Текст книги "Первый декабрист. Повесть о Владимире Раевском"

Автор книги: Натан Эйдельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

„Буйный сей мальчик“

Меж тем после краткой передышки, летом 1822 года, вражьи цепи снова собраны воедино и накатывают на майора волна за волной.

Протоколы, протоколы – множество протоколов допросов, на которых Сабанеев делает отметки: „можно уличить“, „явно запирается“, „имеются свидетельства“.

Благодаря доносам и допросам мы слышим и видим характернейшие подробности:

„Майор Раевский при сборе роты спрашивал нижних чинов, говоря: „Здоровы ли вы, друзья?“ И, ко многим из них приходя, просил у них понюхать табаку… Иногда просил (штабс-капитана) о засвидетельствовании своего почтения нижним чинам командуемой им роты“.

Раевский: „Табак нюхал иногда, поклон роте посылал“.

Сабанеев: „Табак нюхать – значит фамильярное обращение с солдатами, а посылать поклон добрым солдатам, с коими служил, не только не нахожу поступком противузаконным, но даже похвальным“.

Показаний много, даже слишком много. Начальники жалуются, что Раевский снова пишет диссертацию за диссертацией и ловко парирует очные ставки – нет чтобы признаться!

Приходится, ввиду затяжки следствия, беспокоить царя этим „мелким делом“ (и без того возможен выговор за „сокрытие“), и все это не очень-то приятно тульчинскому начальству, потому что там, на самом верху, как бы не знают никаких подробностей и „удивляются“ происходящему.

Дежурный генерал Главного штаба Закревский – Киселеву:

„Скажи, что за Раевский, откуда поступил и зачем так долго с ним церемонились?“

И вот наконец то самое, чего опасался Витгенштейн.

20 апреля 1822 года под номером 36 сам начальник Главного штаба его императорского величества князь Петр Волконский предписывает:

„До сведения государя императора дошло, что в городе Тирасполе содержится под арестом 32-го егерского полка майор Раевский, бывший директором дивизионного лицея при 16-й пехотной дивизии, вследствие сего государю императору угодно, чтоб Ваше сиятельство уведомили меня немедленно, какой лицей существовал или существует при 16-й пехотной дивизии и почему так именуется, ибо на сие нужно высочайшее разрешение. Также, за что содержится майор Раевский под арестом и почему не было о сем рапортовано, если он сделал важный какой-либо проступок?“

Царь „не понимает“, что за лицей, кто разрешил? А ведь разрешили Сабанеев, Киселев, Витгенштейн – и одним только царским вопросом все генералы заподозрены.

Если отписать наверх, что арест майора – пустяк, то зачем тогда беспокоить высочайшую персону подробностями и отчего не отпустить майора на свободу? Если же дело серьезное, – как смели столь долго умалчивать? Приходится доказывать, что дело серьезное.

30 апреля Витгенштейн подробно оправдывается, что лицей – это не более чем школа и не нужно придавать значение громкому названию: что обстоятельства очень сложны, относятся к былым годам, и поэтому требуется время для их распутывания, но – „виноваты, исправимся!“.

Из Тульчина – в 6-й корпус; из корпусной квартиры – следователям: „Скорее, скорее, император гневается!“

Однако 32-го егерского полка майор Раевский решительно не желает хоть немного помочь следствию:

 
Против врагов и клеветы
Я не прошу у вас защиты:
Враги, презрением убиты,
Иссохнут сами, как трава.
 

Не все следователи выдерживают. Один из них, подполковник Радченко, пишет потаенную записку: „Правительство, казалось, искало не открытия истины, но жертвы в пример другим“.

Другой аудитор, Круглов, вдруг нагрубил усердному инквизитору генералу Черемисинову и за „непочтительность“ отдан под суд. Круглова арестуют, а он покончит с собою и оставит записку на имя подследственного Раевского: „Поручая себя волнам Дуная, прощаю моих врагов и коварных обольстителей. При всей опытности я не мог ускользать от сетей бесчестных“.

Однако торопят, торопят, – и вот предварительное следствие оканчивается.

