворения; оно вписано в огромную конторскую книгу, где юный Пушкин имел обыкновение набрасывать свои замыслы. Книга-тетрадь, так же как и все листы, где отыскивается почерк поэта, хранится сегодня в Ленинграде, в Пушкинском Доме.

На одной из страниц краткая запись: «18 июля 1821 года. Узнал о смерти Наполеона». 18 июля по старому стилю, по новому – 30 июля, в то время как Наполеон скончался 5 мая 1821 года: почти три месяца медленно двигалось известие с острова Святой Елены во глубину причерноморских степей, где живет ссыльный Пушкин.

Любопытно, что в такой же тетради черновику стихотворения «Наполеон» предшествуют "Исторические замечания" о Петре Великом и его преемниках.

«После смерти деспота». – записывает Пушкин, но зачеркивает и заменяет: «После смерти Великого человека…»

В беловом тексте мы читаем великолепную, отточенную фразу: «Петр I не страшился народной Свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон».

Видно, мысль о сходстве Наполеона с Петром (оба распространяли просвещение, которое, в общем, укрепляло их деспотизм, и не страшились свободы – неминуемого, но, может быть, нескорого следствия просвещения), – эта мысль была сначала Пушкину не ясна. Однако уже со следующего листа тетради начинается "поэтическая победа" над полководцем-императором.

Сначала было написано: «томясь» (в угрюмом), (в своем), (в унылом) заточенье". Затем – эпиграф «Ingrata patria…» и стихи:

 
Чудесный жребий совершился:
Угас великий человек.
 

Стихотворение «Наполеон» находится в ближайшем родстве с «Историческими замечаниями…». Оно посвящено человеку, подобному Петру, – «великий человек» совершает свой «чудесный жребий», меняет ход исторических судеб. Переворот порождает надежды:

 
Когда надеждой озаренный
От рабства пробудился мир,
И галл десницей разъяренной
Низвергнул ветхий свой кумир;
Когда на площади мятежной
Во прахе царский труп лежал,
И день великий, неизбежный —
Свободы яркий день вставал…
 

Однако госпожа де Сталь, услышав, что Наполеон – «дитя революции», возразит: «Да, дитя, но отцеубийца» (Пушкин – мы уже цитировали – сказал: «Мятежной вольности наследник и убийца»).

В стихотворении «Наполеон» находим важные слова:

 
Тогда в волненье бурь народных
Предвидя чудный свой удел,
В его надеждах благородных
Ты человечество презрел.
 

«Петр I презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон».

Наполеон – «человечество презрел».

Но Пушкина не удовлетворяют одни слова осуждения, адресованные тому, кто «обновленного народа буйность юную смирил». Он угадывает новое движение мировой и русской истории, совершаемое в немалой степени независимо от воли и намерения Наполеона:

 
Хвала!.. Он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал.
 

Такова внутренняя близость исторических заметок и стихотворения, сочиненных в одно время,«на границе с Азией», в кишиневском захолустье, двадцатидвухлетним поэтом и мыслителем…

1820-е

В эту пору – революции в Италии, Испании, Греции: «французское эхо». В разговорах, письмах, прозе и стихах русские прогрессисты все время перебрасываются знакомыми именами, сравнивая новых революционных лидеров со старыми, давно знакомыми. При этом Наполеон порою является то символом своеобразной свободы, то деспотом; Марат же и Робеспьер, невзирая на свою крайнюю революционность, а может быть, благодаря ей, в основном представляются Пушкину и его друзьям не свободолюбцами, а носителями своего рода тирании, деспотизма; и вот уж «русские Робеспьеры» приносят клятву вольности, вспоминая как образец убийцу Марата Шарлотту Корде…

Все перепуталось – лишь порыв к свободе несомненен.

Меж тем ни одна революция в мире не начиналась с такого количества стихов, поэзии, поэтических образов. Хотя штурму Бастилии тоже сопутствовали многие стихотворные строчки, но все же – согласимся – проза Вольтера, Дидро, Монтескье, Руссо была весомее.

Собираясь повторить французское дело на русский лад, те заговорщики (которые еще не знают, что вскоре их назовут декабристами) мыслят, чувствуют преимущественно поэтически. В чем причина этого явления?

Следует, конечно, задуматься над «художественностью», гениальной типической выразительностью того, что происходило в 1789–1825 годах. Ведь на глазах одного-двух поколений разрушался тысячелетний европейский уклад, менялась история, экономика, география; раздвигались границы отцовского и дедовского мира – Египет, Святая Елена, Южноамериканские республики, создаваемые Боливаром; Пушкина с детства окружают сотни «сюжетов», «коллизий», принадлежащих действительности и превосходящих любой романтический образец: «Что почта – то революция!» – восклицает Николай Тургенев.

