Текст книги "Мгновенье славы настает… Год 1789-й"

Автор книги: Натан Эйдельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Жизнь продолжалась

Потомкам порою кажется, что предки – современники великих событий – только и делали, что в них участвовали: восставали, свергали, казнили, шли на эшафот…

Как не вспомнить тут известные строки из романа "Война и мир", правда относящиеся к несколько более позднему времени (эпохе наполеоновских войн), но применимые ко многим периодам мировой истории. Перечислив многообразные политические события, войны, интриги, внутренние преобразования. Толстой после этого замечает:

«Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла, как и всегда, независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований».

Жизнь обычная, веселая и печальная, шла своим чередом – и тем неожиданнее «появление» французской революции даже здесь, в сфере быта и повседневности…

Много страниц назад, в том месте нашего рассказа, где речь шла о 1789 годе, цитировалась мирная, идиллическая переписка дворян Муравьевых и Лунина, где сообщение о взятии Бастилии соседствовало с рассказом о малышах, гарцующих на палочках. Перелистывая переписку этой семьи за летние и осенние месяцы 1793 года, находим, между прочим, следующие строки (написанные просвещенным придворным Михаилом Муравьевым семье своей сестры Луниной, живущей в глубокой провинции):

«Поцелуйте же за меня милых детушек и скажите от меня Катеньке, что я учусь нарочно играть на клавесине, чтоб быть после ее учителем… Мишенька, конечно, знает много хороших английских сказочек и знает, какой главный город в отечестве мисс Жефрис и в какой земле родилась она… По случаю бракосочетания великого князя Александра Павловича подряд праздники у больших бар в честь новобрачных: вчера у Безбородки, завтра у Самойлова, потом у Строгановых, Нарышкиных. Я даю уроки русского языка молодой великой княгине Елисавете Алексеевне».

В письме, между прочим, обозначены «действующие лица» позднейших глав русской истории: великий князь Александр Павлович – 16-летний внук Екатерины II, которого бабушка поспешила женить на баденской принцессе (в России переименованной в Елисавету Алексеевну); женить, чтобы передать ему престол вместо нелюбезного сына Павла. И он в самом деле будет царствовать, внук Екатерины, но все же после своего отца; и будет в XIX столетии называться Александром I, и при нем французская волна достигнет России – в 1812 году; и при нем маленький Мишенька с друзьями замыслят неслыханные вещи.

Но до этого далеко; пока же молодого принца только женят, а тот, кто дает уроки русского языка его невесте, продолжает информировать провинциальных родственников: "Брат казненного короля Франции граф д'Артуа ожидается в Петербурге… Батюшка изволил крестить у Ивана Матвеевича сына Матвея…"

На сцене еще один герой "следующих глав", тот Матвей Муравьев-Апостол, который тридцать лет спустя будет действовать заодно с только что помянутым «маленьким Мишенькой». В письме же после упоминания о казненном короле – одни только приятные новости: «Крымские земли, говорят, хороши – мед и млеко льются повсюду… В столице в честь новых присоединенных от Польши губерний – награды, чины, ордена, жареные быки и фонтаны вина для народа, балы, маскарады, фейерверки…»

Но при чем тут французская революция? Оказывается, тут она, рядом.

«Крымские земли» только что присоединены к Российской империи после победоносной войны с Турцией; Екатерина II торопила своих полководцев – скорее покончить с той кампанией; между прочим, для того, чтобы освободить силы против «якобинской угрозы». Не успели, однако, отгреметь залпы на Черном море, как пришлось стареющей императрице заниматься польскими делами. Лучшие люди, наиболее светлые головы Польши в эту пору переводили язык революционного Парижа на свой родной: огромное государство Речь Посполитая, включавшее Польшу, Литву, Белоруссию, значительную часть Украины, таяло на глазах, в немалой степени от анархического дворянского правления. Один раз грозные соседи – Россия, Австрия и Пруссия уже поделили часть ее земель. Государство гибло, но под конец делаются отчаянные попытки спасения. Если Франция сумела обуздать деспотизм, то отчего полякам не совладать с анархией?