Сабанеев извещает Киселева, что скоро представит бумаги, а мы не можем отказать себе в удовольствии привести. часть этого письма, даже не очень комментируя и лишь ограничиваясь несколькими сносками (текст, частично опубликованный, цитируется по архиву академика Дубровина).

Сабанеев начинает послание отнюдь не с „революционной персоны“: из дивизии, которой командует шкуродер Желтухин, за кратчайший срок сбежал 71 человек:

„Вот до чего дожили мы с нашей системой управления… Слыханное ли дело, чтобы русский солдат думал бежать к туркам. Никогда!.. Какой срам! Вот каково вверить дивизии желтухиным, а полки адамовым и проч. ¹³ Впрочем, главные всему виновники – те, кто имеет право и возможность говорить государю правду и молчит ¹⁴ . В рассуждении дела Раевского, то буйный сей мальчик неминуемо получит достойное наказание. Он был переведен из кирасир и никому не был известен: как же скоро мнения его обнаружились, тогда и надзор сделался деятельный и успешный. На днях ожидается следственное дело, которое, по рассмотрению, доставлено Вам будет“.

Зрелый муж, 50-летний Сабанеев, и буйный мальчик, 27-летний Раевский…

Майор и царь

Все то же долгое, жаркое молдавское лето 1822 года. 7 июня длинная выписка о разных провинностях майора Раевского отправляется быстро, даже минуя штаб армии, в Петербург.

Наконец Закревский, Волконский, Аракчеев, Александр I узнают подробности, весьма их интересующие. „Обстоятельства дела“ сгруппированы в семи „отделениях“:

I. – „О свободе, равенстве, конституции и о кольце, Союз означающем“:

II. – „О поступке Семеновского полка, который майор Раевский находил похвалы достойным“:

III. – „О фамильярном и дружеском обращении майора Раевского с нижними чинами и о толковании оным слова – тиранство“;

IV. – „О внушениях, делаемых майором Раевским юнкерам, бывшим в дивизионной школе, клонящимся к нарушению повиновения и проч.“;

V. – „О подговоре солдат к побегу за Днестр к городу Вознесенску“;

VI. – „Объяснение майора Раевского против писем, писанных им к разным лицам“ и

VII. – „О разговорах майора Раевского с нижними чинами насчет корпусного командира“.

Последние пять пунктов – дело вроде бы местное, дисциплинарное; но вот первые два (снова и снова повторяем): в другие времена, при другом правлении, тут бы самодержец распорядился быстро и страшно…

Этот же самодержец держит бумаги при себе почти два месяца.

Наконец 31 июля Волконский извещает Витгенштейна, что дело Раевского „имел счастие представлять государю императору“, царю же „благоугодно было повелеть“, чтобы майора Раевского „предать военному суду“ „при том же 6-м корпусе в г. Тирасполе под наблюдением самого генерал-лейтенанта Сабанеева, поручив ему иметь особенный надзор как за правильным и строгим производством такового суда, так и за непродолжительным оного окончанием“.

Еще раз, как прежде, документ, спущенный с престола, требует произвести и окончить дело „с возможной точностью и без лишней потери времени“. Насчет лицея царь как будто успокоился.

Добился своего и Киселев: суд велено производить в 6-м корпусе, то есть не выносить сор из избы; в царском решении нет ничего об Орлове. Уже упомянутый подполковник Радченко комментировал это умолчание совершенно определенно: интриги Сабанеева и Киселева, знающих, что в споре о положении и правах солдат Орлов был совершенно прав, а они не правы.

„Вместо поправления своей ошибки они решились оболгать и погубить Раевского, дабы оправдать себя в глазах государя. Какая адская политика! Политика, достойная веков Тиберия и Калигулы“.

Все идет гладко; правда, Волконский распорядился – „со всех прописей, употреблявшихся в ланкастеровой школе, бывшей под ведением майора Раевского… доставить один полный экземпляр ко мне для представления государю императору“.

Обеспокоенный Киселев отвечал: „Таблицы ничего предосудительного в себе не заключают. Писанина слов, о коих упоминается в деле, еще не доказана и, вероятно, доказана не будет“.

Иначе говоря, не нужно придираться к словам „конституция, Вашингтон, Риего“ и т. п.