К тому же во всех событиях огромную роль играют молодые революционеры, полководцы, дипломаты, трибуны, литераторы.

Поэзия уходящего, поэзия предчувствия… Всегда важно и интересно последовать за мыслью гения, проникающей в «невидимую» глубину минувших событий и обладающей пророческою силой.

Сотни молодых дворян-офицеров в середине 1820-х годов приближаются к русскому "14 июля".

Кому же из французов посвящает одно из важнейших своих стихотворений первый русский поэт, недавно «понявший» Наполеона?

Герой неожиданный, только за несколько лет до того открытый для французской и европейской публики: примкнувший к французской революции и казненный ею поэт Андре Шенье.

187 стихотворных строк, из них 145 – монолог приговоренного поэта и 42 строки – "от автора".

Черновик начинался стихами (затем перенесенными в середину стихотворения):

 
Куда, куда завлек меня враждебный гений?
Рожденный для любви, для мирных искушений,
Зачем я покидал безвестной жизни тень,
Свободу и друзей, и сладостную лень?
Судьба лелеяла мою златую младость;
Беспечною рукой меня венчала радость…
 

Восстание закономерно. Но надо ли поэту кидаться туда, «где ужас роковой»?

Французская революция 1789–1794 годов для Пушкина – недавнее, «вчерашнее» дело, историческая репетиция сегодняшних и завтрашних событий. Не только поэт обращается к тени Шенье – целое мыслящее поколение сопереживает тому, что некогда произошло в Париже: сначала радость великого освобождения – и двадцать четыре стиха об этой радости концентрируют в пушкинской элегии то, о чем говорили «все» и «везде»:

 
Приветствую тебя, мое светило!
Я славил твой небесный лик,
Когда он искрою возник,
Когда ты в буре восходило…
 

Далее в стихах – взятие Бастилии, клятва в зале для игры в мяч. Мирабо, похороны Вольтера и Руссо в Пантеоне – свобода, равенство, братство…

 
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: Блаженство!
 

Если бы элегия кончалась после этого двадцатичетырехстрочного гимна, тогда бы ее оптимистический тон не вызывал сомнений. Но Пушкин и его единомышленники не могут остановиться на этом… Далее следуют строки (уже цитированные в нашей книге):

 
И мы воскликнули: Блаженство!
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей.
Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет, – не виновна ты…
 

Свобода не виновна – но«свободы сеятель» мог выйти слишком рано…

Современнику событий легко, очень легко впасть в страшную, самоубийственную ересь: навсегда отречься от свободы, забыть, что она может исчезнуть лишь на время.

 
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа,
Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой:
Но ты придешь опять со мщением и славой, —
И вновь твои враги падут;
Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Все ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бродит, жаждою томим;
Так – он найдет тебя. Под сению равенства
В объятиях твоих он сладко отдохнет;
Так буря мрачная минет!
 

Свобода вернется – однако поэт может не дожить («…я не узрю вас, дни славы, дни блаженства…»).

Стихотворение, написанное под впечатлением разговоров с декабристами и полное предчувствий. "Нет ли тут, – спрашивал один проницательный исследователь, – чего-то вроде предвидения [Пушкиным] своей судьбы в случае успеха революции?"

Элегия "Андре Шенье" была напечатана в составе "Стихотворений Александра Пушкина" в самом конце 1825 года без сорока пяти стихов, запрещенных цензурой.

Запрещены были как раз те стихи, где говорилось о надеждах и разочарованиях во время французской революции. Вскоре, однако, некто пустил по рукам именно этот выпущенный отрывок под заглавием "На 14 декабря".

Выходило, что речь идет не о французских делах 1789–1794 годов, а о русском 1825-м; не о 14 июля – о 14 декабря!

Пушкина, и без того находившегося в опале, власти заподозрили в «воспевании заговора». Поэт оправдывался; он говорил, что речь идет не о гимне павшим декабристам: содержание отрывка достаточно сложно, и в нем описываются события, внешне полярные тому, что произошло в 1825–1826 годах. В Париже «свергнули царей», в Петербурге «цари» взяли верх.

Однако внутренняя, глубинная связь сорока пяти строк с тем, что произошло только что в России, несомненна: гимн свободе, картина террора, вера в грядущее возвращение вольности: «Так буря мрачная минет». Прямолинейная аналогия, пришедшая в голову не слишком искушенному читателю и побудившая его озаглавить отрывок «На 14 декабря», была принята и «признана» карающей властью, которая отнюдь не нашла явного противоречия между произвольным заглавием и пушкинским текстом.

Даже не имея сомнений, что Пушкин сочинил стихи за несколько месяцев до восстания. Сенат все равно квалифицировал их как «сочинение соблазнительное и служившее к распространению в неблагонадежных людях того пагубного духа, который правительство обнаружило во всем его пространстве».