Третье мая – эта дата известна и сегодня каждому поляку. 3 мая 1791 года после долгой борьбы разных дворянских группировок была принята новая конституция, отменявшая все крайности прежней; конституция, по мнению ее создателей, столь же спасительная, как та, которую принимало в это время Учредительное собрание в Париже…

Конституция 1791 года. Екатерина II и другие монархи встревожены: во-первых, вместо слабой, гибнущей Польши может появиться новая и сильная; во-вторых, само слово «конституция», сам дух ее является не только польским, но и «французским призраком». Пока не поздно, монархи снова берутся за дело. В 1793 году – второй раздел Польши; вот отчего в столице России «награды, чины, жареные быки и фонтаны вина». Жители Белоруссии, которые становятся отныне русскими подданными, по языку и вере куда ближе к России, чем к Польше; однако варшавские патриоты ясно понимают, что соседи на том не остановятся.

И тогда-то начинается настоящая польская революция; великий патриот Тадеуш Костюшко призывает нацию к сопротивлению, к спасению Польши. Россия, Австрия и Пруссия, разумеется, начеку; взволнованные конституцией 3 мая, теперь, в 1794-м, они вообще готовы воскликнуть: "Якобинцы у ворот!"

Увы, не было у поляков якобинской силы; не было потому, что не пошла в ход главная, козырная карта французской революции. Крепостное право, огромные помещичьи владения – «по-якобински» все это следовало бы отменить, раздать крестьянам, и тогда явилась бы энергия сопротивления, которая позволила санкюлотским армиям спокойно тягаться со всей Европой. Однако на это ни Костюшко, ни его друзья пойти не решились: умели восстать, героически, красиво сражаться, умирать, – но только по-своему, по-дворянски… Огромная русская армия под командованием Суворова вторгается в Польшу. Варшава взята штурмом, раненый Костюшко восклицает: "Finita la Polonia!" ("Конец Польше!") – и попадает в плен; Екатерина запирает его в крепость…

С 1795 года Польша как самостоятельное государство исчезает с карты Европы.

До 1918 года.

Главные, чисто польские провинции вместе с Варшавой отходят пока к Пруссии; южная Польша с Краковом, а также часть Украины – к Австрии; остальные земли – к России. Густо населенные плодородные провинции, после присоединения которых число подданных Екатерины II почти удваивается (еще 20 лет спустя Варшава и соседние области также подчинятся русскому императору).

Три монарха, не справившись с революцией в Париже, как будто одолевают ее в Варшаве. Однако как не сделать тут два историко-философских примечания! Во-первых, Польша, приняв на себя удар, в немалой степени связала руки главных ненавистников революции, облегчила участь Франции.

А, во-вторых, нужно присмотреться к некоторым любопытным парадоксам: Суворов, разбивая турок и поляков, действует, понятно, в интересах своей империи, своей царицы; однако – чем берет? Почему одолевает всегда и всюду даже численно превосходящего противника? Каким образом несколько лет спустя сумеет в Италии взять верх даже над непобедимыми французскими армиями?

Александр Суворов – верный слуга престола ("Французы, – восклицал он, – падали все ниже от вольтерианства в жанжакизм, потом в рейнализм и наконец в мираболизм, что хуже всего"), – Суворов применял некоторые военные приемы, близкие к «секретам» французских революционных армий. Он доверял солдату, предоставлял ему немалую свободу маневра, отчего войска получали инициативу, тактическую гибкость. В других армиях, например прусской, солдат рассматривался как крепостной, он постоянно должен быть на виду у офицера, – и поэтому неопытные, но свободные французские войска побеждали.

Мы не хотим сказать, что Суворов учился у французов, – он начал задолго до 1789 года; однако как не задуматься над тем, что армия Екатерины II, предназначенная для подавления свободы «по-французски», была своеобразно свободна "по-суворовски"!.. Именно поэтому победоносный полководец вызывал постоянное недоверие русских царей и часто попадал в опалу… Вот сколько политических событий и ситуаций скрыто за несколькими строчками Михаила Муравьева о прекрасных крымских землях и присоединенных от Польши губерниях.

Однако жизнь продолжается.

М. Н. Муравьев (6 октября 1793 года): «Дни три назад у Захара Матвеевича родился сын и назван по имени дедушки Артамоном, который дядюшке и братцам и сестрицам рекомендуется. Батюшка изволил крестить…»

27 октября 1793 года: «Сказывают, что королева французская последовала судьбе супруга своего. Сии мрачные привилегии должны служить утешением тем, которые опечаливаются своей неизвестностью и счастливы без сияния. Менее зависти, более благополучия. Что спокойнее ваших полей и сельских удовольствий?.. Веселья придворные прерваны трауром по королеве французской».