Киселев знает, что пишет и кому пишет: недавно ведь приняты довольно суровые меры: закрыта масонская ложа, отставлен подозрительный генерал Павел Пущин – и все сделано спокойно, „без шума“, без стремления копнуть слишком глубоко, но с убеждением, что, если копнуть, многое откроется, – да надо ли открывать?

Итак, суд над Раевским еще не начался, концепция же готова: разумеется, осудить, но не шуметь, не раздувать.

„Cуди меня…“

„…Судья неправедный“: генералы, министры, государь не слишком обременяют себя юриспруденцией. Никто почти не рассуждает о нарушении закона: дело, в котором заинтересован Сабанеев, передано на рассмотрение самого Сабанеева. Нарушались инструкции о незаинтересованном суде, которые существовали еще со времен Петра Великого; это вполне соответствовало известному определению, что деспотизм и собственных законов не соблюдает. Требуется только суд быстрый и бесшумный.

Для начала назначают семь человек в Комиссию военного суда, которая прямо зависит от Сабанеева. Киселев поинтересовался, что за люди эти судьи, то есть не подведут ли? Сабанеев тут же дал характеристику презусу (председателю) подполковнику Албычеву, – и нам сегодня уж не понять, над кем смеется генерал-лейтенант?

„Вы хотите знать, что за птица Албычев и может ли быть членом Полевого аудиториата? О способностях его к сей должности сказать не умею. Он здесь, в суде над Раевским (где я бываю всякий почти день), сидит и молчит. Следовательно, ничего более сказать не могу как человек скромный!. В полку, по свидетельству дивизионного и полкового командиров, человек бесполезный“.

Наш знакомец подполковник Радченко:

„Всякий недальновидный человек ясно видеть может, мог ли г-н Сабанеев оправдать Раевского, будучи прежде того обвинителем его, в этом случае оправдание значило обвинение самого себя. Комиссия была наряжена из трех полевых офицеров и четырех инвалидных, находящихся под командою или в корпусе г-на Сабанеева, следовательно, члены были безмолвные лица или просто исполнители воли своего господина. В продолжение всего времени комиссия под председательством самого г-на Сабанеева не искала раскрытия истины, но приискивала двух свидетелей к каждой его статье“.

И вот снова спрашивают 50 офицеров, 2500 солдат, многих юнкеров, 7 доносчиков; иногда – в строю, на ходу, хором.

Нет возможности даже приблизительно обрисовать, что творилось в Тирасполе в эти судебные дни, – кажется, один Раевский умел не забыть и сопоставить все дурные перипетии происходящего.

По-прежнему единственное вещественное доказательство – злополучные прописи: „Вашингтон, Мирабо, Квирога“. Зато в огромных томах судопроизводства, на сотнях листов, пахнущих оговором и каторгой, – на каждом шагу любопытнейшие сцены, реплики, водевильные и трагические стычки: прямо Щедрин, Сухово-Кобылин, Островский в ту пору, когда Сухово-Кобылину шесть лет, другие же два знаменитых автора еще не появились на свет…

Итак, перелистаем, просто перелистаем!

„1822 г. сентября 18-го числа на основании Воинских процессов 1-й главы 14-го пункта, чтоб подсудимый майор Раевский с пристойным воздержанием дело свое доносил вкратце, от презуса уговаривай был. За презуса подполковник Албычев.

Вопрос. Как Вас зовут? Сколько от роду лет, какой веры, и ежели христианской, то на исповеди и у святого причастия бывали ль ежегодно?

Ответ. Владимир Федосеев сын Раевский, от роду имею 27 лет. Веры греко-российской; у святого причастия и у исповеди бывал как сего года, так и прежде всегда, кроме прошлого, 1821-го, ибо по болезни быть не мог… Под судом никогда не бывал, без суда, во всю мою службу, был арестован господином генерал-майором Пущиным на 24 часа домашним арестом за неприличные выражения в аккерманскую полицию и за то, что якобы я несправедливо показал, что в квартире подполковника Поймана был умышленный выстрел, тогда как он действительно был, в ночное время, а господин Пойман показал противное тому“.