Нельзя не удивляться! Поэт пишет до русского восстания – ему приписывают восхваление восстания, уже случившегося; поэт вроде бы осуждает якобинский террор, и власти должны радоваться, но «наверху» все равно недовольны: и в осуждении террора угадывают какой-то тайный враждебный дух…

Трудно великому поэту не быть пророком. Когда он оканчивал своего "Андре Шенье", русский «1789-й» еще не наступил – но главные слова уж произнесены!

Клятва

«Наша конституция утвердит навсегда свободу и благоденствие народа… Ненавистный тиран падет под нашими ударами; мы поднимем знамя свободы и пойдем на Москву, провозглашая конституцию».

Эти слова произносил осенью 1825 года перед своими единомышленниками пламенный заговорщик Михаил Бестужев-Рюмин. Запись одного из современников не передает той силы и страсти, того гипноза, которым владел этот 24-летний офицер: после его выступления офицеры куда более старшие и возрастом, и чином обнимались, плакали, клялись нанести удар по царю. Некоторые потом серьезно утверждали, что Бестужев-Рюмин их буквально околдовал. По-видимому, это был своеобразный, талантливый лидер, который в наше время, в XX веке, мог бы повести за собой массу молодежи. Свою агитацию Бестужев-Рюмин разворачивал на Украине, среди расположенных там войск; самым же близким к нему человеком, задушевным другом, невзирая на заметную разницу в возрасте, был уже столь знакомый читателям Сергей Муравьев-Апостол.

И старший – Матвей, и второй брат – Сергей, и даже самый юный, еще не окончивший обучение, Ипполит Муравьевы-Апостолы были готовы ради свободы на все.

Религиозный Сергей полагал, что если ему явились столь возвышенные мысли и чувства, – то один этот факт доказывает присутствие божества, существование связи человека с высшими силами…

"Для отечества, – вспоминал современник, – Сергей Муравьев-Апостол готов был жертвовать всем; но все еще казалось до такой степени отдаленным для него, что он терял терпение; в такую минуту он однажды на стене Киевского монастыря выразил свое чувство". Один из декабристов прочитал на стене эту надпись (позже троюродный брат сочинителя Михаил Лунин переведет французские строки на русский язык):

 
Задумчив, одинокий,
Я по земле пройду не знаемый никем.
Лишь пред концом моим,
Внезапно озаренный,
Познает мир, кого лишился он.
 

Матвей Муравьев (на следствии): «У меня была переписка большая с некоторой мадемуазель Гюене, я желал очень письма истребить».

Переписка с гувернанткой из Швейцарии, жившей в Полтавской губернии, была не только у Матвея, но и у Сергея. Письма были сожжены во время восстания… Что стало с самой Гюене, сожгла ли она послания братьев или сохранила? Может быть, они доселе хранятся в фамильной шкатулке в каком-нибудь альпийском кантоне? Бог весть. И все же одно, последнее, письмо к ней Сергея Муравьева уцелело. Спаслось потому, что мадемуазель никогда о нем не узнала…

Через несколько месяцев после восстания один жандармский капитан обратил внимание, что на полтавской почте лежат невостребованные письма, адресованные Матвею Муравьеву-Апостолу и мадемуазель Гюене…

Письма, прочитанные двумя-тремя чиновниками и на столетие спрятанные в секретный архив. Их напечатали только в 1920-х годах…

Сергей Муравьев-Апостол – мадемуазель Гюене 18 ноября 1825 г.:

"Я преподношу вам довольно длинное рассуждение, но вы не должны этому удивляться: когда беседуешь с особой, которая имеет обыкновение размышлять глубоко, это пробуждает в нас поток мыслей, которому нет конца. Вспоминаете ли вы, мадемуазель, наши долгие беседы? Что касается до меня, то сколько раз я мечтал о том, чтобы они возобновились!

В ожидании этого времени, которое будет для меня очень приятно, примите уверение в почтении и уважении, которые питает к вам преданный вам…"

Длинные рассуждения касались прочитанных книг. Новый пятитомный французский роман Луи Пикара «Жиль Блаз революции» декабристу не понравился: герой – веселый проходимец; переживая тысячи приключений и спасаясь от смерти, он удобно устраивается при разных режимах – революции, Директории, Наполеоне, Реставрации, пока не заканчивает жизнь в уютной богадельне.

"Эти люди, – говорит Сергей Муравьев девице Гюене, – приспосабливаются ко всяким обстоятельствам потому, что, лишенные всякой силы в своем характере, они не могут понимать ничего, кроме эгоизма, который заставляет их и в побуждениях других людей находить лишь свою собственную манеру мыслить и чувствовать. Но сами эти люди – не отбросы ли они человеческого рода?"