Казнена Мария-Антуанетта. Родился Артамон Муравьев, еще один будущий русский революционер; близкий родственник Михаила Лунина и Муравьевых-Апостолов, чьи краткие жизненные пути в большей степени, чем у других, сплетутся с Францией…

Термидор

16 (27) июля 1794 года, воскресенье: камер-фурьер Андрей Волкодав записал в официальный Дневник главных придворных происшествий, камер-фурьерский журнал, сведения о том, чем занимались в этот день обитатели Царскосельского дворца (на лето покинувшие Петербург):

"Поутру, по отправлении в комнате утрени и после посещения ее величества их высочествами великими княгинями… прибыть изволили их императорские высочества государь великий князь Александр Павлович, государыня великая княгиня Елисавета Алексеевна и государь великий князь Константин Павлович.

В полдень ее императорское величество изволило из внутренних своих апартаментов шествовать обще с их императорскими высочествами, в предшествии придворных кавалеров и в провожании знатных обоего пола персон, в придворную церковь на хоры, к слушанию литургии…"

Этим же изысканным, почти живописным слогом далее сообщается, что затем

«ее императорское величество изволили иметь обеденное кушание на колоннаде на 23-х кувертах, во время стола… играла духовая музыка, а к столу приглашены…»

23 приглашенных, можно сказать, представляют разные главы минувшей, настоящей и будущей истории.

На первом месте графиня Александра Васильевна Браницкая, племянница Потемкина, точно не знавшая, сколько у нее миллионов (сама говорила, что «кажется, двадцать восемь»); к ее главному владению. Белой Церкви, попытаются добраться восставшие декабристы – но это случится много позже, 32 года спустя…

Рядом с Браницкой – двое убийц Петра III: князь Федор Сергеевич Барятинский и Петр Богданович Пассек; последний не может, конечно, предвидеть, что лет через шестьдесят "попадет в русскую литературу" как двоюродный дед одного из героев "Былого и дум" Вадима Пассека: ограбив и погубив своего племянника (отца герценовского друга), Петр Богданович во многом определил судьбу этого несчастного семейства и будто специально старался, чтобы оно предстало перед Герценом таким, каким стало…

За тем же екатерининским столом заметим и другого "литературного героя", 44-летнего князя Николая Борисовича Юсупова, который 36 лет спустя поведает об этих днях и годах Александру Сергеевичу Пушкину, а тот сделает престарелого аристократа главным героем стихотворения "К вельможе":

 
…Ступив за твой порог,
Я вдруг переношусь во дни Екатерины.
 

Кроме двадцати русских, безмятежно обедающих с царицей, летним днем, под колоннадою, при духовой музыке, здесь же присутствуют три иностранца: венгерский магнат граф Эстергази, ведущий свой род от Аттилы, а также два примечательных француза.

Первый – граф Шуазель (точнее, Шуазель-Гуфье): видный археолог и дипломат, недавно представлявший Людовика XVI в Константинополе, а теперь спасающийся от разъяренных парижских санкюлотов в России (при Павле I он возглавит Российскую академию художеств).

Другой же француз, 60-летний Шарль де Калонна, несколько лет назад был министром, государственным контролером, предлагавшим разные финансовые меры для предотвращения революции; одно время он был весьма популярен, затем вызвал гнев и народа, и властей, а теперь делит эмиграцию со многими недавними друзьями и недругами.

В Париже пламя и гильотина; в Царском Селе после обеда – «прогулка мимо киоска, где играла инструментальная музыка с хором певчих, за киоском – духовая музыка, а на бугорку у пруда – роговая».

Вечером же 16(27) июля – "бал, который открыл его императорское высочество великий князь Александр Павлович с графинею Александрою Васильевной Браницкою польским миноветом. В 9 часов вечера ее величество изволили отсутствовать во внутренние апартаменты".

Польский миновет… Изволили отсутствовать… Слог свидетельствует об устойчивости режима.