Вопрос. „Полковой священник 32-го егерского полка Луциевич показывает, что во время бытности Вашей командиром 9-й роты Вы при исповеди им, Луциевичем, этой роты между разговорами говорили, что подчиненные Ваши Вам друзья и что скоро уничтожится деспотство, и что Вас в противном ни законы, ни государь не уверят.

Ответ. Не знаю, о каком деспотстве священник Луциевич говорит, ибо, говоря о государе и законах или ссылаясь в том, что ни государь, ни законы меня не уверят, не мог я и иметь в мыслях никакой власти, ибо где есть законы, там нет деспотизма! Здесь, кажется, господин священник только хотел навести сомнение, следуя примеру офицеров“.

Вопрос. „Какую надобность имели Вы утверждать пред ротою, говоря нижним чинам, что их „никто не смеет наказывать, потому что Вы имеете дивизионного командира-отца… Между тем и я Вас могу защищать?““

Ответ. „Роте я не утверждал и не говорил, что их никт не смеет наказывать. А называл ли дивизионного начал ника отцом – не помню, ибо этому близко двух лет прошло. „Между тем и я вас буду защищать“ – мог я сказать по нижеследующим причинам. По случаю непомерных побегов делал я исследование и в 5-й егерской роте нашел нижеследующее:

1) господин поручик Андриевский следуемую казенную дачу провианта нижним чинам продавал, от чего люди терпели ощутительный голод, тем более что стояли по бедным деревням около Килии.

2) Босиком зимой заставлял людей маршировать на дворе.

3) Производил неумеренные и жестокие побои.

4) Подходя к роте, он иначе не называл солдат, как „подлецы“, „шельмы“, „злодеи“, „я из вас все жилы и кишки вытяну на молдаванское мотовило““.

* * *

Хорошее чтение для Сабанеева… Еще и еще фразочки из доносов, с которыми Раевский то соглашается, то полусогласен, то насмехается.

Унтер-офицерам Железневу и Карелину Раевский грозил: „Вы рады, что я оставляю роту, чтобы иметь случай тиранить солдат, однако я чрез месяц или чрез два явлюсь пред роту и ежели узнаю, что кто-нибудь толкнет солдата, то велю того на штыки поднять“. Другие эпизоды:

„Майор Раевский спрашивал у роты, коею он командовал: „Примете ли, ребята, на штыки подполковника Поймана, если он Вас будет наказывать?“ Рота отвечала: „Примем, Ваше благородие“.

„Майор Раевский, придя к роте, говорил ей, что „если полковник прибудет к вам, то первая пуля ему в лоб за то, что он вас так тиранит““.

„Господин Раевский говорил сии слова: „Благодаря просвещению нынешних времен надобно надеяться, что и в России уравняются состояния“.

„Когда по ошибке приведена была рота, командуемая Раевским, для содержания караула, тогда он говорил роте: „Вот какие подлецы, привели роту напрасно, возьмите на штыки и полкового командира, и адъютанта“, – рота смеялась, и он смеялся“.

„Говорил господин Раевский, что нижних чинов не следует наказывать, потому что мы все равны, ибо как солдат, так и начальник имеет одну душу“.

„Раевский говорил, что он сказал солдатам: „Если кто захочет наказать, выдьте 10 человек вперед, уничтожьте одного, спасете 200“.

Поручик Романовский: „Я возразил господину Раевскому, что „Вы Вашими поступками бунтуете людей“. Тогда Раевский, оборотясь к роте, сказал: „Смотрите, ребята, вас бунтовщиками называют“.

„Майор Загорский уличал майора Раевского в том, что он называл 1-й баталион 32-го егерского полка палочным, деспотическим, что им командуют тираны“.

Оказывается, майор Раевский говорил своим солдатам: „Прежде вас били, а теперь палки уничтожились, чего же бежать?“

Вдобавок – панибратство: „Не угодно ли, ребята, понюхать табачку?“

„Здравствуйте, братцы! Здоровы ли вы? Какие вы худые, бедняжечки, видно, вас много учат!“

„Придет время, в которое должно будет, ребята, и вам опомниться“.