И затем – наиболее интересные строки этого письма, где автор рисует свой человеческий идеал. И корреспондентка, конечно, разглядела бы этот автопортрет, если б послание когда-нибудь пришло по адресу.

«И не в противность ли этому непостоянству людей ничтожных мы чтим и особенно ценим людей, которых небо одарило истинной отзывчивостью чувства и деятельным характером? В их природе непостоянства нет, потому что впечатления врезаются неизгладимо в их сердца. Жизнь имеет для них прелесть только тогда, когда они могут посвятить ее благу других. Они отбросили бы ее, как бесполезное бремя, если бы они были осуждены посвящать ее самим себе. В своем собственном сердце находят они источник своих чувств и поступков, и они или овладевают событиями или падают под их тяжестью, но не станут к ним приспосабливаться».

И если существуют такие люди – а Сергей Муравьев подозревает, что существуют, – тогда мир устроен не так, как полагает «Жиль Блаз революции»:

"Но не утешительно ли думать, что все воззрения, которые унижают род человеческий, оказываются ложными и поверхностными?"

Это одно из последних писем человека, которого «небо одарило истинной отзывчивостью», в чьем сердце «неизгладимые впечатления», для кого жизнь имеет прелесть, если посвящена «благу других».

Исповедь, завещание – особенно важные, так как автор не подозревает, что пришел час исповедоваться.

Таковы были герои завтрашней революции.

* * *

Однако вернемся на то секретное заседание, где Бестужев-Рюмин овладевает умами слушавших и с самого начала убеждает единомышленников в огромных отличиях русской революции от французской и многих других.

"– Наша революция, – сказал Бестужев-Рюмин, – будет подобна революции испанской; она не будет стоить ни одной капли крови, ибо производится одною армиею без участия народа.

Москва и Петербург с нетерпением ожидают восстания войск. Наша конституция утвердит навсегда свободу и благоденствие народа. Будущего 1826 года в августе месяце император будет смотреть 3-й корпус, и в это время решится судьба деспотизма; тогда ненавистный тиран падет под нашими ударами; мы поднимем знамя свободы и пойдем на Москву, провозглашая конституцию.

– Но какие меры приняты Верховною думою для введения предложенной конституции, – спросил его Борисов 2-й, – кто и каким образом будет управлять Россией до совершенного образования нового конституционного правления? Вы еще ничего нам не сказали об этом.

– До тех пор пока конституция не примет надлежащей силы, – отвечал Бестужев, – Временное правление будет заниматься внешними и внутренними делами государства, и это может продолжаться десять лет.

– По вашим словам, – возразил Борисов 2-й, – для избежания кровопролития и удержания порядка народ будет вовсе устранен от участия в перевороте, – что революция будет совершенно военная, что одни военные люди произведут и утвердят ее. Кто же назначит членов Временного правления? Ужели одни военные люди примут в этом участие? По какому праву, с чьего согласия и одобрения будет оно управлять десять лет целою Россиею? Что составит его силу и какие ограждения представит в том, что один из членов вашего правления, избранный воинством и поддерживаемый штыками, не похитит самовластия?

Вопросы Борисова 2-го произвели страшное действие на Бестужева-Рюмина; негодование изобразилось во всех чертах его лица.

– Как можете вы меня об этом спрашивать! – вскричал он со сверкающими глазами, – мы, которые убьем некоторым образом законного государя, потерпим ли власть похитителей? Никогда! Никогда!

– Это правда, – сказал Борисов 2-й с притворным хладнокровием и с улыбкою сомнения, – но Юлий Цезарь был убит среди Рима, пораженного его величием и славою, а над убийцами, над пламенными патриотами восторжествовал малодушный Октавий, юноша 18 лет.

Борисов хотел продолжать, но был прерван другими вопросами, сделанными Бестужеву, о предметах вовсе незначительных…"

Разговор важнейший – о судьбе революции. Как добиться, чтобы российский Конвент не был заменен российским Наполеоном?

Борисов беспокоился, что если революция произойдет без народа, военные обязательно выдвинут диктатора; однако существовала у российских лидеров и другая логика: во Франции народ с 1789-го по 1794-й постоянно участвовал в революции, и это привело к большому кровопролитию.

В России свобода будет завоевана без прямого участия народа: ее поднесут народу победители, благородные дворяне…

Правда, возникал вопрос – а что же будет дальше? Как распорядятся проснувшиеся массы столь огромным подарком?

Но об этом не решались толковать… Клялись, что не допустят нового диктатора, но разве не давали такой же клятвы французские революционеры?

Революция без народа: этот эксперимент был вскоре осуществлен.