Следующий день, понедельник. 17(28) июля, был рабочим; с утра царица собирала Совет. К завтраку же приглашен семидесятилетний адмирал Петр Пущин – тот самый, который 17 лет спустя определит в Царскосельский Лицей своего внука Ивана Ивановича…

Вечером царица с внуками смотрела "Русскую комедию с малым балетом".

Июль 1794-го… 40-летний наследник Павел Петрович давно замкнулся в своей Гатчине. Его отец загублен, мать узурпировала власть: принц Гамлет! Австрийский император щедро наградил директора своего театра, догадавшегося (во время пребывания наследника в Вене), что не следует Павлу смотреть эту шекспировскую трагедию – «ибо тогда в зале будут два Гамлета!»

27-летний фаворит Платон Александрович Зубов находится в такой силе, что генерал-губернаторы только после третьего его приказания садятся на кончик стула, а сенаторы смеются, когда с них срывает парик любимая обезьянка фаворита; играя же в фараон, случается, ставит по 30 тысяч на карту.

"Санкт-Петербургские ведомости" извещают о продаже у Кистермана в Ново-Исаакиевской улице «портрета его светлости князя Платона Александровича Зубова», но никаких сообщений о продаже прежнего товара – портретов Потемкина, Орлова…

В этот и следующие дни провинившийся в Париже "гражданин Очер", граф Павел Строганов "приходит в себя" в Братцеве – подмосковном имении отца.

220 солдат и 78 пушек охраняют в Шлиссельбургской крепости двух фальшивомонетчиков, одного дезертира и богохульника, одного буяна (у которого от частых земных поклонов-на лбу знак «в меру крупного яйца»), одного поручика, «за продажу чужих людей, сочинение печатей и пашпортов заключенного до окончания шведской войны» (война четыре года как окончилась, про него забыли), а также вольнодумца Федора Кречетова. В сырой камере, без права гулять и брить бороду, помещаются Николай Новиков и добровольно разделяющий с ним заключение доктор Багрянский…

Заключенный Илимского острога Александр Радищев вскоре запишет:

«Если бы в то время, когда Ньютон полагал основание своих бессмертных изобретений, препят был в своем образовании и переселен на острова Южного Океана, возмог ли бы он быть то, что был? Конечно, нет. Ты скажешь, он лучшую бы избрал ладию… и в Новой Зеландии он был бы Ньютон. Пройди сферу мыслей Ньютона сего острова и сравни их с понявшим и начертавшим путь телам небесным… И вещай!»

27 и 28 (16 и 17) июля 1794 года – это 9-е и 10-е термидора II года французской Республики: конец революции.

В этот день в Париже «болото» берет верх над революционной «горой»: Робеспьер и Сен-Жюст идут на гильотину…

Революция идет на убыль, но все же не прекращается; Франция никогда не возвратится к тому, что было до 1789-го.

9-е термидора: по мнению очень многих русских, в Париже вообще почти ничего не изменилось: нет короля, дворянская и церковная земля поделена между крестьянами, революционная республика…

Но все же якобинцы позади. Впереди маячат призраки директории, консульства, империи.

Мир становится другим – но необходимо время, чтобы в этом разобраться…

ПОСЛЕ ГРОЗЫ

Бабеф из тюрьмы – другу: «Нет, этот глупый народ не заслуживает того, чтобы честный человек защищал его интересы».

Бабеф из тюрьмы возвращает с исправлениями письменную работу старшего сына Эмиля: «Прощай, добрый день, мой маленький товарищ».

Бабеф из тюрьмы: упреки сыну, что он «вечно у реки и на улице… в компании отъявленных сорванцов»; 10-летнему Эмилю напоминает, что тот живет «за счет общества». В наказание мальчику приказано точно скопировать письмо отца от начала до конца…

В Москве и Ленинграде среди коллекций, собранных в XIX и XX веках, нет более поздних писем этого человека, во время революции сменившего прежнее имя Франсуа-Ноэль на древнеримское Гракх; человека, мужественно ожидающего в парижской тюрьме смертного приговора за план новой революции с целью установления во Франции и на земле полного, коммунистического равенства.

Французская республика только что приняла закон об отмене смертной казни, но закон вступит в силу… на другой день после установления вечного мира на планете.

Поздняя осень 1796 года – последняя осень Бабефа, который через несколько месяцев отправится на встречу с гильотиной, восклицая: «Прощайте навсегда! Я погружаюсь в сон честного человека!»