Портупей-юнкер Янович уличает: „Точно рассказывал г. Раевский о Мирабо, что он был участником во французской революции и что он писал много сочинений против своего государя. А о Квироге… что он, Раевский, хвалил его поступок и торжественно рассказывал, что знатные дамы кидали цветы“.

Ответ. „О Мирабо никогда и не думал говорить. О Квироге, может быть, и говорил как о тогдашней газетной новости“.

Рядовой Платонов. Раевский говорил, что „Орлов, ваш защитник, – это – первый генерал в армии… Пойдем, ребята, за Дунай, будем служить с Орловым“, а начальник корпусного штаба господин генерал-майор Вахтен не стоит того, чтобы он, Раевский, и оделся для него.

Вопрос. В замечании сочинения Вашего „Мысли о солдате“ заключаются следующие слова – „и генерал, который судит, судит так справедливо, сам первый нанес удар свободе искать справедливости“… Кто тот генерал, который нанес удар свободе и какой свободе?

Ответ. „Генерал, о котором я говорю, есть господин корпусной командир генерал-лейтенант и кавалер Сабанеев; нанес удар – относилось к унтер-офицерам Охотского полка Кочневу и Матвееву, которые оставлены без наказания господином дивизионным начальником и после отданы под суд господином корпусным начальником“.

Особенно острым был разговор о походе за Днестр: дело в том, что к востоку от Днестра, близ Вознесенска, находились южные военные поселения – забитые и угнетенные больше других, горючий материал для бунта. И вот портупей-юнкера Сущов и Михаловский тоже уличали майора Раевского, что точно он своей роте рядовым описывал возмущение в Вознесенске и говорил:

„Пойдемте, ребята, со мною за Днестр, в Вознесенок, а там тотчас взбунтуются, и пойдет как огонь, а то видите, как вас трактуют“.

Михаловский присовокупил, что Раевский говорил:

„Как солома вспыхнет, так и Россия вспыхнет“.

Один из самых загадочных моментов следствия: Раевский громко, при многих свидетелях, оказывается, призывал – революцию делать. Напрашивается связь с откровенным замыслом Орлова – поднять дивизию, а остальные присоединятся. Неужто Раевский был так уверен, что – не донесут, что вот-вот повторится дело Квироги – Риего: восстанем и дойдем до столицы? Несбывшееся…

Другой вариант разговора о походе за Днестр:

„Пойдете ли со мной за Днестр, там все пред нами трепетать будет“.

На что один песельник отвечал Раевскому:

„Как можно идти, если мы государю присягали?“

„Дурак же ты, – отвечал Раевский, – если и сам государь нарушил присягу, обещался с народом обращаться хорошо, а теперь нас мучит“.

„Рядовой Игнатий Шеловский уличал майора Раевского в том, что он говорил – „служба тяжела“ и спросил: „Пойдешь ли, Шеловский, за мною за Днестр?“, на что он господину Раевскому отвечал: „Я принимал присягу и идти не желаю“. Господин Раевский сказал: „Вот дурак, не хочет идти“, а Шеловский говорит, что Раевский говорил ему о сем тихо“.

Третий вариант – безобидный: „Пойдемте за Днестр, там к нам пристанут девки“.

Раевский хорошо понимает, что за призыв к бунту полагается строжайшая кара, вплоть до расстрела. Но у него есть и сильный защитный ход: кто же о таких делах толкует при множестве свидетелей? Если бы имел прямые революционные замыслы, то не стал бы открыто спорить с начальством и бороться со злоупотреблениями. Доносчики либо шуток не понимают (идти к девкам, а не бунтовать), либо выдумывают.

„Если бы я действительно говорил о Вознесенске и о бунте, то юнкер Сущов не преминул бы в первом своем доносе показать сего, но мне именно господин генерал-майор Киселев сказал, в бытность свою в Тирасполе, что „донос Сущова найден вздорным“. Комиссия вместо того, чтобы отдалить юнкера Сущова от дела, допустила его в темных местах быть свидетелем, чего не вправе была: 1) яко доносчика на меня, 2) как человека, который обещался мне мстить при свидетелях, 3) как человека, бывшего все время моего нахождения в полку под судом за побег и имевшего на меня злобу, ибо я его выгнал из дивизионной школы“.

Против каждого сколько-нибудь угрожающего свидетельства пишется очередная прехитрая „диссертация“: юнкера обвиняют майора в панибратстве, а меж тем сами жалуются на его суровость, даже грубость: выходит, он не распускал нижних чинов, а, наоборот, держал их в строгости; но ведь именно по причине этой строгости, – утверждает Раевский, – юнкера столь радостно соглашаются давать показания на своего бывшего начальника: „Могли ли юнкера, большею частию бедная шляхта польская, не обольститься этим, будучи незрелы ни летами, ни умом, не понимающие почти вопросов, но слишком недовольные моим прежним строгим обращением“.

Нужны доказательства пристрастности этих юнкеров? Пожалуйста:

„Когда я был посажен под арест, от радости, перед отправлением в Тирасполь, всю ночь пьянствовали и при громком крике холостыми и боевыми патронами прославляли мой арест, а на другой день хотели разграбить весь запас муки из школы, о чем я тогда же говорил господину Радичу – адъютанту господина корпусного начальника и через него, запискою, просил адъютанта генерала Орлова для прекращения буйства сего взять меры“.

Таким образом, показания юнкеров-доносчиков скомпрометированы их собственной радостью, которая, оказывается, зафиксирована в записке Раевского, вовремя поданной наверх (из-под ареста!) и адресованной генералу Орлову и генералу Сабанееву.

Майор крепко стоит почти против целого корпуса, – по сверху торопят.

21 марта 1823 года, почти через 14 месяцев после ареста Раевского, члены суда подписывают сентенцию, то есть приговор:

„Майора Раевского… лишить живота, взыскав с него издержанные на прогоны деньги, всего тысячу семьсот шестнадцать рублей четыре копейки для пополнения тех сумм, из коих они позаимствованы“.

Лишить живота – казнить. Но это несерьезно: „турецкая расправа“!

В тот же день сентенция передана генералу Сабанееву, который пишет свое мнение:

„Раевского, как вредного для общества человека, удалить от оного в Ставропигиальный Соловецкий монастырь или другое какое место, где бы вредное распространение его образа мыслей не могло быть поводом к нарушению спокойствия, если же приводимые против Раевского свидетельства признаются к обвинению его недостаточными, в таковом случае полагаю: как чиновника, впадшего в подозрение столь важное, удалить от службы и иметь его под строгим полицейским надзором“.

Как видим, Сабанеев не употребляет страшных слов – „лишение живота, чинов, дворянства“, это прерогатива царская. Генерал, однако, сам предлагает два варианта: либо Соловки, либо отставка под надзором; он, конечно, уверен, что (как это обычно практикуется) наверху предпочтут более мягкое решение, может быть еще и убавят. Киселев, Витгенштейн, Волконский, царь: четыре инстанции почти без сомнения утвердили бы без шума приговор крепкий, но не кровавый – и дело с концом…

* * *

Тут бы Раевскому согласиться, признать – и далее, наверное, обеспечил бы себе сравнительно спокойную биографию: жил бы, скажем, с роднею в Курской губернии, со временем, путем прошений и ходатайств, вернул бы право служить, поступил в статскую службу, какую-нибудь губернскую канцелярию, глядишь, еще бы и карьеру сделал – как очень многие из декабристов. 14 декабря в этом случае его могло и не коснуться, ибо – сочли бы уже наказанным и вряд ли заново привлекли по делу о тайных обществах: Следственный комитет 1825–1826 годов в основном ведь интересовался позднейшими делами, Северным и Южным обществом, планами вооруженного восстания, а Раевский даже не может быть отнесен к южанам (в следственных документах его будут именовать членом Союза благоденствия, формально упраздненного в начале 1821 года).

Конструируя несбывшийся вариант этой судьбы, мы отчасти сраниваем ее с участью Пушкина: на поэта как на источник вольнодумства было подано в 1825–1826 годах около 20 декабристских показаний, – но он уже к тому времени был наказан ссылкою в Михайловское и поэтому не привлечен.

В 1823-м Раевский, сверх того, мог бы расположить вершителей своей судьбы самим фактом кроткого согласия: царская воля была ведь – все решить побыстрее, потише.

Однако майор наш особенный.