Последняя осень и в жизни женщины, воспитывавшейся на тех же книгах, что и Бабеф, но для которой и коммунист-утопист, и его палачи – одно и то же устрашающее "видение дьявола".

Последняя осень Екатерины II.

Царица еще размышляет о том, как лучше встретить приближающийся XIX век; продолжает обдумывать, как передать престол любимому внуку Александру вместо нелюбезного Павла, и собирается объявить свое решение либо в Екатеринин день, 24 ноября, либо к Новому, 1797 году.

Однако 6 ноября 1796 года – апоплексический удар, на другой день – смерть.

Когда-то, в годы просвещенных игр и надежд на свободу и философию, царица придумала сама себе шутливую эпитафию:

"Здесь лежит Екатерина Вторая, рожденная в Штеттине 21 апреля/2 мая 1729 года. Она прибыла в Россию, в 1744, чтоб стать женой Петра III. В возрасте 14 лет она задумала тройной проект, как понравиться своему мужу, Елизавете и нации. Она никогда не забывала об успехе. 18 лет скуки и одиночества заставили ее прочесть немало книг. Вступив на русский трон, она желала блага и пыталась обеспечить своим подданным счастье, свободу и собственность. Она легко прощала и ни к кому не испытывала ненависти.

Снисходительная, услужливая, с веселым характером, республиканской душой и добрым сердцем.

Она имела друзей. Работа была ей легка, ей нравились общество и искусство".

Эти строки, особенно слова о«республиканской душе», смущали цензоров даже век спустя, при публикации бумаг Екатерины.

Романтическое царствование

Внезапная смерть Екатерины II и стремительное восшествие на престол Павла описывались некоторыми современниками в терминах, более подходящих для восстания, революции.

«Дворец взят штурмом иностранного войска» (свидетель Ш. Массон).

«Тотчас все приняло иной вид, зашумели шарфы, ботфорды, тесаки и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом» (Г. Р. Державин).

«Началась ужасная сутолока, появились новые люди, новые сановники» (Н. А. Саблуков).

После вступления Павла на престол начинают происходить необыкновенные вещи.

Царь объявляет, что страна истощена, и рекрутов распускают по домам.

Однажды Павел, еще наследник, встретил толпу преступников, и один из них спародировал священное писание: «Помяни меня, господи, когда приидешь во царствие твое». Записав имя просившего, Павел-император его освободит; первым же в новое царствование был амнистирован Новиков, за ним и много других. Радищев в том числе.

Но через четыре года насчитывались несколько тысяч новых заключенных.

Блестящую образованность наследника Павла, странствовавшего по Европе, некогда оценил знаменитый Д'Аламбер.

На придворных же балах упаси боже хоть в танце повернуться к императору Павлу «тылом»; когда же происходило целование руки – обязательно предписьь валось громкое чмоканье и сильный удар коленкой об пол.

Царь музыкален, отлично играет на балалайке. Споткнувшейся же лошади велит отсчитать 50 сильных ударов «за то, что провинилась перед императором».

«Сам во все входит и скор на резолюции», – похвалит царя писатель Капнист в одном из писем к жене.

Но существует рассказ, будто в злую минуту Павлу доложили, что комедия Капниста «Ябеда», посвященная его величеству, есть насмешка над царствованием; нежного комедианта мигом – из постели в кибитку, в Сибирь; вечером, однако, погода переменилась, театру велено играть «Ябеду» перед двумя зрителями – Павлом и наследником Александром; актеры ждут, что их пошлют вослед сочинителю, но после первого акта отправлен курьер – Капниста вернуть, после второго – наградить деньгами и чином… Драматурга догнали за много верст от столицы, а при въезде встречали наградою, что не помешало общему цензурному запрету «Ябеды»…

Крестьянам больше трех дней на барщине не бывать. 600 000 душ раздарено дворянам.

Всем можно просить обо всем.

Но секретарь регистрирует: "Жалоба возвращена просителю с надранием, просителя выслать".

Еще, еще, еще – милость и варварство. Или – наоборот…

При этом "павловские безобразия" вряд ли были хуже того, что делалось лет шестьдесят назад, при Петре Великом и его первых преемниках. Отчего же о Павле сказано куда больше негодующих слов? Чего хотел этот, по выражению Пушкина, «романтический император»?